ГЛАВА 3
БЕЗМОЛВИЕ

Уходил я на военную службу в погожий выходной день. Сибирское солнце если светит, то уж не шутит. На призывном пункте громко играла музыка. Марши сменяли радостные военные песни.

Накануне я не находил себе места. Не мог ни сидеть, ни стоять. Мне нужно было что-то делать, чтобы не думать о предстоящем. Дело в том, что я никогда надолго из дома не уезжал. Ни разу не был в пионерском лагере. Один раз попробовали родители меня отправить в такой лагерь, сказали, что там будут новые друзья, спорт, палатки и костёр. Я нафантазировал себе всё это и буквально сам рвался. Меня туда привезли, оставили, а через три дня родителям позвонил директор лагеря и попросил меня срочно забрать. Я не смог ходить в зловонный деревянный туалет с дырой, в которой находилась адски вонючая, булькающая бездна. Я не смог спать в одной комнате с семью лютыми мальчишками, которые в лагере были не в первый раз, и они сразу у меня всё стащили, а что не стащили, то отобрали. И я не стал есть ничего в лагерной столовой.

За день до отправки в армию я заехал к дедушке с бабушкой, посидел у них, поел. Потом сходил в знакомую парикмахерскую и впервые постригся наголо. Голова стала сразу чувствительная, беззащитная и очень приятная на ощупь. Послонялся по городу. С кем-то повстречался. Не помню с кем.

Все дела были сделаны. Экзамены и зачёты сданы, необходимые документы оформлены. Делать было нечего. Но внутри всё трепетало и тряслось. Читать или слушать музыку не получилось бы. В тот день я купил и съел много мороженого.

Домой пришёл вечером. Родители тоже себе не находили места. Это было невыносимо. Каждый раз, проходя мимо зеркала, я вздрагивал от удивления, не в силах свыкнуться со своей безволосой, совершенно белой головой. Мои любимые усы при этом чернели, как уголь. Тогда я пошёл и сбрил их.

Я не видел себя без усов минимум года три. Лицо моё стало совсем другим. Я смотрел в зеркало и думал: «Зачем же я, дурак, не сделал этого раньше?! Так намного лучше для пантомимы. Вот Татьяна и остальные удивятся…» Тут я опомнился и вспомнил, что Татьяна, если и удивится, то только через два года. Но усы я решил больше не носить никогда…

Увидев меня без усов, мама заплакала, хотя много раз просила их сбрить.

Ближе к полуночи мы все вместе несколько раз проверили и вещи, которые я брал с собой. Мама расспрашивала коллег, у которых сыновья служили, и составила рекомендованный список… Бритвенный станок и запас лезвий к нему, зубная щётка и паста, шампунь, катушка белых и катушка чёрных ниток, большой кусок мягкой белой ткани, чтобы подшивать воротнички. Это маме кто-то посоветовал. А ещё чёрные носки с десяток пар, чёрные трусы, штук пять… Всё мама купила новое, лучшее из того, что можно было найти. Одежду посоветовали надеть ту, что не жалко, потому что всё равно выдадут форму. Мама собрала бы мне ещё и шапку, рукавицы и валенки, даже в преддверии лета.

Сам я себе взял на службу сборник стихов Валерия Брюсова из серии «Малая библиотека поэта». Эдакое полукарманное издание. Мне тогда казалось, что мне нравится Валерий Брюсов. А также я полагал, что, несмотря на трудности и тяготы военной службы, смогу перед сном или на привале почитать стихи. Мне тогда хотелось начать учить стихи наизусть, знать их много, но времени не хватало именно на заучивание. Вот я и подумал, что поучу Валерия Брюсова. За два года выучу всю книжку.

Наивные мама, папа и я. Прекрасные! Какие дивные у нас были представления о жизни, о мироустройстве и о людях.

Все, что мама собрала мне на военную службу, исчезнет в одну секунду. Будет отнято и поделено. Только зубная щетка, которой я пользовался в дороге, и томик Валерия Брюсова будут не глядя выброшены в мусор и грязь. Но даже если бы эта книжка у меня сохранилась, то всё равно через неделю пребывания на службе я не нашёл бы в себе никакой причины, смысла и сил эту книжку открывать, а если бы открыл, то не смог бы ни слова понять. Поэзия и то, что там происходило, были совершенно не сочетаемы.

В последнюю ночь дома мне не спалось. Маялся. А папа, почему-то среди ночи пришёл ко мне в комнату и сфотографировал меня. Эта фотография есть. Я очень её люблю. Но мне трудно на неё смотреть. Особенно теперь… Она так много во мне будоражит, страшно тревожит и вызывает шторм таких переживаний, которыми злоупотреблять нельзя. В этой фотографии для меня пучина безвозвратного… Наверное, нечто подобное увидел в своём портрете юный Дориан Грей.

На призывном пункте нас с родителями очень буднично и грубо разлучили. Я оказался во дворе, а они за оградой, к которой по всей длине льнули другие родители. У мамы были совсем растерянные глаза.

Какой-то офицер глянул в мои документы и указал на небольшую кучку ребят, жавшихся друг к другу поодаль. Я подошёл к ним. Все они выглядели отличниками и любимыми сыновьями.

Мне заранее было известно, что я буду служить в войсках связи, что сначала нас отправят в «учебку», где мы станем младшими сержантами ЗАС (засекреченная служба связи). Это элитная служба… Так уверял полковник или генерал, с которым папа выпивал и племяннице которого помогал сдать сессию.

Нас таких элитных юношей оказалось десять человек. Мы топтались рядом друг с другом, но разговор не начинали. Все были хорошими и воспитанными, а значит, застенчивыми.

Вскоре к нам подошёл весёлый, толстый офицер в форме военно-воздушных сил. Он потел и постоянно вытирал лицо ладонью. Было жарко.

– Так, – сказал он, подойдя к нам вплотную и быстро пересчитал нас глазами. – У нас комплект. Все в сборе. Ну-ка, – тут он развернул лист бумаги и стал читать, – Абрамов, Аронов, Баранкин, Беседин…

До сих пор удивляюсь тому, что запомнил эти фамилии. Почему? Видимо, в такие жуткие моменты память работает особым образом. Ну и юность, конечно.

Моя фамилия оказалась предпоследней, хотя я привык фигурировать в первой половине любого списка. Но так уж сложилось.

– Вот что, – откашлявшись, сказал офицер, – программа действий такая. Мы ждём здесь час. Никуда не отходите, ни с кем не разговаривайте. С родителями я дам попрощаться… через час получим сухой паёк на дорогу и выдвигаемся автобусом в Новосибирск. В Новосибирске ночуем в отеле без горячей воды, но с туалетом, а утром вылетаем на курорт, в котором вам выпало счастье служить.

Мне сразу стало не так волнительно и страшно. Мне всё понравилось. Понравились мои будущие сослуживцы, понравился толстяк и добряк офицер и понравились обрисованные им перспективы.

– Стойте тут, я скоро приду, – сказал наш офицер и ушёл.

Мы сразу перезнакомились, стали весело разговаривать.

Родителей я видел, они стояли у ограды и неотрывно смотрели на меня. Я махнул им рукой, показал знаками, что подойти не могу, что всё хорошо и чтобы они подождали. Мне стало легко-легко и даже радостно.

Минут через двадцать наш толстяк, громко с просвистом дыша, вернулся, но не один, а с высоким, бледным офицером, который нёс в руках целую стопку бумаг. За ними шли два сутулых парня. Высокий поискал нужный ему лист, нашёл и сунул его нашему толстяку. Тот взял свой список, что-то в нём зачеркнул ручкой и что-то написал.

– Так, – в конце концов громко сказал он. – Ещё раз… Я называю фамилию, вы чётко говорите «я». Абрамов… Аронов… Баранкин… Беседин…

Я откликнулся предпоследним, а последним был рыжий, голубоглазый парень по фамилии Тарасов.

– Ты и ты, – сказал высокий офицер, – идите со мной, – и ткнул пальцем в меня и Тарасова. – А вы, – сказал он сутулым парням, – остаётесь здесь.

Толстяк старался на нас двоих не смотреть, он уткнулся в свой листок. Мы не двинулись с места.

– Ну чего стоим? – грубо рявкнул высокий. – За мной, шагом марш…

Я оглянулся на родителей. Они вытянули шеи и старались хоть что-то понять и расслышать. Я махнул им рукой, пожал плечами, развёл руками в недоумении, мол, не понимаю, что творится, и поспешил за высоким офицером.

– Теперь ваша команда номер сто семьдесят семь. Ясно? – по ходу сказал он. – Сто семьдесят семь, повторите.

Мы повторили.

Он привёл нас в большое помещение с рядами карболитовых сидений, как в кинотеатре и со сценой. По стенам этого зала шла роспись: танки, ракеты, корабли, самолёты, флаги…

На всех сиденьях, на подоконниках, на краю сцены и даже на полу сидели, стриженные, как я, под ноль мои ровесники. Было шумно, душно, накурено.

Все мои страхи, тревоги и волнения вернулись в стократном увеличении.

Нас там держали долго. Пару часов точно. Нам ничего не говорили. Только периодически заходил тот самый бледный, высокий офицер и орал: «Ну-ка, сигареты потушили! Увижу, кто курит, будет мыть туалет!» На это ему отвечал насмешливо весёлый гул, но сигареты парни тушили, чтобы вскоре снова закурить.

Мне удалось с кем-то поговорить и кого-то расспросить. Никто толком ничего не знал. Ребят на центральный призывной пункт привезли ночью. Все они были из разных городов, посёлков и деревень области. Всех уже дома проводили. Многих провожали целым посёлком или деревней. Так что от дома они уже оторвались.

Всем была назначена 177-я команда, но что это значит, никто не знал. Почему-то из уст в уста ходила версия, что нас отправят на урановые шахты. Фигурировала ещё пара менее фантастических, но не менее жутких версий типа ядерного полигона или строительства железной дороги на Крайнем Севере.

– Сто семьдесят седьмая! Выходи строиться, – вдруг прозвучало очень громко. – Шевелись, шевелись!

Дверь во двор распахнулась, и мы пошли на свежий, тёплый, ещё не пыльный воздух. Выходили и строились долго. Кто-то успел крепко уснуть на полу, и его не могли добудиться. Но всё же мы собрались в более-менее вытянутую и похожую на строй мятую, шевелящуюся толпу.

Родители стояли на том же месте. Мне было их хорошо видно. Они никуда не уходили, а заметив меня, совсем прильнули к прутьям ограды. Там, за этими прутьями, осталась небольшая стайка мам и пап.

В команде 177 было человек двести, не меньше. Мы стояли, переминались на месте с ноги на ногу, кто-то сел на корточки, кто-то закурил. Увидев, в какой я оказался компании, мама взялась руками за голову.

Минут десять ничего не происходило, солнце жарило… И вдруг из-за здания призывного пункта появились милиционеры. Они шли вереницей. Много. Человек двадцать, не меньше. Проследовали нам за спины, посовещались, а потом разошлись по всей длине ограды, как бы отрезая нам путь в прежнюю жизнь.

В нашей толпе возник ропот недоумения и тревоги. Все встали с корточек, все бросили сигареты… Гул нарастал. Но неожиданно все замолчали.

Из центральных дверей здания призывного пункта вышел крупный мужчина. Он был в военной форме, только я прежде такой никогда не видел. Он был в чёрных брюках, светло-жёлтой или скорее кремовой рубашке с длинными рукавами и погонами, на голове его была белая фуражка. Какого рода войск это была форма, я тогда не имел представления.

Тишина воцарилась мёртвая. А потом следом за этим военным из двери появилось пять парней, чью военную форму не узнать или спутать с какой-либо другой было невозможно. Это были моряки.

Я видел, как папа схватился за лицо и согнулся. Наша толпа закачалась и тихо завыла. У меня закружилась голова и перехватило дыхание.

Вдруг раздался резкий, громкий, заливистый свист. Три парня выскочили из нашей толпы и молниеносно пронеслись между милиционеров к ограде. Они ловко прыгнули на неё и стали быстро карабкаться. Один соскользнул вниз, замешкался и был тут же схвачен милиционерами. А двое остальных перемахнули ограду и убежали. Они были так быстры, что за ними никто не пустился в погоню.

Наша толпа потеряла форму, заволновалась… Но милиционеры окружили нас и утихомирили.

Офицер в белой фуражке вышел на центр двора, оглядел нас и откашлялся в кулак.

– Здравия желаю! – мощно сказал он и сделал весомую паузу. – С удовольствием поздравляю вас с тем… Что… Вам очень повезло… Вам посчастливилось попасть на самую почётную, славную и прекрасную службу. Вам выпала честь стать военными моряками…

Я помню все подробности и детали того, что творилось со мной и что происходило вокруг меня. Но я не могу и не хочу это описывать и снова переживать.

Нас ещё долго держали на маленькой площади перед призывным пунктом. Я тогда ещё не знал, что эта площадь называется плац.

Мама стояла совершенно неподвижно у самой ограды и неотрывно смотрела на меня. К ней подойти не пустили бы, об этом не было смысла просить. Папа постоянно куда-то быстро уходил и вскоре возвращался с напряжённым и потемневшим лицом.

Он потом расскажет, что отчаянно пытался дозвониться генералу, но никто не отвечал. Он звонил всем знакомым военным или кому-то, у кого есть военные знакомые. Но увы! Выходной день, дивная погода. Генерал наверняка уже съел шашлычок, выпил водочки. И все остальные не засиделись в такой чудесный денёк дома. А мобильной связи не было… Вот и всё.

Не хотел бы я пережить то, что тогда переживал мой отец. Не могу себе такое переживание представить. Ужас беспомощности, тающие надежды, отчаяние, чувство вины и неумолимо бегущее время, в которое ещё можно что-то решить, – всё это вместе. Да ещё и наблюдая, как его единственного сына, неожиданно, вопреки всем гарантиям и договорённостям, забирают невесть куда, и не на два, а на три года… Беспомощность – что может быть страшнее для отца семейства!

Я думаю, что тех двух парней, которых привели и оставили вместо нас с весёлым и добрым толстяком, курировал какой-нибудь другой генерал. Или их родители смогли до кого-то дозвониться. Я же понимаю, что не было ничего личного. Просто так получилось. А я оказался в конце списка. Вот и всё.

Кстати, просто к слову… Я впоследствии в университете познакомился с Юрой Ароновым, который был вторым в том списке. Все они попали в Афганистан связистами. Не все вернулись… Теперь-то мне ясно, что генералам верить нельзя. Капитанам, майорам – ещё можно. А генералам – нет.

Милиция нас сопровождала всю дорогу от призывного пункта до вокзала. Нас вели пешком. Родители шли рядом со мной. Мы всю дорогу говорили, говорили, говорили. Это было невыносимо.

Потом нас долго держали на вокзале. Когда пришёл поезд и прозвучала команда «по вагонам», уже стемнело. К этому времени родители и я совсем устали от прощания, изнемогли, надорвались. Так что, когда нас загнали по вагонам, когда наконец-то поезд тронулся и я оторвался от окна, потому что перрон кончился, родителей уже невозможно было видеть и не было смысла им махать, наступило облегчение, навалилась усталость и опустошение.

