На четвертый день после того, как Ню Айго вернулся в уезд Циньюань провинции Шаньси, его мать умерла. На памяти Ню Айго Цао Цинъэ никогда не болела чем-то серьезным, кто бы мог подумать, что на этот раз она сляжет и больше не встанет? Целый месяц, пока она болела, Цао Цинъэ не разрешала Ню Айцзяну, Ню Айсян и Ню Айхэ рассказывать об этом Ню Айго. Но спустя месяц, когда Ню Айцзян, Ню Айсян и Ню Айхэ поняли, что жить ей осталось совсем недолго, они все-таки втайне от нее позвонили Ню Айго. Когда Ню Айго приехал в Циньюань, Цао Цинъэ уже увезли в уездную больницу. По пути в больницу она еще разговаривала, а приехав туда, перестала. Наговорившись за всю свою жизнь, Цао Цинъэ наконец умолкла. Старший брат Ню Айго, Ню Айцзян, рассказал Ню Айго, что за день до того, как попасть в больницу, Цао Цинъэ проговорила с ними всю ночь.

— О чем она говорила? — спросил Ню Айго.

— О всякой ерунде. Мы все были в таком трансе, что особо не прислушивались.

Цао Цинъэ лежала в палате на больничной койке, Ню Айго сидел от нее слева, Ню Айцзян — справа, старшая сестра Ню Айго, Ню Айсян, уселась у нее в ногах, а младший брат Ню Айго, Ню Айхэ, встал в угол и ковырял стену. К носу Цао Цинъэ подвели трубки, к руке подсоединили капельницу. У Цао Цинъэ держалась температура, и она целыми днями была без сознания. Отказываясь от еды в течение целого месяца, она стала похожа на скелет, и теперь под одеялом ее было практически не видно. Когда Цао Цинъэ перестала разговаривать, Ню Айцзян, Ню Айсян, Ню Айго и Ню Айхэ тоже словно потеряли дар речи. Они не разговаривали друг с другом не потому, что стеснялись говорить, пока их мама молчала, и не потому, что ими овладела тревога, просто они не знали, с чего вообще начать разговор. Доктор сказал, что у Цао Цинъэ рак легких. Результаты обследования показали, что она болела уже три-четыре года. Но сама Цао Цинъэ ничего про это не говорила, так что никто из ее четырех детей об этом не знал. Кроме того, врач сказал, что три-четыре года назад ей еще можно было бы сделать операцию, но сейчас ее болезнь уже распространилась по всему телу, поразив и позвоночник, и центральную нервную систему, и речь. Также следовало учитывать и ее возраст. Поэтому Цао Цинъэ стала неоперабельной и ее можно было поддерживать только лекарствами. Когда пришло время обеда, Ню Айхэ остался дежурить в палате, а Ню Айго, Ню Айцзян и Ню Айсян вышли в ближайшую закусочную. Поскольку время было обеденным, из уличных громкоговорителей доносились мелодии из шаньсийской музыкальной драмы. Гонимые ветром, эти мелодии то приближались, то удалялись. Тут Ню Айго заговорил:

— Мама болела уже столько времени и ничего не говорила. Пока мы были маленькими, она то и дело цапала нас ногтями, а вот с возрастом в ней проснулась любовь.

Старшая сестра Ню Айго Ню Айсян, с которой он не виделся уже год, за это время научилась курить. Зажигая сигарету, она посмотрела на Ню Айго и сказала:

— Еще когда ты уходил в армию, я тебе говорила, что мама есть мама.

Слово за слово, в разговор вступил и Ню Айцзян:

— Лучше бы она нам сказала обо всем раньше, тогда бы ее вылечили, а сейчас нам остались одни переживания, как это называется?

Случись такой разговор несколько лет назад, Ню Айго согласился бы с братом и сестрой, но сейчас он не разделял их чувств. То, что Цао Цинъэ все это время молчала о своей болезни, конечно же, говорило о том, что она их любила, но все-таки к этому примешивалось и ее разочарование в детях. Ее дети уже выросли, и у каждого имелись свои заботы. У старшего сына Ню Айцзяна болела жена, которая жила лишь на одних лекарствах; Ню Айсян, которой уже перевалило за сорок, все еще не вышла замуж; у новоиспеченной жены Ню Айхэ оказался вспыльчивый характер, она была такой же острой на язык, как молодая Цао Цинъэ. Ню Айхэ никак не мог ее обуздать, зато она помыкала им во всех делах. Наконец, у Ню Айго были самые большие проблемы в личной жизни. За шесть-семь лет после женитьбы ему так и не удалось наладить отношения с Пан Лина. Потом Пан Лина ему изменила, Ню Айго покинул Циньюань и отправился в Цанчжоу. В общем, у каждого из детей имелся целый ворох своих проблем, поэтому Цао Цинъэ предпочитала молчать о собственных. Поскольку ее дети не смогли пристроиться в этом мире, ей не с кем было поговорить о своих болячках. Другими словами, причиной ее молчания было не только разочарование, но еще и безысходность. Когда Ню Айго перевалило за тридцать пять, Цао Цинъэ для своих задушевных бесед выбрала не Ню Айцзяна, не Ню Айсян и не Ню Айхэ, а именно Ню Айго. Но за такими беседами она вспоминала лишь о том, как она жила пятьдесят-шестьдесят лет назад, никогда не заводя разговора о дне сегодняшнем. Раньше Ню Айго думал, что ей просто не о чем говорить, но кто же знал, что говорить ей было о чем, но она молчала. Раньше он думал, что воспоминания о давно минувших днях — не более чем досужие разговоры у очага. Но кто же знал, что в такие моменты Цао Цинъэ уже мучилась от своей болезни? Закончив очередную историю из своей прошлой жизни, она просто замолкала. Когда Ню Айго звонил матери из Цанчжоу, говорить им было не о чем. Сам он объяснял это тем, что личное общение и телефонный разговор — суть разные вещи. Но вернувшись домой, Ню Айго узнал, что Цао Цинъэ мало того что слегла, так еще и запретила Ню Айцзяну, Ню Айсян и Ню Айхэ сообщать ему о своей болезни. Эти трое по-прежнему считали, что она просто по-матерински жалела Ню Айго, но Ню Айго понял, что, помимо чувства материнской любви, гораздо сильнее он вызывал у Цао Цинъэ чувство разочарования и безысходности. Вместе с тем Ню Айго вдруг осознал, что, делясь воспоминаниями о прошлой жизни пятидесяти-шестидесятилетней давности только с ним, она делала так вовсе не потому, что с ним она лучше находила общий язык, а потому, что у него, в отличие от остальных, было больше всего проблем, и своими разговорами она просто пыталась его утешить. Когда в прошлом году после измены Пан Лина Ню Айго принял решение покинуть опостылевший ему Циньюань и перед этим заехал к Цао Цинъэ, та поняла его без всяких слов, хотя и не показала виду. И сейчас, когда Цао Цинъэ уже не могла говорить, Ню Айго, подражая Цао Цинъэ, тоже не стал посвящать Ню Айцзяна и Ню Айсяна в настоящие мысли матери. Закусочная, где они сели пообедать, находилась у самой больницы. Ее содержал толстый старикашка, который выработал привычку философски рассуждать о больных и их болячках. Заметив эту хмурую троицу, он сразу сообразил, что в их семье случилось настоящее горе. Оказавшись словоохотливым, хозяин, накрывая на стол, стал их успокаивать: «Когда проникаешься сутью происходящего, тогда все печали уходят».

