Просыпаясь, я всегда слышу музыку. Она звучит в голове без всякого плеера: иногда та, что я слушал днем раньше, иногда та, что снилась, иногда мозг на зыбкой грани между еще сном и уже явью прокручивает случайно выбранный отрывок – подобно тому, как сам я выбираю методом слепого тыка очередную кассету.

Но сейчас музыки не было. Ее просто не могло быть в том тягостном сне, из которого я пытался вынырнуть. Не знаю, сколько я там – где «там»? – находился. Час? День? Неделю? Месяц? Я и сейчас не знаю, какого точно числа мое сознание начало неуверенно подниматься из мрачных глубин забытья. Пробуждение – выныривание – тоже было долгим. Бесконечно долгим. Я балансировал между забытьем и явью, видел пробивающийся сквозь сомкнутые ресницы свет, но еще не понимал, что это свет.

Даже когда я открыл наконец глаза, то не сразу понял, что именно вижу. Пустота в голове звенела бессмысленными обрывками мыслей. Я слепо плавал в густом бульоне полуосознанных чувств. Но постепенно из невнятной бессмысленной путаницы выкристаллизовалось, выросло и явственно проявилось одно… Вика!

Вика?!!

Где она? Что с ней?!

Стоп. Сперва нужно понять, где я сам…

Я попытался встать, но тело не слушалось. Нет. Не паниковать. Я вижу, это уже хорошо, – пусть и не понимаю, что именно вижу. Я не могу встать, но отчетливо слышу гулкие удары собственного сердца. Руки? Ноги? Да шевелитесь же, черт побери!

Кое-как я повернулся на бок и какое-то время пролежал в позе эмбриона.

Удары сердца отдавались в голове набатным колоколом: «Вика! Вика! Вика!»

Раз я повернулся на бок, значит, двигаться могу. Ну же!

Вновь попытавшись встать, я куда-то свалился. Невысоко. Видимо, с кровати (или на чем я там лежал) на пол. Отлично. На полу вставать проще. Ну, давай!

Сначала удалось подняться на четвереньки. Потом, упираясь ладонями в пол, на колени. Затем сесть. Сознание начало более адекватно воспринимать действительность, и я смог наконец попытаться оценить обстановку. В смысле – осмотреться.

И понять, что сижу, привалившись боком к низкому топчану, в небольшой комнатке без окон. Источником света служила люминесцентная лампа под потолком. Кроме топчана, никакой мебели больше не наблюдалось. Да и топчан при ближайшем рассмотрении оказался чем-то вроде толстенного, по колено, упругого матраса. Зато была дверь, ну или что-то на нее похожее – прямоугольная панель в противоположной стене. Упираясь в матрас, я поднялся – ноги почему-то подкашивались – и попробовал до нее добраться. Ноги не только плохо держали, они еще и не слушались: на первом же шаге я споткнулся на ровном месте и упал.

Ничего, я упрямый. Во второй раз подниматься было уже проще.

Постоял, пошатываясь, попутно оглядел себя. На мне были джинсы и футболка, но кроссовки и даже носки отсутствовали. Не было и куртки, что казалось особенно досадным, ведь в ее карманах я всегда носил сигареты и зажигалку и сейчас отдал бы полжизни за то, чтобы закурить. О том, что кобура и пистолет тоже исчезли, можно, наверное, и не упоминать. Зато кое-что появилось на шее, нечто напоминающее тугой воротник. Ощупав его, я понял, что это не воротник, а что-то вроде ошейника – гладкого, плотного, замкнутого сзади какой-то плоской, видимо, металлической (пальцы чувствовали прохладу) штуковиной.

С третьей попытки мне удалось добраться до края матраса и привалиться к стене. Черт! Ноги – как студень. Никогда в жизни еще я не чувствовал себя таким слабым!..

Доползя по стене, отделанной чем-то вроде прочного белого пластика, до предполагаемой двери без ручки, я с трудом приподнялся и попытался толкнуть ее, но тщетно. Тянуть на себя было не за что, и я попытался сдвинуть панель. Вправо… Влево… Панель поехала так легко, что я, навалившись на нее, едва опять не упал. А подняв глаза на открывшуюся передо мной нишу – вздрогнул от неожиданности – в нише стоял человек.

Тьфу ты, черт! Вся задняя стена ниши была зеркальной. А напугавший меня человек был моим собственным отражением.

Сама же ниша оказалась санузлом. Причем сконструировано здесь все было без выступающих углов, без ручек управления, без, без… Без ничего. Все круглое, гладкое, ровное – ничего не отломишь, ни за что не уцепишься. Кто-то позаботился о том, чтобы узник ничего с собой не сделал. Ну или с тем, кто явится узника проведать. Ничего, что можно было бы использовать в качестве оружия.

Правда, мне – и это было очень странно – оставили очки. Может, чтобы я сослепу, не дай бог, не разбил себе голову? Но ведь, с другой стороны, основной элемент очков – стекло. Даже если не выйдет разбить их о стену, можно наступить, раздавить, получив в итоге осколок или осколки. Или за мной откуда-нибудь наблюдают и превратить очки в оружие просто не дадут?

