Глава 12

На самом углу Фруктового пассажа, там, где улица переходила в немощеную мостовую, стояла москательная лавка с претензией на богатство и с новым названием. Прежде стоявшую тут старую москательную лавку (известную всем не только на Привозе, но и на ближайших улицах) переоборудовали и отремонтировали по-современному и даже обозвали красивым модным словом «Бакалея». Но суть от нового названия не изменилась. Изменился только товар.

Новый хозяин (так же, как и старик-москательщик, спившийся до полного разорения) мало чем отличался от старого. Прежний хозяин мошенничал с клиентами, и новый — тоже.

Товары в лавке были ну совсем невысокого сорта, мука с червями стоила как первосортная, а весы были неисправны, отчего товар постоянно не довешивали. А недавно (и слух этот разнесся над Привозом, как дымовое облако) в мешке с горохом обнаружили дохлую мышь. Но владельца лавки это не смущало.

Благодаря выгодному местоположению (лавка стояла самой первой в начинавшемся торговом ряду) он удачно вел торговлю, пользуясь даже теми слухами, что ходили по Привозу. Он был одним из первых, кто быстро сообразил, что отрицательная реклама может сработать лучше положительной, и повторял часто своим покупателям:

— О моем магазине весь Привоз говорит, слышали? А что дурные слухи, так это завистники. Раз плохо говорят — значит, у меня все очень хорошо.

И люди верили, потому что это соответствует человеческой психологии: раз ругают и говорят плохо, значит, на самом деле все хорошо.

На рассвете ветреного апрельского дня к магазину бакалеи вплотную подогнали гужевую подводу, с которой два ленивых неопрятных работника принялись стаскивать тяжелые мешки.

Несмотря на ранний час, на пороге возник хозяин магазина в теплом пальто, наброшенном прямо на домашний халат. Он зевал во весь рот и протирал заспанные глаза.

— А ну погодь! — вдруг остановил бакалейщик одного из мужиков, перекатывавшего по земле мешок. Веревка развязалась, и из мешка высыпалась часть желтоватой муки. Бакалейщик засунул руку в мешок и, вытащив горсть муки, разжал пальцы.

— Мука лежалая. Вся в комках. И плесенью воняет.

— Как известно, — мужичок пожал плечами, — со склада… первый сорт…

— На складу долго валялась? — хозяин магазина сурово сдвинул брови.

— Как известно… не могу знать…

— Заплачу по второму сорту! Вон, мышиный помет виден.

— Не велено. Продаем как высший класс.

— Я сказал — получишь по второму! Я потом с твоим хозяином разберусь.

— Не велено, — и мужичок быстро поднял с земли мешок, ухватив на весу, неожиданно продемонстрировав недюжинную силу, — не заплатишь, как хозяин велел, товар буду забирать.

Так они пререкались минут десять. В конце концов мешок плюхнулся обратно на землю — бакалейщик согласился заплатить как за первый сорт, и, затянув потуже веревку, мужичонка закатил мешок внутрь магазина. Где, по знаку хозяина, помощник бакалейщика отделил этот мешок от остальных.

— Запах у муки ужасный, — развязав мешок, продавец магазина, молодой, ушлый парень, с удивлением уставился на хозяина, — воняет просто. Зачем вы его взяли?

Подвода уже уехала. Остальные мешки перекочевали в магазин, и, расплатившись с двумя грузчиками, бакалейщик поспешил старательно запереть входные двери лавки (чтобы, не дай бог, никто из покупателей не увидел на самом деле, как выглядит «дорогостоящий товар»).

— Сойдет. Запах выветрится. Просушится. А плесень затрем, — пожал он плечами.

— Вы серьезно хотите продать как высший сорт? Не купят! Воняет, и с комками.

— Еще как купят! В городе голод. Мы цену немного сбросим — за милую душу разметут.

— Как скажете. Вот только вид и запах…

— Ладно, ты тех двух баб позови, пусть просеют, одновременно и просушат. Они не из болтливых, а нам невелик расход. Все равно задорого продадим.