Услышь Ню Айго эту фразу раньше, он бы с ней согласился, однако сейчас он ее принять не мог. Ему казалось, что пока ты не пропускаешь что-то через себя, твоя печаль не так глубока, но едва ты начинаешь всем этим «проникаться», скорбь только усиливается. Все трое заказали баранью похлебку и лепешки. Ню Айцзян и Ню Айсян чуть похлебали из своих чашек и отставили их в сторону, а Ню Айго, который три дня провел в дороге из Цанчжоу в Циньюань и который за все это время ни разу нормально не поел, соскучившись по родной кухне, набросился на еду и уговорил за раз и пять лепешек, и похлебку. Только тогда он вспомнил о своей матери Цао Цинъэ, которая сейчас лежала в коме и уже целый месяц ничего не могла есть. При мысли об этом Ню Айго стало так стыдно за то, что он проявил слабость и за раз съел все пять лепешек с похлебкой, что невольно стал ронять в пустую тарелку слезы. Хозяин-толстяк, убирая посуду, принялся его успокаивать: «Все когда-то заканчивается. Посмотри на это со стороны, и сразу станет легче».

И снова Ню Айго не мог с ним согласиться. Ему казалось, что с чем-то можно примириться, только если ты смотришь на это изнутри, но никак не со стороны. Оставив слова хозяина без ответа, Ню Айго, обращаясь к Ню Айцзяну и Ню Айсян, вдруг ни к селу ни к городу ляпнул: «Мама на самом деле не дурочка, она поступила правильно».

Эта его фраза повергла в ступор всех: и Ню Айцзяна, и Ню Айсян, и даже хозяина закусочной.

К вечеру того дня Цао Цинъэ пришла в сознание. Очнувшись, она огляделась по сторонам и попыталась что-то сказать. Однако она смогла лишь открыть рот, говорить у нее не получалось. Она сделала еще одну попытку заговорить, но ничего не вышло, и только тогда она вспомнила, что лишилась речи. Ню Айцзян, Ню Айго, Ню Айсян и Ню Айхэ обступили ее койку. Цао Цинъэ продолжала лежать с открытым ртом, но никто из ее детей не мог догадаться, что же она хотела сказать. Цао Цинъэ разволновалась и раскраснелась, потом нарисовала в воздухе квадрат, а потом еще что-то внутри него. Но ее по-прежнему никто не понимал. Тогда Ню Айсян сообразила найти лист бумаги и ручку; Цао Цинъэ тут же закивала. Ню Айсян подложила под бумагу журнал, и Цао Цинъэ трясущимися руками вывела два слова: «заберите домой». Все беспомощно уставились друг на друга. Как можно было забрать ее домой в таком состоянии? Дома ее ждала только смерть. Все решили, что она просто бредит, Ню Айго попытался ее успокоить:

— Мама, ничего страшного. Врач сказал, что тебя вылечат.

Цао Цинъэ замотала головой, давая понять, что ее не так поняли. Тогда Ню Айцзян спросил ее:

— Ты переживаешь за деньги? Так нас у тебя четверо.

Цао Цинъэ снова замотала головой. Тогда заговорила Ню Айсян:

— Может, ты беспокоишься о нас? Так мы установим дежурство, и никто не устанет.

Цао Цинъэ снова замотала головой. Тут Ню Айхэ взял и ляпнул:

— Когда ты была здорова, мы во всем тебя слушались. Но сейчас по-твоему уже не будет.

