Глава 9

Сутки уличных боев развалили, обескровили Молдаванку, превратив в полигон кровавой войны. Город словно застыл в изумленном молчании перед жестоким, отвратительным лицом новой власти, проявившей свой звериный оскал. И действительно: не успели григорьевцы утвердиться во взятой Одессе, как начались жестокие еврейские погромы. Это было слишком даже для тех, кто большевикам симпатизировал.

В городе испокон веков мирно уживались люди разных национальностей, на одном только Привозе кого только не было! И преследование по национальному признаку для одесситов стало неожиданным ударом. Город, можно сказать, был к этому не готов. И не готов вдвойне, ведь новые власти вместо того, чтобы воспрепятствовать еврейским погромам и пресечь в зародыше страшные проявления межнациональной розни, не только не приняли мер, но и сами участвовали в них. Единственные, кто осмелился дать отпор с оружием в руках, были люди Мишки Япончика. Хорошо вооруженные, опытные в схватках, отлично умеющие стрелять, они остановили отряды погромщиков, шастающие по Молдаванке. И среди убитых было немало тех, кто еще совсем недавно носил форму солдат атамана Григорьева, сражаясь под его знаменами.

Впрочем, несмотря на то что Григорьев выступал от имени большевиков, в его отрядах не было ни суровой дисциплины красных, ни их жестокой идеологии. И распоясавшееся атаманское воинство было не чем иным, как еще одной разновидностью бандитов, в смутное время возникших на огромных просторах бывшей страны.

До утра Таня с Володей, сидя в гостиной тесной квартирки на Госпитальной, прислушивались к отголоскам ружейной канонады и взрывам гранат, доносившимся поблизости. Оба не сомкнули глаз. Они понимали: город входит в новую эпоху, и какой она будет, свидетельствует именно этот еврейский погром.

На рассвете Таня тихонько направилась к дверям. Володя перехватил ее в коридоре, выходя из тесной, узенькой кухни.

— Куда это ты собралась? Ты с ума сошла?

На улицах продолжали стрелять. Вопли поутихли, и гранаты взрывались все реже и реже, но стрельба — то отдаленная, одиночная, то частыми залпами, став единственным символом этой страшной ночи, — все продолжала звучать.

— Мне надо уйти, это важно, — Таня вскинула на Володю испуганные глаза, — да, мне страшно. Но у меня нет другого выхода.

— Куда ты хочешь пойти? — нахмурился Володя. — Пойми: на улицах разъяренная толпа… Они не станут разбираться, еврейка ты или не еврейка. Они опьянели от крови. Единственное, чего они хотят, — это проливать кровь.

— Я знаю. Я видела, — кивнула Таня, — но это важно. Ида… И ее ребенок. Я не могу оставить ее так.

Ей пришлось все рассказать о судьбе Иды.

— Муж наверняка ее спас, — сказал Володя, выслушав сбивчивый рассказ Тани, — наверняка запер дом и отпугнул погромщиков. Она с ним, там.

— У меня на душе неспокойно, — Таня покачала головой, — мы ведь тоже думали, что до Молдаванки они не дойдут. А они не только дошли, но и убили Софу. Я должна убедиться в том, что Ида жива.

— Ладно, — не долго думая, Володя натянул свою кожаную тужурку, достал пистолет, — пойду с тобой. Черт бы тебя побрал! Вечно лезешь во все неприятности, но без тебя, наверное, было бы скучно жить!

Она не поверила своим ушам. Договорившись с хозяевами квартиры, что они ни за что не выпустят Цилю на улицу, Таня с Володей вышли в притихший город и быстро пошли по разбитым улицам, которые словно стонали от нарушавших тишину шагов.

— Здесь никогда не было так страшно, — кутаясь в платок, Таня с ужасом рассматривала разбитые витрины грошовых лавчонок и разлетевшиеся окна квартир, — а запах… Ты чувствуешь этот запах?

