Артем позвонил через пару дней, сразу после обеда.

– Нашел я твоего гауптмана – «хирурга», – поведал он каким-то убитым голосом. – Пришлось повозиться, даже в Москву звонить, но по служебному… Штаб ВМФ, я думаю, не разорится, – он хмыкнул. – Кох, оказывается, хотел и его в монастыре шлепнуть, но – представь – не посмел. За «хирурга» вступился лично Розенберг.

– Ого! – сказал я, чувствуя, как еще один кусочек мозаики встает на место.

– Ага, – подтвердил Артем. – Вообще, надо сказать, этот фон Бегерит – интереснейшая личность…

– Как?! Фон Бегерит? – ошеломленно переспросил я. – Точно?

– Нет, блин, приблизительно, – сердито буркнул Артем. – Передо мной факс лежит, из Москвы. Фон Бегерит. Точно, как то, что твоими молитвами, – голос в трубке сразу повеселел, – у меня на личном фронте лед тронулся.

– Поздравляю, – искренне порадовался я, хотя, казалось бы, какое мне дело до Артема, даже не виделись ни разу в жизни. – А чего ж ты тогда грустный такой?

– Потом расскажу… Сначала о фон Бегерите. Работал он на Розенберга. Причем они с Кохом, оказывается, давние «друзья», еще по Майданеку. Это уж позже между ними Ильза черной кошкой пробежала, а сперва-то они вполне ладили. Хотя Бегерит – тот еще персонаж. Представляешь, кем надо быть, чтобы тебя за жестокость погнали из концлагеря на фронт?

– Неужели и такое бывало? – удивился я.

– Утрирую, конечно, – хмыкнул Артем. – Не совсем за жестокость. Но принцип тот же. Насколько я понял, этому фон Бегериту унтерменшей оказалось мало. И в какой-то момент он стал чикать чистокровных арийцев. Вот за эти художества его и определили в зондеркоманду – от начальства подальше, к подопытному материалу поближе. А Ильзочка поскучала-поскучала, да и смылась от муженька к любовничку в объятия. Ну то есть не сама, конечно, полетела, устроила себе каким-то образом инспекционную поездку. Когда Кох узнал куда, точнее – к кому она рванула, то сразу следом кинулся. Короче говоря, у них там едва до смертоубийства не дошло. Кох Бегерита пару раз эсэсовским кинжалом пырнул, а тот его – своей знаменитой бритвой. Разняли, уж не знаю, кто и как, не то Ильза, не то подчиненные. Ну, само собой, гауптмана судили за нападение на старшего по званию. К тому времени как раз уже Сталинград нарисовался, вот его туда и отправили, тоже зондербатальоном командовать. Дабы, так сказать, либо искупил, либо там чтоб и остался. А вот дальше совсем мутная история. Под Сталинградом его следы теряются… Но поскольку ты имеешь дело со мной, то теряются не навсегда. Ну, правда, и повезло отчасти: черта с два бы этого Бегерита кто отыскал, если бы он фамилию сменил. Но он, видать, очень своей благородной кровью гордился. Так что нашел я этого красавчика – уже после Победы, в американской оккупационной зоне. Его судили, конечно. Но оправдали. Причем по бумагам выходило, что он едва ли не ангел в белом халате: его насильно запихали в зондеркоманду, он там лечил военнопленных – лечил, Грек, ты понял! – и за это пострадал, был разжалован в рядовые и до сорок пятого сражался в рядах вермахта. Ибо давал присягу, а присяга превыше всего. Ну а поскольку выходил он по всему действительно простым солдатом, а вивисекторские его «эксперименты» остались недоказанными, он вроде как оказался не при делах. А может, американцы и специально не стали в его прошлом копаться, они стольким тогда свое милосердие явили, что и подумать тошно. Не таким, конечно, крупным фигурам, как в Нюрнберге, но многим. Я думаю, не случайно фон Бегерит именно в американской оккупационной зоне проявился, знал, что безнаказанным уйдет…

– Умный, гад, – сквозь зубы процедил я. – А чем он после войны занимался, не знаешь?

– Все я знаю, – ответил Артем. – Раскопал, не поленился – самому же интересно. У него в ФРГ сеть клиник по омоложению. Плюс химические заводы в доле с «Фишер фабериндастри», и не только это. В общем, дедушка явно не бедствовал.

– Не бедствовал? – уточнил я. – А сейчас что, разорился?