Поняв, что ничего объяснить у нее не получится, Цао Цинъэ отвернулась к стене и замолчала, после чего снова отключилась. На ночное дежурство с матерью остался Ню Айго. Цао Цинъэ в сознание так и не приходила. Ню Айго, который провел в дороге три дня, добираясь из Цанчжоу в Циньюань, утомился, а потому прикорнул рядом с Цао Цинъэ. Ему пригрезилось, что он вовсе не в больничной палате и что мать его не больна. Он перенесся на десять с лишним лет назад в то самое время, когда служил в армии. Тогда ему было лет девятнадцать, и мир вокруг не казался таким уж сложным. На лице его играл румянец и не было ни намека на морщины. По утрам в армии все вскакивали по военному сигналу и начинали собираться по ротам. Сначала собирались по ротам, потом по батальонам, потом по полкам, потом по дивизиям, пока не формировался цельный военный корпус. В одном таком корпусе насчитывалось несколько десятков тысяч солдат, и в таком составе они собирались на безлюдных просторах пустыни Гоби, где в определенном порядке выстраивали квадратную матрицу. Солдаты в полном снаряжении, подняв вверх штыки самозарядных винтовок, под счет «раз-два, раз-два» стройными рядами размеренно чеканили шаг и складно продвигались вперед. В их войске не было видно ни начала, ни конца. Куда ни поверни голову: впереди, позади, слева и справа виднелись лишь стройные шеренги солдат. Тут, заиграв на кончиках штыков, взошло солнце, и солнечные лучи, отражаясь от металла, тоже образовали четкую сетку. Пыль, поднимаемая огромным войском, заслонила половину неба. Ню Айго не понимал, перед кем именно проходил этот грандиозный парад, тем не менее у него возникло ощущение, что остановить такую массу людей, в чьих жилах бурлила молодость и которые плечом к плечу шагали вперед со своими винтовками, вряд ли кому-нибудь под силу. Рядом с Ню Айго шагал его боевой товарищ Ду Цинхай. Ню Айго еще удивился: как это они, проходя службу в разных ротах, вдруг оказались рядом? Ню Айго улыбнулся Ду Цинхаю, тот улыбнулся ему в ответ. Вдруг Ду Цинхай вскинул свой штык и вонзил его прямо в руку Ню Айго, Ню Айго вскрикнул и тут же проснулся. Очнувшись ото сна, он увидел, что находится в больничной палате. Невольно им овладело тяжелое осознание того, что он постарел всего за какие-то десять с лишним лет. Причем постарел не физически, а душой. Свет в палате стал каким-то рассеянным. Ночью на улице поднялся ветер, и теперь из-за неплотно закрытого окна висевшая на потолке лампочка покачивалась из стороны в сторону. Тут же Ню Айго заметил, что Цао Цинъэ пришла в сознание и теперь вонзала ногти в его руку. Оказывается, когда ему приснилось, что в него ткнули штыком, в него на самом деле впилась своими ногтями Цао Цинъэ. Пока Ню Айго и его сестра с братьями были маленькими, Цао Цинъэ очень часто выходила из себя, и в такие моменты она их не била, а цапала ногтями за первое, что попадалось под руку. Поскольку Цао Цинъэ сейчас болела, Ню Айго решил, что та вонзилась в него, пытаясь перетерпеть боль. Но тут он увидел, что она снова открыла рот, собираясь что-то произнести.

— Что ты хочешь сказать? — спросил Ню Айго.

Тут же он вспомнил, что у Цао Цинъэ отнялась речь, и быстро поднес ей бумагу с ручкой. Тогда Цао Цинъэ трясущейся рукой написала: «Байхуэй».

Байхуэй была дочкой Ню Айго, ей в этом году исполнилось семь лет. С самого рождения Байхуэй не общалась близко ни с Ню Айго, ни с Пан Лина. Ее растила бабушка, которую она и воспринимала как родную. Байхуэй любила горох. Раньше, когда все члены семьи еще собирались за одним столом и ели сборную кашу, случалось, что Ню Айго или Пан Лина предлагали Байхуэй выловленные в своих тарелках горошины, девочка от них отказывалась. Зато если такое проделывала Цао Цинъэ, то из ее рук Байхуэй угощение принимала. То же самое происходило и с другими блюдами. С тех пор как Байхуэй исполнилось четыре года, Цао Цинъэ стала обучать ее грамоте. Она писала иероглифы на маленькой доске и просила Байхуэй их читать. Так что за несколько лет Байхуэй выучила несколько сотен иероглифов. Байхуэй и Цао Цинъэ тоже часто ругались. Выходя из себя, Цао Цинъэ кричала: «Байхуэй, не спорь со мной, не то я тебя ущипну» или: «Я всю жизнь с кем-то спорила, если даже я буду спорить вполсилы, все равно тебя переспорю». Байхуэй ее не боялась, а только заливисто смеялась. Когда Ню Айго уже перевалило за тридцать пять и Цао Цинъэ, располагаясь у очага, стала рассказывать ему о своей жизни пятьдесят-шестьдесят лет назад, Байхуэй обычно резвилась рядом, нарезая круги. Набегавшись, она, вместо того чтобы прижаться к отцу, прижималась к Цао Цинъэ и, склонив головку на ее плечо, засыпала. Ню Айго и Пан Лина, занятые личными проблемами, думали, что сдать Байхуэй Цао Цинъэ будет лучшим выходом из положения. Они и не предполагали, что Цао Цинъэ на тот момент уже была больна. Теперь, когда Цао Цинъэ написала имя Байхуэй, Ню Айго вдруг понял, почему до этого она написала «заберите домой». Оказывается, ее не покидала тревога о Байхуэй. Ню Айго попытался ее успокоить:

— За Байхуэй присматривает родственница, не переживай.

Цао Цинъэ замотала головой, показывая, что Ню Айго ее не так понял. Тогда он переспросил:

— Ты хочешь, чтобы мы привели ее к тебе?

Цао Цинъэ закивала.

— Хорошо, завтра утром ее приведут, — пообещал Ню Айго.