Володя молчал. Его била дрожь. За годы смуты он прекрасно узнал этот запах — солоноватый, металлический, холодный, бьющий в ноздри и выворачивающий всю душу. Это был запах свежепролитой крови.

На углу, на перекрестке возле Еврейской больницы Таня чуть не споткнулась о два тела, распростертые на мостовой. Молодая женщина в черном платье телом прикрывала маленького мальчика лет шести, словно пытаясь вобрать его в себя. Но мальчик был мертв. Он пытался ухватить мать в предсмертной агонии, и крошечные ручки крепко сжимали ее платье — последнюю опору и защиту на этой земле.

Оба были мертвы. Слитые воедино в этом порыве любви, они были выше смерти. Их любовь горькой, трагической нитью словно поднялась над всем городом. Из глаз Тани потекли слезы. Она плакала, и слезы ее, капая вниз, исчезали без следа.

— Пойдем. Не надо смотреть, — Володя обнял ее за плечи, попытался увести, но она все оглядывалась назад.

Они завернули за угол. Стрельба послышалась совсем близко. Раздался рокот мотора. Из-за поворота показался черный автомобиль.

Быстро задвинув Таню за свою спину, Володя выставил пистолет. Резко заскрипев шинами, автомобиль затормозил рядом с ними, и из него показался Японец в сопровождении двух своих неизменных адъютантов: Майорчика и Мони Шора.

— Спасибо тебе, — не разглядев за его спиной Таню, обратился Японец к Сосновскому.

— Рад был помочь, — Володя пожал плечами. Из-за его спины появилась Таня, и Японец удивился:

— Алмазная? Что ты здесь делаешь?

— Пыталась спасти друзей.

— Ну и как? Удалось?

— Не всех.

— В городе опасно. Шухер будет только крепчать, — лицо Японца было бледным, напряженным, уставшим, и Таня поняла, что он в эту ночь не сомкнул глаз, — тварь эта… что устроила погромы… завтра получит от меня бомбу в глотку… Сколько людей положить ни за что…

— Красный комитет бесится, — вступил в разговор Володя, — в редакцию звонила Соколовская и какая-то ее страшная заместительница… Новая… Имени не запомнил… Они не хотели погромов… Комитет обороны будет пытаться выслать Григорьева из города. Так сказал Рутенберг.

— Ага, вышлют, как же! — зло хмыкнул Японец. — Они все заодно! Дали ему карты в руки, суке подзаборной, он со своими на телегах и распоясался! Хорошо хоть я погром остановил. Алмазная, все твои люди со мной были. Молодцы. Все сражались как лёвы. Не ожидал даже. Главное сохранить спокойствие. А не то… Вы куда шастаете?

Таня назвала адрес.

— Не, не по дороге, — нахмурился Японец, — я должен посты сменить. Мои ребята уже сутки стоят. Оружие дать?

— У меня есть, — ответил Володя.

— Вы там поосторожнее, что ли… Хотя мы их успокоили, но кто знает. А вообще спасибо тебе, князь-аристократ!

— Что это было? — спросила Таня, когда автомобиль Японца скрылся за поворотом.

— Я предупредил его, что будет еврейский погром. Нам в редакции сказали. Один из григорьевских тайно позвонил. Я и сообщил Японцу в «Монте-Карло», чтобы он остановил.

— Просто невероятно! Ты — и предупредил бандитов? Не верю своим ушам!

— Только они могли защитить город. Я не люблю, когда просто так убивают людей. На войне, в бою — это совсем другое. А вот так, ни за что, толпа стариков, женщин, детей…

С огромным удивлением Таня изучала лицо Володи, в котором вдруг появилось что-то новое. И это безумно понравилось ей.

Ида со своим грузчиком жила в небольшом переулке за Привозом. И очень скоро Таня с Володей углубились в переплетение разрушенных хибар и каких-то хлипких глинобитных хижин, словно в насмешку носящих название домов. Трущобы здесь были пострашней, чем на Молдаванке. И заселены были всяким отребьем.