– Так помер он! – объяснил Артем. – Недавно совсем, пару лет назад, точнее не скажу. Правда, ходят какие-то странные слухи, что старик вовсе не помер, а просто сделал очередной хитрый финт – ну вроде как когда от суда за нацистские преступления отмазался. Непонятно, правда, зачем. Да и старый он уже был, так что, может, и вправду помер. Очень надеюсь, что смерть его не была легкой, а то в загробные муки я как-то не очень верю.

– А ты не в курсе, он, случайно, не основал некий художественный фонд? – поинтересовался я.

– Ну, брат, извини, чего не знаю – того не знаю, – хмыкнул Артем. – Я не всеведущ. Мне и это нарыть дорогого стоило… Ну, да ты заслужил.

– Спасибо, – искренне поблагодарил я. – Ты мне очень помог. Чем я могу тебя отблагодарить?

– Да брось, – фыркнул он. – Я ж по-дружески. Ты мне, кстати, тоже очень помог. У нас со Снежаной… Тьфу-тьфу-тьфу!

– Так чего ж у тебя голос такой убитый?

– Да тут известие дурное пришло… Из Тихвина как раз. Ты ж помнишь отца Тихона, да?

Мое сердце ухнуло вниз. Неужели еще один? Предпоследний…

– Что… Когда? – Я хотел спросить, «что случилось», но и так было ясно, оставалось лишь уточнить очередные страшные подробности. – Как он погиб?

– Да нет, он жив пока, но… в общем, это уже вопрос времени, – вздохнул Артем. – Короче, они у себя в монастыре церковь ремонтируют, ты и сам видел.

– Ага, видел, – подтвердил я.

– Ставили они главку, ее надо было к каркасу приварить. Приварили, сварщик и говорит: я-де, баллоны у вас оставлю, утром за ними заеду, а то, мол, умаялся. Ага, умаялся он… Небось накатил после работы, за руль садиться побоялся, пьянь подзаборная…

– Ну и?.. – нетерпеливо поторопил я.

– Отец Тихон, значит, баллоны к себе в келью и затащил. Ночи-то еще с заморозками, а в баллоне газ. Клапаны лучше не морозить, да и вообще… Уж не знаю, что там точно случилось, милиция сейчас занимается… Но газ этот проклятый ночью как раз и рванул. Причем бабахнул пустой баллон. Початый вообще не пострадал, его взрывной волной во двор выбросило, саперы потом доставали. А тот, что почти пустой – вдребезги, стены в келье – как после обстрела, все осколками посечены… Ну и пожар был. Только угол с иконами каким-то чудом уцелел.

– А сам отец Тихон что?

– Обгорел сильно, как только жив остался? Сейчас в искусственной коме. Я сам кровь на плазму сдавал с утра, но врачи только вздыхают да глаза отводят. Похоже, все-таки не выберется отец Тихон…

Мне тоже всей душой было жаль Тихона, но сейчас необходимо было уточнить нечто очень важное.

– А ты знаешь, где именно он обгорел? В смысле – какие части тела пострадали?

– Вроде в основном спина пострадала, – вздохнул Артем. – Наверное, спал, отвернувшись к стене.

На этой печальной ноте мы и закончили разговор. На прощание, чтобы хоть как-то подсластить пилюлю, я еще раз пожелал Артему удачи со Снежаной, а сам повесил трубку и тут же схватился за сигарету. Было такое чувство, что если я вот прям сейчас не закурю, то просто отброшу коньки.

Итак, из восьми человек, которым Зеленцов-Апостол сделал свои удивительные татуировки, шестеро мертвы и один выжил лишь чудом. И ох, как же мне это не нравилось… До последнего момента я все оттягивал, все никак не хотел верить, все убеждал себя, что это какая-то нелепая случайность или, может, криминальные разборки… В общем, не мое дело, и меня оно никак не касается. Но теперь врать самому себе и дальше было просто нельзя. Конечно же, поводом для всех этих смертей стало не уголовное прошлое жертв, а рисунки Зеленцова, которые остервенело уничтожают вместе с телами этих несчастных. А так как несколько рисунков Зеленцова принадлежат и моей любимой девушке (теперь я называл Вику только так, во всяком случае про себя), то ей также может грозить опасность.

И что делать, как ее защитить? Обратиться в милицию? Но там, скорее всего, меня даже слушать не станут. Никто не станет связывать воедино убийства, совершенные в разных городах, тем более что часть из них считаются раскрытыми, а остальные – и вовсе несчастными случаями. И уж конечно, никто ничем не поможет Вике. Как говорится, когда убьют – тогда и приходите.