Продавец отправился за бабами, торгующими фруктами посреди рынка, там, где вместо дорогих лавок были простые, дешевые ряды. И очень скоро вернулся с ними — одна из них как раз была соседкой исчезнувшей Дуньки-Швабры. Бабы эти давно подрабатывали у бакалейщика, придавая негодному, некачественному товару привлекательный, «дорогой» вид. За это им хорошо платили. А так как в тяжелое время каждая копейка была на счету, бабы работали с удовольствием, быстро и ловко, и не чесали на все стороны языком.

— Фу! Ну и вонь! — поморщилась соседка Дуньки, разворачивая мешок. — Первый раз вижу, шоб мука была тухлой! Зря купили. Там внутри мышь подохла. И не одна. Вонь теперь не выветришь.

— Ты мне поболтай, — пригрозил бабе бакалейщик, — если б все было товарно, зачем тебе-то платить? Там, в муке этой, действительно мышиного навоза много. Вот его надо выбрать, а муку просушить. Справишься? У нас час до открытия!

— А то! — и, придвинув чистую тряпицу, на которой собиралась просушивать, баба развязала мешок.

Но муки высыпалось совсем не много. Баба удивилась. Она потрясла мешком, даже перевернула его и стала дальше трясти — муки высыпалось еще меньше, чем в первый раз. Даже бакалейщик удивился — обычно из холщового мешка мука высыпалась просто и легко.

— Застряло там что-то, — сказала баба, — внутри наложено. Тяжелое что-то заткнули сверху. Вот и не идет мука.

— Что за чертовщина… Неужто мусор внутрь побросал, ирод… И за это деньги плочены… — возмутился хозяин магазина, — нет, ты мне все из мешка вытряхни. Я ему в глотку этот мусор заткну.

Баба засунула внутрь руку.

— Не вытащить. Тяжелое. На ощупь холодное. Твердое, как камень. Ай! Что-то острое… Оцарапалась…

И тут баба вытащила палец… Тут заинтересовался даже продавец, подошел ближе. Дрогнувшим голосом бакалейщик скомандовал:

— Разрезай.

Продавец стал резать мешок по боку. Отогнул обе части мешковины. Снизу прямо на пол хлынула мука. А сверху…

— И… — вдруг завопила баба, отшатнувшись назад и машинально крестясь, — …и …святые угодники… свят-свят-свят…

На полу, в груде муки, лежали части человеческого тела — плечо с рукой и половина туловища. Туловище было женским. Отчетливо просматривалась запавшая, словно высохшая женская грудь, под которой, натягивая желтоватую, как пергамент, кожу, проступали острые ребра.

Баба страшно завопила. Продавец стал белый как мел и, весь затрясшись, привалился к стене. Один хозяин магазина сохранял какое-никакое присутствие духа. Схватив бабу за плечи и тряхнув как следует, заорал:

— Да замолчи ты, дура чертова! Что это? Откуда?

Баба конечно же знать не могла, но с перепугу прекратила вопить. Тем временем ее товарка, такая же белая, как продавец, подошла поближе и толкнула подругу в плечо.

— На руку посмотри!

— А что смотреть? — повернулся к ней бакалейщик. — Чего на это смотреть?

Но подруга, уже взявшая себя в руки, тоже заинтересовалась происходящим и стала тщательней вглядываться в отрезанную женскую руку, лежащую на полу. Глаза ее расширились, а челюсть вдруг отвисла. Баба истошно завопила:

— Матерь Божия! Святые угодники! Так это же Дунька! Наша Дунька-Швабра!

— Какая швабра! Чего ты несешь! — хрипнул хозяин, нервы которого уже, похоже, полностью отказали.

— Браслет! Это ее браслет! Она еще им похвалялась! — вопила баба.

И действительно: на мертвой руке, туго врезавшись в кожу, отчетливо (особенно когда с него спала мука) был виден широкий серебряный браслет, в который были вставлены большие, необработанные куски янтаря.