Я сидел тихо, откинувшись на стенку. И вдруг мои губы скривило. Я отчётливо представил, как мои родители, вдвоём, едут в автобусе домой по вечернему городу. Едут такие же, как я, усталые, но ещё и осиротелые. Едут домой, где всегда был я. А теперь нету. Мне стало их так нестерпимо жалко. Я заплакал, не таясь.

Город Кемерово лежит в стороне от Транссибирской магистрали, к нему ведёт отдельная железнодорожная ветка. Так что нас доставили сначала на большую узловую станцию Тайга. А там пересадили в военный эшелон, который шёл из Москвы и по дороге собирал призывников. Эшелон представлял из себя обычный поезд, состоящий из старых плацкартных вагонов, набитых молодыми стрижеными и изо всех сил веселящимися напоследок людьми.

На станцию Тайга мы прибыли под утро, ещё по темноте. Сопровождали нас только тот морской офицер да пяток моряков. Я тогда ещё не знал морских званий и различий. Так что все они для меня были просто моряки.

Во время пересадки с поезда на поезд, во время хождения при свете прожекторов через бессчётные железнодорожные пути, в общей суете и грохоте большой узловой станции пять человек из нашей команды сбежали. Моряки побегали для проформы, покричали, поискали вокруг. Но те сбежали не для того, чтобы их нашли. Да и эшелон не мог долго ждать. Он должен был двигаться дальше. Он шёл в бесконечно далёкий город Владивосток.

Нас везли служить на Тихоокеанский флот.

Довольно много ребят сбегали по дороге. Они знали, что ничего им за это не будет. Сбегали, возвращались домой и через пару дней являлись в военкомат, изображали горе, говорили, что отстали от поезда и что очень об этом сожалеют.

Их ругали, пугали и либо отправляли служить в другое место, поскольку в такую даль, как Владивосток, по одному и без сопровождения никто бы их не послал, либо оставляли в покое до следующего призыва. Эти ребята откуда-то знали, что, пока они не надели форму, не поступили в воинскую часть и не дали присягу, их не могут наказать.

Но я этого не знал. И все те, кто ехал в нашем эшелоне служить три года на флоте, тоже этого не знали. Наоборот. Мы знали другое. Мы жили в полном ощущении и уверенности, что страна и государство незыблемы, всесильны и что поезд, идущий на Восток, покидать нельзя. Мы не сомневались во всемогущей силе государства, в неминуемом наказании и неизбежной каре за нарушение закона. Мы были хорошие, воспитанные, законопослушные молодые люди и не мыслили нормальную жизнь вне государственных правил. Мы учились в школе и, несмотря на шалости и глупости, слушались учителей, а директор нам виделся практически богом. Мы не хотели ходить в школу, не хотели сдавать экзамены и учить уроки. Но мы всё это делали, потому что иначе в стране и государстве было нельзя. Те же, кто школу пропускал, не желал учиться и не видел никакого смысла в учёбе, понимались нами как безответственные, беззаконные и плохие. Нам было непонятно, как смогут жить дальше те, кто живёт не по законам и не так, как положено в нашей стране.

Эшелон шёл от станции Тайга до Владивостока четверо суток со многими остановками. Вагон наш был тесно, до отказа набит. Спали даже на багажных полках. Парни были все разные. Студентов вузов было немного. Были ещё ребята из техникумов и училищ. Были и те, кто вовсе нигде не учился, а работал у себя в деревне на тракторе.

Я не был из тепличной среды. Мы с родителями всегда жили на окраине Кемерово. Долго жили в общежитии, которое стояло на краю города. Потом город вырос, и родители получили маленькую квартиру в новом доме, который опять оказался на окраине. За тем домом начинались поля, и в этих полях работали комбайны. А потом поля застроили. Вырос целый район. К этому времени отец стал доцентом и ему дали большую квартиру на самом краю этого нового района. За тем домом был хилый дикий березняк, в котором можно было собирать грибы.

По причине всех этих переездов мне пришлось за десять лет сменить четыре школы. Все они не были центральными и элитными. В каждой приходилось проходить период становления в классе. То есть драться приходилось частенько.

Разгильдяев, злодеев да и просто мелких негодяев из жутких алкоголических семей во всех школах хватало. Я прекрасно знал, как с ними следует себя вести, чего опасаться и о чём можно и нельзя с ними разговаривать.

Город Кемерово всегда был суров. В каждом районе были свои действительно опасные хулиганы и целые банды. Если мне приходилось ездить или ходить в соседние районы города или даже в центр, я всегда был готов к тому, что могу быть жестоко унижен, побит или ограблен.

Так что, ребята, с которыми я ехал в военном поезде на службу, не были для меня людьми чуждыми, неприятными и непонятными. Ребята как ребята. Да и я не был чистоплюем и аристократом. Мне в этом вагоне было как всем. Я не доставал поминутно носовой платок, чтобы что-то протереть или утереться самому. Хотя носовой платок у меня был. И не один, а небольшой запас. Мама настояла.

Ехали мы тесно, но вполне дружно. За всю дорогу не случилось ни одной драки или пьянки. Никто ни у кого ничего не украл и не отобрал. Нормальные парни, с нормальными лицами и хорошими глазами. Многие ребята, большинство, впервые в жизни ехали куда-то, покинув свой город, посёлок, деревню.

То, что я единственный человек в том поезде, который читал «Илиаду» и занимался пантомимой, я не сомневался. Но я и не собирался никому об этом сообщать.

Наш поезд шёл на восток. Прежде я никогда не бывал восточнее места, где родился и вырос. Из Кемерово мы с родителями всегда ездили только на запад или на юго-запад. Томск находился севернее. Поэтому я жил в уверенности, что мой родной город находится на востоке. А тут нас посадили в вагоны и четверо суток на восток.

С нами в вагоне ехали два моряка. Они за нами должны были присматривать. Они были на два года нас старше, но казались недостижимо взрослыми. На погонах у них были жёлтые полоски. Это значило, что они не рядовые, а старшины. Они были очень важные и ужасно довольны своей миссией, сутью которой было орать на нас постоянно, вворачивая в каждую фразу морские словечки, следить за порядком в вагоне и часами рассказывать нам о тех ужасах, которые нас ждут впереди.

Они давали нам массу советов, как нужно себя вести с самого начала, как сразу правильно войти во флотский коллектив. Смеясь, они говорили, что вначале мы будем вешаться, потому что в любом случае нас будут, как сказал один из них, «дрочить, как бог черепаху». При этом они сокрушались по поводу того, что служба теперь уже не такая, как была раньше, два года назад, когда они начинали, что теперь за соблюдением устава и порядка сильно следят. И что настоящей флотской суровой службы мы не увидим. Той самой службы, что прошли они.

Оба старшины тщательно ухаживали за своей красивой формой, на ней не было ни одной пылинки. Они часами начищали до блеска свои ременные бляхи. Два этих моряка наслаждались своей властью и вниманием окружающих. На каждой станции они выходили и, сдвинув бескозырки на затылок, прогуливались по перрону вдоль вагонов другого поезда, а если такового не было, то вальяжно шли к зданию вокзала. Один из них всегда брал с собой на прогулку кассетный магнитофон. Гуляли они с музыкой. Ходили медленно, ни на кого не глядели и собирали восхищённые взгляды. То, что эти взгляды восхищённые, наши два старшины не сомневались.

У них было две любимых песни: «На недельку до второго я уеду в Комарово» и «В шесть часов у Никитских ворот»… С тех пор я ненавижу эти песни и даже не люблю само название – Никитские ворота.

Поезд шёл. Я подолгу лежал на верхней полке и смотрел в окно. Оно всегда было приопущено, чтобы нам было чем дышать в тесноте. Ветер, залетавший в окно, был со смесью леса, травы, шпал и тепловозного дыма. Любимый железнодорожный ветер. Я много раз дышал им по пути на юг к бабушке, которая там, на Юге, жила. Этот ветер предшествовал летнему счастью. А в тот раз он терзал сердце и усиливал ноющую тоску по родителям и предчувствие страшной неизвестности.

За окном мелькали деревья, точно такие же, как мелькали по дороге на юг…

Я тогда не знал, не мог знать и предположить не мог, что еду я не только по железной дороге во Владивосток, а ещё я скольжу по строкам своей первой пьесы, которая полностью изменит мою жизнь. Два нарядных старшины в своей щегольской форме и бескозырках на затылках не могли даже в самых смелых фантазиях представить, что они станут персонажами, а парень, лежащий на верхней полке, будет рассказывать про них со сцены.

Домашняя еда, выданная родителями, у нас у всех кончилась к концу второго дня пути. Сухой паёк представлял из себя чёрствый серый хлеб и плохую, очень жирную свиную тушёнку. Даже деревенские ребята не очень могли это есть всухомятку.

В Улан-Удэ поезд стоял долго. Мы скинулись. Собрали последние денежки и на всех купили манты. Хотя буряты называли их позы. Мы купили их целое ведро. Бурятская весёлая тётка с золотыми зубами накладывала нам их в газетные кульки, которые мгновенно размокали. Я нёс свой, прижимая к груди, стараясь не думать о том, что запачкаю рубашку. «Через два дня она мне будет не нужна», – думал я.

Мы гуськом весело бежали к нашему вагону, обнимая горячие, мокрые газетные свёртки. Потом мы жадно ели, сгрудившись у стола, толкаясь, смеясь. Хватали манты руками, по подбородкам и рукам текло. Это было так вкусно! Не забуду тот яркий, сочный и какой-то жизнерадостный вкус. Мне досталось три штуки.

Покупка мантов на вокзале в Улан-Удэ и их радостное поедание стали последним счастливым событием моей юности, которая закончится безвозвратно через два дня. Закончится раз и навсегда. Дальше будет уже молодость и так далее…

В своих рассказах те старшины, что ехали с нами, упоминали много географических названий. Они оба служили на каком-то корабле и уже ходили далеко в моря. Этим они гордились страшно, от этого их распирало. И тот и другой были родом из глуши: один – из уральской глубинки, другой – из-под Тамбова. И если бы не флот, они ни черта в жизни не увидели бы. В их рассказах фигурировал даже Вьетнам, где они побывали уже два раза.

На Камчатку, по их мнению, попасть служить было бы хорошо. Камчатка далеко от начальства, сытое снабжение, и вообще нормально. Впервые от них я услышал про остров Броутона. Туда попадать они не рекомендовали. Потому что там ужасный климат и люди гниют заживо.

Но самым страшным местом, куда попадать не нужно было ни в коем случае, был остров Русский. Этот остров, по их словам, был полюсом зла, жестокости и полного страшного произвола. Там, как они уверяли, люди вешались через одного… Что именно было страшно, они сказать не могли. Хотя мы спрашивали. Просто наши старшины сами на острове Русский никогда не были. Но весь флот знал, что на Русский остров попадать не стоит.

– Забудьте, мля, про Русский остров, – говорил тот, что был из-под Тамбова, – молитесь, чтобы туда не попасть! Оно вам надо? Вас же дома девочки ждут… А если попадёте туда, мля, то захватите с собой мыло и верёвку…

Во Владивосток мы прибыли ранним туманным утром. Было ещё совсем темно. Нас провели большой неровной колонной по ещё спящему городу. В нашем эшелоне ехали команды из Москвы и Подмосковья, было много ребят с Урала, и вся Сибирь была широко представлена. По дороге с вокзала нас вообще никто не сопровождал. Наши старшины куда-то пропали и исчезли из моей жизни, не попрощавшись. Спасибо им! Они были первые моряки, с которыми я повстречался, и далеко не худшие.

Нас привели на ПТК (производственно-техническая комиссия). Мы вошли в ворота, открыл которые парень в чёрной форме и берете, то есть морской пехотинец, это я знал из кино. За теми воротами уже была видна и чувствовалась военная жизнь. Во дворе стояли военные машины, везде ходили офицеры и бегали парни в морской форме.

Нас построили, долго выкрикивали фамилии и говорили каждому номер казармы, в которую ему следовало после построения явиться. Человек тридцать, в том числе и я, никакого номера не услышали, нам приказали остаться на месте. Мы долго стояли.

Вдруг началась суета и суматоха. Откуда-то прибежали человек пятьдесят морских пехотинцев и выстроились в две шеренги недалеко от нас. К ним подбежали три офицера и встали перед ними. Они явно спешили.

– Братцы, – крикнул один, – щас привезут команды из Нальчика и Грозного, двести с лихвуем зверей. Окружите плац. И чтобы ни одна тварь не сбежала. Покажите им флотский порядок. Действовать по обстановке, как мы любим… А это что за пассажиры?! – повернувшись к нам, крикнул он. – Бегом отсюда! Вот к тому дереву и там стоять. Бегом марш!

Было ясно, что что-то происходит серьёзное. Мы отбежали к указанному дереву и сгрудились там. А морпехи разбежались в стороны и встали вокруг плаца.

Тут открылись ворота и в них въехал грузовик, кузов которого был набит сидевшими морпехами. Среди них стоял офицер с мегафоном и орал в него тем, кого мы ещё увидеть не могли.

– Заходим, заходим, держим строй! На входе не останавливаться. Всех собрать на плацу. Не растягиваться! – Он кричал хриплым голосом, и мегафон хрипел и посвистывал. – Чего сидим, марш из машины. – Это он крикнул мимо мегафона тем, кто сидел в кузове.

Морпехи посыпались из машины.

Началась беготня. А в это время в ворота уже входила колонна молодых людей в гражданской одежде. За четыре дня в поезде я привык видеть только очень коротко стриженных парней. Входящие же чернели длинными волосами. По обе стороны колонны шли морпехи и офицеры в чёрной форме. Колонну повернули, и она потекла на плац.

– Строиться, строиться! – орал мегафон. – Постройте их!..

Вдруг из толпы вновь прибывших раздался гортанный крик. Громкий, резкий голос выкрикнул несколько слов на непонятном мне языке, колонна нестриженых брюнетов отозвалась хором голосов, и тут же все они разом бросились бегом в центр плаца. Эти молодые люди были быстры и действовали сплочённо. Они мгновенно образовали живое кольцо, и те, кто находился в его внутреннем периметре, повернулись один за другим и побежали, наклонившись вперёд. Но это был не просто бег, это был ещё и танец. Вся их толпа что-то выкрикивала, и те, кто не бежал, начали отбивать ладонями быстрый и всё ускоряющийся ритм.

– Прекратить! Прекратить! – орал мегафон. – Построиться!.. Прекратить это безобразие на…

Неожиданно мегафон засвистел и замолчал. Тогда офицер, продолжавший стоять в кузове грузовика, бросил его и стал орать из последних сил уже сорванным голосом.

– Доблестная морская пехота, – кричал он, – прекратить нахер эти танцы… Постройте эту сволочь… Выполнять!

Морпехи, приехавшие и те, что стояли по периметру, побежали к толпе в центре плаца и сразу начали наотмашь изо всех сил наносить удары руками, ногами всем, кого видели.

Морские пехотинцы в чёрной форме, коротких сапогах и беретах выглядели устрашающе. Они все были выше и крупнее тех, кого начали бить. Но те оказались ловкими, изворотливыми и жёсткими. Они бросались на морпехов по трое и четверо. Началась жестокая, громкая драка.

– Полундра, у них ножи! – раздался громкий крик.

Оравший офицер выпрыгнул из кузова и побежал на плац, на бегу вытаскивая из кобуры пистолет.

– Отставить, отставить! – перекрикивая общий страшный шум, кричал он. – Отставить!.. Разойтись!..