Но что же тогда? Может, обратиться за помощью к заказчице? Ведь охраняли же ее люди Рэмбрандта, а возможно, и Гвира… И что? Толку с той охраны? Оба мертвы. Да и с какой стати они вообще будут охранять Вику? На фиг она им сдалась? Ведь те рисунки, которые Вика готова им продать, уже, почитай, у них в руках, а с портретами своей мамы она, боюсь, ни за что не расстанется, даже несмотря на опасность…

Единственным, что хоть как-то грело душу, было то, что наконец-то обнаружилось хоть одно связующее звено между рисунком на лампе и рисунками Апостола. И этим связующим звеном было имя фон Бегерита. Правда, этот факт никак не объяснял, как именно Андрей сумел овладеть техникой, которую Вика назвала «метод Зеленцова», и откуда вообще узнал про нее. Но сейчас мне, честно признаться, было вообще не до этого.

Я позвонил Вике и поинтересовался, не может ли она некоторое время пожить не дома. А, скажем, у кого-нибудь из подруг или родственников… На что Вика, естественно, тут же осведомилась, что случилось, и я вынужден был рассказать ей о происшествии в монастыре.

– Жалко отца Тихона. Может, он все-таки выкарабкается? Он такой сильный, – с надеждой проговорила она, и в трубке послышался какой-то звук, подозрительно похожий на всхлип.

– Конечно, жалко, – согласился я. – Но сейчас нам хорошо бы подумать о другом. О том, что владельцев рисунков Зеленцова остается все меньше и меньше. А ты одна из них. Значит, ты в группе риска. И тебе обязательно надо где-то спрятаться. А лучше вообще уехать из Москвы.

– Грек, но мамины портреты в банковском сейфе, а не у меня на спине, – тут же возразила Вика. – В отличие от этого уральского фермера. Его обязательно надо предупредить! Ты нашел его адрес? Напишешь ему?

В этом была вся Вика. Прежде всего она думала и беспокоилась о других, а не о себе.

– Адрес Лома, то есть Мякушкина, у меня есть, – отвечал я. – Свердловская область, Туринский район, ферма возле поселка Ленское. Но что-то мне подсказывает, что письмо туда будет идти очень долго…

– А Маньковский будет в Екатеринбурге уже на следующей неделе, – заметила Вика. – Грек, надо сообщить о нем в милицию!

Я только усмехнулся про себя.

– Ну как ты себе это представляешь? У нас же никаких доказательств его вины нет. Подозрения в сумасшествии и пара подслушанных разговоров – это, знаешь ли, не улики… В милиции сейчас дел полно, с нами даже разговаривать никто не станет.

– Да, это верно, – снова вздохнула она и на некоторое время замолчала, а потом воскликнула:

– Знаешь что, у меня идея. Давай с тобой сами слетаем в Екатеринбург и предупредим фермера.

– Вика, ты с ума сошла! – ахнул я.

– А что такого? – В голосе Вики звучало неподдельное удивление. – Мне давно хочется на Урал, я никогда там не была. Посмотрим город, говорят, он красивый, сходим в театры, в музей минералов… А заодно и съездим к этому фермеру.

– Но это может быть опасно!

– Почему? Ведь мы уедем оттуда до того, как туда приедет Маньковский.

– Вика, – я попытался воззвать к здравому смыслу, – а если все-таки убийца не Маньковский? И получится, что на Урале мы попадем к нему прямо в лапы?

– Грек, но это просто не может быть никто другой! – убежденно проговорила она. – Ну кому еще придет в голову уничтожать произведения искусства, к тому же так дорого стоящие? Кому это нужно, зачем? У тебя есть на примете хоть одна подходящая кандидатура?

Таких кандидатур у меня точно не было, так что пришлось признать Викину правоту. И в итоге даже согласиться на ее авантюру. В конце концов, пока Маньковский в Москве, Вике действительно лучше находиться подальше от столицы. Тем более под моим присмотром.

«Может, это даже и хорошо, что Вика не чувствует никакой опасности, – думал я. – По крайней мере, она выглядит счастливой. Пусть так продолжается и дальше. А я буду начеку за двоих…» И первое, что я сделал, готовясь к путешествию, – это позвонил Зауру и сказал, что мне срочно нужен ствол.

– Заскочи ко мне, перетрем, – понимающе откликнулся тот.