Это было страшно и странно: на мертвой, отрезанной женской руке видеть изящный, красивый браслет, державшийся так крепко, что он не упал даже после смерти…

— Пропала она, — пояснила баба хозяину, который только теперь стал осознавать, в какую беду попал, — пропала она, Дунька-Швабра. Товар бросила, и сама не вернулась за товаром. Как сквозь землю провалилась. А он вот как… Убил и на куски разрезал, выродок рода человеческого… Дьявол…

— Ты что, знала ее? — пытался понять бакалейщик, как будто происходящее можно было понять.

— Так кто ж ее не знал! — запричитала баба. — Кто ж не знал нашу Дуньку-Швабру! Весь Привоз знал!

— А голова где? — прервав причитания, спросил продавец, приведя этим вопросом в чувство и растерявшегося хозяина, и вопящую бабу.

Тут только хозяин бакалейного магазина сообразил, что в его магазин попал труп, и нужно что-то делать, чтобы его не обвинили в убийстве. А потому, поплотней запахнувшись в пальто, выскочил на улицу, чтобы немедленно обо всем сообщить властям.

Бабы тоже ушли из магазина — было ясно, что через минуту они раззвонят о случившемся всему Привозу. Оставшись наедине с частями трупа, продавец прикрыл страшные находки мешковиной и, забившись в угол, там продолжал дрожать.

Через час возле магазина собралась толпа зевак, которые всегда собираются, когда происходят такие события. Всем было интересно, что будет дальше, а главное, всем хотелось посмотреть на страшные находки в магазине. Но посмотреть не удалось. Части тела, запакованные в мешок из анатомического театра, вынесли через заднюю дверь, чтобы избежать излишнего ажиотажа. Потом их погрузили на телегу и отправили в морг Еврейской больницы для исследования — больница была поблизости. И это была удача — так оперативно сработали сотрудники бывшей еще при французах полиции, которые почему-то не сбежали. А новые власти, не успевшие утвердиться в городе, еще не успели их расформировать…

Солдаты Григорьева приехали вместе с полицейскими и, не понимая, что происходит и что им надо делать, принялись ходить по магазину, утаскивая то, что под руку попадет. Действовали они так нагло, что бакалейщик даже задумался, что хуже — части мертвого тела в мешке муки или вот эти, приехавшие для расследования.

Один раз он попытался вмешаться, но дюжий григорьевец, одетый в какое-то рванье с чужого плеча, пригрозил ткнуть его штыком в грудь, если не замолчит. И хозяину не оставалось ничего другого, кроме как забиться в угол и оттуда наблюдать, как представители новой власти забирают лучшие товары из его лавки.

И бакалейщик смотрел с тоской, как тот самый григорьевец, угрожавший проколоть грудь штыком, лазил по магазину и на ходу откусывал лучшую колбасу высшего сорта, самую дорогую, которую бакалейщик предлагал только богатым постоянным клиентам…

Про переполох на Привозе и про то, что нашли Дуньку-Швабру, Таня услышала одной из первых. Оставив Цилю хозяйничать в лавке, она побежала к бакалейному магазину, который отлично знала. Там уже собралась толпа, и Таня решительно врезалась в нее.

— Как собаку зарезали… Дуньку-Швабру… И с дохлыми собаками зашили в мешок… — говорили в толпе, — голову не нашли… А зубы все выбиты… И рот как будто кричит… А ноги отрезали… И послание какое-то на коже оставили… Слуги сатаны, наверное… их рук дело…

Прекрасно понимая, что в толпе подробностей не узнать, Таня все-таки стояла в первых рядах, чтобы рассмотреть, кто будет выходить или входить.

Она ждала появления Авдотьи Марушиной, на которую хотела посмотреть особо. Но той все не было. Таня догадалась, что части трупа унесли сквозь заднюю дверь, чтобы избежать волнений в толпе.

— Я ее и нашла, — послышалось поблизости, и Таня, обернувшись, увидела ту самую торговку, которая нашла в муке части трупа. Таня решительно вмешалась в беседу.