Опомнись, Грек! Какое тебе оружие – ты собственную руку поднять не в состоянии! Пока пять шагов проковылял – едва не помер от перенапряжения.

Рухнув на сиденье цельнолитого унитаза, похожего на вмурованный в пол детский пластмассовый горшок, я уставился на свое отражение и, с трудом подавив панику, попытался все же сообразить, что со мной происходит.

Где я? Это тюрьма? Черт его знает… Вообще-то больше похоже на дурдом. За вождение без прав теперь отправляют в психбольницу, так, что ли? Или это обычная больница? Значит, мы попали в аварию? Господи, что с Викой?! Если с ней… если…

Так, отставить панику! Я опять посмотрел на свое отражение. Очень внимательно посмотрел.

Итак, что мы видим? Щеки вроде бы ввалились – похудел, что ли? Особой полнотой я никогда, в общем-то, не отличался, но сейчас вроде бы и правда слегка похудел. Щетины на лице не было, но небольшие порезы, постоянно остающиеся у меня после бритья (ямочка на подбородке вообще сомнительное украшение, а для мужчины со станком «Спутник» – вечный источник микротравм), успели поджить. Значит, с того момента, как я последний раз брился самостоятельно, прошла как минимум пара дней. А кто меня брил, пока я валялся в отключке? Ну… если они меня частично раздели, то и побрить вполне могли. И кто, интересно, такие, эти заботливые «они»?

Чертыхнувшись, я вспомнил про еще одни «естественные часы» и осмотрел ссадину, оставленную выстрелом из обреза. Ссадина была на месте. Ну то есть на нужном месте был аккуратно наклеен бактерицидный пластырь. Шипя и матерясь сквозь зубы, я его отодрал и убедился: рана немного поджила. Значит, действительно прошло несколько дней: явно не меньше двух, но, пожалуй, не больше недели.

Я опять взглянул на себя в зеркало. Одежду, конечно, свежей не назовешь, но и грязной она не выглядит. Значит, на земле я не валялся – уже хорошо. На шее черный ошейник без видимой застежки, но с плоской, плотно прилегающей к коже коробочкой на затылке. Что это еще за хрень? Нас похитили инопланетяне, закосившие под ГАИ? Очень смешно. Я бы даже посмеялся, если бы со мной была Вика.

Зато, по крайней мере, двигательные функции более-менее восстановились. Ноги уже не дрожат наподобие киселя, да и все остальное вроде в норме.

Я вышел из санузла, задвинул стенную панель обратно и еще раз огляделся. Стоп. А где тут выход? Я внимательно осмотрел все четыре стены, но все тщетно. Даже матрас подвигал, но тоже без толку. И все-таки должна же быть хоть какая-то дверь? Ну хотя бы потому, что как-то меня сюда поместили. Может, у них тут целиком потолок поднимается? Или пол опускается? Да нет, вряд ли, в этом нет никакого смысла. Добавив к глазам пальцы, я ощупал стены – ничего. Это могло означать одно – дверь сработана очень хорошо, намного лучше самых дорогих виденных мной дверей, а само помещение изначально строилось как камера. Я в тюрьме, но это – явно не государственная тюрьма. Государственные тюрьмы устроены иначе. А чья тогда?

Мне вспомнился фильм «Тайна отеля «Медовый месяц». По своей работе я просмотрел много фильмов ужасов, но этот незатейливый триллер, который даже шел в советском прокате, пожалуй, напугал меня больше всех. А что, если нас поймали такие вот охотники за донорскими органами? Мы с Викой молоды, здоровы, наши организмы еще не изношены…

Нет, поддаваться паническим мыслям – прямой путь к сумасшествию, а уж тем более когда ты болтаешься в полной неизвестности. Если ты не знаешь наверняка, произошло ли действительно нечто ужасное или нет, лучше думать, что не произошло. Да, потом можно болезненно разочароваться, но это лучше, чем изводить себя мыслями о неприятности, которой, возможно, и нет вовсе. Недаром пословица утверждает, что смелый умирает один раз, а трус – сто.

Ладно, попробую быть смелым. Или хотя бы здравомыслящим. Я жив и цел, почему же Вика не может быть жива и цела? Если меня оставили в живых, значит, неизвестным похитителям я нужен живой. Если я им нужен живой…

Тихий, трудно определимый звук – шуршание? шелест? стук? – заставил меня обернуться. И хотя сделал я это далеко не быстро, но все-таки успел заметить, как закрывается щель в противоположной стене. На полу возле нее появился квадратный пенопластовый лоток.

Я что есть мочи заорал:

– Эй, стойте!!! Кто вы?! Что вам от меня надо?!!

Ни ответа, ни привета.

Лоток состоял из четырех ячеек: двух побольше, двух поменьше. Три ячейки – две большие и малая – заполнены непонятными разноцветными пюре, в четвертой лежали несколько лепешек. Посредине торчал высокий стакан из мягкого пластика, в нем оказалась вода.

Заключенных в тюрьмах принято кормить, ага.

Есть не хотелось. Я взял с подноса стакан и жадно выпил до дна. А потом в ярости смял стаканчик, швырнул его в стену и опять заорал:

– Эй, вы там!!! Выпустите меня отсюда!!! Что я вам сделал?!