На следующее утро Ню Айго попросил своего младшего брата Ню Айхэ привезти Байхуэй в больницу. Когда Байхуэй появилась в палате, Цао Цинъэ снова отключилась. Ню Айхэ, доставив Байхуэй, убежал по другим делам. Когда Цао Цинъэ очнулась и увидела Байхуэй, она взяла ее за руку и сначала поднесла ее ладонь к своему, а потом к ее рту и одновременно посмотрела на Ню Айго. Только тогда до Ню Айго дошло, что Цао Цинъэ просила привести Байхуэй вовсе не из-за того, что тревожилась за нее, а для того, чтобы Байхуэй стала ее посредником в разговоре с Ню Айго. Цао Цинъэ снова попросила жестом подать ей бумагу и ручку. Ню Айго выполнил ее просьбу. В руках Цао Цинъэ уже совсем не осталось сил, иероглифы у нее выходили совсем кривые. Сначала она вывела иероглиф «матушка», а затем — «смерть». Это ее очень утомило. Ню Айго спросил Байхуэй:

— Ты понимаешь, что твоя бабушка хочет сказать?

Байхуэй отрицательно покачала головой. Цао Цинъэ от волнения снова раскраснелась. Ню Айго предположил, что она намекает на собственную кончину, поэтому поспешил ее успокоить:

— У тебя ничего серьезного, ты выздоровеешь.

Но Цао Цинъэ замотала головой, показывая, что ее не так поняли. Тогда Байхуэй спросила:

— Может, ты хочешь, чтобы я рассказала ту историю, которую ты мне рассказывала?

Цао Цинъэ закивала, а Ню Айго спросил дочку:

— А что рассказывала тебе бабушка?

— Много чего, она каждую ночь мне что-нибудь рассказывала.

Только сейчас Ню Айго понял, что после того, как он уехал в Цанчжоу, Цао Цинъэ стала рассказывать свои истории внучке. Поскольку взрослого слушателя в его лице она потеряла, она стала обо всем рассказывать ребенку.

— Бабушка, — подала голос Байхуэй, — ты хочешь, чтобы я рассказала историю про то, как умерла твоя матушка?

Цао Цинъэ выразительно закивала, на глазах ее выступили слезы. Матерью Цао Цинъэ была жена Лао Цао, извозчика из деревни Вэньцзячжуан уезда Сянъюань. Она умерла уже лет двадцать тому назад. Если с Ню Айго Цао Цинъэ говорила о событиях пятидесяти- или шестидесятилетней давности, то с Байхуэй она вспоминала о том, что случилось лет двадцать тому назад. Ее отец, Лао Цао, всю свою жизнь слыл молчуном, но к людям относился дружелюбно, и Цао Цинъэ была к нему привязана с малых лет. Даже после замужества Цао Цинъэ продолжала делиться наболевшим именно с отцом, а не с матерью. Однако, когда ему исполнилось семьдесят лет, он превратился в брюзгливого, мелочного и вечно сердитого старика, который всюду совал свой нос, хотя пользы от него никакой не было. Так что, когда Лао Цао умер, Цао Цинъэ не сильно по нему убивалась, да и не скучала. Те моменты, по которым стоило бы скучать, он полностью смазал в последние пять лет своей жизни. Что же до матери Цао Цинъэ, которая приходилась Лао Цао женой, то в молодые годы ее рот не закрывался, всю свою жизнь именно она считалась в доме хозяйкой. Она вспыхивала по любому поводу, поэтому не проходило и дня, чтобы она не накричала на Лао Цао и Цао Цинъэ. Но когда ей исполнилось семьдесят, она вдруг перестала спорить, сняла с себя полномочия хозяйки и заняла позицию стороннего наблюдателя. Она стала на удивление покладистой и соглашалась со всем, что ей говорили, утратив собственное мнение. Эта женщина, которая всю жизнь привыкла ворчать, на старости лет вдруг обрела веселый нрав. Высокая старушенция ходила с длинным посохом и при разговоре учтиво наклонялась к собеседнику, что только подчеркивало ее дружелюбие. Поэтому, когда после кончины отца Цао Цинъэ из деревни Нюцзячжуан уезда Циньюань приезжала к своей матери в деревню Вэньцзячжуан уезда Сянъюань, отношения между ними вдруг стали налаживаться. Теперь они не могли наговориться друг с другом. Именно потому, что раньше они не находили общего языка, теперь они стали не разлей вода. Независимо от того, на какой срок приезжала Цао Цинъэ, на три, пять или десять дней, они всегда засиживались допоздна. Они говорили обо всем на свете. Говорили о девичестве жены Лао Цао и о детях Цао Цинъэ, говорили о своих и чужих делах. Если потом одна из них о чем-то уже успевала забыть, вторая рассказывала об этом снова. Так они говорили и говорили, пока не начинали кемарить. Не желая засыпать, жена Лао Цао предлагала:

— Дочка, может, поговорим о чем-нибудь еще?

И Цао Цинъэ соглашалась:

— Ну, еще так еще.

Или же они менялись ролями, и тогда предлагала Цао Цинъэ:

— Ма, может, поговорим про что-то еще?

И та соглашалась:

— Ну, еще так еще.

Ну а когда срок в три, пять или десять дней истекал, и Цао Цинъэ нужно было из деревни Вэньцзячжуан уезда Сянъюань возвращаться в деревню Нюцзячжуан уезда Циньюань, женщины вставали ни свет ни заря, вместе готовили поесть, потом завтракали, потом собирали провизию в дорогу, после чего жена Лао Цао провожала Цао Цинъэ до поселка, где та садилась на автобус. Все время, пока женщины шли, они разговаривали. Пройдя какую-то часть пути, они садились прямо у дороги и тоже разговаривали, и так по нескольку раз. Коротая за разговорами путь, к полудню они добирались до поселкового автовокзала. Там они подкреплялись взятой с собой провизией, усаживались под софорой, после чего продолжали разговаривать. Цао Цинъэ пропускала первый автобус, а за ним и второй. В такие моменты жена Лао Цао говорила:

— Когда-то раньше я переживала, что отдаю тебя замуж в далекий уезд Сянъюань. А теперь я этому рада.

— Почему? — спрашивала Цао Цинъэ.

— Потому что благодаря этому я могу тебя провожать, — отвечала жена Лао Цао и добавляла: — Зная, что увидеть тебя непросто, говорила бы с тобой еще и еще.