— Голова, ноги были? — спросила она.

— Только рука с плечом да туловище. И браслет. Дуньки-Швабры браслет нашей… — причитала баба.

— Кровь была в мешке? — допытывалась Таня.

— Какая кровь? — удивилась баба. — Тело твердое, холодное… Закостенела уже… Не одни сутки так пролежала. Да и убили ее не в лавке. После смерти части тела засунули в мешок. На складе, наверное.

Узнав все подробности, Таня отошла от бабы. Было над чем задуматься: загадочное исчезновение Дуньки-Швабры, браслет, потом мешок… Тане подумалось, что остальные части тела убийца мог запаковать в другие мешки, с крупами. Возможно, их и не найдут. Но если убийца отрезал и спрятал голову, то почему оставил браслет, по которому оказалось так легко опознать труп? Значит, голова была отрезана не затем, чтобы скрыть личность жертвы? Тогда по какой причине?

Судя по истории с браслетом, убийца вообще не думал о том, опознают или нет его жертву. Просто ради какой-то своей цели разрезал труп на куски. Но цель эта — не спрятать тело, не попытаться замести следы. А раз так — похоже, убийца сумасшедший. Серийный убийца, который разрезает на куски свои жертвы. Тане вспомнился Людоед.

Ей подумалось: хорошо бы узнать, были ли еще такие случаи в городе.

Думая обо всем этом, Таня вновь вернулась в толпу и попыталась протиснуться в первый ряд, но не тут-то было. Все места были заняты. И какая-то толстая торговка рыбой (судя по ужасающему запаху) пообещала Тане намять бока, если та еще раз ее толкнет.

Ввязываться в драку Таня не собиралась и решила уйти. Но взвилась буквально в ярости, когда кто-то с силой толкнул ее в плечо.

— Да остановись ты наконец! — раздалось над ухом, и, обернувшись, Таня вплотную столкнулась с Володей Сосновским, который хотел схватить ее за плечо и по неловкости толкнул.

— Что ты здесь делаешь? — глаза Тани распахнулись, она даже задохнулась от обилия нахлынувших на нее чувств.

— Работаю, конечно. Я же репортер, а о жутком убийстве на Привозе говорит весь город, — усмехнулся Володя. — Давай выйдем из этой толпы.

Не чувствуя под собой ног, Таня пошла следом за ним, не понимая, что ей делать — то ли смеяться от радости, то ли рыдать во весь голос. Сердце подсказывало, что правильно будет и так, и так.

— Вот, пришел посмотреть своими глазами, но ничего не увидел, — сказал Володя, когда, покинув толпу, они вошли в относительно тихий переулок, вплотную примыкавший к Привозу.

— Там куски тела нашли, — сказала Таня, — убитую звали Дунька-Швабра. Она торговка с Привоза. Контрабандой торговала, в розницу. Как многие здесь.

— Ты что, ее знала? — удивился Володя.

— Немного, — Таня с трудом вынесла его взгляд.

— А как ты могла ее знать? — не унимался Володя Сосновский.

— У меня лавка здесь, — пояснила Таня, — ты теперь репортер, а у меня лавка на Привозе. И, если хочешь, я могу тебе помочь для твоей статьи.

— Ты теперь торговка с Привоза! Час от часу не легче, — на лице Володи появилось выражение ужаса и брезгливости, и Таня поняла, что правильный ответ был плакать. Поэтому развернулась, чтобы уйти. Ей хватало и собственных разбитых надежд.

— Подожди, — Володя ухватил ее за руку, — извини, я не хотел тебя обидеть.

— А ты больше не можешь меня обидеть. Я привыкла, — пожала плечами Таня.

— Ну да, я виноват перед тобой. Но я такой, какой есть, — сказал Володя, — и меняться я не собираюсь. Так что прости.

— Мне все равно, какой ты есть. Я и без тебя многое о тебе знаю. А вот знаешь ли себя ты?