Разумеется, мне не ответили.

Но не может же быть, чтобы не было вообще никакого выхода!

Я приник к тому месту, откуда, по моим представлениям, появился лоток, и снова осмотрел стену. На этот раз более тщательно – но все равно безрезультатно. Потом поразглядывал стык стен и потолка. Потом обследовал углы между стенами и полом – без всякого, естественно, успеха.

В течение некоторого времени я вел себя как последний идиот. Если кто-нибудь наблюдал за мной, то, наверное, помирал со смеху, глядя, как я старательно, сантиметр за сантиметром, простукиваю стены, как ползаю по полу и даже подпрыгиваю на матрасе, пытаясь достать до потолка или до лампы. Ни одно из этих телодвижений успехом не увенчалось. А в результате очередного прыжка я еще и грохнулся на пол и ощутимо ударился. Потирая ушибленный бок, случайно провел рукой по заднему карману джинсов и вспомнил, что когда-то там лежала фотография жуткой лампы. Сунул руку в карман, проверил – да, фото на месте. Те, кто обыскивал меня, прежде чем запихнуть сюда, то ли проглядели его, то ли не сочли настолько важной вещью, чтобы забрать. И то верно – чем мне может помочь в такой ситуации небольшая фотография?

Я сел на топчан, обхватил голову руками, и понял, что плачу от бессилия. Камера лишала меня воли. Камера делала бессмысленным любое сопротивление.

Я пропал. И ничего – ни-че-го не мог изменить.

Я сидел.

Лежал.

Смотрел на поднос у двери.

Не смотрел на поднос.

Делал вид, что не смотрю.

Ничего не менялось.

Свободному человеку очень трудно понять, что значит быть насильственно запертым. Не застрять в лифте, не оказаться засыпанным обвалом, а быть изолированным от всего, прежде всего – от информации. Где я? Что я здесь делаю? Сколько прошло времени? День сейчас или ночь? Даже этого я не знал. Внутренние часы остановились, словно в них попал песок.

Как мне заменили поднос, я так и не заметил. Может, и не заменили вовсе, не знаю. Но в какой-то момент я увидел стакан, поставленный в свое гнездо. Его предыдущий собрат так и валялся там, куда я его швырнул.

Потом мне показалось, что я слышу тихую музыку, вроде бы что-то классическое. Может, это были просто галлюцинации, может, мне только казалось, что я слышу эту музыку. Но на какое-то время это мне даже помогло. Я отвлекся от своих невеселых мыслей. Потом музыка начала раздражать, но это тоже помогало отвлечься. А потом я заснул.

А проснувшись, сам на себя разозлился за этот неуместный сон. Мне надо пытаться выбраться, а я заснул! Поднос так и стоял на полу, и я вновь выпил то, что было в стакане – на этот раз какой-то сок, и вяло сжевал одну из лепешек.

Да черт побери, сколько можно!

Наверное, именно так и сходят с ума.

Я орал, бил кулаками по полу, стенам, топчану, зашел в санблок и несколько раз ударил по зеркалу – все без толку. Подобные припадки, видимо, были предусмотрены.

Все повторилось, за тем исключением, что в прошлый период бодрствования я просто лежал, а в этот – по временам вскакивал и начинал как сумасшедший колотить по чему ни попадя. Например, я расколошматил о стены легкий поднос, расплескав наполнявшие его «пюре». Я напряженно караулил момент смены подноса и опять его проворонил – новый поднос возник будто ниоткуда. Может, я тогда находился в санблоке, не знаю. И этот поднос постигла судьба предыдущего. В конце концов, вымотанный, я забылся тяжелым сном без сновидений.

Когда я проснулся, подносов в комнате не было вовсе. Кто-то их унес, пока я спал. Этот же «кто-то» убрал все прочие следы приступов моей бессильной ярости. Чертова дверь открывалась действительно бесшумно, и вскоре я в этом убедился.

После того как в очередном припадке я безуспешно пытался разбить зеркальную стену, послышался тихий голос:

– Если вы не будете есть, нам придется кормить вас внутривенно. Лежали когда-нибудь под капельницей?

В стене, возле которой появлялись подносы с едой, теперь светлел проем, наподобие ниши или коридора. В этом проеме стояла женщина. Хотя она появилась так неожиданно, что вполне могла быть и привидением. Впрочем, нет. Призраком она не была. Она даже хрупкой, при всей своей стройности, не была – каждая линия, каждый изгиб ее тела источали силу, каждое движение было точным и уверенным. У нее были очень правильные черты лица, словно у греческой статуи, и так же, как у греческой статуи, в этих чертах была какая-то, как сейчас говорят, андрогинность. Ну когда только по одежде можно понять, кто перед тобой – не слишком женственная девушка или не слишком мужественный юноша.

Женщина была невысокой, ниже Вики. Ее безупречная кожа казалась мраморной, что еще более придавала ей сходства с греческой статуей. Длинные прямые волосы были очень темными, что особенно бросилось в глаза на фоне операционной белизны моей камеры.

