Глава 10

Таня стояла перед закрытой дверью ресторана «Монте-Карло», не веря своим глазам. Мало того, что ресторан был закрыт, так на входной, центральной двери висел огромный ржавый замок. Ресторан производил впечатление заброшенности, и было видно, что он не работает давно. Это было абсолютно невероятно — закрытая штаб-квартира Японца. Что бы ни происходило в городе, двери всегда были открыты — при французах, при деникинцах, еще раньше… А вот теперь…

Таня оглянулась по сторонам. Улица вокруг была пустынной. Казалось, даже редкие прохожие спешили проходить быстрее мимо опасного места — ресторана с потушенными огнями вывески, ведь все знали, кому он принадлежал. Для Тани это был удар ниже пояса. Растерявшись в первую минуту, она прислонилась к стене соседнего дома, чувствуя, что вот-вот упадет.

После того страшного собрания на Привозной площади люди расходились медленно. То, что произошло, буквально их добило, ведь большинство на Привозе составляли мелкие, небогатые торговцы, для которых и 100 рублей были неподъемной суммой, ведь продавали они свой нехитрый товар за гроши.

— Что же это делается, люди добрые?! — поднял руки вверх старик-инвалид, торгующий детскими свистульками. — Убили, ироды, без ножа зарезали! Какие тысячи? Чистая смерть… Смерть…

Страшно было слышать эти причитания, страшно было думать о том, что в них содержалась неприкрытая правда. Ведь действительно заплатить такие деньги для многих торговцев означало реальную голодную смерть.

Таня возвращалась обратно в лавку ни жива ни мертва, не зная, как сказать об этом Циле. Но оказалось, что Циля все слышала, прокравшись на Привозную площадь тайком от Тани.

Теперь Циля плакала в голос, вцепившись в распущенные волосы обеими руками, а Ида, худая, суровая, с обескровленными, в муке поджатыми губами, ходила из угла в угол, заламывая пальцы. После погрома Ида окончательно ушла от своего грузчика и теперь жила в доме на Молдаванке с Таней и Цилей. Дом едва успели привести в порядок после погрома, а Софу — похоронить. Но Таня собиралась переехать, и в свободное время смотрела другие квартиры.

— Ну что плакать, — рассердилась она, — слезами горю не поможешь. Попробую достать деньги.

— А вдруг у тебя получится? Ты же Алмазная! — с надеждой посмотрела на нее Циля.

— Алмазная! — фыркнула Таня. — Никакой Алмазной давным-давно нет! Ну у кого сейчас есть бриллианты, кто их носит? Те, с бриллиантами, давно свалили в Париж. Мои люди кошельки по углам тырят, а в кошельках — по 2–3 рубля. А ты говоришь…

— Мы погибнем, — резюмировала Ида, поджав губы еще больше, — просто подохнем с голоду.

— Ох, заткнись! — Циля снова разразилась слезами. На душе у Тани скребли кошки — лучше своих подруг она понимала всю безысходность их положения.

— Пойду к Японцу, — подумав, сказала она, — может, он чего придумает… Как не платить…

Однако к концу дня к ним в лавку пришли. Дверь без стука просто распахнулась, и на пороге возникла дама в кожанке, Авдотья Марушина, в сопровождении двух вооруженных солдат.

— Кто хозяин лавки? — Здесь, в магазине, дама вела себя совсем не так, как на Привозной площади, и Таня это сразу отметила.

— Ну я, — выступила вперед Циля, стараясь сдержать слезы.

— У вас мануфактурный магазин? Торгуете краденым?

— Никогда таким не торговали, — Циля побелела как мел, — шо это вам в голову взбрело? У людей берем старые вещи, перешиваем, так и держимся. Сами ведь знаете: товару нового сейчас нет.