В итоге этих «перетираний» я расстался с пятью сотнями долларов, но стал обладателем видавшего виды пистолета «ТТ», двух коробок патронов и довольно удобной поясной кобуры. Возвращаясь с рынка после встречи с продавцом, я все время ощущал, что карман куртки наполняет суровая смертоносная тяжесть. И это, как ни странно, придавало мне уверенности. Нет, я не возомнил себя героем боевика, способным одной левой (точнее, в данном случае – правой) справиться с десятком нападающих, на это моего здравого смысла хватало. Но, по крайней мере, я перестал чувствовать себя трусливым крольчонком, дрожащим от страха – не за свою шкуру, конечно, лично мне нечего было бояться – а за Вику. Теперь если, сохрани Господи, ей будет что-то угрожать, я хотя бы смогу ее защитить.

Конечно, ворошиловским стрелком я не был и опыт общения с короткостволом имел невеликий – так, несколько раз бахал по бутылкам, когда выезжал на природу в компании Руса и его корешей. Но представление, как следует обращаться с оружием, у меня было, а главное – я хорошо знал технику безопасности. И прежде чем сунуть заряженный пистолет в кобуру, всегда несколько раз проверял предохранитель. Не хватало еще самострел устроить!

На этот раз я собирался в поездку особенно тщательно. Достал из тайника жестяную коробку с долларовой заначкой и отсчитал с собой побольше купюр – на всякий случай. Затем выбрал куртку поплотнее и некоторое время, стоя перед зеркалом, придирчиво изучал себя в разных ракурсах – вроде ничего, если не расстегиваться, то пистолет незаметен.

Конечно, о том, чтобы пройти с оружием на борт самолета, не было и речи. Так что я разрядил «тэтэшник», завернул в одежду и уложил в сумку, как можно более тщательно замаскировав вещами. Оставалось только молить бога, чтобы в аэропорту ничего не заподозрили.

Уже в последний момент, наклонившись за стоящей на полу спортивной сумкой, я заметил, что под диваном что-то лежит. Пришлось опуститься на колени и достать. Это оказалась сделанная в Тихвине фотография жуткой лампы. Очевидно, когда я разбирал вещи после возвращения из Питера, она выпала и отлетела под диван. Нужно было уже торопиться, и я машинально сунул фото в задний карман джинсов. Еще не хватало, чтобы мама, делая уборку в моей комнате, наткнулась на этот снимок! Пусть уж лучше фото прокатится с нами.

В аэропорту я был сам не свой и не мог думать ни о чем, кроме пистолета в сумке. Но, к счастью, пронесло, досмотр оказался весьма выборочный. Может, потому, что рейс попался ночной – вылетали из Москвы в половине второго. Добрались без происшествий, и, получив сумку, я тут же отправился с ней в туалет, вынул «тэтэшник» и заткнул за пояс. И снова почувствовал себя спокойнее и увереннее.

Своей спутнице я про пистолет решил не говорить, чтобы не пугать ее, но из моей задумки ничего не получилось. Усаживаясь рядом в такси, я не рассчитал свои габариты и неловко задел Вику. Она охнула, потерла бок и шутливо спросила:

– Что это у тебя там такое, пистолет, что ли?

Мне ничего не оставалось, как приподнять куртку и показать, что ее шутка попала в цель.

У Вики округлились глаза.

– Ты что? – с ужасом прошептала она, испуганно косясь на водителя. – Это же статья! А если тебя арестуют?

– Не арестуют, если ты не будешь кричать об этом на всех углах, – демонстративно спокойно прошептал в ответ я.

Вика понимающе кивнула, помолчала и неожиданно заметила вполголоса:

– Мы с тобой прямо как в кино… Почти Бонни и Клайд.

Эти слова звучали у меня в ушах все время, пока такси везло нас из аэропорта по медленно просыпающемуся городу. Я понимал, конечно, что настоящие Бонни и Клайд – те, что из плоти и крови, а не на киноэкране – скорее всего, не очень-то тянули на романтических героев. Грабители и хладнокровные убийцы, какая уж там романтика! Равно как реальный Робин Гуд вряд ли был таким благородным, как о нем рассказывают легенды. Но, в сущности, какая разница? Образ – это то, что мы в него вкладываем, люди таковы, какими мы хотим их видеть. Поэтому Бонни и Клайд – действительно романтические герои, влюбленные, у которых нет в жизни ничего и никого, кроме друг друга. А мы… Неужели Вика видит нас с ней именно такими романтическими влюбленными? Как же мне хотелось в это верить…

Остановились мы в гостинице с гордым названием «Мадрид» – не выбирали, но таксист привез нас именно в нее. Разошлись по своим номерам, выспались, а потом встретились за поздним завтраком, и Вика предложила начать именно с поездки к Лому.