Не добежав до дерущейся толпы, он вскинул вверх руку с пистолетом и три раза подряд выстрелил в небо. Выстрелы прозвучали как-то сухо и совсем несерьёзно. Но толпа от них шарахнулась в сторону. На асфальте остался лежать лицом вниз здоровый парень в чёрной форме без берета на голове.

– А вы хули тут стоите? – послышался визгливый крик совсем рядом с нами. – Бегом отсюда, вон туда. Забежали в дверь и закрылись. Бего-о-о-м!

Это кричал офицер в камуфляжной форме и чёрном берете на голове. В руке он держал короткий автомат Калашникова.

Мы, не оглядываясь, помчались к длинному одноэтажному строению. У нас за спинами прозвучала короткая автоматная очередь, следом ещё одна. Толкаясь, мы ввалились в узкую дверь. Стоявший возле неё моряк резко её захлопнул.

В помещении, куда мы вбежали, по всей длине стояли двухъярусные железные кровати, а в проходе между ними на табуретке сидел парень в тельняшке и трусах. Он был босой и заспанный.

– Что там, мля? – улыбаясь, спросил он. – Война наконец началась? Повезло вам! Только прибыли, и сразу война.

То, что я видел на плацу, было самым страшным, что мне только довелось видеть в жизни. Но пока я всё ещё оставался зрителем, наблюдателем, а не участником.

Спустя какое-то время всё за дверью затихло. На плац из здания, в котором мы оказались, ни одно окно не выходило.

– Дневальный, – крикнул парень в тельняшке, по-прежнему сидевший на своём месте, – ну-ка, разведай оперативную обстановку!

Тот моряк, что стоял у двери, дверь открыл и вышел…

– Кажись, война закончилась, – сказал парень в тельняшке, встал с табурета и потянулся. – Мне скоро домой, а повоевать так и не пришлось…

Вскоре за нами пришли, вывели на плац, совершили перекличку. А я всё время смотрел на большое пятно, точнее, на небольшую лужу крови на асфальте строго посередине плаца.

– Ну что ж, счастливчики! – весело сказал нам молодой, очень румяный офицер, проводивший перекличку. – Везунчики вы! Самые везучие из всех… – на этих словах он хохотнул. – Родина направляет вас в знаменитую Школу оружия Краснознамённого Тихоокеанского флота, в Учебный Отряд Номер Один… Сейчас в баню, потом получить форму одежды, и поедем на живописный остров Русский.

В дальнейшем я буду всячески старательно избегать использование мата, которым изобиловала речь буквально всех людей, с кем я служил, да моя речь тоже. Весь мат можно додумывать в силу жизненного опыта и знаний.

В тот день я впервые помылся в так называемой бане, в которой никакой парилки и веников не было и в помине. Мылись все, набирая воду в круглые тазы с ручками, а потом из них плескались и лили воду на себя.

Все вещи перед помывкой мы оставили в раздевалке, а когда вышли из бани, мокрые и голые, то увидели, что наших рюкзаков и сумок нет на месте. Они были свалены в кучу в центре помещения, и несколько матёрых моряков потрошили их. Мой серенький рюкзачок лежал пустой в стороне. В углу, возле ржавой батареи, рядом с грязным ведром валялись скомканные брошенные вещи, которые расхитителям не приглянулись. В этой куче я увидел томик Валерия Брюсова и свою зубную щётку. Всё остальное пришлось морякам по вкусу.

Потом нам выдавали форму. Толстый, загорелый дядька в синем халате, надетом поверх тельняшки, опытным взглядом определял параметры каждого из нас в одну секунду и ни разу не ошибся с размером.

– Вот роба, то есть рабочая форма одежды – голландка и брюки, – говорил он, выдавая нам непонятную и незнакомую одежду, которая станет нам единственно возможной на ближайшие три года. – Роба выдаётся два комплекта на год. Через год дадут новую. Носки – пять пар на полгода, берегите их. Но сразу пишите предкам, чтобы прислали ещё. Этих не хватит… Нательная рубаха, то есть тельняшка, наша морская душа, две майки без рукавов – на год, одна, с длинным рукавом, – на год, одна тёплая с начёсом – на все три года. Запомните, одна на весь срок! Приедете в часть, берегите тельники, у вас их махом подрежут или дырявые дадут взамен… Не соглашайтесь… Кстати, а куда вас?

– В Школу оружия, – ответил кто-то.

– Куда? – сморщившись спросил он.

– На остров Русский, – прозвучал ответ.

– Кранты вам, салаги… – сказал он и посмотрел на нас печально. – Даже не понимаю, зачем вам столько формы выдавать… Бедолаги.

То, как он это сказал, напугало меня сто крат больше, чем всё, что мы слышали про этот пресловутый остров.

– Это бескозырка – одна на три года, – продолжал он. – Шапка – одна на три года, шинель – одна на три года, бушлат – один на три года, ремень кожаный с бляхой – одни на три года, ремень брючный… – Он запнулся, держа в руке тонкий, холщовый пояс с железной застёжкой, – это брючный ремень… Выдать я вам его обязан, но моряки его не носят… На нашем флотском языке он называется «тренчик»… Знаете, зачем он нужен? – Мы молчали, а он обводил нас взглядом. – Это очень полезная вещь, особенно там, куда вас отвезут… Значит, так, берёте тренчик, натираете мылом и вешаетесь… – Тут он громко захохотал, запрокидывая голову. Он зашёлся смехом, весь вздрагивая и колыхаясь.

Остров Русский лежит совсем рядом с Владивостоком. Он отделён от города удивительно красивым проливом Босфор Восточный. Когда на острове построили великолепный мост, остров Русский сразу стал практически частью города. А в прежние времена, чтобы попасть на него, нужно было иметь пропуск.

Этот большой и живописный, гористый и зелёный остров весь изрезан бухтами и бухточками. На нём есть роскошные пляжи. Но тогда он весь был занят военными, и только военными.

Учебный отряд номер один Тихоокеанского флота, Школа оружия, находился на мысе Поспелов, то есть строго напротив бухты Золотой Рог и центра Владивостока. Вид на бухту и на город открывался фантастический.

За то время, пока мы впервые надевали на себя морскую форму, укладывали свои вещмешки, потом строились и кого-то или чего-то ждали, из общих разговоров, которые звучали вокруг, стало известно, что тот морской пехотинец, скорее всего, погиб. Его увезли в госпиталь, но он был уже не живой. Троим морпехам тоже досталось. Но их порезали не сильно и они остались в лазарете. Призывников с Кавказа загнали в помещение столовой и держат там. Морпехам выдали оружие…

Я это слышал, но мне было совершенно неинтересно. От меня уже ничего не зависело. Так что, узнал я о том, что произошло, или нет, никакого значения не имело. От этого ничего не изменилось и измениться не могло. Я перестал быть человеком, который может принимать хоть какие-то решения.

Нас отвезли на Русский остров двумя катерами. Это произошло быстро и просто. Катер шёл минут пятнадцать, не больше. И вот я уже шагнул на берег того самого места, страшнее которого быть не могло…

От маленького бетонного пирса уходил вправо красивый идеально чистый пляж. Вода была стеклянной прозрачности. Когда перескакивал из катера на пирс, я бросил взгляд в воду и не поверил глазам. На дне, под прозрачной и спокойной водой, лежали морские звёзды. Точно такие же, как в экзотических фильмах. Я никогда их прежде не видел.

От пляжа берег уходил плавно вверх к подножию большого и пологого холма. На пирсе нас встретил коренастый моряк в выцветшей и застиранной светло-синей робе. Новая на нас была тёмно-синяя, почти чёрная. Морской воротник, который почему-то принято называть гюйс, хотя в действительности гюйс – это флаг, который поднимают на носу кораблей первого и второго ранга… Так вот, его гюйс был почти белым. На его погонах желтели три полоски, то есть старшина первой статьи. Весь он был очень чистый, светлый и какой-то домашний.

Лицо его улыбалось губами и глазами. Соломенные его усы топорщились, как у бобра из любимых мультфильмов.

Этот старшина принял у офицера, который нас сопровождал, целую стопу документов, видимо, наши личные дела, взял бумаги под мышку и, совсем не по-военному беседуя, повёл нас от пирса по дорожке к холму.

– Не! Ну вы всё-таки строй изобразите, ребята, – дружелюбно попросил он, и мы изобразили нечто похожее на строй. – Чего такие бледные? – продолжил он. – Небось наговорили вам ужасов про остров Русский? Застращали?.. – Он посмеялся сам себе и покачал большой головой.

А вокруг было всё идеально чисто. Стволы деревьев, под кроны которых мы зашли, белели свежей извёсткой. С холма к морю бежал ручей или небольшая речка, мы пересекли её по дощатому мостку. Впереди за деревьями показались очень аккуратные трёхэтажные строения с большими, сверкающими на солнце окнами.

– Из речки этой пить не советую, – сказал старшина. – Желтуха. Можно заразиться. Желтуха – это тут главная опасность. А больше ничего опасного… Да успокойтесь вы! Вот это и есть наша Школа оружия…

– Рраз, рраз, рраз, два, три, – услышали мы издалека.

– На обед, братишки, вы уже опоздали. Все уже поели и на занятиях… Слышите? – сказал наш старшина. – Но ничего! Сейчас мы кое-какие дела важные сделаем и как-нибудь вас покормим. На камбузе чего-нибудь найдут… Да! – вдруг что-то вспомнил он. – А сибиряки среди вас есть?

– Есть, – ответил кто-то.

– Есть, – ответил я.

– Откуда, братцы? – радостно спросил он.

– Из Омска, – сказал кто-то из-за моей спины.

– Из Кемерово, – сказал я

– Из Новокузнецка.

– Из Барнаула.

– Из Новосибирска.

– Кто из Новосибирска? – ещё больше обрадовался старшина.

Один парень поднял руку.

– Ты ж мой хороший! Сибирячок! Ну, пойдём!

Он привёл нас в светлое квадратное помещение, вдоль стен которого стояли длинные скамейки. Сказал нам присесть. Мы расселись и поставили свои вещмешки перед собой на пол. Старшина вышел на середину и ждал, пока мы разместимся и сможем слушать. В открытое окно залетал лёгкий шум листвы и голоса птиц.

– Вот что! – сказал он нестрого, а скорее назидательно. – Слушайте и запоминайте с первого раза. Готовы?

Мы покивали головами.

– Не слышу, – улыбаясь в усы, сказал он.

– Да-а, – нестройным хором ответили мы, как дети отвечают Деду Морозу на празднике.

Мы тоже улыбались, приободрённые и успокоившиеся.

– Вы теперь не Вася, Петя. Вы теперь курсанты Школы оружия. Военные люди. С этого момента у вас начинается военная жизнь. Родина выдала вам форму одежды. Берегите её. Если вдруг вы что-то порвёте или потеряете, то новой вам не дадут. А без формы одежды вы не военные. Ботиночки берегите свои. Потеряете ботинок – всё! Где вы сможете другой взять? А?.. Негде! Придётся его рожать. – На этих словах он посмеялся, мы тоже. – Ко мне и к любому другому военнослужащему, который служит здесь, вы должны обращаться только на «вы» и по званию… Меня зовут старшина первой статьи Котов. А обращаться ко мне следует: товарищ старшина первой статьи. Понятно?

– Да-а-а.

– Молодцы! Устав вы пока не учили, присягу не давали, но всё успеется… Тут всё просто. Военная служба – дело тяжёлое, но простое. Надо выполнять приказы старших по званию. То есть всех, кто здесь служит… Почему? А потому что у вас звания совсем никакого нет. Вы курсанты. Вы сюда на полгода пришли, а потом уйдёте настоящими матросами. И никогда нашу славную школу не забудете. Ясно?

– Да-а-а.

– Но с этого момента надо отвечать: так точно. Поняли?

– Так точна, – ответил наш хор.

– Ох, ну как же хорошо иметь дело с русскими людьми! А то с чурбаньём совсем без толку разговаривать. Так вот, приказы выполняются точно, быстро, беспрекословно и в срок!.. Погодите, братцы, чуть не забыл… Скажите по дружбе, а кто из вас что умеет? Рисовать, может, кто-то умеет хорошо? Может, парикмахер среди вас есть? Кто-то, может, поёт, на музыкальных инструментах играет? Если что, мы и гитару найдём. Служба – дело тяжёлое. А мы тут на острове как-никак. Новые песни, может, какие есть?.. Ну, не стесняйтесь…

– Я, – сказал маленький чернявый парень.

– Что – я? – спросил старшина Котов.

– Я умею рисовать.

– Все умеют рисовать, – ответил Котов весело, – а хорошо не все.

– Я в художественном училище учился в Краснодаре.

– Как фамилия?

– Мхитарян.

– Молодец, курсант Мхитарян, – похвалил его Котов. – Погодите… Вот вам листок, вот карандаш… Если кто-то, как курсант Мхитарян, что-то умеет… То вот тут пишите свою фамилию, а тут – что вы умеете. Не надо стесняться. Если умеешь, то не скрывай. Сделай жизнь сослуживцев интереснее. Правильно?

– Так точна.

Он пустил листок по кругу. Парень, сидевший рядом со мной, взял карандаш и стал писать, я глянул, что он пишет. Он большими наивными буквами нацарапал: «Умею играть на гитаре и петь Высоцкого».

Следом листок оказался у меня. В нём было уже четыре записи. Я подумал и вывел свою фамилию. Рядом с ней написал слово «занимаюсь», тут же его зачеркнул и написал следующее: «Занимался в студии пантомимы».

Мало о чём я жалел в жизни так, как об этой короткой записи.

Когда листок совершил круг, Котов взял его, бегло просмотрел, сложил и сунул в карман.

– Очень интересно! – сказал он, улыбаясь пуще прежнего. – А теперь вам будет первый боевой приказ. Нужно пришить на робу погончики… Достаньте их, а нитки с иголками возьмите вон там, на столике. Но запомните, что столики и стульчики для вас закончились. Моряки называют стол только бак, а любой стул или скамейку только баночка… Запоминайте. Погон нужно пришить, как у меня. Видите? – И он показал на свой погон, наклонившись вперёд правым плечом. – Погончик маленький, не то что у солдат. Пришить надо крепко и аккуратно.

Мы нашли свои погоны. Их была целая стопка. Длинные, толстые – для шинели и бушлата, Котов сказал нам их убрать. Погоны для робы были тёмно-синими квадратиками с жёлтой буквой «Ф».

– Ну вот, – сказал Котов удовлетворённо. – Пришивайте, как я показал. Даю вам на это десять… Нет, пятнадцать минут… Приказ понятен?

– Так точна…

– Молодцы! Время пошло! Через пятнадцать минут вернусь и проверю, – сказал он и, насвистывая, вышел в дверь…

Нас было человек тридцать. На столике оказалось не больше десятка иголок и один большой моток чёрных ниток. Мы, кто первыми подошли к столику, взяли иголки. Остальные потоптались и сели по местам. Я дождался своей очереди, чтобы оторвать от общего мотка кусок нитки, взял его и устроился для работы.

Кому иголки достались, те шили, остальные сидели, спокойно ожидая, когда кто-то закончит и иголка освободится. Все работали или сидели молча. Мы были друг с другом не знакомы. Наручных часов ни у кого не было. Те, у кого часы были, расстались с ними ещё на ПТК.