— Ворьё, — дама прошлась по лавке, брезгливо схватила розовую кофточку с оборками, лежащую на витрине, швырнула на пол, — вонючее ворьё… Поставить бы вас всех к стенке… Развели контрреволюцию. И поставлю первыми, если не заплатите 1000 рублей. Слышала, ты, жидовка? С твоей вонючей лавки причитается контрибуция в тысячу рублей!

— Побойтесь Бога, мадам! — Циля побледнела так, что казалось чудом то, что она держится на ногах. — Откуда у нас такие деньги? Мы грошовая лавка! На сто рублей в месяц наторгуем — и то счастье! А тысячу рублей… Таких денег нам никогда не собрать!

— Ты слышала, что я сказала, жидовская морда! Не заплатишь — поставлю к стенке! И вертеп твой жидовский сожгу! Слишком с вами тут панькались при старой власти. Теперь будет вам все по-другому. Ты меня услышала, жидовская сволочь? Не заплатишь — всех пристрелю.

Закончив ходить по лавке, Авдотья Марушина ткнула сапогом ящик, в котором хранились отрезы тканей. От удара он отъехал от стены. Солдаты держали наготове винтовки. Было ясно, что, услышав приказ, они сразу станут стрелять. У них были тупые, ничего не выражающие лица — лица тех, кто без всяких сомнений и колебаний готов нажать на курок.

Но приказа открыть стрельбу пока не последовало. Сделав солдатам знак, как двум собакам, Марушина велела им покинуть лавку следом за ней. Они давно вышли, а Таня, Ида и Циля стояли на одном месте, застыв, и сохраняли страшное молчание. И это молчание повисло в воздухе.

Было слышно, как Марушина с солдатами вошли в соседнюю лавку, как оттуда донеслись причитания и вопли и разлились вокруг, как вода.

Таня, сорвавшись с места первой, обернулась к Циле и Иде:

— Я иду к Японцу. Я достану деньги. Будет чем заплатить.

Циля и Ида все еще молчали, когда Таня быстро спустилась по ступенькам лавки и ушла в ночь вдоль рынка, над которым разразилась беда.

Но Таня даже не представляла себе масштабов этой беды — до того момента, как, прислонившись к стене соседнего дома, застыла, вглядываясь в ржавый замок, висевший на двери ресторана. Японца здесь не было. И Таня не знала, где его искать.

Японец ушел в подполье после того, как его люди с оружием в руках остановили погром, и это было вполне объяснимо. На следующее же утро после погрома Григорьев объявил крупную награду за голову Японца и послал всех своих людей на его поиски — которые, разумеется, ни к чему не привели.

Между Григорьевым и Мишкой Япончиком началась серьезная борьба. Григорьев поклялся «поставить к стенке» главаря одесских бандитов. Каждую ночь в городе происходили страшные перестрелки между людьми Григорьева, Мишки Япончика и вооруженными отрядами большевика Домбровского, которого Григорьев назначил военным комендантом Одессы.

Прошлое Домбровского было связано с анархистскими группировками, которые ввязывались в террористические акты в городе еще до прихода французов. Особенно свирепствовали анархисты до первого, провалившегося, восстания красных. Анархист Домбровский одно время входил в отряд дьяволицы Марии Никифоровой. Но после конфликта с атаманшей ушел от нее и сколотил свой собственный отряд, который прославился благодаря необузданной, дикой, ничем не контролируемой жестокости.

Во времена Антанты в городе Домбровский стал членом большевистского подполья, быстро переметнувшись на сторону красных. Он и его люди напоминали отряды Григорьева. Так же, как и он, Домбровский выступал на стороне красных, но воевал по своим собственным законам анархии, очень похожим на его законы. И вот этого человека Григорьев назначил комендантом города, заставив присоединиться к вооруженной травле Японца.

Но, несмотря на все меры, Япончика найти не удалось. Он ушел в глубокое подполье и оттуда продолжил бороться с беспределом отрядов Григорьева.