Платье, похоже, шелковое, на ней тоже было черным, но при этом переливалось синим и зеленым. Как павлинье перо. Или скорее как полярная ночь с растворенным в ней северным сиянием. Или, может быть, как кожа змеи. Платье было предельно закрытым, но при этом – вызывающе сексуальным. Стройная тонкая талия была перехвачена черным кожаным поясом. На указательном пальце правой руки блестело странное кольцо, выполненное как сегмент рыцарской рукавицы. То ли серебряное, то ли белого золота, а может быть, и из платины, оно было украшено двумя крупными алыми камнями. Из того же материала и с такими же камнями было и ожерелье, полускрытое воротом платья, а в ушах поблескивали тяжелые подвески, вероятно, составлявшие с перстнем и ожерельем единый гарнитур.

В руках женщина держала поднос.

– Кто вы? – Я не узнал собственного голоса, так странно он прозвучал. – Что вам от меня нужно?

– В настоящий момент мне нужно, чтобы вы поели, – невозмутимо ответила она. – Подкрепитесь, это самая на сегодняшний день насущная задача.

Ее спокойствие и бесстрастность что-то мне напоминали. И еще – почему-то пугали. Я привалился к стене и попытался изобразить голосом сарказм:

– Скажите, а вам самой бы в таких обстоятельствах полез кусок в горло?

– Я приказала готовить вам пищу без каких-нибудь кусков. – Улыбалась она странно, улыбка делала ее лицо одновременно и притягательным, и отталкивающим.

– Сначала объясните, что происходит! – потребовал я. – Что с Викой? Где я? Кто вы? Что вам нужно?

– Не волнуйтесь, с вашей Викой все в порядке, – снисходительно бросила женщина, но этот ответ меня никак не устроил.

– Где Вика? – настойчиво повторил я, чуть не сорвавшись на крик.

Женщина усмехнулась:

– Где ж ей быть? У себя дома, в своей конурке с разноцветными стенами. Вика меня не интересует, мне нужны только вы. А теперь поешьте, пожалуйста. Все остальные вопросы потом.

В том, как она говорила, слышался легкий, почти неуловимый акцент. Так бывает у русских, которые долгое время живут за границей. И еще было такое чувство, что ее голос мне откуда-то знаком…

– Я могу попытаться найти ответы на свои вопросы по-другому! – Я шагнул ей навстречу…

Ох…

Что это?! Такое впечатление, словно меня с размаху припечатали чем-то тяжелым, для верности еще и прилично ударив током. Я упал на четвереньки, заметив, что незнакомка зачем-то держится за свое экзотическое кольцо.

Присев на корточки, она поставила поднос на пол и опять улыбнулась:

– Надеюсь, я не переборщила? Чувствительность у всех разная, не всегда угадаешь. Такие ошейники – кстати, не пытайтесь его снять – применяют для дрессировки служебных собак. Но и для высших животных, например приматов, таких, как вы и я, он тоже вполне подходит. Сейчас вы ощутили одну шестнадцатую долю его мощности, но, если вам не хватает острых ощущений, учтите – следующий удар будет сильнее.

– Я человек, – выдавил я, пытаясь подняться. Это оказалось очень нелегко, потому что мышцы опять, похоже, снова превратились в какое-то подобие студня. – Я не животное.

– С биологической точки зрения, все мы – эволюционировавшие животные, – невозмутимо парировала дама.

Но мне сейчас было не до научных споров.

– Что вам от меня нужно? – простонал я, с огромным трудом поднимаясь на ноги.

– Для начала – чтобы вы поели, – напомнила моя тюремщица.

– Хорошо, я поем. Вы сами знаете, что в такой ситуации будешь готов хоть живого таракана проглотить. А потом вы собираетесь меня дрессировать?

– Вы сообразительный, – усмехнулась она. – Не бойтесь, есть живых тараканов вам не придется. Это была бы бессмысленная жестокость. А я вовсе не жестока. Жестокий человек не способен быть дрессировщиком. У жестокого человека цель – потешить свои инстинкты, получить удовольствие от мучений жертвы. У дрессировщика цель другая – научить.

– Нормальные люди называют этот процесс обучением, а не дрессировкой. – Я плюхнулся на свой матрас, ожидая, что и за это получу удар током. Но мне было все равно – после удара в глазах у меня поминутно темнело, мне необходимо было присесть, чтобы не упасть. – Собственно, этим человек и отличается от животного, – добавил я несколько более уверенно: во-первых, потому что сидя чувствовал себя лучше, во-вторых, ожидаемого наказания за самовольство не последовало. – Ему можно объяснить, и он поймет. И не надо этих ваших…

– Не все и не всегда можно объяснить, – возразила она как будто даже со вздохом. – Вы даже не представляете, насколько косно и неповоротливо человеческое сознание. Порой люди, претендующие на звание разумных существ, куда менее вменяемы, чем животные. Они игнорируют логику, игнорируют рациональность, игнорируют доводы рассудка ради вбитых в голову так называемых принципов, даже готовы ради них на страдания. Сущая бессмыслица! – Голос ее зазвучал почти живо, глаза заблестели, «мраморные» скулы чуть порозовели. Сейчас я даже назвал бы ее по-настоящему красивой.