Котов вскоре вернулся. Наверное, прошло ровно пятнадцать минут. Вернулся он не один. С ним пришли ещё пять человек в светлых робах, у всех были старшинские полоски на погонах, у всех были усы.

– Ну, что у нас тут? – спросил Котов прежним своим домашним голосом. – Время истекло.

Мы смотрели на него и молчали.

– Ты встань, – сказал он парню из Новосибирска.

Тот встал.

– Представься, – не приказал, а скорее попросил Котов.

– Алексей, – спокойно сказал парень.

– Алёша! Я же просил запомнить всё с первого раза! – огорчённо сказал Котов. – Надо представиться, а значит, сказать: курсант такой-то… Ну!

– Курсант Иванников, – ответил парень.

– Вот. Мой земляк, земеля, – сказал Котов пришедшим с ним и молча стоявшим, улыбаясь, у него за спиной морякам. – Какая хорошая фамилия. Ты же русский человек. Мой земляк. Сибиряк. Ты должен всё схватывать на лету… Иди сюда.

Курсант Иванников подошёл к старшине.

– Запомни! Когда старший по званию тебя зовёт, ты должен бегом подбежать и доложить: курсант Иванников… по вашему приказанию прибыл… Ладно, научишься… Это, кстати, всех касается… Ну что, курсант Иванников, пришил погоны?

– А у меня иголки не было, – сказал Алёша Иванников, – иголок мало, не на всех хватило.

– Я про иголку тебя не спрашивал, – удивлённо подняв соломенные густые брови, сказал Котов. – Я про погоны тебя спросил… Ты их пришил?

– Нет… Я же говорю… – замялся Алёша.

– Надо отвечать: никак нет. Повтори.

– Никак нет.

– А приказ был какой? Пришить погоны! Так?

– Да… Так точно.

– Вот видишь… А ты его не выполнил, – сказал Котов огорчённо и оглядел нас сидящих. – Я вижу, никто не выполнил… Ты меня огорчил, землячок. Перед моими товарищами. Они пришли посмотреть, как тут Котов командует, какой к нему земляк приехал… А ты мой первый приказ не выполнил…

В этот момент Котов совершенно внезапно подался назад, весь его мощный, плечистый торс слегка повернулся для короткого молниеносного замаха, и он, успев сжать большущий кулак правой руки, нанёс Алёше Иванникову сокрушительный гулкий удар в лоб. Алёше отлетел, как тряпочный, зацепился ногами за скамейку, ударился головой о стену и упал уже без чувств.

– Вы чё, суки!!! Служить не хотите?!! – полностью изменившись всем туловищем и лицом, заорал Котов.

– Алёооо! Салаги озверевшие, ещё не поняли куда попали?! – крикнул кто-то из пришедших с Котовым старшин. – Встать, собаки!..

Я рванулся со скамейки вверх, держа в руках иголку и робу, но тут же получил мощный удар в лоб. Мир озарила вспышка, и надо мной пронёсся белый потолок.

Учебный отряд номер один Тихоокеанского флота, или Школа оружия, был когда-то создан для того, чтобы обучать призванных на срочную службу матросов военным специальностям, связанным с корабельным и береговым оружием. Отдельно существовала ещё Школа механиков и Школа радиосвязи.

Школу оружия разместили в своё время в старом, можно сказать, старинном военном городке, построенном ещё в начале ХХ века. Уже тогда остров Русский был обустроен для защиты Владивостока с моря.

Наш учебный отряд состоял из семи учебных курсантских рот по двести пятьдесят – триста человек в каждой. Я попал в роту номер семь, и мне была присвоена специальность электрик противолодочного оружия. То есть я должен был за шесть месяцев изучить все виды торпед и глубинных бомб, которые стояли тогда на вооружении нашего флота, и быть отправлен для прохождения дальнейшей службы на какой-нибудь корабль.

Ещё в Школе оружия была рота, курсанты которой должны были осваивать всякие пушки, зенитные установки и ракеты. Была рота для изучения химической защиты и химических вооружений.

Остальные роты не буду перечислять… это уже не имеет никакого значения. Ни одного приятеля или знакомого у меня в тех подразделениях не возникло. Каждая рота жила и существовала весьма изолированно. Нас собирали всех вместе только два раза в сутки утром и вечером для общего построения учебного отряда.

В Школе оружия был свой духовой оркестр, состоявший из матросов срочной службы, отобранных из числа тех, кто хоть как-то умел на чём-то дудеть и знал ноты.

А ещё в учебном отряде существовала особая сила – это была так называемая кадровая команда. Она состояла, так же, как и оркестр, из призывников. В той команде служили те, кто обеспечивал жизнь и всю хозяйственную деятельность. То есть водители и автомеханики, в учебном отряде был свой гараж с грузовиками и трактором, повара, точнее, коки, электрики, сантехники, телефонисты, писари, котельщики и даже два киномеханика. Это были здоровые, довольные своей службой, крайне приземлённые и прагматичные парни, которым романтика моря была безразлична, а сытая, стабильная жизнь желанна. За такую жизнь они были готовы на многое.

У каждой роты были свои пять-шесть старшин, которые осуществляли низовое командование и управление ротой. Они жили и всегда находились с курсантами. Они фактически были и судьями, и надсмотрщиками, и палачами.

Офицеры тоже, конечно, были. Каждое утро мы видели на общем построении командира Школы оружия, маленького и, очевидно, сильно пьющего капитана II ранга. У него были два заместителя. Оба нарядные и высокие.

Все роты имели своих командиров, у командиров рот обязательно были заместители. Проще говоря, офицеров хватало. И все, без исключения, они были мерзавцы, а все старшины злодеи, подонки и жестокие изуверы. Других в Школе оружия времён моей службы быть не могло. Случайный человек не мог попасть в их число.

Я не знаю, когда и каким образом Школа оружия превратилась в то, чем пугали всех новобранцев, стала жутким мифом, который передавался из уст в уста по всему флоту, и чудовищной реальностью для всякого, кому судьба распорядилась в ней оказаться.

Факт тот, что как-то само собой Школа оружия стала настоящей, продуманной, прекрасно организованной, со своими внутренними законами, традициями и философией, школой унижения и уничтожения человека.

Офицеры и старшины были заодно, хотя декларировали и изображали обратное. Командир нашей роты и его заместитель появлялись утром и отправлялись катером домой вечером. На всю большую военную часть на ночь оставалось несколько дежурных офицеров, которые практически не выходили из здания управления и штаба учебного отряда. По ночам старшины властвовали безраздельно. Ночью и происходило всё самое невыносимое.

Наивно было полагать, что офицеры ничего не знали. Они всё знали прекрасно. Но их всё устраивало. Старшины обеспечивали железную и нечеловечески жестокую дисциплину. А офицеры могли прекрасно бездельничать, получая все блага полной власти. Старшины платили офицерам за покровительство преданностью и лизоблюдством. Это была мощная спайка и настоящий союз.

Любая жалоба на издевательства, поданная офицерам курсантами от отчаяния и по глупости, моментально возвращалась старшинам, которые за это карали особо жестоко. Нам всем очень скоро стало ясно, что жаловаться некому и бесполезно.

Днём Школа оружия выглядела как образцово-показательная воинская часть. Курсанты маршировали на плацу с песнями, белили деревья, тщательно мели дорожки и так далее. Офицеры любили привозить своих жён и детей из города, чтобы они полюбовались тем, как служат отцы семейств, погуляли по красивому городку и искупались на пляже.

Учебные корпуса тоже существовали. Это же была школа. Корпуса представляли из себя отдельные здания с прекрасно оборудованными классами для теоретических занятий. Практическому владению оружием нас должны были учить на настоящих торпедных аппаратах и бомбомётных установках, которые стояли в специальных тренировочных залах. Всё было сделано хорошо и по замыслу должно было дать нам знания и навыки. Но офицеры не хотели заниматься скучной вознёй с нами. Поэтому они приказывали старшинам загонять нас в учебные корпуса в положенное расписанием время и вовремя выгонять. В классах нам приказывали смирно сидеть, и всё. Это было особенной пыткой.

Офицер, он же преподаватель, попивая чай, монотонно читал вслух инструкцию или техническое описание, например гидравлической системы подачи глубинных бомб из корабельного погреба в бомбомётную установку. Тем самым он формально проводил занятие. Мы же, уставшие и измотанные молодые люди, которым давали спать мало и не каждую ночь, начинали засыпать. Глаза закрывались сами собой. Не было никакой в мире силы, которая могла бы их удержать открытыми…

– А теперь повторите услышанное, – в любую секунду мог спросить офицер. – Например, ты.

После того, как никто не мог ничего сказать, офицер делал обиженное лицо и звал старшину.

– Я им битый час объясняю и разжёвываю матчасть, – говорил он с детским и ангельским выражением лица стоявшему перед ним старшине, – а они спят… Они, наверное, ещё не поняли, что им Родина доверила оружие… Как они будут Родину защищать? Скажите мне, старшина!.. Вот придут они из нашей славной школы на корабль, от них будут ждать умения и навыков… А они как бараны станут смотреть… Тогда на корабле спросят, а чем вы там занимались полгода на острове Русский? Чему вас там учили?.. И тогда, скажите мне, товарищ старшина, что там, на корабле, о нас подумают?.. Кстати… почему они засыпают? Особенно эти двое и вот тот? Вы что, им спать не даёте?.. Смотрите мне, товарищ старшина, нельзя обижать этих братьев наших меньших.

Самые иезуитские иезуиты позавидовали бы его интонации и благодушному выражению лица.

Пожаловавшись старшине на нас, офицер вставал и уходил. Смотреть на то, что происходило после, ему было нельзя по правилам и законам, царившим в учебном отряде номер один.

Били нас всё время. Били с удовольствием и умело. Били так, чтобы не оставалось следов. Били в лоб, по почкам и в грудь. Если кто-то из старшин не рассчитывал силу и мог переусердствовать, то тогда курсанта на несколько дней прятали с глаз долой. Разбитые губы и кровоподтёки офицеры были видеть не должны. Разумеется, это была формальность, но она строго соблюдалась. Офицеры, что служили в Школе оружия, сами были под стать своим воспитанникам старшинам и строго наказывали их за нарушение формальностей и чрезмерную вольность. Это тоже было незыблемым правилом.

На второй месяц пребывания на острове нас стали морить голодом. Сначала кормили плохо, но достаточно, а потом начали морить. Сам метод был разработан и продуман гениально.

Они не могли не давать нам еду. Это было бы преступлением. Но они придумали не давать нам её есть.

Нас строем заводили в столовую, по-флотски – камбуз, где столы были накрыты, еда стояла. Каждый стол был рассчитан на десять человек. Длинный стол со скамейками вдоль него. На нём стояла кастрюля, по-флотски – лагун, с супом и лагун с кашей, тарелка с десятью кусочками хлеба и чайник компота. Нам приказывали занять место за столами, но в тот миг, когда мы усаживались, звучала команда: «Закончить приём пищи! На выход!»

Как только мы выбегали из столовой, нас сразу строили и обыскивали карманы. Котов обожал это!

Многие пытались успеть схватить кусок хлеба. Но жевать в строю было строго запрещено. Хлеб засовывали куда могли. Котов всегда его находил.

Тех, у кого находили хлеб, выводили перед строем.

– Братцы! – расхаживая от одного провинившегося в другому, говорил Котов. – Вот ваши товарищи засунули хлеб в грязный карман… А этот вот сунул его в трусы… Это же хлеб! Тебя мама с папой так учили относиться к хлебу? А в кармане что? В трусах что? Микробы! Вы чего хотите? Желтухой заболеть?.. Заболеть желтухой хотите, чтобы заразить всех? Да? И чтобы Котов тоже заболел, и чтобы Котов умер или чтобы у Котова не стоял? Этого хотите?.. Я знаю, что хотите!.. – говорил он монотонно и продолжал медленно прохаживаться. – Все вы мне смерти хотите… Но я не понимаю, братцы, зачем вы хлеб взяли? Вам что, еды не хватает?.. Если не хватает, вы скажите… Вы пожалуйтесь… Просто вот тут стоят ваши боевые товарищи, они не взяли хлеба, им всего хватает… Может, вы голодные?.. А? Наверное голодные… Хлебушка хочется?.. Так будет вам хлеб.

Котов в таких ситуациях посылал на камбуз за хлебом. Приносили столько буханок, сколько было провинившихся. Потом он заставлял стоящих перед строем парней съесть всю буханку целиком, разумеется, ничем не запивая.

Если кто-то не мог уже есть или сразу отчаянно отказывался, то тогда Котов применял самый действенный метод, который в Школе оружия был отработан в совершенстве.

– Братцы! – говорил он, обращаясь к строю. – Вот этот жадный и зажравшийся наш товарищ не хочет съесть хлеб. Отказывается. И что теперь нам делать? Мы же не можем этот хлеб выбросить. А после того, как эта крыса подержала его в своих поганых желтушных руках, мы его тоже есть не можем… Давайте попросим его доесть хлебушек. Все вместе… – Тут он менялся в лице до неузнаваемости. – Слушай мою команду! – истошно орал он. – Упор лёжа принять! Раз, два… Раз, два…

Весь строй падал на асфальт и начинал отжиматься.

– Вот смотри, сука, смотри, крысёныш, как тебя твои товарищи просят… Просят, не бери, падла, хлеб из общей тарелки, терпи, как все терпят! Перхоть ты поганая!

Он мог заставить нас не отжиматься, а приседать или стоять на одной ноге.

Морили голодом долго и умело. Могли не позволять есть пару дней, а потом давали на завтрак, и на обед, и на ужин сушёную картошку… То есть картофельный порошок, залитый кипятком. Этакий сероватый клейстер с комками. Мы его всё равно ели, преодолевая рвотные позывы.

– Не делайте из еды культа! – кричал, наблюдая, как мы поедаем то, что человек есть не может и не должен, начальник столовой, невероятно чистоплотный и холёный субтильный офицер с седыми висками. – Запомните! Еда не главное! За еду Родину продавать нельзя. Помните! Ради еды подвигов не совершают. Блокадный Ленинград выстоял… Им бы такую еду, а вы давитесь.

Все они, конечно, подобрались в эту воинскую часть, на этот остров и в свой сплочённый коллектив по основному принципу – им нравилось издеваться над людьми и быть безнаказанными. Издеваться они любили по-разному, но именно это и собрало их вместе.

Надо отдать им должное, издевались они не просто так, а по установленным в Школе оружия правилам и с мощным философским обоснованием… Они действительно верили, что делают, издеваясь над нами, благое дело. Благое нам и для нас… В это было трудно поверить, но я поверил.

Однажды командир нашей роты остался ночевать, не уехав домой. Такое иногда случалось. Очень редко, но бывало. Может быть, ссорился с женой, кто знает… И вот как раз в такую редкую ночь он явился в ротное помещение, включил свет, скомандовал подъём и построение, дождался, когда мы подскочим, оденемся и построимся в длинном проходе между койками.

– Смирно! – рявкнул он и пошёл вдоль строя покачиваясь.

Он был без фуражки, без галстука, помят, пьян и не счастлив.

– Вольно! – встав перед серединой строя руки в боки, скомандовал он. – Что? Спать хотите?.. А я тоже хочу… – Он покачивался и оглядывал нас, поворачивая голову рывками. – Я вас дрочил и дрочить буду! Но вы же нихера не поймёте!.. Ненавидите меня! Я знаю, я вижу… – сказал он и покачнулся. – Баночку мне принесите… мухой!