Надо сказать, что у представителей ЦК Компартии большевиков в Одессе методы атамана Григорьева тоже вызывали настоящий шок. Большевики были в ужасе от еврейского погрома, и на следующий день Григорьева вызвали на ковер в Комитет обороны, который по-прежнему возглавлял Рутенберг, и в Совет ЦК Компартии большевиков в Одессе, возглавляемый Софьей Соколовской.

С самого начала большевики были против кандидатуры Григорьева для взятия Одессы, но особого выбора у них не было.

Атаман Григорьев был бесчестным авантюристом и выскочкой, к тому же — запойным алкоголиком. За годы своей карьеры он успел изменить царю, Временному правительству, Центральной Раде, Директории, гетману и даже советской власти. После чего пришел к красным с повинной, и те позволили ему остаться в их рядах.

В Одессу Григорьев вошел не как атаман (которым был раньше), а как командир 6-й Украинской Советской дивизии. Позже он стал начальником 6-й Украинской. Армия Григорьева состояла из дезертиров царской армии и крестьян самого низшего социального уровня Херсонщины и Николаевщины. Эти люди, в прежнее время находившиеся на самом дне, были абсолютно безграмотны, с трудом выговаривали собственное имя, были тупы, забиты, склонны к алкоголизму, но полны ненависти к тем, кто преуспел в жизни больше их.

И вот совершенно неожиданно судьба вознесла их на самый верх, где они оказались представителями закона и власти. И это опьянение вседозволенностью вылилось в тупую жестокость, ведь в армии бывшего атамана дисциплина поддерживалась слабо.

Тупые, безграмотные, недалекие крестьяне, став властью, опьянели от крови и принялись заниматься «экспроприациями буржуев», то есть самым откровенным грабежом.

На подходе к Одессе они останавливали целые поезда и грабили всех пассажиров. Когда они вошли в город, то тут же принялись таскать по улицам целые подводы, груженные «городским барахлом». Одесса всегда были богатым городом, и именно в ней «хлопцы-григорьевцы» разошлись вовсю.

Не останавливаясь ни перед чем (и еврейские погромы были тому подтверждением), они грабили всех и вся. Иногда доходило до абсурда, когда воинство вытаскивало из домов старые простыни и чугунные сковородки с отломанными ручками — только потому, что таких не было в их родной деревне.

И за такое поведение Григорьева заставили отчитываться — сначала в Комитете обороны и Совете представителей ЦК Компартии в Одессе, а затем — уже в Революционном комитете, в который объединились эти две структуры. После беседы, по настоянию Соколовской, Григорьева пытались арестовать.

Но около тысячи вооруженных григорьевцев окружили здание, где происходила беседа, больше похожая на допрос, и угрожали его взорвать, если большевики не выпустят Григорьева.

Большевикам очень не хотелось развязывать очередной вооруженный конфликт в городе. К тому же силы были неравны — красным нечего было противопоставить григорьевцам. А бросать город на произвол, пока не подошли серьезные части, большевики не хотели. Мало ли что могло произойти — вдруг Добровольческая армия опять нападет на Одессу, или французы вернутся. Добывай тогда столь важный стратегический город во второй раз!

Поэтому Григорьева пришлось отпустить. Ему сделали суровое «внушение», которое очень сильно разозлило атамана. Вот как он сам об этом рассказывал своим людям:

«Я как занял Одессу, так и Ревком жидовский появился… Стали требовать, чтобы подчинился ему, чтобы хлопцы перестали жидов колошматить. А сами знаете, люди в походе изорвались, обносились, а в городе жидов-спекулянтов много… Я взял город, стало быть, он мой, а тут Ревком из подполья вылез и стал мне на пути… Арестовал: все жиды, а один дурак — русский. Ну и того к ногтю своею рукою… Показал им, Ревкомовским жидам. Хлопцы мои не лыком шиты. Так что не они меня, а я их к ногтю».