Так и выходило, что Цао Цинъэ садилась уже на самый последний автобус. Из окна этого автобуса она смотрела на мать, которая стояла одна-одинешенька на опустевшей остановке: опершись на посох, приоткрыв рот в улыбке. И тогда из глаз Цао Цинъэ сами собой начинали течь слезы.

За месяц до своей смерти у жены Лао Цао стали сильно отекать ноги, целый месяц она не вставала с кровати. Тогда Цао Цинъэ отправилась из деревни Нюцзячжуан уезда Циньюань в деревню Вэньцзячжуан уезда Сянъюань, где провела с матерью целый месяц. Жена Лао Цао лежала в постели, а Цао Цинъэ сидела рядом, и этот их разговор длиной в месяц стоил иных разговоров за целую жизнь. Даже за день до кончины мать продолжала разговаривать с дочерью. Когда же она вдруг отключилась, Цао Цинъэ стала громко ее окликать:

— Мама, вернись, я еще не все тебе рассказала.

Тогда жена Лао Цао очнулась, и они продолжили общаться. Потом она снова отключилась, и Цао Цинъэ принялась, как и прежде, ее окликать. И так повторялось пять раз. Очнувшись в очередной раз, жена Лао Цао наконец попросила:

— Дочка, когда в следующий раз я снова уйду, не зови меня обратно. Твоя мать уже месяц не поднималась и со всем отяжелела. Во сне я уже успела добрести до речки, где ноги мои стали совсем легкими. Там росло столько травы и цветов, и я сказала: «Как же давно я не умывалась». Потом я опустилась на колени, чтобы умыться, и тут услышала, как меня зовешь ты. Я вернулась к тебе и снова больная очутилась в этой постели. Дочка, когда мама уйдет снова, больше ее не окликай. Не потому, что у мамы нет сердца, и не потому, что ей больше не о чем с тобой говорить, просто поверь, это уже невыносимо…

И когда жена Лао Цао снова отключилась, Цао Цинъэ ее больше не звала.

Байхуэй замолчала. Не догадываясь, зачем Цао Цинъэ попросила ее рассказать эту историю, девочка посмотрела на Ню Айго. Ню Айго, который тоже не мог понять, что к чему, посмотрел на Цао Цинъэ, лежавшую на больничной койке. Цао Цинъэ, заметив, что Ню Айго так ничего и не понял, снова беспокойно дернула головой и покраснела от напряжения. Тогда она похлопала дрожащей рукой по кровати и показала на дверь. Ню Айго наконец прозрел и попытался уточнить: «Мы уезжаем из больницы и возвращаемся домой?» Цао Цинъэ утвердительно закивала, но потом вдруг снова заволновалась. В этот момент Ню Айго осознал, что между ним и матерью не было такого душевного родства, какое связывало ее с ее матерью. Что же касалось Ню Айцзяна, Ню Айсян и Ню Айхэ, те еще больше от нее отдалились. Когда вечером те появились в палате и услышали новость о том, что Цао Цинъэ покидает больницу и возвращается в деревню Нюцзячжуан, тут же стали возмущаться. Ню Айцзян накинулся на Ню Айго:

— Что ты за человек, если не понимаешь, что маме в ее состоянии требуется лечение?

Ню Айсян стала увещевать Цао Цинъэ:

— Мама, посмотри, до чего ты себя довела, перестань уже о нас беспокоиться.

Ню Айхэ, посмотрев на Ню Айго, категорично заявил:

— Ни маму, ни тебя мы слушать не будем.

Цао Цинъэ в ответ на это снова заволновалась и покраснела от напряжения. Ню Айго не мог взять и запросто объяснить Ню Айцзяну, Ню Айсян и Ню Айхэ, почему следовало принять именно такое решение. Не то чтобы такому решению вообще не было объяснения, просто доводы Ню Айго были столь запутаны, что их толкование никак не умещалось в несколько фраз. Как он мог растолковать, что мать испытывает к ним не только любовь, но и разочарование? Еще сложнее было объяснить желание, чтобы из уст Байхуэй прозвучала именно эта история. Когда Цао Цинъэ могла говорить, она рассказывала свои истории не им, а Ню Айго. А потом вместо Ню Айго она стала рассказывать их Байхуэй. Видимо, общение с остальными ей вообще казалось пустым, а может, она и вовсе не хотела с ними общаться. Ню Айго в этот момент чувствовал по отношению к ним то же самое, поэтому взял и просто заявил:

— Мама больше не может разговаривать, на этот раз мы должны ее послушаться. — Выдержав паузу, он добавил: — Если что, я все беру под свою ответственность… И если в худшем случае она умрет, можете считать, что ее убил я.

Этим заявлением он тут же прижучил и Ню Айцзяна, и Ню Айсян, и Ню Айхэ вместе взятых. Во второй половине дня с Цао Цинъэ сняли все трубки, и семья отвезла ее из уездной больницы в деревню Нюцзячжуан. Возвратившись домой, Цао Цинъэ сначала даже приободрилась, но потом снова впала в забытье. В себя она пришла только на рассвете следующего дня. Теперь у нее отказала не только речь, но и двигательная система. Ню Айго понимал, что Цао Цинъэ чувствовала свою кончину и поэтому хотела умереть дома. Придя в сознание, Цао Цинъэ стала бросать вокруг себя ищущие взгляды. Ню Айго сообразил, что она не только хотела умереть дома, но еще и что-то найти перед смертью. Решив, что она хочет всех увидеть, Ню Айго срочно разбудил и созвал в комнату Ню Айцзяна, Ню Айсян, Ню Айхэ и остальных. Вокруг кровати Цао Цинъэ от мала до велика собралось больше десять человек ее детей и внуков.

— Ма, все собрались, что ты хотела сказать? — спросил Ню Айго и вдруг вспомнил, что Цао Цинъэ не могла говорить.