Старшина Котов метнулся и стремглав принёс командиру табуретку. Тот сразу же сел на неё, сгорбился, положил руки на колени, посидел так, опустив голову, смачно плюнул на пол и снова уставился на нас.

– Я вас ломаю и ломать буду!.. Вы что думаете, я тут с вами говно жрать мечтал? Я мечтал кораблём командовать! Меня Родина учила… – Он запнулся, покачал головой и снова плюнул на пол. – Родину надо защищать! А вы все хотите домой к мамке… И Машку за ляжку хотите… А надо Родину защищать! Но вы домой хотите, крысята мелкие. А когда домой хочется и к Машке, Родину защищать страшно… Родину защищать скучно… А кто тогда её защищать будет?.. Так вот я… Я! – и он постучал себя пальцем в грудь, – здесь с вами в говне… Не на корабле в море, а тут!.. Чтобы было кому Родину защищать… Я вам жрать не даю, спать не даю… И не дам! Почему? А чтобы вы про мамку и Машку не думали… Чтобы… Родину защищать не боялись… Я вас тут так напугаю, что вам вообще ничего страшно не будет. Вам потом после нашего Бухенвальда служба мёдом покажется. Вы же после нас с Котовым небо в алмазах увидите. Жизнь красками заиграет… Вы ещё спасибо скажете… – вдруг он неожиданно встал и сильно покачнулся, – хотя нет… Нихера вы не скажете. Не поняли вы нихера… Рота, отбой! Спите, гадёныши, – сказал он и пошёл на выход, но вдруг остановился и крикнул: – Котов, ну-ка сигарету найди командиру!

Я запомнил те слова. Запомнил и поверил, что у каждого, даже самого страшного, фальшивого и бесчеловечного театра есть своя философия. У театра на острове Русский она была. И на её основе был создан сложный, многофигурный, тщательно отрежиссированный спектакль. Спектакль бесчеловечный и совершенно больной, заражённый какой-то неведомой медицине желтухой.

А самое страшное было то, что этот театр и спектакль постоянно находил тех, кому он нравится и кому он нужен.

Старшина Котов на остров Русский не с луны свалился. Его так же, как Алёшу Иванникова, как меня, как остальных за два года до нас привезли в Школу оружия. Его так же били, с ним делали то, что потом он делал сам… И ему в какой-то момент захотелось стать частью этой постановки.

В каждой роте обязательно находились те, кто хотел остаться и стать таким старшиной. Из двухсот пятидесяти – трёхсот парней обязательно находилось несколько, которые вдруг обнаруживали в себе желание стать частью этого театра. Сам спектакль пробуждал глубоко спрятанные и спящие страсти. В нашей роте тоже такие нашлись. Им изначально доставалось ничуть не меньше, если не больше, чем всем. Помню этих ребят. Все они, как Котов, как остальные старшины, как командир нашей роты и, наверное, как офицеры других рот Школы оружия, были склонные к артистизму, театральщине, драматическим приёмам и дешёвым эффектам.

Никто не прошёл через Школу оружия гордым и непобеждённым. Никто!

Разумеется, случались ситуации, когда кто-то не выдерживал, взрывался и бунтовал. Особенно в начале. Были среди прибывших спортсмены, были боксёры или просто дерзкие ребята, которых забрали на службу из какой-нибудь хулиганской банды какого-нибудь сурового города.

Такие сразу не поддавались, шли в отказ, били морду своему старшине… Но Школа оружия видела всяких. Всяких-всяких. И для всех, без исключения, находился метод.

Периодически в ротах вспыхивали бунты. Всегда спонтанно. Чаще всего ночью, когда старшины измывались над кем-нибудь, напившись браги. Что-то происходило, и вдруг общий гнев прорывался. Рота била своих старшин, баррикадировались в своём помещении, а дальше ребята не знали, что им делать. Один раз во время такого бунта старшин повыкидывали в окна третьего этажа. Благо никто не убился.

На случай бунта как раз и нужна была кадровая команда. Разлетался клич: «Полундра! Салаги бунтуют!» – и тогда поднимались на подавление сытые, здоровые и сплочённые водители, писари, электрики и даже духовой оркестр. Они быстро и жестоко, без разговоров, а просто силой подавляли бунт, чтобы никакое начальство о таком инциденте не узнало. А то в случае скандала понаедут комиссии и спокойная, сытая служба закончится. Нет! Такой театр не мог допустить постороннего начальства к себе за кулисы.

Миша Мхитарян, тот, что сказал, что учился в художественном училище и умеет хорошо рисовать, попал в одну роту со мной. Маленький, аккуратный, с большими грустными глазами, молчаливый. Мы почти не видели его. Миша беспрерывно рисовал. Где он спал и ел, а главное – когда, мы не знали.

Днём мы могли его видеть идущим в управление или обратно с рулонами бумаги. Он с утра до вечера писал большие буквы и рисовал разнообразные стенные газеты, наглядную агитацию, поздравительные плакаты, то есть исполнял задания командования. Для этого ему выделили отдельное помещение в здании нашей роты. Мы частенько тайком просили у него листочек бумаги для письма, ручку или карандаш. Он всегда старался помочь.

По ночам же он обслуживал запросы старшин. Он сидел в своей комнате под лампой и, как старый ювелир, сгорбившись, оформлял фотоальбом какого-нибудь водителя, электрика или лютого старшины, которому Котов на время и за какую-то мзду или услуги предоставил своего умеющего рисовать курсанта.

Миша рисовал открытки, которые старшины посылали домой или каким-то далёким своим подругам. Я, если получалось, заглядывал к нему в его мастерскую. Какое-то продолжительное время он тонким пёрышком, чёрной тушью срисовывал с фотографии лицо жены нашего командира, а потом по краям и по углам получившегося портрета выводил фантастические цветы, а под самим портретом цифру 25.

После этой работы Мише потащили фотографии все, кто только мог договориться с командиром нашей роты и Котовым.

В роте Мишу не любили и завидовали ему. Он жил отдельно. По ночам его не заставляли стоять в строю на одной ноге или в полуприседе. Старшины Мишу не били, не обижали, наоборот, обращались с ним бережно, как с чем-то ценным и полезным. А вот курсанты многие его ненавидели за то, что он всегда чистенький, опрятный, сытый, не битый и у него есть своё отдельное пространство.

Многие в роте друг друга ненавидели или терпеть не могли. Мы не были дружны. Часто между нами случались драки или мелкие стычки. Общее страдание не объединило. Скорее даже наоборот. В Школе оружия всё было продумано. Нам не давали сплотиться. Наоборот, там всё делалось для того, чтобы нас разобщить.

Способов было много. Например, в одну ночь сразу у нескольких ребят пропали кожаные ремни, а без ремня нельзя было ходить, это было нарушением установленной формы. Купить же ремень или другой элемент одежды было просто невозможно.

Нарушителей долго и ворчливо ругал перед строем командир, мол, Родина выдала нам имущество, а мы относимся ко всему наплевательски, что нам ничего нельзя доверить, особенно оружие, если мы ремень уберечь не можем, и так далее. А когда командир закончил и ушёл, на сцену вышел Котов и приказал виноватым в утрате ремней выйти и встать к строю лицом.

– Вот, – сказал он им, – посмотрите на своих товарищей, – и указал на весь строй, – кто-то из них, ночью, тайком украл ваши ремни. Он прекрасно знал, у кого ворует и что вам за это попадёт… Но украл… И что теперь делать? Без ремня военному моряку никак нельзя. А где его взять?.. А только у своего же товарища. Больше негде… Потому что вы друг другу нихера не товарищи. Вы друг у друга воруете… А меня потом за вас дрочат, мол, у Котова в роте воруют… – на этих словах он подошёл к стоящим перед строем трём парням, – Кру-гом, – рявкнул он им, те повернулись к нам спиной, – чтобы утром были с ремнями. Ищите где хотите, рожайте, но чтобы я утром пришёл и удивился, ваши ремни сверкают и слепят мне глаза… Понятно?

– Так точна…

– А если кто-то другой окажется без ремня, то мы будем знать, кто у нас такой хороший… – сказал он ласково и резко изменил голос. – А теперь я говорю той крысе, которая украла ремни у своих товарищей, вот у этих хороших и честных ребят, у своих морских братишек. Ты же знал, сука, что будет? Знал! И всё равно украл! Будь ты проклят, гадёныш! Вот что мне из-за тебя приходится делать…

После этих слов он со всей своей лютой злобы и силы хрустко ударил двух ребят кулаком в грудь, а третьего, отклонившись спиной назад, каблуком в живот. Все отлетели в строй, чуть не посбивав с ног тех, в кого угодили.

Конечно, Мише завидовали. Его такие сцены не касались. Все видели, что Миша сидит себе и рисует. То, что свет в его мастерской по ночам вообще не гаснет и что глаза его красные, как у упыря, никого не интересовало… Его не бьют, его кормят, над ним не издеваются – оснований для ненависти было достаточно.

Так что, когда ночью пьяный Котов разбудил нас криком: «Рота, подъём! Форма одежды трусы и ботинки… Построились в центральном проходе», – и мы увидели, как он грубо тащит маленького Мишу за ворот, а тот едва поспевает переставлять ноги, никто Мишу не пожалел, а многие наверняка и обрадовались.

Котов приволок Мишу к центру строя, встряхнул и поставил, как провинившегося ребёнка, перед нами. Форма на нём была помята, на губах виднелась кровь.

– Братцы! – громко и хрипло крикнул Котов. – Хотите спать?

– Так точна, – ответил строй.

– Правильно! – одобрительно провозгласил Котов. – Вы со сранья на ногах. Бегали на зарядку, бегали на построение, бегали и бегали как собаки весь день. Мы вас дрочили, – сказал он и сделал широкий жест в сторону подошедших к нему остальных наших старшин, – мы вам делали тяготы и лишения воинской службы… Мы не дали вам нормально пожрать… Конечно, вы устали и хотите спать… А вот курсант Мхитарян, самый хитрый из армян… Полюбуйтесь на него… Он весь день сидел и рисовал… Никто его не строил, не сказал ему ни одного грубого слова, пальцем не тронул… рисуй только, дорогой товарищ. Бог дал тебе талант! Рисуй… Это мы, скоты: будем бегать, будем гальюны драить, говно руками выгребать… Я, целый старшина, прихожу к нему, постучу, спрошу, всё ли у тебя хорошо, всё ли в порядке? Может, надо чего? Чаю горячего? Сигарету? Пожалуйста! Только рисуй… На камбуз не ходи. Мы тебе сами всё принесём… И супчик ему, и хлеб белый, и котлетка с майонезом… Лично носил… Работай только! Пожалуйста! А он мне, своему боевому старшине, говорит: «Не могу, говорит. Спать хочу…» Что мы все должны сказать Мхитаряну?

– У ссука-а… – ответил наш строй дружно.

На все случаи жизни мы репетировали разнообразные ответы и фразы. Эта была выучена и закреплена на случай осуждения кого-нибудь.

– Мы тут все каждую секунду готовы жизнь отдать за Родину… А он для своих боевых офицеров и старшин не хочет рисовать… Пожалуйста, курсант Мхитарян, нарисуй нам, как ты умеешь, будь добр, у нас руки из жопы выросли… Мы за тебя повоюем… А ты нам просто сделай красиво… Это и есть твоё боевое задание, – говорил Котов нараспев. – Нет!.. Буй вам всем, товарищи военные моряки, сказал Мхитарян… Спать я хочу…

Миша стоял перед нами поникший, опустив глаза в пол. Маленький, помятый… Из нагрудного кармана его робы торчало несколько карандашей и ручек. Внезапно он вытащил один карандаш, перехватил, как нож, и с душераздирающим криком бросился на Котова. Замахнувшись своим жалким оружием, он пробежал два шажка и неуклюже прыгнул. Котов встретил Мишу точным ударом в лицо. Миша упал с ног и отчаянно завыл.

На следующий день курсант Мхитарян сидел на своём месте и рисовал. Если бы не распухшие губы и посиневшая скула, то он сидел бы как ни в чём не бывало.

Когда я, отбыв положенный срок на острове Русский, радостный, навсегда покидал свою учебную роту, чтобы ехать на далёкую морскую базу, где ждал меня корабль и совсем другая корабельная жизнь, я зашёл к Мише в его каморку попрощаться. Он, как всегда, что-то аккуратно выводил тоненьким пёрышком. Печальный и безрадостный. Он оторвался от работы. Мы коротко попрощались.

– Меня командир хочет здесь оставить, – сказал Миша, вернувшись к своему столу. – Я рапорт написал… Прошусь на корабль… Если он меня оставит, я его убью.

Он это сказал так спокойно, и в глазах его блеснуло такое, что стало ясно: Миша не пошутил. Он озвучил приговор. Так я и запомнил Мишу Мхитаряна за тем столом. Тихого, маленького, молчаливого.

Последствия того, что я написал на бумажке, которую сунул Котов во время нашей первой встречи, дали о себе знать недели через три. К этому моменту мы все уже были надломлены и затравлены. Мы уже поняли, что и как всё устроено в Школе оружия, но ещё не научились, как надо себя вести, чтобы меньше страдать, и ещё не зачерствели, чтобы не переживать из-за унижений и издевательств.

Как-то, часа через два после отбоя, когда вся наша рота спала тревожным сном, кто-то вполне деликатно потрепал меня по плечу. Я вздрогнул, проснулся, почти подскочил. Готовый сразу куда-то бежать или закрывать лицо от побоев. Но в роте было тихо, а рядом с моей койкой на корточках сидел Котов, едва видимый в темноте.

–Ччч, – прошипел он, прижав палец к губам, – просыпайся… Не шуми, братву не буди, пусть спят. Давай одевайся, я тебя там подожду.

И это сказал человек, который каждую ночь, а то и несколько раз за ночь, поднимал нас, подгонял, чтобы мы быстро одевались, бил всех, кто попадал под руку, опрокидывал койки и орал, орал, орал.

Я быстро оделся и прибежал к Котову, который был в образе доброго и заботливого старшего товарища совершенно неподражаем и полностью убедителен.

Вообще он выглядел так, как на открытках изображают моряков. Улыбчивый, с румяным, простым и располагающим лицом, со светлыми голубыми глазами и богатыми соломенными усами, которые окончательно завершали образ весёлого, доброго парня. Форма на нём сидела ладно. Бескозырка слегка набок… Классический, надёжный, крепкий и очень обаятельный морячок.

– Пойдём со мной, – сказал он и, приобняв меня за плечо, повёл куда-то. – Слушай, ты написал, что учился на… Не могу вспомнить… Панта… Короче, не помню…

– Пантомима, – сказал я, уже прекрасно зная, кто прячется за милым, дружелюбным образом того человека, который обнимал меня за плечо.

– Точно, – на ходу сказал Котов. – А скажи. Чё это такое? Я вообще не понимаю.

Я не знал, что ответить.

– Ладно, пойдём, – продолжил он, – там братва собралась. Посидим, чаю попьём, расскажешь нам, тёмным, чё это такое… эта пантонима.

Котов привёл меня на какой-то склад, на котором было много неизвестно чего в ящиках, коробках, канистрах. В глубине этого склада пряталась выгородка с дверью. Оттуда доносились голоса.