Впрочем, Григорьев договорился с Ревкомом старым, всем известным, хорошо испытанным способом. Он пообещал отдать часть от собранной им в городе контрибуции в 500 миллионов на революционные нужды. После этого Григорьеву было разрешено выколачивать деньги как угодно, и его люди приступили к «работе».

Деньги выколачивали из «буржуев» в застенках ЧК, ревтрибуналах, народной милиции, комендатуре. Общее командование над сбором денег и составление списков жертв было поручено военному коменданту Одессы Витольду Домбровскому. Он быстро сколотил отряд своей личной охраны, «комендантскую сотню», которая подчинялась лично ему и никому больше. В народе этот отряд окрестили «дикой сотней», так как на 90 процентов он состоял из грузин и чеченцев. На самом деле это была хорошо вооруженная банда.

Штаб по выколачиванию денег из буржуазии Домбровский организовал в гостинице «Пассаж».

Дом ювелира Ракитина на углу Александровского проспекта утопал в темноте. С фасадной части дом выходил на проспект, и можно было спрятаться напротив, в густых кустах, которые разрослись на проспекте. Кусты уже начали покрываться зеленью, и крошечные листики с сочными почками служили идеальной маскировкой для надежного убежища — особенно в темноте.

Ювелир Ракитин не уехал в Париж и даже не собирался сворачивать свой бизнес. Тане охарактеризовали его как хитрую сволочь, которая из семи шкур вылезет, но со всеми властями договорится. И она не сомневалась, что так оно и есть. Потому что вывеска, тянувшаяся по фасаду здания, была роскошной.

Сам же Ракитин жил на втором этаже. Попасть на первый можно было через заднюю дверь со двора — там и находилась богато убранная лавка, где в витрине, на черных бархатных подушечках, были выставлены даже бриллианты. По ночам Ракитин убирал их в сейф, но не всегда.

Семьи у него не было. Жена сбежала еще при царском режиме, не выдержав его тошнотворной скупости. В доме днем убирала старая служанка. Так что на втором этаже Ракитин к ночи оставался один.

Все это Таня выведала от старухи-служанки, дочь которой была знакома с Идой. Как и все окружающие, служанка ненавидела скаредного ювелира, поэтому с удовольствием выложила все, что знала.

Таня со своими людьми стояла в засаде напротив входа в дом Ракитина. Они ждали, когда на втором этаже погаснет свет. Служанка рассказала, что это означает, что Ракитин засыпает в постели. Спит он крепко, из пушки на разбудишь, потому, что принимает снотворное. Надо подождать минут десять, после того, как свет будет погашен, и тогда Ракитин ничего не услышит.

В доме была электрическая сигнализация, соединяющая лавку с полицейским участком. Но Шмаровоз еще днем перерезал провода, а ювелир этого не заметил. Ракитина грабили не часто, так как он исправно платил дань Японцу. Тане было очень неприятно нарушать уговор, но выхода у нее не было. Другого жирного источника денег не предвиделось.

Свет пока горел. Таня и трое ее людей (Шмаровоз, Колька-Рыбак и новый член банды по кличке Белый) видели, как ювелир закрывал ставнями окна лавки и тщательно, на три замка, запирал входную дверь. Таню это не беспокоило. У нее был ключ от двери черного хода в заднем дворе — его ей дала старуха-служанка, которая так сильно ненавидела ювелира, что мечтала о том, как бы его ограбили. Тем более, что Таня пообещала ей дать столько денег, сколько ювелир не доплатил. А это была приличная сумма, так как он постоянно придирался по мелочам и высчитывал деньги из ее копеечного жалованья.

Наконец свет погас, и Таня вздохнула с облегчением. Она уже успела замерзнуть на холодном апрельском ветру. Если дни были теплые и солнечные, несмотря на ветер, то к ночи на землю возвращался настоящий студеный холод, и вместе с неутихающим ветром пробирал до кости.