Таня была у Иды только один раз, и едва не заблудилась среди этой ветхой, убогой нищеты. Трупов здесь не было. Таня вдруг подумала, что эти дома больше подходят для места обитания погромщиков — тупых, жестоких, вечно пьяных, никчемных, а потому страшно обиженных на жизнь и ненавидящих всех и вся.

Ида жила на первом этаже. И, едва подойдя к ее квартире, они увидели широко распахнутую, покосившуюся дверь, выходящую в чахлый палисадник. Веревка с бельем была оборвана, и детские пеленки валялись прямо на земле.

Из-за двери доносился храп. Таня с Володей вошли внутрь. Пьяный грузчик храпел, растянувшись поперек старой кровати в комнате, носившей следы страшной нищеты. Все здесь было покосившимся, старым, убогим, разломанным. Создавалось впечатление, что мебель собирали по помойкам.

В углу возле окна стояла детская кроватка, но ребенка в ней не было. Не было в комнате и Иды.

Грузчик лежал на кровати прямо в сапогах, к подошвам которых прилипла засохшая грязь. Рубаха на его груди была расхристана, и на светлой ткани виднелись бурые, порыжелые пятна. Возле кровати валялась массивная деревянная дубина, на которой были такие же пятна.

— Он был среди погромщиков, — с отвращением произнес Володя. Таня задрожала от ужаса.

— Ида! — Она пошла по комнате, заглядывая во все углы. — Ида!.. Ида!.. Неужели он ее убил? А ребенка?

— Зачем сразу думать плохое? — Однако в голосе Володи звучала неуверенность. Окровавленная дубина внушала мало оптимизма.

Таня попыталась потрясти грузчика, но это было бесполезно. Он только перевернулся на бок и еще громче захрапел. Таня была в полном отчаянии. Перед глазами стояло мертвое лицо Софы. Представить, что потеряла подругу, она не могла. Таня без устали продолжала метаться и кричать:

— Ида!.. Ида!..

— Нету ее здеся, — в дверях раздался хриплый голос, и на пороге возникла толстая, неопрятного вида старуха, от которой шел сильный запах алкоголя.

— А где она? Вы знаете? — Таня обернулась к ней.

— Выгнал он ее на улицу, как на Привозе всё это началось, — старуха икнула, — пошла, говорит, вон, жидовская морда. Может, тебе по голове дадут, ты и сдохнешь. За порог прямо вытолкал. С дочкой. А сам чуть позже с погромщиками ушел.

У Тани потемнело в глазах.

— И куда она пошла?

— Ну, сначала по улице… Шла и плакала… Сюда пока не доходили с Привоза… А потом ее в лавку забрали.

— В какую лавку?

— Да грузина одного, на углу. Он мебель чинит, старую и новую мебель продает. Так он всех евреев с улицы собрал и быстро в своем подвале спрятал. Когда сюда пришли, все евреи в его лавке спрятались. Так шо не вой, жива твоя Ида!

— Где лавка? — Таня была готова затрясти старуху, как грушу. — Куда идти?

— А на углу. Пойдешь прямо и найдешь.

Таня бежала, не чувствуя под собой ног. Володя едва поспевал за ней.

Солидный, высокий, все еще красивый мужчина лет пятидесяти с благородными седыми волосами стоял в раскрытых дверях лавки по продаже и ремонту мебели.

— Что творится, вах! — причитал он, заламывая руки. — Какой город погубили, какой город!

— Ида у вас? — Таня налетела на него с разбегу.

— Вах, какой дэвушка! Огонь! Чистый огонь! Здесь, здесь твоя Ида! Какой город погубили… Всегда жили мирно под боком — русские жили, грузины жили, армяне, никто ни о ком плохо не думал, а теперь… Как зовут-то тебя, огонь?

— Таня.

— Значит, Тано, — хозяин лавки открыл небольшую дверь в стене, за которой были ступеньки, — в подвале они. Все сидят там.