За дверью оказалась довольно большая комната, в ней стоял плотный табачный дым и ярко горел свет. Там собралось человек десять матёрых парней. Как оказалось, это были старшины других рот и несколько человек из кадровой команды. Все были одеты в брюки от робы и полосатые майки без рукавов. У всех были разного качества и цвета усы, у всех на плечах синели наколотые якоря и военно-морские флаги.

Середину комнаты занимал стол, покрытый газетами. На нём стояли открытые банки консервов, чайник, стаканы, чашки, тарелка с хлебом, большая пепельница, сделанная из срезанной гильзы артиллерийского снаряда.

Все собравшиеся курили, говорили, только один сидел и коряво настраивал потёртую и побитую гитару, всю обклеенную овальными картинками с женскими лицами.

– О, Кот, ты кого привёл? – спросил здоровенный, широкоплечий парень с чёрными, аккуратно подстриженными усами и синим осьминогом на плече. – Очередной артист? Алло, мы ищем таланты?

– Ага, – сказал другой здоровяк и усач, – в прошлый раз нам Высоцкого дятел спел… Где ты их берёшь, а, Кот?

Котов явно в этой компании был не на первых ролях.

– Эй, моряк, – обратился ко мне обладатель осьминога, – не менжуйся, проходи… Твой старшина сказал, что ты чё-то такое умеешь, что здесь… такого вообще не видели… Проходи, меня Лёха зовут.

Он протянул в мою сторону свою большую руку, я подошёл, представился и пожал сильную, сухую ладонь. Сбоку от меня кто-то пушечно громко чихнул. Я вздрогнул всем телом, на миг зажмурился и выдернул ладонь из рукопожатия. Все засмеялись.

– Чё, задрочил тебя Котов? Зашугал? – спросил чихнувший.

– Откуда ты, моряк? – спросил Лёха.

– Из Кемерово, – ответил я.

– Земляк мой, – сказал Котов.

– Ага, земляка дрочить, всё равно что по родной земле ходить, – усмехнулся кто-то.

– Ну скажи, чё ты умеешь? – поинтересовался Лёха.

– Я занимался в студии пантомимы, – робко ответил я.

– Чем?

– Пантомимой.

– Пантонимой? Это ещё что такое? Не заразное? – И Лёха засмеялся. – Объясни, что это. Не дрейфь.

– Пантомима – это… – Я запнулся, совершенно не понимая, как можно объяснить такое тем людям, которые ждали ответа. – Это такой вид пластического искусства… Пантомима появилась во Франции в начале века…

– Погоди, – перебил меня Лёха, – не надо таких слов нам говорить. Мы тут уже давно служим… Одичали… Ты просто покажи, что это такое… Или спой… Или спляши… Это фокусы какие-то? Сделай фокус.

– Пантомима… – совсем растерялся я, – это надо показывать… И смотреть…

– Ну, давай! Скажи, чё нам-то делать? – по-настоящему заинтересованно спросил Лёха… – Братва, идите все сюда… Давай показывай.

Они все ушли за стол и сгрудились вокруг Лёхи, кто-то присел. Я отошёл к двери. Не помню, о чём я тогда думал и думал ли вообще.

У двери я выпрямился, закрыл глаза, несколько раз встряхнул руками и пошевелил пальцами, разминаясь. За закрытыми веками у меня пронеслась Татьяна, балетный зал, Валера, девчонки… Как же они были далеки. Как катастрофически давно они были для меня всего через три недели на острове Русский. Наша студия осознавалась мною как что-то столь уже давнее, как Франция начала века, как Декру, Жан-Луи Барро и как довоенный Париж.

Я постоял несколько секунд. Воцарилась тишина, в которой вдруг прозвучала гитарная струна.

– Да погоди ты, – сказал кто-то, – не бренчи.

Я подождал ещё пару секунд, открыл глаза, сделал шаг вперёд и упёрся ладонями в несуществующую стену, изобразил удивление и секунд десять-двадцать показывал, что ощупываю стену и не могу найти лазейку.

Все, кто стоял и сидел за столом, были не удивлены. Они офонарели. С ними произошло то же, что, наверное, происходило с туземцами, которым первооткрыватели показывали спички. Лёха и остальные какое-то время моргали, а потом стали хлопать своими жёсткими ладонями. Потом они восхищённо заговорили все разом.

– А ещё что-нибудь покажи, – по-детски улыбаясь, попросил Лёха.

Я, воодушевившись, показал, как тянуть канат. Показал шаг Марселя Марсо, показал выдёргиваемый из рук ветром зонтик. То есть весь свой скромный набор.

Парни были под впечатлением. Они определённо не ожидали такое увидеть у себя на складе.

– Садись, – сказал Лёха, – давай, давай!.. Ну показал так показал! Умеешь так умеешь! Ничего не скажешь! А где такому учат?

– Я занимался в студии пантомимы при институте, в котором… – начал я, освоившись и осмелев.

– Да ладно… Какая разница… Я просто так спросил, – перебил меня Лёха… – Мне-то оно зачем. Моя жизнь – крутить баранку, какой к бую институт. – Он засмеялся. – А ты не стесняйся… Курить будешь? Выпить не предлагаю. На службе пить нельзя… Можно только ветеранам.

Сказал он, схватил чайник и налил всем по стаканам и кружкам чего-то мутного.

– За талант! – провозгласил он тост.

– Буба, чё, мы за салагу пить будем? – спросил кто-то.

– Я предложил выпить за талант! За то, что пацанчик нам такое показал, чего я, например, никогда не видел. Понял? – ответил Лёха спокойно. – И если бы не наша доблестная служба, если бы не Военно-морской флот, то где бы мы эту панто… тьфу… увидели бы. Кто бы тебе такое у тебя в деревне показал?.. То-то же… За талант и за Военно-морской флот!

Все выпили.

– А ты поешь, – утерев губы, сказал Лёха. – Поешь, не дрейфь.

– Спасибо, – сказал я.

На столе был хлеб, открытые банки тушёнки, круглая варёная картошка в миске, несколько очищенных луковиц и груда печенья.

– Ну, бери, хули спасибо? – усмехнулся Лёха.

– Нет, я не голоден, – ответил я, очень сомневаясь.

Я, конечно, хотел взять и картофелину, и печенье, но что-то подсказывало мне, что делать этого не надо.

– Не голоден! – сказал парень с гитарой, захохотал и забренчал по струнам. – Во травит, салага… Кот, ты их совсем задрочил… Не голоден, говорит… – сказал он и неожиданно хрипло запел: «Он был мне больше, чем родня, он ел с ладони у меня».

– А чё ты делал на гражданке? – перекрикивая пение, спросил меня Лёха через стол.

– Учился в университете. Первый курс закончил.

– На кого учился?

– На филологическом.

– Ты опять? – усмехнулся Лёха. – По-человечески скажи.

– Учился… Изучал русский язык и литературу.

– А кем будешь?

– Когда закончу, буду, – я на секунду задумался и соврал для того, чтобы высказаться понятно, – учителем русского языка и литературы.

– Понятно, – сказал Лёха и пожал плечами. – Странно. – Он ненадолго задумался. – Ладно, иди спать. Спасибо! Ты прям удивил меня этой своей… – Лёха помахал над столом своими здоровенными растопыренными ладонями. – Ты мне понравился… Если кто-то прихватывать будет, говори, что Бубну скажешь… Бубен – это я. Но если меня так назовёшь, то я тебе сразу в бубен, понял?.. Шучу. Иди… Кот! – позвал он Котова, а тот с готовностью оглянулся и кивнул. – Кот, пусть идёт пацанчик, выведи его.

Лёха Бубен протянул мне руку, я её пожал. Никто на меня внимания уже не обращал, гремела гитара, звучала какая-то песня, и Котов вывел меня из комнаты.

Как только мы вышли со склада, Котов остановился, схватил меня сзади ладонью за шею.

– Послушай, артист, – прошипел он мне в ухо, – если будешь к Бубну тереться, если я тебя даже за кабельтов отсюда увижу, кадык вырву, понял?.. Бегом в роту! Мухой!..

Но с той ночи я заметил, что Котов не то что стал меня выделять, он стал стараться лишний раз мне не зуботычить, не останавливать на мне свой тяжёлый и ничего хорошего не сулящий взгляд, а порой даже не замечать.

Через пару дней после моего посещения склада, после ужина, когда мы строем шли от здания столовой и горланили песню, один из наших старшин поманил меня пальцем. Я к нему подбежал, и он приказал мне бегом бежать в третью роту потому, что там меня ждёт старшина Котов.

Третья рота находилась в соседнем с нашим здании и была точно такой же, как наша. В помещении, заставленном двухъярусными койками никого, кроме дневального, не было. Он сказал, что меня ждут в комнате для политзанятий.

Ждали меня старшины третьей роты и Котов. Он вёл себя, как мой импресарио, как продюсер и агент в одном лице. Котов определённо подготовил публику к моему выступлению. Те ждали.

В этой ситуации мне ничего рассказывать не пришлось, вопросов не было. Я быстро показал что мог. Шаг Марселя Марсо в тяжёлых ботинках получался с трудом, но все были очень довольны. Конечно, того восторга, который был на складе, не случилось. Котов подготовил зрителей и убил эффект неожиданности.

Раза два в неделю Котов меня поднимал ночью и тащил в другую роту или столовую. Несколько раз уже днём за мной приходили из управления, и я показывал азы пантомимы офицерам. Когда в Школу оружия приезжало начальство из Владивостока, меня вызывали в офицерскую столовую, где для приехавших был накрыт стол. Мною и ещё одним курсантом из другой роты, который умел жонглировать пятью предметами и показывать несколько фокусов с картами, удивляли гостей. Пару раз по ночам я бывал на складе, где меня показывал каким-то своим боевым товарищам Лёха Бубен.

Если бы мне пришлось одному вычерпать выгребную яму нашего ротного гальюна, так на флоте называют туалет, то это было бы менее унизительно и противно, чем то, что мне приходилось делать, показывая стену, канат и зонтик по первому требованию. Я ненавидел себя за то, что так безропотно и беспрекословно подчиняюсь и что показываю такое любимое и священное для меня, для Валеры Бальма и для Татьяны искусство тем, кого ненавижу, презираю и боюсь. Я ощущал себя предателем Татьяны, которая меня научила, предателем Марселя Марсо, чьим шагом я развлекал извергов и садистов, предателем гордого Декру, который создал искусство пантомимы не для того, чтобы веселить подонков. Я понимал, что нельзя делать то, что я делал. Но не мог справиться с животным страхом, который так мастерски умели взращивать в людях в Школе оружия.

Пытка пантомимой закончилась неожиданно, так же и там, где началась.

Ночью меня разбудил дневальный и сказал, что меня ждут на складе. Я там бывал уже три раза и мог сам найти дорогу. В тот раз Лёха Бубен был не в духе и пьянее обычного. С ним сидели и пили несколько незнакомых мне матросов, старшина и молодой мичман. Котова не было.

Я пришёл, показал что положено. Матросы и мичман порадовались. А вот Лёха сидел набычившись.

– Ты чё, больше ничего не умеешь? – спросил он мрачно. – Это вся твоя пантонима? Только, мля, эту стенку показывать и ходить, как фофан тряпочный? Этому ты в институте учился?

– Я занимался в студии… – сам от себя не ожидая ответил я.

– Заткни свой рот, – тяжко опустив руку на стол, сказал Лёха, – ты здесь свой рот салажий разевать права не имеешь… Кто ты такой?.. А? Чё смотришь… Вошь ты подрейтузная.

– Ладно тебе, Лёша! – сказал мичман. – Смешно пацан показывает. Здорово…

– Чё он показывает? – перебил его Лёха, пьянея на глазах, – Чё он такое показывает? Руками, как сука, машет… А он же мужик. Он же моряк… – сказал он и уставился на меня. Ты мужик или кто?.. А? – он сжал огромную свою ладонь, лежавшую на столе, в тяжёлый кулак, а губы его поджались и побелели, – иди сюда, гнус… Руками он машет… В институте учился… Ты на флоте, тварь!.. Сюда иди! – заорал он и начал вставать, но покачнулся и снова сел.

– Вали отсюда бегом, – громким шёпотом приказал мне мичман.

Я замешкался и растерялся.

– Вали отсюда, падла! – во весь голос крикнул он.

Я сорвался с места, вылетел в дверь и убежал.

С тех пор меня больше пантомимой не мучили. Мучили как всех, со всеми вместе.

Только один ещё раз мне довелось выступать на Русском острове. Это случилось уже поздней осенью. Мы почти отбыли свой срок в Школе оружия и ждали отправки на корабли. Было холодно, и мы вовсю носили шинели и шапки. В воздухе пахло снегом.

Нас тогда уже перестали каждую ночь поднимать, издеваться и устраивать бесконечные унизительные шоу. Офицеры и старшины понимали, что мы ко всему привыкли и знаем все их приёмы, эффекты и не чувствительны к боли. Мы им стали не очень интересны. Они ждали новых. И вот тогда в Школе оружия должен был состояться какой-то праздник. Кажется, юбилей основания школы.

На праздник назначили концерт. Ожидали артистов из ансамбля песни и пляски флота и какую-то некогда известную эстрадную певицу. Но за несколько дней до праздника стало известно, что певица не приедет.

Тогда командование решило дополнить концерт своими силами, то есть силами курсантов и кадровой команды. Из более чем двух тысяч курсантов можно было выбрать способных выступить в концерте. Призвали жонглёра. Вспомнили и про меня.

Меня вызвал к себе заместитель командира Школы оружия по политической подготовке. Он приказал подготовить номера к такому-то числу, спросил, как он будет называться и что мне для этого нужно.

Я сказал, что номер будет называться «Пантомима».

– Как? – переспросил он.

– Пантомима, – ответил я.

– А что ты будешь показывать? – спросил он.

– То, что вам показывал в августе, когда приезжал заместитель командующего по воспитательной работе.

– А! Отлично! – удовлетворённо сказал он. – Так как называется?

– Пантомима, – как механическая игрушка повторил я.

– Пан-то-ми-ма, – надев очки, записал он, проговаривая слово по слогам.

На вопрос, что мне для этого номера нужно, я ответил, что необходим грим, поскольку выступление будет на сцене, а не у обеденного стола, и что мне нужно будет хоть немного порепетировать на сцене.

– На сцене можешь делать что хочешь, клуб тебе откроют, а вот грим… – озадаченно сказал он, – где мне его взять? Без грима нельзя?

– Никак нет, товарищ капитан третьего ранга, – чётко и уверенно ответил я.

Мне было всё равно, выступать или не выступать, в гриме или без грима. Мне просто хотелось самую малость отомстить. Я презирал всех офицеров Школы оружия, но и себя презирал, понимая отчётливо, что мне не за что себя уважать. Я поддался унижениям, я ничего не сделал, чтобы отстоять своё человеческое достоинство… Я по первому требованию показывал пантомиму пьяным, дремучим и озверевшим от собственной власти и величия мерзавцам. Я ни разу не возроптал. Так что самую малость поиздеваться над хотя бы одним из мучителей было приятно.

– Хорошо. Поищем, – сказал зам. по политподготовке. – Я у жены спрошу… Свободен.

Этот разговор состоялся за две недели до назначенного концерта, а через три дня после него повесился курсант нашей роты Серёжа Канюка. Уж кто и отомстил обидчикам, так это он.