Прошло минут 15, и Таня скомандовала своим людям двигаться. Они обошли дом сзади, свернули в узкий дворик и отыскали пошарпанную дверь. Ключ подошел сразу. Они оказались в темном коридоре.

Дверь слева вела в просторную кухню, справа — к лестнице на второй этаж, прямо — вела в лавку, но она была заперта на замок. Ключа от этого замка у Тани не было.

Шмаровоз приступил к делу. Смазав отмычку машинным маслом, он принялся шурудить в замке. Колька-Рыбак подсвечивал ему огарком сальной свечи. Фитиль трещал и разбрызгивал жирные брызги. Раньше, для полиции, такая свеча могла стать уликой. Но теперь всем было плевать. Налеты больше никто не расследовал.

Шмаровоз был спецом. И хотя в последнее время он все чаще и чаще говорил, что хотел бы отойти от дел, с задачей своей справился быстро. Замок хрустнул, и дверь открылась. Все четверо оказались в темной лавке, где на подушечках лежали выставленные в витрине ожерелья, кольца и серьги.

Бросившись к окну, Белый сразу схватил ближайшую подушечку. Яркий луч света от электрического фонаря упал на пол и заметался по стене. Таня вздрогнула, и в тот же самый момент все поняла. Она схватила Шмаровоза за руку.

— Надо прятаться под лестницу! Быстрее!

— Да че ты, сдурела? — Белый был возмущен. — Столько добра вокруг — и прятаться?

Но Таня не слушала его. Вцепившись в руку Шмаровоза, она потащила его под лестницу. За ними пошел Колька-Рыбак. Все трое втиснулись в узкое пространство, заваленное ведрами и тряпками, где замерли, согнувшись в три погибели. Белый, пожав плечами, пошел к следующему окну.

Сквозь щель Таня и ее люди могли видеть происходящее. Входная дверь вылетела со страшным грохотом, выбитая ударами сапог. Внутрь ввалились люди в мохнатых папахах. У многих за поясами были сабли. Не успев спрятаться, Белый так и застыл с драгоценностями в руке.

— Вор, твою мать!.. — заорал зычный голос с заметным кавказским акцентом. — Вора поймали! Вор влез!

— Что с вором делают? — громко рассмеявшись, ответил кто-то еще. В тот же самый миг рослый черноволосый в папахе поднял руку. Раздался выстрел. Было видно, как Белый упал на пол и, чуть прокатившись, застыл. Одной пули оказалось достаточно — в голову.

Толпа расступилась, и в лавке появился кто-то еще. Он был в другой части комнаты, и сквозь щель в двери его нельзя было разглядеть. Но по тому, как почтительно вытянулось воинство в папахах, становилось понятно — появился начальник, главарь. Главный комиссар.

Судя по всему, вел он себя очень важно, потому что не сделал больше никаких лишних движений, а только отдавал команды.

— Собрать! — и по одному только звуку его голоса трое в папахах бросились собирать драгоценности и деньги в лавке. Было слышно, как они разбивают витрины прилавков, как переворачивают их. С громким грохотом взорвали сейф. Они вели себя как самые настоящие бандиты-налетчики, даже хуже. После этого последовала команда:

— Привести.

Четверо бросились по лестнице на второй этаж. Это был самый страшный момент для Тани, ведь, подходя к лестнице, они могли их заметить в узкую щель. Но бандиты были настолько поглощены грабежом, что ничего не видели.

Бегом поднялись по лестнице. С дощатых ступенек на сжавшуюся Таню и ее людей посыпались щепки и пыль. Очень скоро сверху раздался грохот, как будто переворачивали мебель, звуки ударов и крики.

А еще через время двое стащили со второго этажа ювелира. Двое остальных задержались грабить наверху. Ювелир еле шел, тяжело ступая босыми ногами. Его буквально тащили под руки. Рубашка на нем была разорвана, а лицо разбито. Из носа и губ капала густая кровь.