Но Цао Цинъэ замотала головой, давая понять, что ничего говорить не собиралась и видеть никого не хотела. Заметив, что никто ее не понимает, она снова заволновалась и покраснела от напряжения. Ню Айго поспешил поднести ей бумагу с ручкой, но она уже настолько ослабла, что не могла их удержать. Она сделала усилие, чтобы поднять руку, но у нее это не получилось. Тогда Ню Айго взял ее руку в свою, пытаясь следовать ее движениям, и тут ее рука потянулась к изголовью кровати, по которому она несколько раз стукнула. Однако эти ее знаки тоже никто не понял. И ладно бы другие не понимали, что она хотела, но и Байхуэй этого тоже не поняла. Цао Цинъэ снова начала волноваться, после чего опять отключилась. Она лежала без сознания целый день, а когда очнулась, то вдруг заговорила. Все снова обступили ее кровать, однако ей уже было не до них. Сначала из ее уст вылетело: «О, Небо», а потом она несколько раз произнесла слово «папа». После этих возгласов она вдруг испустила дух. Когда Цао Цинъэ умерла, дети переложили ее в гроб, а когда они стали убирать ее постель, под матрасом обнаружили электрический фонарик. И тут Байхуэй сказала:

— Я знаю, зачем бабушка стучала по кровати.

— Зачем? — спросил Ню Айго.

— Она мне рассказывала, что в детстве боялась темноты, она хотела взять фонарик с собой.

Теперь уже и Ню Айго понял, что Цао Цинъэ хотела перед смертью взять этот фонарик, чтобы он освещал ей путь и помог найти отца, которого она звала. Его мать, подумал он, вырастила четверых детей, но угадать ее мысли смогла лишь семилетняя Байхуэй. Ню Айго бросился в магазин, где купил два новых фонарика и десять с лишним батареек, и все это положил в гроб Цао Цинъэ. Когда Цао Цинъэ умерла, в доме вдруг все словно опустело. Ню Айго ходил совершенно потерянный, не в силах ни найти себе применения, ни просто поплакать. Ночью он лег с Байхуэй на ту самую кровать, на которой раньше Байхуэй спала с Цао Цинъэ. Размышляя о том о сем, Ню Айго полночи провел без сна. Мама лет семь лет мучилась из-за больных зубов на верхней челюсти справа, а он вплоть до самой ее кончины так и не позаботился вставить ей два новых зуба. Подумав об этом, Ню Айго потрогал свои собственные зубы, после чего поднялся с постели, решив покурить. Однако он никак не мог найти ни зажигалки, ни спичек. Казалось, что зажигалку он клал рядом, но та вдруг куда-то пропала. Тогда он пошел в другую комнату, где стал обшаривать всевозможные ящички. Зажигалки или спичек ему по-прежнему не попалось, зато ему попалось письмо из Яньцзиня провинции Хэнань. На пожелтевшем конверте в получателях значилось имя Цао Цинъэ. А на почтовом штемпеле стояла дата восьмилетней давности. Ню Айго открыл письмо, его писала некая Цзян Сужун. В письме сообщалось, что недавно в Яньцзинь прибыл внук У Моси, который хочет увидеться с Цао Цинъэ. Он приглашал Цао Цинъэ в Яньцзинь, чтобы кое-что ей рассказать. В письме также сообщалось, что прошло уже больше десяти лет, как У Моси умер в городе Сяньяне провинции Шэньси. При жизни У Моси запрещал кому-либо ездить в Яньцзинь, но спустя десять с лишним лет после его смерти его внук впервые приехал в Яньцзинь. Ню Айго слышал от Цао Цинъэ историю, которая произошла с ней в детстве, при этом он всегда считал, что установить связь с родственниками У Моси мать так и не смогла. Кто бы мог подумать, что восемь лет назад эта связь все-таки установилась. Когда пришло это письмо, все в их семье разбирались с собственными проблемами, поэтому внимания на него никто не обратил. Единственное, чего не мог понять Ню Айго, почему Цао Цинъэ, получив письмо, тут же не отправилась в Яньцзинь? И почему потом она ни разу не упоминала про это письмо, когда рассказывала ему про Яньцзинь? Тут же Ню Айго осенило: когда Цао Цинъэ стучала по изголовью кровати, она хотела сказать им вовсе не про фонарик, как подумала Байхуэй, а про это самое письмо. Ведь кровать, на которой она лежала, и стол, где отыскалось письмо, были деревянными. Оказывается, когда Цао Цинъэ, лежа в больнице, настаивала на своем возвращении домой, ей хотелось разыскать это письмо. Но прежде чем до Ню Айго дошла такая очевидная вещь, ему пришлось мысленно проделать слишком большой круг. И только проделав этот круг, Ню Айго догадался, кого именно звала его мать, когда перед самой смертью произносила слово «папа». Под «папой» она имела в виду вовсе не приемного отца Лао Цао из уезда Сянъюань, а своего папу У Моси, которого она потеряла много лет тому назад. Но скоро должно было исполниться двадцать лет, как он умер. Тогда с чего вдруг Цао Цинъэ могло понадобиться это письмо? В самом конце письма Ню Айго обнаружил номер телефона этой самой Цзян Сужун из Яньцзиня. Он вдруг решил, что мать захотела, чтобы он позвонил Цзян Сужун и пригласил ее в уезд Циньюань для разговора и прояснения некоторых вопросов. На пороге смерти ей вдруг захотелось рассказать что-то такое, о чем не хотелось говорить восемь лет назад; на пороге смерти ей вдруг захотелось спросить о том, о чем не хотелось спрашивать восемь лет назад. Придя к такому умозаключению, Ню Айго тут же бросился к телефону, но, вспомнив, что Цао Цинъэ уже все равно умерла, он засомневался, стоит ли ему срывать чужого человека с места. Он отложил трубку. После того как Цао Цинъэ умерла, Ню Айго продержался без слез целый день, но сейчас, то ли от того, что он не смог понять ее предсмертной фразы, то ли от того, что она хотела ему сказать, он отвесил себе оплеуху и расплакался горючими слезами.