Я с ним не общался. Койка его стояла далеко от моей. Он был неразговорчивый и неуклюжий парень. Ему доставалось чуть ли не больше всех за медлительность и нерасторопность. Однако ему, и только ему, выпало особое испытание.

В конце лета в нашем учебном отряде случилось ЧП. Матрос из караульного взвода во время несения караула у артиллерийского склада, который находился километрах в трёх от нашей части, в лесу, потерял подсумок с патронами, в котором было три боевых обоймы для карабина. Это было ЧП, которого невозможно было утаить, и командир нашего учебного отряда должен был доложить о случившемся наверх. Последствия этого были бы тяжёлые. То есть проверка всего: от того, как несут караульную службу в Школе оружия, до того, как всё устроено вообще.

Провинившийся матрос не мог вспомнить, где он потерял патроны. Целый день дотемна все офицеры, кадровая команда и караульный взвод ползали по всему караульному периметру и ничего не нашли. Нас, курсантов, к поискам пока не привлекали. Наутро же командир Школы оружия должен был доложить о случившемся начальству во Владивостоке.

Часов в девять вечера, когда стемнело, а поиски ничего не дали, всех курсантов построили на плацу. На трибуну в свете прожекторов поднялся командир нашей части.

– Сынки! – крикнул он. – Случилась беда! Один нерадивый матрос в карауле потерял вверенное ему боевое снаряжение… Патроны, стервец, потерял! – неожиданно громким для маленького и пьющего человека голосом обратился он к нам. – Это очень серьёзное происшествие… Сыночки! Патроны надо найти! Времени у нас есть до утра. Выручайте, братцы!.. Тому, кто найдёт, от меня лично, от имени командира, обещаю десять суток отпуска с выездом на родину… Даю слово офицера!.. Командиры рот, ко мне для получения указаний.

Двум тысячам человек выдали фонарики по одному на десятерых. Во многих фонариках оказались севшие батарейки или негодные лампочки… В любом случае всё это было глупостью и отчаянием.

Какая-то рота должна была буквально руками ощупать всю дорогу и траву по обе её стороны от части до артиллерийского склада. Другая – обшарить лес вокруг складских зданий. Нашу роту послали на поиски вокруг домика, в котором караульные отдыхали и ели. Рядом с тем домиком стоял деревянный зловонный туалет с выгребной ямой.

Серёжу Канюку и ещё одного парня переодели в какую-то ветошь, дали респираторные маски и послали черпать тот туалет.

Короче говоря, Серёжа нашёл подсумок в выгребной яме. Думаю, потерявший его матрос сразу знал, куда он его уронил, но сначала соврал, не представляя последствия, а потом уже побоялся сознаться.

Утром на построении заместитель командира части объявил от имени командира курсанту Канюке отпуск с выездом на родину на десять суток. Командир стоял рядом с замом, но было видно, что с похмелья он не в состоянии говорить. Зато офицерское слово он держал.

Отправка первогодка в отпуск после всего трёх-четырёх месяцев службы были редкостью и случались по причине смерти ближайших родственников. Большинство служивших в те годы вообще ни разу за все три года в отпуске не были. Так что произошедшее с Серёжей было из ряда вон. Все ему нечеловечески завидовали. Он мог на десять дней и ночей вырваться из нашего ада. К тому же на дорогу до его места жительства ему выделялось пять суток в один конец. Столько шёл поезд туда, где был Серёжин дом. Двадцать дней без Котова! Конечно, мы ему завидовали.

Серёжу отправили не сразу. Почти месяц ушёл на оформление документов, проездных билетов. Всё это время он был потерянный и странный. Казалось, он и не хочет ехать. Котов и старшины постоянно так или иначе его попрекали этим отпуском, посылали на самые трудные работы, ставили дневальным на сутки, без смены.

– Ничего, ничего, Канюка, – говорили они, – дома отгуляешь, дома отоспишься, отожрёшься дома, сучёнок, пока мы тут будем Родину защищать.

Серёжу отправили домой в самом конце сентября. Командир поздравил его перед строем с предоставленным отпуском.

– И запомните, курсант Канюка, – сказал он в завершение своей короткой речи, – моряк-тихоокеанец и в отпуске должен соблюдать дисциплину и не забывать данную Родине присягу… А опоздание из отпуска даже на сутки будет расценено как дезертирство. А дезертирство – это позорное преступление. Так что, смотрите, не угодите из дома прямо под суд… Давайте, Канюка! В отпуск шагом марш! Счастливого пути!

Когда Серёжа вернулся, мы уже успели про него забыть. Привезли его на остров вечером, оформили возвращение в управлении и привели курсанта Канюку в роту.

Ночью нас поднял Котов, построил, как обычно, в трусах и ботинках в проходе между койками. Перед строем вывел Серёжу. Он стоял перед нами в синих, длинных трусах, тяжёлых ботинках и беспомощно смотрел прямо перед собой. Белое тело его стало гладким, не таким ребристым, как было до отпуска и какое оставалось у нас. Темнели загаром у него только кисти рук да шея и скуластое лицо. У всех нас тоже. Но Серёжа был белее.

Я смотрел на него и думал: «Ну зачем ты сюда вернулся? Надо было сделать всё, чтобы не возвращаться! Пойти в военкомат, рассказать о том, что тут творится, сбежать в леса, сломать ногу. Да мало ли…» Я представить себе не мог то, что пережил Серёжа, возвращаясь. Нам, когда нас везли на Русский остров, было очень страшно, но мы не имели ни малейшего представления о том, что нас ждёт. А Серёжа возвращался, всё прекрасно зная. Это как же нужно было верить в абсолютную власть государства и бояться быть им неизбежно наказанным, чтобы из своего маленького тихого города, из родительского дома, из своей крошечной жизни своими ногами вернуться в Школу оружия в нашу роту, к Котову. Это каким нужно было быть хорошим и безгрешным человеком!

– Курсант Канюка вернулся! – кошачьей интонацией начал Котов. – Дома отъелся, отлежался, жирок нагулял. Он теперь снова гражданский человек… Мы тут из него делали защитника Родины, дрочили его как родного, выбивали из него домашние пирожки… А он опять гражданский. Всё, чему его здесь учили день и ночь, он позабыл… Что с ним делать, а? Братцы! Придётся нам, – он повёл рукой в сторону других старшин, – быстро-быстро, в авральном режиме снова сделать Канюку нашим боевым товарищем. – Он подошёл вплотную к Серёже. – Ты понял, сука? Понял, нет?! – заорал Котов Серёже в самое ухо. – Не слышу!.. Я не слышу! – орал Котов.

– Так точно, – слабым голосом ответил Серёжа.

– Не слышу!!!

Серёжа покачнулся, взгляд его описал широкую дугу, он слегка оступился, ноги его подогнулись, и он всем весом уселся попой на пол, беспомощно раскинув ноги. Широко распахнутые его глаза смотрели неизвестно куда не моргая.

Котов растерялся. Видимо, обмороки были ему непривычны и в диковинку.

Серёжу по возвращении никто ни о чём не расспрашивал, никто не был ему рад. Все мы впали в апатию. Все мы просто хотели дожить до того момента, когда нас увезут с острова, когда мы сможем оставить здесь всё то постыдное и омерзительное, что мы тут пережили и что позволили с собой сделать. Оставить навсегда – и служить, жить дальше.

А через четыре дня после отпуска Серёжа пропал. Исчез незаметно. Днём. На вечернем построении его не досчитались, но не забеспокоились. Такое бывало. Кто-то регулярно где-нибудь прятался, чтобы просто хоть немного побыть одному, и задрёмывал. За такое очень били, но тем не менее многие продолжали это делать.

Построение распустили, а старшины наши кинулись Серёжу искать. Все укромные места им были прекрасно известны.

В два часа ночи нас всех подняли громкой сиреной и построили на плацу. Серёжи нигде не было.

Два дня мы прочёсывали поросшие лесом сопки и холмы. Офицеры и старшины ездили по всему большому острову в другие воинские части и военные городки, опрашивали, кого могли. Обыскивали пустующие склады и ржавеющие в бухтах у берега старые корабли.

Серёжу нашли на третий день в старинном форте, который был построен ещё при царе. Форт стоял на высоком холме над Школой оружия, он весь порос лесом и кустарником.

Ребята, которые Серёжу нашли в каземате форта, рассказали, что он, судя по всему, там прятался и жил все два дня. Он оборудовал себе спальное место. Было холодно, и он укрывался какими-то тряпками. Ел. Об этом говорит пустая банка консервов и ножик. А потом повесился, скорее всего за несколько часов до того, как его отыскали.

Один из тех, кто Серёжу нашёл, был сильно впечатлён, не мог прийти в себя и опомниться. Он раз за разом рассказывал, что Серёжа висел, глубоко засунув руки в карманы брюк. Шинель и шапка его аккуратно лежали на старых ящиках.

– Ну, Серёга сказанул так сказанул! Им всем, – сказал кто-то, кого я не помню, услыхав сбивчивый рассказ ошеломлённого парня.

В Школе оружия строго-настрого запрещали держать руки в карманах. За это заставляли набить полные карманы мелкими камнями и зашить их на неопределённое время до снятия наказания.

Я видел, как мёртвого Серёжу везли в кузове грузовика, оставив задний борт открытым. Его положили в кузов головой вперёд так, что я увидел только его ноги в ботинках, которые подпрыгивали, когда грузовик бесцеремонно катил по ухабам.

Грузовик проехал мимо, когда мы по каменистой дороге колонной возвращались после закончившихся поисков Серёжи в Школу оружия.

Уже к вечеру того дня из Владивостока понаехало множество офицеров в больших и малых погонах. Началась проверка.

Нашу роту загнали в ротное помещение и поставили в дверях приехавшего молодого офицера, который всё время молчал.

Командира роты мы больше никогда не увидели. Его сняли и отстранили сразу. Старшин вызывали куда-то по одному. Они были бледны и смотрели на нас так, как мы привыкли смотреть на них. Их страх было радостно наблюдать.

Самым большим ужасом для всех старшин Школы оружия была отправка на корабли. Этот ужас делал их сплочёнными, преданными друг другу и порядку, царящему в учебном отряде номер один Тихоокеанского флота. Все они жили под гнётом этого ужаса. Они боялись только одного – стать неугодными на острове Русский и получить направление на какой-нибудь корабль, где их ждало презрение и гнев. На каждом корабле, так или иначе, были люди, которые прошли через остров Русский, и если к ним попадал старшина из Школы оружия, пусть даже старшина другой роты, то ему была уготована самая позорная служба до самого конца.

Нас держали под замком три дня. Выводили только с сопровождением строем в столовую. И всё. Никого из курсантов никуда не вызывали. Никто с нами не разговаривал. Никто к нам не был допущен. Котов первые два дня, когда возвращался в роту, сидел в углу и молчал. Только на третий день к нему вернулась жизнь. Видимо, он что-то узнал и понял, что самое страшное для него миновало.

Нам оставалось прослужить на острове ещё чуть больше месяца. В этот месяц нас больше никто не бил, кормили нас вполне сносно и обильно. Котов, обладавший мощным, природным чутьём, не пытался вести себя, как любил и как привык, прекрасно понимая, что мы, видевшие его страх перед нами, уже не позволим ему быть тем, кем он был на самом деле. В те дни мы вообще его мало видели. Он решил потерпеть и отыграться на тех, кого ему вскоре привезут.

Серёжа подарил нам целый месяц без издевательств и с нормальным рационом питания.

За всей этой страшной суматохой я как-то совсем забыл про назначенный праздничный концерт. Мне думалось, что его отменили или перенесли. Но за пару дней до праздника всех, кто должен был выступать, собрали в клубе Школы оружия.

В клубе оказался вполне нормальный зал мест на пятьсот-шестьсот, с хорошей классической сценой. Если бы не исполненные блестящими красками по всем стенам волны, корабли и подводные лодки, которые определённо весь свой срок рисовал такой же бедолага, как Миша Мхитарян, то клуб Школы оружия можно было бы принять за Дом культуры большого завода или за театр маленького городка.

Нас собралось человек десять: жонглёр, пять парней из кадровой команды должны были поднимать гири, у них был целый номер, худенький курсант из Калмыкии умел ходить по канату, ещё кто-то и я.

К нам пришёл замкомандира по политподготовке.

– Товарищи, – обратился он к нам, глядя в сторону, – вы отлично знаете всё, что произошло и как по вине одного… слабака тень упала на весь наш славный и старейший на Тихом океане учебный отряд… Мы решили не отменять наш праздник из-за… Праздник состоится. Приедут гости, будут наши жёны, прибудет член военного совета… Мы должны показать нашу школу с самой лучшей стороны… Послезавтра с утра вы поступаете в полное моё распоряжение, вплоть до окончания концерта… Вопросы, просьбы есть?

Я поднял руку.

– Ну? – сказал заместитель командира.

Я встал, представился, как требует устав, и высказал просьбу:

– Товарищ капитан третьего ранга, прошу разрешения выйти и осмотреть сцену.

– Валяй, осматривай… Что-то ещё?

– Товарищ капитан третьего ранга… Вы обещали грим. Без него пантомиму показывать нельзя. Я настаиваю.

Так говорить с офицером на острове Русский была неслыханная дерзость. Немыслимая. Недопустимая. Но недопустимая ровно до того момента, пока Серёжа Канюка не сунул руки в карманы брюк и ушёл, куда сам решил.

Замкомандира напрягся и перевёл дыхание.

– Будет тебе грим… – сказал он, задушив меня взглядом, – Чтобы все были готовы к концерту! Не вставайте.

Сказал он и ушёл. А я, дождавшись, когда за ним хлопнет дверь, встал, подошёл к сцене, поднялся по ступеням, вышел на самую её середину и повернулся лицом в зал.

Я обвёл его глазами и сразу почувствовал, что стою на своей территории, на своём месте и на своём боевом посту, где мне никто не указ и никто надо мной не властен, кроме Татьяны, Марселя Марсо, Декру и моих родителей, которые меня любят, которых я не могу подвести. В тот момент я понял, что не хочу и не могу показывать с настоящей сцены то, чем развлекал по ночам старшин, предавая искусство пантомимы. Я должен показать настоящее, понял я.

Весь оставшийся день я думал, что же мне исполнить. Я хотел показать Валерин «Парус», но мне не хватило бы техники, необходим был тренинг и репетиции. Миниатюру про книгу я показывать категорически не хотел людям, которые книг не читали. Про столовую играть в том месте, где меня морили голодом и заставляли жрать картофельный клейстер, было глупо и предательски…

И вдруг я вспомнил, как Татьяна, рассказывая нам о творчестве Марселя Марсо, описала его знаменитый, по её словам, номер, который назывался «В магазине масок». Она привела его в пример, чтобы объяснить, как важна в пантомиме не только пластика и гибкость, но и мимика, что необходимо не только владеть телом, но и лицом.

В том номере персонаж Марселя Марсо заходил в магазин и примерял разные маски. Маску удивления, восторга, страха, скуки, грусти и какие-то ещё. Последней он надел маску радости и смеха. Она ему больше всего нравилась, он ею наслаждался, но когда решил её снять, то обнаружил, что маска не снимается. Она приросла к лицу. И вот, Марсель Марсо играл человека, который хочет снять маску смеха, ему уже тяжело, он устал, ему уже плохо, но лицо его смеётся. В конце герой этой пантомимы умирал, не в силах снять с себя ненавистную маску. Умирал с фальшивой гримасой смеха на лице.