Подвал был полон людей. В основном там были женщины с детьми. Но, несмотря на скученность, все старались сидеть очень тихо. Молчали даже дети. Ужас погрузил людей в страшное состояние скованности, и это чувствовали все.

Ида бросилась на шею подруге и разрыдалась. Маленькая Маринка мирно спала в какой-то корзине, заменяющей колыбель. Ида понимала, что спаслась чудом. И Таня не решилась ей сказать о смерти Софы.

— Он выгнал меня… Выгнал с ребенком на улицу… Подонок… Шоб он сдох… В жизни к этой мрази больше не вернусь! — плакала Ида. — Это вот Гоби всех спас… если бы не Гоби, мы…

— Гоби? — переспросила Таня.

— Гоби Имерцаки, это его лавка, — пояснила Ида, — он совсем недавно в наш квартал переехал, второй месяц всего живет. А какой человек оказался! Всех спас! Если бы не он… Даже думать страшно. Золотой души человек!

Узнав, что погром закончился, узники стали постепенно выходить из подвала. На улице Ида расцеловала хозяина лавки.

— Спасибо тебе! Не забуду никогда!

— Вах, расти хороший дэвочка! И не думай. Русские жили, грузины жили, евреи, молдаване, греки, все вместе жили, дружно, хорошо. Давно такого позора в Одессе не было! Позор! Позор! — Гоби Имерцаки, причитая, качал головой, и в темных его глазах время от времени вспыхивали яркие непонятные искры.

Темный автомобиль остановился посреди Привозной площади, вызвав глухое роптание у всех собравшихся торговок. Автомобиль в привозных рядах был зрелищем непонятным и странным, но вызывал скорее не удивление, а тревогу.

За час до его прибытия солдатский патруль ходил по всем лавкам и в приказном порядке велел их все закрыть, а всем торговцам собраться на Привозной площади за Фруктовым пассажем. Тот же солдатский патруль выгнал с рынка немногочисленных покупателей, повесив на ворота массивный железный замок.

Солдаты хоть и были в драной форме, явно с чужого плеча, и выглядели кое-как (кто в буйных папахах, кто вообще в старой студенческой фуражке с поломанным козырьком, а кто в ушанке, явно содранной с какого-то крестьянина в пригороде Одессы), но вооружены были настоящими, серьезными винтовками с длинными штыками, и на этих отполированных до блеска штыках неприятно, тревожно плясал дневной свет.

Сталь оружия вообще завораживающе действует на людей, и торговки с Привоза, острое на язык, бойкое и никем не покоренное племя, вдруг прикусили свои знаменитые язычки и покорно пошли за солдатами на Привозную площадь, недоумевая, зачем их там собирают. Под дулами винтовок и нацеленными штыками бойкие торговки вдруг превратились в толпу перепуганных женщин. Они боялись новой власти. Если и были у кого-то надежды на хорошую жизнь, то рассеялись они очень быстро после еврейского погрома, когда проявилось лицо этой новой власти. Более того: стало понятно, что она может быть пострашнее банд самого Мишки Япончика. По крайней мере, пустить оружие в ход не задержится. А потому торговки с Привоза, в памяти которых был еще жив весь ужас погрома, стояли тихо, молча и мирно, не понимая, как себя вести.

Правду сказать, в тихих беседах с подружками они не стеснялись в выражениях.

— Вот суки зацацанные! — качала головой знаменитая на весь рынок торговка медом из Усатово. — Как въехали за Одессу, так на шею налезли. Ножки свесили и сидят, как фраера на заборе, шо им зубы за рот заложить, как на два пальца заплюнуть. И вот теперь фасон за тут развели — права качать!

— Молчи, замолчи зубами, — растревоженно шептала подруга, торговка мидиями и контрабандным шелком. Кому-то это сочетание могло показаться странным, но в Одессе оно было весьма понятным и логичным, ведь и то, и то шло с моря. Улов и шелка торговка получала от контрабандистов-моряков. — За шею открутят, шо без головы своей будешь делать? Ша! Надо молчать! Шоб они были нам здоровы, аспиды, и в тряпочку не чихали!