— Ладно. Я не хочу ссориться. Расскажи лучше об этой… как ее… Дуньке-Швабре…

— Нечего рассказывать. Голову ведь не нашли, — невесело усмехнулась Таня, — а то, что опознали ее по браслету, так это чистая случайность. Недосмотр убийцы.

— А ту, первую женщину, ты тоже знала?

— Какую первую женщину? — Таня навострила уши.

— Которую нашли на мусорной свалке. Разрезанную на куски.

И, видя на ее лице искренний интерес, Володя рассказал ей всё. Таня не верила своим ушам! Она оказалась права. Подобное убийство было не первым.

— Это случилось за день до еврейского погрома, — сказал Володя и описал место, где нашли части тела убитой.

— Еврейский погром начался с мертвого младенца, — машинально сказала Таня, — а выходит, было еще и убийство.

Володя заинтересовался мертвым младенцем, и Таня рассказала о лавке Кацмана.

— Корзину с убитым младенцем просто подбросили ему под дверь, — сказала Таня, — это был лишь предлог для погрома. А ту, первую женщину, опознали?

— Нет, — покачал головой Володя, — я специально узнавал. Собирал материал для статьи. А знаешь что? Если у тебя есть свободное время и если ты не возражаешь, давай вместе сходим домой к этой Дуньке-Швабре. Вдруг повезет, и мы успеем до полиции. Ты можешь узнать ее адрес?

— Могу, конечно, — сказала Таня, с трудом понимая, что происходит. Они снова вдвоем собираются заниматься расследованием? Зачем? Но отступить она не могла. А потому, попросив Володю подождать, бросилась к той самой торговке, которая теперь занимала очень важное место в Дунькиной истории, и выяснила, что Дунька-Швабра арендовала лачугу в том же самом переулке, где когда-то жила со своим грузчиком Ида.

В переулке было пустынно. Только полосатый шелудивый кот, усевшись под водосточной трубой, провожал их желтыми настороженными глазами. Хибара, в которой снимала комнату Дунька, одной стеной примыкала к двухэтажному каменному дому, жилье в котором наверняка стоило дороже. Остальные же стенки лачуги были достроены из фанеры и досок, явно собранных отовсюду, оттого пристройка была чем-то вроде жалкой собачьей конуры, а не человеческим домом. Вдобавок ко всему, несмотря на свой страшный вид, она была поделена на клетушки. В самой крайней клетушке, ближней к улице, и жила Дунька. Открыть покосившуюся, с облепленной краской дверь оказалось легко, несмотря на то что она была заперта на ключ. Таня пошурудила в хлипком замке проволокой (когда-то этому ее учил Шмаровоз), и замок открылся словно сам по себе. Внутри стоял затхлый запах нежилого помещения. Таня и Володя переступили порог.

Обстановка была нищенской. Покосившаяся разобранная кровать. Простыня грязная, с дырами. На столе в углу залежи грязной посуды с остатками еды, засохшие, подернутые плесенью. Дунька не отличалась хозяйственностью. На грязь и беспорядок в ее каморе тошно было смотреть.

Внезапно Таня остановилась и указала Володе на большую плетеную корзину, накрытую тряпкой, покрытой бурыми пятнами, которая стояла на стуле прямо рядом с кроватью.

— Интересно, — сказала Таня, — что в ней?

Они подошли ближе. Тряпка выглядела ужасно — порыжевшая, грязная. От нее шел отвратительный запах. Таня проволокой откинула ее, открыла корзину, и… отшатнулась. Ей вдруг показалось, что она потеряет сознание. Увиденное просто не укладывалось в голове.

В корзине лежал мертвый младенец, крошечный мальчик, голова которого была свернута набок. Тельце его было синим. Судя по состоянию кожи, он был мертв уже несколько дней. Младенец явно не имел никакого отношения к Дуньке — она вообще не рожала, детей у нее не было, и об этом знали все на Привозе. Чей же младенец был тогда?

Таня бросила взгляд на тряпку, покрывавшую корзину, и внезапно все поняла. Тряпка, которой накрыли корзину, были юбкой Дуньки. А пятна на ней были пятнами ее крови.