Я понял, что это именно то, что мне надо.

Никакой сценической одежды у меня не было, значит, мне нужно было выступать в форме, то есть в тёмно-синей голландке с воротником, в чёрных суконных брюках с ремнём и в ботинках. Бескозырку или шапку можно было на сцену не надевать.

Репетировать было негде и некогда. Репетировал я в голове. Продумывал каждое движение, жесты, мимику и мысленно повторял бессчётное количество раз.

В день концерта после утреннего построения меня вызвали в клуб. Я явился туда уже отутюженный и начищенный. Все участники концерта от Школы оружия уже были в сборе. Так мы и просидели до обеда, никто нами не занимался. Хотя суета творилась страшная. Мылись полы, развешивались плакаты, настраивались микрофоны. Я же сидел с закрытыми глазами и репетировал, репетировал, репетировал. Ничего важнее для меня тогда не было и ничего значительнее я в своей жизни ещё не совершал.

Потом нас отпустили на обед, а после вернули обратно. Вскоре явился замкомандира и отправил калмыцкого канатоходца в его роту, потому что не нашли нужного каната.

– Будет тебе грим, – увидев мой неотрывный взгляд, сказал замкомандира. – У артистов ансамбля песни и пляски возьмёшь. У них есть. Их скоро привезут.

Вскоре действительно в клуб втекла шумная толпа весёлых людей. Мужчин и женщин. Они были в гражданской одежде и тащили тяжёлые сумки, пакеты и какие-то кофры. Они сразу заполнили собой всё пространство.

Солисты ансамбля песни и пляски флота были опытными людьми, привыкшими к любым условиям, по ним это было сразу видно. Все они были мужиками и тётками лет около тридцати или немногим за тридцать. Толстые – певцы, худые и сухие – танцоры и танцовщицы. По их лицам и повадкам было ясно, что они бы выступили перед слепыми и глухими не задумываясь.

Женщины быстро закрыли на сцене занавес и стали там переодеваться. Мужики переодевались в зале.

Вскоре они все оделись в морскую форму, которая выглядела как настоящая, но была сшита из тонкой ткани. Женщины тоже оделись в морское, только с чёрными юбками до колен.

Между всеми бегал шустрый старший лейтенант со списком и всем старался что-то объяснить.

– А где ваши гири? – спросил он у здоровяков из кадровой команды, которые сидели и молча глазели на всё происходящее.

– У нас в спортзале, товарищ старший лейтенант, – сказал самый здоровый, не поднявшись с места.

– Давайте бегом за ними!

– Щас сбегаем… А скажите, товарищ старший лейтенант, как нам выступать? В какой форме одежды? – медленно проговорил здоровяк.

– Как всегда, так и выступайте, – желая как можно скорее бежать дальше, сказал шустрый офицер.

– Мы обычно здесь, для своих, по пояс голые выступаем.

– Ну и давайте!..

– Как же давайте? У нас же все плечи синие, в якорях… У него вообще русалка голая. А сегодня начальство из Владика приедет.

– Твою же мачту! – глубокомысленно сказал старший лейтенант и задумался… – А по форме?

– Форма в облипку ушита. По швам пойдёт… А можно в тельняшках, товарищ старший лейтенант?

– Можно! Только чистые наденьте, без дырок, – сказал офицер и побежал дальше.

– Обижаете! – сказал ему вслед здоровяк, и все пять силачей встали и пошли к выходу.

Никакого грима мне никто не собирался давать. А он в реализации моего замысла был необходим. Так что я сам пошёл его добывать.

Везде на сцене и в первом ряду сидели танцовщицы и красили лица, расположившись и пристроив зеркальца так ловко, что, наверное, они могли бы устроиться везде, как полярники или альпинисты, умеющие организовать ночлег хоть на айсберге, хоть на отвесной скале.

Я подошёл к одной и вежливо спросил, нет ли у неё грима, та молча отмахнулась, вторая даже этого не сделала, а у третьей я увидел знакомую тонкую, длинную чёрную коробочку грима. Я направлялся к ней и самым вежливым образом попросил её поделиться со мной гримом. Она оторвалась от зеркальца и уставилась на меня, моргая одним накрашенным, а другим ненакрашенным глазами.

– Тебе зачем, морячок? – спросила она неожиданно хриплым голосом.

– Я тоже выступаю в концерте с пантомимой, – ответил я.

– С пантомимой? – восхищённо переспросила она.

– Да.

– Профессионал?

– Да, – не задумываясь, ответил я.

– Откуда же ты тут взялся?! Надо же!.. А каким номером? Я хочу посмотреть!.. Как здорово!

– Я ещё не знаю.

– Да. Тут флотский бардак, как всегда… Бери грим, конечно! Салфетки бери… Тебе помочь?

– Помогите, а то я давненько уже…

Мы сидели у одного зеркальца. Я покрывал белыми мазками лицо, она, рядом, докрашивала второй глаз. Какое счастье было вдыхать запах грима, похожий на запах бабушкиной пудреницы. Красный рот я тоже сам смог нарисовать.

Танцовщица успела мне рассказать, что она училась в хореографическом в Киеве, но рано вышла замуж за курсанта-моряка Киевского высшего политического училища, а его распределили на Тихий океан. Что они тут служат около шести лет. Она уже побывала везде от Владивостока до Камчатки и два раза ходила в дальний поход. В Африку и во Вьетнам. Она где только не плясала: на кораблях, в цехах, на открытом воздухе зимой и летом, в чистом поле, на открытом кузове грузовика и однажды на дне бассейна, из которого спустили воду.

– Очень интересно ездить, но надо с этим заканчивать, мне уже двадцать пять… А ты где пантомиме учился?

– В институте, – ответил я, всё прокручивая и прокручивая в голове своё выступление.

– Очень интересно! Я обязательно посмотрю. Хотя бы из-за кулис. Я обожаю пантомиму… Пойдём покурим, пока можно.

Я отказался, а она сходила и вернулась покашливая.

Глаза нарисовать, как надо, чёрным помогла мне она, и я посмотрел в зеркало. То, что я увидел, было очень странное зрелище. Настоящая морская форма, стриженая голова и классическая маска мима с колючими глазами.

В конце концов нас всех затолкали, запихали за жиденькие кулисы, и концерт с грехом пополам начался. Сначала долго свистели микрофоны, повисали жуткие паузы между номерами, но как-то всё наладилось и покатилось. Концерт вёл тот самый шустрый старший лейтенант. Он объявлял номера и пытался вворачивать военно-морские шуточки.

Я стоял, прижавшись к стене, полностью готовый и собранный, боясь только одного, чтобы грим не потёк от пота или случайно не испортить его, утерев лицо по неосторожности. Вскоре за кулисами стало нечем дышать от духоты и тесноты.

Концерт шёл, шло время, я не волновался, я ждал в напряжении и решимости. Возможно, так бойцы ждали атаку, уже примкнув штыки.

А в зале слышны были аплодисменты после каждого номера. Когда здоровяки с гирями во время выступления одну с ужасающим грохотом уронили, зал долго и громко смеялся. Моя знакомая выходила танцевать два раза. Я впал в какой-то полусон от напряжённого ожидания.

– А сейчас для вас выступит курсант седьмой учебной роты, будущий гроза подводных лодок, а пока просто хороший парень… – долетел до меня со сцены задорный голос ведущего, – он покажет вам… Он выступит с оригинальным жанром…

Старший лейтенант влетел за кулисы.

– Где этот? Как его?.. – зашипел он.

– Я здесь, – шагнул ему навстречу я.

– Давай на сцену… Сам себя ещё объяви. Я микрофон оставил… Давай!

Я сделал было шаг к сцене, но остановился и вдруг, не задумываясь, резко наклонился и практически разрывая шнурки, содрал с себя ботинки, понимая, будь что будет, но пантомиму в ботинках показывать я не стану и на сцену в них не пойду.

– Ты чё творишь? – шипел старший лейтенант. – Давай бегом на сцену!

Но я его не слушал, я аккуратно закатывал вверх брюки на три плотных оборота. В зале закашляли и заскрипели сиденьями… А я закончил начатое, выпрямился и пошёл выступать.

Я в первый раз шёл на острове Русский, держа осанку и так, как считал нужным. Я шёл по своей территории. Я не думал о том, поймут моё выступление или не поймут, понравится оно или не понравится. Я шёл на сцену с моим личным манифестом. Шёл, как Ахиллес, босой, и, как Гектор, обречённый. Со мной шли все герои «Илиады». Шёл бескомпромиссный Декру и другие боги пантомимы.

– Ой, это клоун, что ли? – послышался женский голос из первых рядов зала.

В зале не было темно, и я увидел в первых рядах офицеров, погоны которых желтели большими звёздами. Рядом со многими из них сидели дамы. Дальние ряды были заполнены курсантами, которыми забили зал для массовости.

Я не спеша подошёл к микрофону. Он находился на железной стойке, выше, чем мне нужно. Я спокойно опустил его ниже. Раздался скрежет и свист динамиков. В зале засмеялись.

– Марсель Марсо, – отчётливо и громко сказал я. – Пантомима «В магазине масок».

После этого я отнёс стойку с микрофоном от центра вправо, вернулся в середину сцены и замер лицом к зрителям с закрытыми глазами. Через несколько секунд воцарилась тишина. Они не только замолчали все, но и замерли. Они вынуждены были замолчать и замереть. И тогда я начал.

Я открыл глаза, улыбнулся и шагом Марселя Марсо пошёл на месте, играя то, что гуляю по улице, заглядывая в витрины, разглядываю всё подряд. У одной витрины я остановился, поразмыслил и открыл дверь в магазин масок. Войдя внутрь, я огляделся, поздоровался с продавцом и с интересом подошёл к одной из масок, взял её двумя руками и приложил к лицу. Лицо моё сразу приобрело выражение полного удивления. В зале стали посмеиваться. А я, куда бы ни глядел, удивлялся всё сильнее. Смех усилился. Тогда я снял маску, и лицо моё стало тем же, что было вначале. То есть лицом человека в хорошем настроении. Потом была маска зевоты, потом маска наглости и гнева. Зал хохотал. Дальше шли маска за маской: испуг, высокомерие, любопытство. В маске грусти я дошёл до рыданий. В зале кто-то даже порывался хлопать.

Последней была маска смеха. Я в ней смеялся и смеялся, надрывался и падал от хохота на колени. Зал вместе со мной смеялся дружно и в голос. А потом я захотел снять маску, но она не снялась. Я пытался поддеть её и так и эдак, но она прилипла, приросла. Я играл то, что царапаю себе лицо, хочу разорвать надоевшую маску, но не могу, и вынужден смеяться и смеяться. Потом мой смех перешёл в конвульсии рыданий, хотя на лице оставалась маска смеха. Зал смеялся, но постепенно стал затихать, а когда повисла тишина, я замер, лёжа на сцене страшно скрючившись с улыбающимся лицом. Так я полежал несколько секунд в тишине. В тишине встал. И вдруг резко правой ладонью смазал грим с лица. После этого я поклонился.

Мне не с чем сравнить те аплодисменты, которые случились в задних рядах. Они были похожи на крики ура победителей, взявших неприступную крепость. Кто-то засвистел. Офицеры и их жёны тоже хлопали. Но не так. Совсем иначе.

Искусство совершилось тогда со мной впервые. Оно произошло со мной и во мне. Его факт был неоспорим, и он был всем понятен и ясен. Даже тем, кто впервые в жизни в том зале услышал слово «пантомима» и увидел безмолвного человека на сцене. Искусство возникло и победило.

Со сцены я ушёл другим человеком и несколько секунд стоял за кулисами не дыша.

– Как чудесно! Какой умница! Очень здорово! – услышал я знакомый хриплый женский голос.

Знакомая танцовщица протиснулась ко мне, ведя за собой кудрявого и улыбчивого капитана II ранга. Я выпрямился и вытянул руки по швам, как привык делать, видя офицера.

– Вот, познакомься, это начальник нашего ансамбля, – сказала она хриплым шёпотом. На сцене кто-то читал стихи.

– Да, – сказал капитан II ранга тоже шёпотом, – я начальник, но на форму не смотри. У нас всё по-простому… А давай ко мне в ансамбль? У нас и матросы срочной службы служат… Я похлопочу. Мне не откажут.

– Спасибо, товарищ капитан второго ранга! – прошептал я, ещё дыша тем, что было со мной на сцене. – Но не надо!

– Почему? – удивился кудрявый начальник.

– Я на корабль хочу!

Меня увозили с острова Русский серым холодным днём. Из низкого тяжёлого неба падали снежинки. Снег лежал островками на сухой траве. На асфальте ещё таял.

С утра до построения новый командир нашей роты передал старшинам фамилии тех курсантов, которых надо было подготовить к отправке. Нас таких было двое. Мы получили по списку всё своё имущество, собрали его в вещмешки и ждали.

Мне ни с чем совсем ни капельки не было жалко расставаться на острове, в Школе оружия и в ротном помещении, в котором стояла моя койка. И о себе я не хотел оставлять никакой памяти. У меня не было там друзей, я никому не был другом. Те, с кем мне пришлось провести полгода в одной роте, видели моё унижение, а я видел, как унижали их. Нам надо было расстаться.

Я подошёл к своей койке, которая стояла с голым полосатым матрасом и голой подушкой, незаправленная, постоял рядом с ней и снял с неё табличку с моей фамилией и инициалами. Мне не хотелось оставлять здесь ничего своего.

Добрую половину нашей роты уже по кусочкам увезли невесть куда. Множество коек, так же, как моя, опустели. Я стоял, слушал, как за окном остатки нашей роты стучат по асфальту ботинками и кричат песню: «…и палуба шагает в небосвод. Курсант и на земле живёт в каютах и кубриками комнаты зовёт…» Мне было радостно слушать топот и голоса. Удаляющиеся. И хорошо оттого, что они всё дальше и тише.

За нами двумя из нашей роты и за несколькими ребятами из других рот приехал долговязый мичман. Он резко отличался от офицеров и мичманов Школы оружия. Он был морщинистый дядька. Шинель и шапка сидели на нём делово, а не в обтяжку, каблуки его ботинок были сношены внутрь.

Новый командир нашей роты, рыжий веснушчатый, полнеющий и очень брезгливый капитан-лейтенант, от которого всегда сильно пахло каким-то крапивным одеколоном, передал прибывшему за нами мичману наши документы.

– Забирайте, – сказал командир мичману, – только сразу их не балуйте. А то мы их тут воспитывали в строгости.

Новый командир ещё никак не успел себя проявить. Мы его видели мало, он осваивался. Но Котов моментально был им приближен. И брезгливое выражение его лица при взгляде на любого из нас говорило, что остров Русский и Школа оружия безошибочно выбирает только нужных людей.

По дороге на пирс мы встретили Котова. Он быстрым шагом спешил из Управления. В руках он держал с десяток картонных папок.

– Здравия желаю, товарищ мичман, – издалека поздоровался он. – Куда вы наших орлов забираете?

Мы остановились.

– Твои? – спросил мичман.

– Вот эти двое, – ответил Котов и глазами указал на меня и второго парня нашей роты.

– Будут служить в девяносто третьей бригаде Сахалинской флотилии, – ответил мичман дружелюбно.