– Знаете, что такое эти принципы? – презрительно хмыкнула она. – Не более чем кумиры, идолы, к которым человек прибегает от бессилия и страха. Костыли для спринтера, ограничители скорости для спорткара, подрезанные крылья, заставляющие ходить пешком там, где можно лететь…

– И какие же принципы у вас? – поинтересовался я.

– У меня их вообще нет, – с гордостью проговорила моя тюремщица. – Желание и целесообразность – вот единственные вещи, которые я признаю. Избегать страданий и получать наслаждения. Речь, разумеется, не только о физических страданиях и наслаждениях – о любых. Долой костыли, да здравствует полет.

– И что же заставляет вас держать меня в этих четырех стенах – желание или целесообразность? – поинтересовался я, всем своим видом изображая уверенность и бесстрашие. Хотя на самом деле мне было страшно чуть не до обморока. Но показывать этого было никак нельзя.

Вместо ответа она поставила рядом со мной поднос.

– Ешьте. Белое пюре – это суфле из рябчика, зеленое – протертые овощи, золотистое – ананасовый крем. Сок и лепешки, думаю, в представлении не нуждаются.

Я взял лепешкой немного суфле, демонстрируя готовность к конструктивному диалогу: требуется, чтобы я поел, – пожалуйста, но рассчитываю получить что-нибудь взамен – информацию то бишь. И хотя правила игры устанавливал не я, надежда на выигрыш во мне все-таки еще жила. А что? Не убили, не на органы пустить собираются – уже неплохо. Ну а там поглядим, что будет.

– Ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит, буржуй, – процитировал я как можно более весело. – Меню с намеком на что-то?

Она удивленно вскинула совершенную бровь:

– Помилуйте, конечно, нет. Случайно так вышло. И вас, простите, трудно назвать буржуем, равно как ваши манипуляции с кассетами нельзя назвать бизнесом. Впрочем, в вашей стране делать настоящий бизнес не умеют. Украсть вагон водки, выпить, сдать бутылки, деньги пропить – вот он, бизнес по-русски.

– Можно подумать, что вы сами не из России, – парировал я.

– Я этническая немка, – презрительно заявила дама. – Вы еще Екатерину Великую русской назовите.

– Сама она как раз не стеснялась называть себя русской. – Я пожал плечами и зачерпнул еще суфле. А затем решил пустить, так сказать, пробный шар: – К тому же деньги я делаю не только на кассетах. Кроме этого, я торгую произведениями искусства.

Она рассмеялась, молодо и звонко, обнажив ряд ровных белых зубов. Сейчас от нее просто веяло молодостью, жаждой жизни и каким-то животным магнетизмом.

– Вот чего у вас, Феофан, не отнять, так это чувства юмора. Вы еще скажите, что оказываете информационные услуги представителям новой российской бизнес-формации.

Выходит, она в курсе моих дел, причем всех. Впрочем, ничего удивительного.

– По российским меркам я неплохо на этом заработал, – с не меньшим апломбом заявил я, – поэтому…

– По российским меркам… – презрительно усмехнулась она. – Ну да, по меркам страны, где отродясь слаще морковки ничего не ели… Россия испокон веков была нищей, нищей она и останется. Не тешьте себя надеждой, что большие дяди пустят вас поиграть с ними в «Монополию». Рылом не вышли лезть в европейский калашный ряд. Пока стоят ваши церкви, а нищим подают милостыню, пока старушкам уступают места в метро, а ветеранов войны, которую в цивилизованном мире давно забыли как дурной сон, поздравляют с годовщиной победы полувековой давности – до тех пор на вас будут смотреть, как вы сами смотрите на монголов и прочих чурок. И твои жалкие несколько тысяч долларов – такая мелочь, что и упоминать стыдно.

– Мы уже на «ты»? – поднял я брови. – Как мило.

Она изящно присела на корточки, затем опустилась на пол и насмешливо взглянула на меня:

– Вообще говоря, Феофан, ты мне во внуки годишься, так что «ты» с моей стороны более чем оправданно. Если уж ты так цепляешься за все эти смешные условности.

– Не гоните, – отмахнулся я. – Тоже мне, бабушка. Сколько вам? Тридцать, ну максимум тридцать пять…

Она опять рассмеялась, да так радостно, словно я ей за красивые глаза миллион баксов подарил. Кстати, сейчас ее глаза были по-настоящему красивы: искристые, льдисто-голубые, с глубокими сапфировыми переливами.

– Ты мне безбожно льстишь, хотя сам этого не знаешь, – добродушно сообщила она. – Но тем дороже комплимент, чем он искреннее. Тридцать, мой дорогой, мне было в год, когда Никита Сергеевич по трибуне ботинком стучал.

Я уставился на нее как на привидение. Шестьдесят минус тридцать равно тридцать, девяносто три минус тридцать…

– Не веришь? – Она торжествующе улыбалась. Не успел я глазом моргнуть, как она оказалась рядом. – Глаза могут обманывать, а руки? Пальцы? – Она схватила мою руку и положила себе на грудь. Грудь у нее была небольшая, но упругая, молодая. – А губы?

Она буквально впилась в мои губы поцелуем. От ее кожи пахло какими-то восточными благовониями со свежими оттенками мяты и каких-то еще трав, может, базилика или лаванды… А губы ее были мягкими, податливыми… и юными. Черт побери!