На следующее утро после смерти Цао Цинъэ ее дети возвели во дворе траурный павильон, и к ним в дом потянулись друзья и родственники, чтобы почтить память покойной. Ню Айцзян, Ню Айго, Ню Айхэ, а также другие младшие родственники по ближайшей линии облачились в траурные одежды и теперь в почетном карауле стояли на коленях с двух сторон от гроба. Перед гробом стояла фотография Цао Цинъэ, а под ней четыре мясных и четыре овощных блюда, и еще четыре блюдечка с сухофруктами. Люди группами заходили во двор и выходили из него. Очередная группа сжигала жертвенные бумажные подношения, из-за чего перед домом образовалась плотная пелена дыма, словно во время пожара. Едва кто-то заходил в павильон, Ню Айго и остальные родственники падали ниц перед гробом и издавали несколько рыданий. Если сначала они еще узнавали приходивших, то потом от общего переутомления уже перестали понимать, кто к ним приходит и кто уходит. Если сначала у них еще получалось рыдать по-настоящему, то потом они так устали и охрипли, что выжимать из себя слезы у них уже не получалось. К полудню третьего дня в толпе у павильона промелькнул один человек, который тоже пришел почтить память усопшей. Ню Айго, как и прежде, пал ниц, огласив воздух рыданиями. Человек, совершив поклонение, вместо того чтобы направиться за ворота, прошел внутрь траурного павильона и тронул Ню Айго за плечо. Ню Айго поднял голову и увидел Ли Кэчжи, своего одноклассника, который торговал рыбой на рынке в Линьфэне. После смерти Цао Цинъэ к Ню Айго приезжали выразить соболезнование и другие его одноклассники, но все они жили неподалеку. Ню Айго никак не ожидал, что кто-нибудь проделает путь из Линьфэня в Циньюань длиной больше трехсот ли, чтобы побывать на похоронах. Ню Айго поднялся и взял Ли Кэчжи за руку, на глазах у него выступили слезы. Ли Кэчжи поспешил признаться:

— Я не то чтобы специально приехал, просто оказался в Циньюане по делам, здесь и узнал эту новость.

Ню Айго еще крепче сжал руку Ли Кэчжи и затряс ее в своих руках. Между тем Ли Кэчжи продолжал:

— У меня есть к тебе разговор.

Ню Айго вывел его из павильона и провел в дом, где они уселись на ту самую кровать, на которой теперь спали по ночам Ню Айго и Байхуэй. Ню Айго решил, что Ли Кэчжи просто хочет сказать какие-то слова утешения, но тот повел совсем другой разговор.

— Я понимаю, что ты сейчас скорбишь, поэтому не знаю, удобно ли говорить о других делах.

Ню Айго сдавленным голосом просипел:

— Мама умерла, ее уже не вернешь, говори.

— По приезде в Циньюань я зашел к Фэн Вэньсю и от него вдруг узнал, что вы поссорились и расстались.

Ню Айго поссорился с Фэн Вэньсю в прошлом году из-за куска свинины весом в десять цзиней. Узнав про измену Пан Лина, Ню Айго тогда крепко выпил и пришел плакаться к Фэн Вэньсю, а тот потом перед всеми выставил Ню Айго убийцей. В результате у Ню Айго появилось желание прирезать самого Фэн Вэньсю. С той поры прошел год, и что-то уже забылось. Но забылось — не забылось, а осадок в душе все равно остался. Поэтому Ню Айго в ответ сказал:

— Давай не будем о нем.

— Дело в том, что он узнал о кончине твоей матушки, и ему не хочется оставаться в стороне. Самому ему прийти неудобно, поэтому он просил меня передать тебе эти деньги в знак самых искренних чувств.

С этими словами Ли Кэчжи вытащил двести юаней. Ню Айго несколько озадачился. Он не знал, стоит ли ему пользоваться этим случаем, чтобы восстановить прежние отношения с Фэн Вэньсю. Ли Кэчжи продолжал:

— Фэн Вэньсю сказал, что ваша ссора не имеет никакого отношения к твоей матушке.

Ню Айго прежде дал себе слово больше никогда не встречаться с Фэн Вэньсю, однако, услышав такие слова, он почувствовал, как в носу у него защипало, и он принял деньги. Ли Кэчжи продолжал:

— Но я хотел поговорить не об этом.

— А о чем? — спросил Ли Кэчжи.

— Этот разговор — не моя идея, мне его тоже поручили.

— Что за разговор?

Ли Кэчжи посмотрел на Ню Айго.

— Несколько дней назад ко мне в Линьфэнь приезжала Пан Лина, просила меня поговорить с тобой. Раз так получилось, что ваши отношения зашли в тупик и все равно ничего не исправишь, и такое тянется целый год, лучше все- таки развестись. Она тебя не держит, и ты ее не держи.