— Суки зацацанные… — вздохнула подруга, — я и говорю…

Солдаты были неместные. Один из них услышал конец разговора подруг-торговок. Он находился в городе всего несколько дней и не имел никакого понятия об одесском языке. Поэтому, предупрежденный начальством, что торговки начнут ругаться, он страшно удивился и переспросил:

— Что ты сказала?

— Шоб вы были нам здоровы и не чихали в тряпочку! — бойко нашлась торговка мидиями и шелком. — Здоровья тебе желаю… адик!

— Ну спасибо! Только я не Адик. Я Вася.

Подавившись от смеха, торговка медом отвернулась к своим бочонкам, чтоб солдат не увидел ее лица. Так, переговариваясь, товарки собрали свой незамысловатый скарб и пошли за солдатами, совершенно притихнув, подойдя к конечной точке.

Ждать пришлось около получаса, но никто не роптал. Если б не было солдат с оружием, никто не удержал бы фонтан эмоций одесских торговок. Но оружие… Оно меняло все. И буйный нрав отступал там, где речь шла о жизни и смерти. Оставался только юмор, но и он звучал сквозь слезы.

Пыхтя черными выхлопными газами, автомобиль остановился посередине площади, и кто-то в толпе тут же прокомментировал:

— Та прям исчадие ада!

Раздался смех. Таня стояла совсем близко к комментатору — веселому старичку-инвалиду, который торговал детскими свистульками, и ей вдруг стало страшно. Но на слова старика солдаты не обратили внимания. Им было не до того.

Из «исчадия ада» вышли четверо: трое мужчин и женщина в кожанке, кирзовых сапогах и с наганом у пояса. Из-под кожаной фуражки пробивались белокурые волосы. Она могла бы быть очень красивой, если бы была одета по-другому. Но всю ее женственность и обаяние убивали кожанка и заткнутый за пояс по-мужски здоровенный наган.

Один из мужчин выступил вперед:

— Товарищи революционной торговли! Зачитываю вам требование власти по отношению к населению, осуществляющему торговую деятельность. Распоряжение издано командующим Одессой генералом Григорьевым.

Мужчина развернул бумагу и, откашлявшись, начал очень быстро читать.

— Приказ. По распоряжению генерала Григорьева на одесскую буржуазию накладывается контрибуция. 7 апреля 1919 года одесская буржуазия должна заплатить генералу Григорьеву 500 миллионов бумажных рублей, которые следует внести не позже 12 часов дня 12 апреля 1919 года. Если контрибуция не поступит, начнутся репрессии, и частная торговля будет ликвидирована.

Все замерли. Было слышно только тяжелое дыхание шокированных людей. В голове плохо переваривалось услышанное — 500 миллионов бумажных рублей были просто невероятной суммой.

Вперед выступила женщина в кожанке, и зычный ее голос оглушил притихшую толпу.

— Товарищи! Я член ЦК Партии и член Совета по управлению большевиков Одессы. Меня зовут Авдотья Марушина. По распоряжению революционного командования Одессы я назначена комендантом Привоза. Крупный торговый рынок города обязан внести часть денежной контрибуции, наложенной на весь город. Поэтому с каждой лавки, с каждого магазина мы ожидаем сумму от 1 тысячи до 10 тысяч рублей. Эти деньги пойдут на восстановление рынка и города. Мною принято решение арестовывать тех, кто не заплатит указанную сумму, и поступать с ними по законам военного времени. Поэтому проявляйте сознательность, товарищи, и помните, что ваше неповиновение заставит нас принять самые крайние меры. Это будет вынуждено, так как всем вам известно тяжелое положение в стране. Размер контрибуции с каждого магазина будет решаться в индивидуальном порядке. У меня все, товарищи.

Отступила назад. На площади по-прежнему стояла гробовая тишина.