– Но это факт, Феофан. Я старше тебя на… – она нахмурилась, – тридцать шесть лет. Мне шестьдесят три.

– Перестаньте! – возразил я. – Я не верю, что вам столько.

– Ты даже не представляешь, какой это для меня комплимент… – протянула она томно. Не пошло-томно, как разговаривают девицы из «секса по телефону», а головокружительно-томно, как… как… черт, не знаю! Ее голос стал глубже и как будто глуше, и этот запах, исходивший от нее… смутно знакомый и совершенно неизвестный. – Ты заслужил награду, Феофан. Тебе ведь приятно мое общество? Приятны мои прикосновения?

Льдисто-голубые глаза чуть затуманились, напоминая уже не лед, а опаловые переливы. Что это? Чувственность? Да, пожалуй. Но не только. Что-то еще было в этом взгляде, что-то неуместное, что-то вроде любопытства, она словно наблюдала за мной…

Узкая рука легла на мое бедро и начала медленно, нежно по нему продвигаться… Я почувствовал, что щеки мои пылают от прилившей крови. И не только щеки…

Черт побери, я честно пытался держать себя в руках! Но для этого нужно было иметь руки Геракла. Или Атланта. А еще лучше – иметь под рукой ледяную ванну…

Моя тюремщица, чуть улыбаясь, стянула с меня одежду и столь же быстро выскользнула из собственного платья, под которым не было ничего. Точнее – под которым было только ее тело. Упругое, молодое, источающее фантастически соблазнительный запах, невероятно, убийственно притягательное…

Кажется, у меня потемнело в глазах… Или они начали закрываться… Или… Не знаю…

Когда наш марафон закончился, дама грациозно соскользнула с топчана, стремительно натянула свою змеиную кожу и насмешливо подытожила:

– Жаль, Феофан, что ты сейчас себя не видишь. Глянь в зеркало – уморительное зрелище. Надулся, как мышь на крупу, физиономия обиженная, как будто его изнасиловали или обманули. А ведь ты хотел этого не меньше меня, да и удовольствие получил никак не меньшее.

Я кое-как встал и с горем пополам принялся натягивать джинсы. Отвечать на ехидный выпад я не стал. Вообще-то она была права – не так уж я и отбивался от ее инициатив.

Позорище…

– Все мы животные, и ты, и я, – продолжила она. – Просто некоторые с этим фактом мирятся, понимая, что такова природа вещей. А другие зачем-то начинают бороться, доказывая окружающим, мол, «я не такая, я жду трамвая…»

– Для этнической немки вы слишком хорошо знаете русский язык, – пробурчал я. – Включая его идиомы, вроде пословиц и поговорок.

– Этническая, мой мальчик, означает «потомственная». Так сказать, по крови. – Она вздохнула. – К сожалению, родина у нас с тобой одна. – Слово «родина» она произнесла так, словно сквозь зубы сплюнула.

Поглядев на меня с минуту (вот уж, должно быть, поучительное зрелище), она примирительно добавила:

– Будь я той беспринципной и самовлюбленной злодейкой, какой представляюсь тебе, я бы сейчас ушла, оставив тебя наедине со всеми этими мифическими психопаразитами, «угрызениями совести». Впрочем, как ни странно, многие от них действительно страдают. И морально, и, что еще важнее, даже физически. Как говорили схимники Востока, старимся мы от грехов. Старые маразматики несли этот вздор, даже не подозревая, что говорят чистую правду. А я не хочу, чтобы ты преждевременно состарился, Феофан. По многим причинам… Ну хотя бы потому, что как любовник ты лучше многих.

Она опять звонко рассмеялась и опять кого-то мне напомнила. В ней вообще было что-то знакомое, очень странно. Ведь мы совершенно точно никогда не встречались…

– Ох, милый мой мальчик, брось себя казнить! Ты мне нужен свежим и полным сил, а не замученным насмерть всеми этими угрызениями. Ты слышал когда-нибудь слово «афродизиак»? А уж слово «феромон» почти наверняка не слыхал. Отчего кошки сходят с ума по валерьянке? Потому что ее вытяжка содержит растительный эквивалент кошачьих феромонов. Эти вещества выделяет сам организм, и мельчайшие их доли настраивают любое млекопитающее на… скажем так, романтический лад. А если концентрацию повысить? Я знаю такие коктейли, которые способны вызвать оргазм одним своим запахом. Знаменитая шпанская мушка по сравнению с маленькой капелькой одного из моих составов – все равно что кефир рядом с абсентом. Достаточно едва смазать кожу, и ты за меня с голыми руками на тигра кинешься… Но зачем мне такие жертвы? Если ты не понял, я не хочу брать тебя насильно. Я просто немного ослабила твое сопротивление. Ровно настолько, чтобы животная сторона взяла верх над бесполезными, но такими дорогими тебе комплексами.

– Если есть животная сторона, должна быть еще какая-то, – возразил я, чувствуя, что «должна быть» – не самый сильный аргумент. Но что делать – лучшего у меня в этот момент не было.