Ню Айго потерял дар речи. Он не то чтобы не ожидал, что Пан Лина потребует развода. Она потребовала развода сразу после того, как раскрылась ее измена. Но его удивило то, что она поехала в Линьфэнь к Ли Кэчжи, чтобы просить его о посредничестве. После смерти Цао Цинъэ Пан Лина тоже приходила на похороны. Она провела дома почти целый день. Они пересекались друг с другом за обедом, но разговора не заводили. Ню Айго заметил, что она сменила прическу. Раньше она носила обычный хвост, а теперь сделала завивку. Раньше Пан Лина была в теле, потом, когда раскрылась ее измена, она похудела, но год спустя снова поправилась, и на щеках ее заиграл здоровый румянец. До Ню Айго вдруг дошло, что, прежде чем связаться с Ли Кэчжи, она обратилась к Фэн Вэньсю, а уже через Фэн Вэньсю вышла на Ли Кэчжи. Она думала, что Ню Айго прислушается к Ли Кэчжи. Раньше Ню Айго действительно прислушивался к Ли Кэчжи. До того как раскрылась измена Пан Лина, Ли Кэчжи советовал Ню Айго игнорировать Пан Лина, но при этом не соглашаться на развод. Как он тогда сказал, голому разбой не страшен. А сейчас Ли Кэчжи вдруг приехал к Ню Айго с совершенно противоположным советом. Ню Айго еще бы понял, если бы на развод его стал уговаривать кто-то другой, но слышать такое от Ли Кэчжи было даже противно. Так что если раньше вопрос о разводе со стороны Ню Айго оставался открытым, то сейчас он окончательно решил не разводиться. Одно дело, если бы тема развода всплыла в их разговоре случайно, и совсем другое, когда эту тему уже обсудили за спиной Ню Айго и явились за его согласием. К тому же, если бы Ню Айго видел, что его жена по-прежнему страдает и чахнет, он, может быть, и изменил бы свое решение, но ее здоровый румянец лишь убедил его в том, что ничего менять не нужно. Тем не менее он сказал:

— Это не проблема, пусть идет в суд и разводится.

— Но ведь если ты не согласен, ее мытарства окажутся напрасными, решение-то зависит от тебя, — сказал Ли Кэчжи и тут же добавил: — К чему пускаться во все тяжкие? Все-таки конфликты следует улаживать.

Ню Айго не хотелось продолжать разговор, поэтому он взял в оборот самого Ли Кэчжи:

— Что ты мне в свое время говорил в Линьфэне? Что бы я изводил ее до последнего, а сейчас ты вдруг запел по-другому. Предлагая мне развестись, ты подставляешь сам себя, не так ли?

Короче говоря, Ню Айго дал ему от ворот поворот. Ли Кэчжи, вздохнув, спросил:

— Ладно, давай пока оставим развод в покое, но как быть с Байхуэй?

Ню Айго удивился:

— А что с Байхуэй?

— Пока была жива твоя матушка, Байхуэй жила у нее. Но теперь, когда она умерла, Пан Лина считает, что мужчине не вырастить девочку, поэтому она хочет, чтобы Байхуэй жила с ней.

Только сейчас Ню Айго понял, что после смерти Цао Цинъэ Пан Лина уже все просчитала. Если при жизни Цао Цинъэ вопрос о том, где будет жить Байхуэй, оставался открытым, то после смерти Цао Цинъэ этот вопрос не подлежал обсуждению. А это означало, что Пан Лина могла остаться без должного наказания, а Ню Айго в лице Байхуэй лишался важного источника информации: когда Цао Цинъэ уже не могла разговаривать, ее мысли выражала Байхуэй, и пусть девочка угадывала не все, тем не менее она стала вместилищем самых разных историй, которые ей поведала Цао Цинъэ и которые теперь не терпелось узнать Ню Айго. Лично ему Цао Цинъэ рассказывала о том, что происходило в ее жизни лет пятьдесят-шестьдесят тому назад, а вот Байхуэй она рассказывала истории двадцатилетней давности. Раньше он не относился к таким разговорам серьезно. Когда Цао Цинъэ делилась с ним чем-то сокровенным, он был лишь слушателем, а сам никогда с ней ничем не делился. Но сейчас, когда Цао Цинъэ уже умерла, эти разговоры показались ему важными. Поэтому такой ход Пан Лина, которая решила воспользоваться создавшейся ситуацией, только еще больше разозлил Ню Айго. Он еще мог бы проявить гибкость, если бы данный вопрос подняли в другое время, но коль скоро этот вопрос подняли сразу после смерти Цао Цинъэ, обсуждать его было неприемлемо. Поэтому Ню Айго заявил:

— Я не могу отдать ей Байхуэй. Какая репутация будет ждать нашу дочь, если ее мать — потаскуха?

— Но ведь твоей матушки больше нет, а сам ты часто в разъездах, как ты сможешь воспитывать Байхуэй?

— Начиная с этого момента я перестану быть в разъездах и осяду в Циньюане. А если мне придется куда-то поехать, я возьму Байхуэй с собой.

— Сейчас ты говоришь так назло.

Ню Айго, глядя на Ли Кэчжи, подозрительно спросил:

— А с чего ты такой непостоянный, у тебя какой-то интерес?

Ли Кэчжи прищелкнул языком и откровенно ответил:

— На самом деле ко мне обратилась не сама Пан Лина, а муж ее старшей сестры.

Мужа старшей сестры Пан Лина звали Лао Шан, он работал закупщиком на хлопкопрядильном заводе Циньюаня, который находился на улице Бэйцзе.

— Вместо того чтобы и дальше продавать рыбу в Линьфэне, я хочу вернуться в Циньюань и заняться перекупкой пряжи.

Тогда Ню Айго наконец-то прозрел, почему Ли Кэчжи взялся его уговаривать. И все-таки Ли Кэчжи оказался порядочным, раз у него хватило совести сказать Ню Айго правду. А раз так, значит, он мог считаться другом. Но, с другой стороны, друзья так не поступают. Ню Айго понял, что Ли Кэчжи появился на похоронах не случайно, а приехал по делу. Пока Ню Айго не разобрался во всех этих тонкостях, он еще был открыт для беседы, но теперь, распутав этот клубок, он вышел из себя:

— Ли Кэчжи, мы с тобой все-таки одноклассники, не поднимай больше этой темы, иначе я за себя не отвечаю.

Ли Кэчжи не ожидал такой реакции. Всплеснув руками, он лишь горько усмехнулся:

— Надо же, не виделись больше года, и ты превратился в меня, а я — в тебя.