Ювелира затащили в лавку, где уже заканчивали хозяйничать грабители.

— Ну что, буржуйская сволочь, деньги прячешь? — Начальник говорил спокойно, даже весело.

— Господин Домбровский, я же согласился платить, вы же… — начал было ювелир. Но тут же раздался зычный, гулкий звук удара, и голова ювелира бессильно свесилась на грудь.

— Молчать, сволочь, — весело, даже ласково сказал новый военный комендант Домбровский, и теперь прятавшиеся под лестницей поняли, кто это такой, — а мне мало. Есть приказ: экспроприация у буржуев. А ты самый что ни на есть буржуй. Мы все у тебя живо экспроприируем. Кстати, а мы в твоей лавке вора поймали. Видишь, как тебе повезло. Грабил гад.

Кто-то из людей что-то сказал Домбровскому, тот весело рассмеялся, затем повернулся к ювелиру:

— Скрытный, да? Ну ничего, у нас ты живенько расскажешь, где и что у тебя есть! Увести!

— За что? — ювелир собрался с силами и завопил в голос: — За что меня?! Я же пообещал с вами сотрудничать! Пообещал, что всех выдам и всё заплачу! Вы же слово дали!

— Подумаешь, слово! С буржуями я не договариваюсь, — сказал Домбровский, — взял и передумал. Тебе, уроду буржуйскому, урок будет.

Очевидно, он подал знак, потому что ювелира поволокли к выходу. Он упирался изо всех сил. Хватался руками за стены. Вопли его были столь страшны, что у Тани разрывалось сердце. Чтобы не слышать этого кошмара, она закрыла уши. Вообще все ее тело от ужаса билось, как в лихорадке, и Таня никак не могла унять эти то ли судороги, то ли дрожь.

Наконец ювелира выволокли за дверь, осыпав градом ударов. Окинув пристальным взглядом внутренности лавки (не забыли ли какую-то ценность его люди), Домбровский направился к выходу.

Теперь Таня отчетливо видела его высокую статную фигуру в серой офицерской шинели еще с прежних времен. Несмотря на то что он был красив, эта леденящая красота могла внушать только ужас. Первобытный, животный ужас, от которого исчезали все мысли и леденела кровь.

Домбровский вышел. Воинство в курчавых папахах потопало следом за ним, горланя на непонятном языке. В лавке воцарилась тишина — тишина, которая была хуже смерти.

— Можно выходить, — тихонько, шепотом сказал Шмаровоз, — пойдем, Таня.

Впервые в жизни он назвал ее так — по имени, тихим голосом, очень просто и без всяких жаргонных словечек. Это означало, что Шмаровоз находится в глубоком шоке, который просто не может себе объяснить.

Кое-как они выбрались наружу. В лавке было разбито и уничтожено абсолютно всё. Умудрились даже отколупать стены. Казалось, по пространству большой комнаты вдруг пронесся смертоносный вихрь.

Труп Белого лежал ближе к порогу. И, как предполагала Таня, у него была прострелена голова. На его окровавленном лице застыл ужас, смешанный с удивлением.

— С нами покончено, — печально качая головой, прокомментировал Шмаровоз, — нет нас больше. С налетами покончено. Теперь власть грабит. Как же они себя ведут, Боже ж мой… Да ни один налетчик, ни один марвихер… Ни один король Молдаванки не оставлял после себя такого! Матерь Божья… Нет больше королей Молдаванки. И Одессы не будет, если такие к власти придут. Никого не будет.

Колька-Рыбак ничего не сказал. Он был в таком же шоке, как и Таня, и его тоже била дрожь. Таня не захотела подниматься на второй этаж. Она боялась того, что может там увидеть.

Молча они выскользнули из страшного дома через разбитую входную дверь и так, больше не говоря ни единого слова, ушли в темноту.