– Ошибаешься, – снисходительно усмехнулась она. – Никакой другой стороны нет. Есть только одна сторона, как у ленты Мебиуса. Наше стремление к познанию, которым мы так гордимся, не слишком отличается от инстинкта, заставляющего искать еду или самку. А человеческие литература и искусство отличаются от пения или брачных танцев птиц лишь масштабами.

Она подошла ко мне так резко, что казалось – ударит. Но вместо этого она лишь ласково погладила меня по щеке:

– Только одна сторона, Феофан. Да, разумеется, человек – личность, но ведь и у животных тоже есть личность, иначе они не откликались бы на имена и не проявляли бы подчас необъяснимых симпатий и антипатий. Ладно, отдыхай… И, кстати, можешь даже не думать о побеге. Убежать с моего острова невозможно. Так что до завтра. Завтра мы продолжим то, что ты называешь дрессировкой.

И прежде чем я успел сообразить, что произошло, она выскользнула в тут же закрывшийся за ней проем.

«Остров, остров, остров!» – тупо повторял я, яростно растирая себя под струями автоматического душа (он включался, стоило встать в дальний от унитаза угол). Мыла не было, и я тер, скреб и царапал собственную кожу, пытаясь содрать с себя не то эти чертовы «феромоны», не то просто следы ее прикосновений, не то… Но нет, ненависть к самому себе, к собственному телу, к проклятым рефлексам – ненависть не смывалась.

Не знаю, сколько времени так прошло – кожа покраснела и начала саднить, а в голове уже позванивало. Но я изо всех сил заставлял себя собраться и попытаться хоть как-то разобраться в происходящем. Из разговора с моей странной тюремщицей я вынес совсем немного, но даже эти крохи информации могли оказаться очень полезными. По крайней мере, теперь я знал, что не сошел с ума (а также не был похищен инопланетянами) и нахожусь в какой-то совершенно особенной тюрьме, да еще где-то на острове. Но вот где именно, как я сюда попал и зачем, до сих пор оставалось загадкой. Как и самый главный вопрос, который не переставал меня волновать, – где Вика?! И что с ней? Тюремщица сказала, что Вика в порядке, что ее не тронули и она вернулась домой, – но что-то я сомневался, что этому можно верить…

В таких мучительных раздумьях, измотавших меня сильнее, чем самая тяжелая работа, какую только можно себе представить, я провел, наверное, несколько часов. А потом снова уснул, вернее, не уснул даже, а отключился, но не полностью, а словно частично, впал в какое-то полузабытье. И именно тогда откуда-то из глубин подсознания вдруг выплыла догадка, где я раньше слышал голос моей тюремщицы. В телефонной трубке. И принадлежал он моей заказчице, представившейся Маргаритой. Той самой, что была дочерью покойного краснофлотца Бланка, а потом стала помощницей бывшего эсэсовца и бесчеловечного ученого… Ну да, конечно, именно так. Теперь нет никаких сомнений, что гауптман и таинственный владелец фонда – одно и то же лицо. Вальтер фон Бегерит.

И вот почему ее черты показались мне смутно знакомыми! Портрет на тихвинской лампе был, конечно, детским – но улыбка и глаза остались прежними. И – голос. Телефонная связь меняет тембр, поэтому я и не узнал его сразу, но интонации, паузы, темп речи все равно сохраняются. Да и сам голос, когда сообразишь, становится вполне узнаваемым. Ну конечно, это та самая женщина, которая последнее время обеспечивала меня заработками. Теперь Маргарита Бланк уже не моя заказчица, теперь мы играем с разных сторон поля. Если это вообще игра…

Когда я проснулся, возле традиционного подноса с едой лежал довольно объемистый сверток. Внутри обнаружился костюм – неброский, но явно дорогой, мягкие кожаные туфли без шнурков, рубашка и белье. Все в точности моего размера, будто заранее сняли мерку. Бритвы не было, хотя щетина на моем подбородке выглядела уже почти неприлично. Ну да ладно, это не мои проблемы, думал я, одеваясь после душа.

Вскоре за мной явился молодой азиат – может, китаец, может, кореец, может, японец. Этакий клон Брюса Ли в безукоризненном, а-ля Джеймс Бонд, костюме, с такими же безукоризненными манерами и бесстрастным, как у сфинкса или английского дворецкого, лицом. Парень был на полголовы ниже меня, но с первого взгляда было ясно: джентльменские манеры не значат ничего, в гипотетической схватке против этого сфинкса у меня не будет ни единого шанса. Даже если не считать «украшение», все еще сжимавшее мою шею. Этому парню никакое техническое подспорье не понадобилось бы, при желании он вырубил бы меня в полминуты.

Выйдя, наконец, из своей камеры, я оглянулся по сторонам с такой жадностью, с какой человек, который чуть не утонул, вдыхает воздух, оказавшись вдруг над водой.

Сперва мы оказались в длинном каменном коридоре без окон, ярко освещенном лампами дневного света, и я решил, что это похоже на подвал. Затем довольно долго поднимались по лестнице, опять прошли по коридору, отличавшемуся от первого лишь штукатуркой на стенах.

Снова поднявшись по лестнице, мы, наконец, остановились возле дверей – красивых, двойных, высоченных, массивных, темного дерева, с какими-то резными накладками. Мой сопровождающий жестом пригласил меня войти и пропустил вперед. Я сделал шаг внутрь – и дверь за моей спиной захлопнулась.

Еще одна темница?

Ну как минимум куда более роскошная, чем предыдущая. Но скорее – библиотека.

Две стены от пола до потолка (до которого было метров шесть, не меньше, если не больше) занимали полки с книгами. К верхним, вдоль которых протянулась подвесная галерейка, вели узкие лесенки. В другое время у меня дух бы перехватило от подобного богатства, но сейчас я его почти не заметил.

Стену напротив входа обрамляли два гигантских, на всю высоту зала, окна, за которыми простирался зеленоватый морской простор. Между окнами размещался столь же масштабный камин, по бокам которого, как на страже, высились стойки с всевозможным старинным оружием – наверняка сугубо декоративным, иначе вряд ли бы меня так спокойно тут оставили. Рассматривать все эти мечи, сабли, рапиры, палаши и черт знает что еще я, как и книги, не стал. Мое внимание приковал висевший над камином портрет. Пожилой мужчина с резкими чертами и с неприятным, почти злым, но каким-то отрешенным, точно он смотрел сквозь тебя, взглядом сидел, чуть подавшись вперед, в тяжелом старинном кресле. Коротко стриженные седые волосы, темный костюм, белоснежная рубашка. И поза – одна рука на подлокотнике, другая на колене – полная скрытого движения. Казалось, он сейчас встанет.

И, разумеется, скрыто было не только движение…

Присмотревшись, я увидел вместо мужчины даму. Ту самую, что не так давно заставляла меня есть. И не только есть, черт бы ее побрал! Абсолютно нагая, она сидела в той же позе, что и мужчина. Даже лица, точнее выражение лиц, были у них удивительно схожими.

– Я вижу, ты понял, кто автор этого портрета. – Насмешливый голос раздался так неожиданно, что я едва не подпрыгнул. – Впрочем, я в этом и не сомневалась. Ты неглуп, Феофан, и это тоже пошло тебе в плюс в моих глазах…

Я резко обернулся:

– Во всяком случае, я знаю, кто вы.

– Это не теорема Ферма, невелика загадка, – усмехнулась Маргарита. На этот раз она была одета в отлично сидевший на ее фигуре строгий костюм цвета слоновой кости. Волосы убраны в гладкую прическу, даже очки на носу. Словом, настоящая бизнес-леди. Только вместо кожаной папки в руках какая-то потрепанная общая тетрадь. – Ты действительно знаешь все ответы на многие вопросы.

– К сожалению, не на все, – буркнул я.

Она улыбнулась:

– Ну что же, можешь спросить, что тебя интересует. Я сегодня в благодушном настроении и собираюсь кое-чем с тобой поделиться.

– Где я и как сюда попал? – быстро спросил я.

– Ты у меня в гостях, дружок. – Маргарита так произнесла эти слова, что они приобрели двойной или даже тройной смысл. – В замке, на моем собственном острове. А как мои люди транспортировали тебя сюда из-за Урала, рассказывать не буду, это долгая история.

Она нетерпеливо переступила с ноги на ногу.

– С удовольствием поболтала бы с тобой и дальше, но вынуждена на некоторое время оставить тебя здесь одного.

– Не боитесь за целостность вашей библиотеки? – Это прозвучало нагло, но мне, похоже, нечего было терять. – Здесь есть оружие, пусть и бутафорское. Я ведь могу, например, разнести стекла вон той булавой.

– Даже если бы она не была пластиковой, против бронестекла она бессильна, – легко улыбнулась Маргарита. – Да и что толку разносить окно? Дальше-то куда? Пешком по воде, как Иисус? Сомневаюсь… К тому же пока меня нет, тебе будет чем заняться. Со времен Евы о человеке известна одна постыдная тайна – его легко соблазнить, а значит, им можно управлять. Невелика, в общем, премудрость.

– И чем вы рассчитываете соблазнить меня? – удивился я. – В свое-то отсутствие?

Плевать ей было на мою наглость – она, хоть и была на голову ниже, ухитрялась смотреть на меня сверху вниз, снисходительно и почти сочувственно:

– Тем же, чем змий соблазнял Еву.

– Это теперь яблоки так выглядят? – Я кивнул на тетрадь в ее руках.

– Какой ты смешной! Яблоки, к твоему сведению, существуют только в переводах, ибо в тех землях, где, как предполагается, размещался Эдемский сад, яблони не растут. Так что в первоисточнике были, кажется, фиги. Хотя… Яблоки, фиги, да хоть ананасы, какая разница! Знанием он ее соблазнял, мой мальчик! Знанием. Вот оно тебе во всей своей полноте. – Она протянула тетрадь. – Здесь ответы, которых ты еще не знаешь. Последние штришки к большой картине, последние части сложного пазла.

– Чего? – не понял я.

– Мозаики, – пояснила она и опять улыбнулась, – человек, который вел этот дневник, ну или, по крайней мере, тот, который начинал его вести, не предполагал, что кто-то коснется этих страниц. Но, как ни крути, все книги пишутся для того, чтобы их прочитали.

Я молча взял тетрадь, и Маргарита исчезла столь же стремительно, как и появилась.