– Давай уж сразу покончим с делами и поставим на этом точку, – заявила она. – А потом уже можно будет отдохнуть и погулять по городу.

Администратор гостиницы – куда более симпатичная и приветливая, чем ее коллеги в Питере, – охотно сообщила, что до Туринска около двухсот километров и доехать можно либо поездом, либо автобусом. Посовещавшись, мы с Викой вспомнили Тихвин и остановились на поезде – еще одно долгое путешествие по разбитым российским дорогам в какой-нибудь старой колымаге нас совсем не прельщало. Ближайший поезд отходил только ночью, но это нас вполне устраивало. Погода не подвела, и мы вдоволь нагулялись по городу, побывали в так интересовавшем Вику музее минералов, посмотрели парки, памятники и знаменитые старинные дома. Вкусно пообедали в небольшом кафе с неожиданно гуманными ценами, а выходя из него, почти сразу же наткнулись на довольно большой букинистический магазин.

– Зайдем? – хором спросили мы друг у друга и дружно расхохотались над этой синхронностью.

Внутри Вика нырнула в секцию худлита, я же автоматически направился в «техническую, научную и мемуарную литературу», поискать что-нибудь интересное по истории военно-морского флота. В будний день, да еще в рабочее время, тут было абсолютно пустынно. Я оказался единственным покупателем, бродящим вдоль стеллажей, забитых книгами как попало, без всякой логики. Заинтересовавший меня «Справочник по армиям буржуазных стран» двадцать второго года издания почему-то обнаружился на полке с корешком «Строительные машины и механизмы», а между третьим и четвертым томом «Толкового словаря живого великорусского языка» Даля затесалась почти новенькая хрестоматия по научному атеизму.

Я привычно скользил глазами по полкам, когда взгляд вдруг зацепился за знакомую фамилию. В первый момент даже показалось, что мне уже начало мерещиться, как Маньковскому. Но нет, не галлюцинация. На невзрачном тонком корешке действительно значилось: «Докт. В. фон Бегерит. Биологические механизмы физической привлекательности». Уверенный, что это простое совпадение, я тем не менее тут же взял томик в руки и торопливо раскрыл.

Книга была выпущена в тысяча девятьсот тридцать шестом году. В предисловии некоего проф. Богомольца (в соавторстве с неким тов. Лукьяновым) говорилось следующее: «Доктор Вальтер фон Бегерит – молодой амбициозный австрийский биолог. Ученую степень доктора медицины он получил в двадцать пять лет, став, таким образом, одним из самых молодых профессоров в своей стране. Обладая несомненными научными талантами, Вальтер фон Бегерит, к сожалению, придерживается ошибочных политических убеждений. Будучи одним из самых последовательных необихевиористов Европы, доктор фон Бегерит вместе с тем отстаивает расовую теорию и считается сегодня одним из столпов псевдонауки евгеники. Досадно, что столь видный биолог и биохимик придерживается столь ретроградных и человеконенавистнических взглядов, которые, разумеется, могут лишь затормозить, если не вовсе повернуть вспять…»

– Что смотришь? – Вика неслышно подошла сзади и заглянула мне через плечо.

Я показал ей обложку.

– Неужели тот самый? – Она даже руками всплеснула от удивления. – Не может быть!

Признаюсь, я и сам был в некотором шоке. В этом было что-то мистическое – вот так запросто, на полке букинистического магазина в не такой уж далекой глубинке обнаружить книгу человека, который играет столь значительную роль в твоей жизни. Может, дело как раз и было в глубинке? Антон Захарыч, помню, рассказывал, как в старых кладовках, на чердаках и антресолях обнаруживались поистине бесценные документы – просто потому, что все о них давным-давно забыли. И, естественно, чем дальше от столицы, тем выше шансы наткнуться на что-то забытое за ненадобностью. А уж фон Бегерит – точно не раритет. Просто старая книжка. Странно, конечно, что в тридцать шестом году в СССР перевели зарубежный труд по евгенике, да еще написанный будущим эсэсовцем, фашистским палачом. Хотя последнее, конечно, невозможно было предвидеть. Да и предисловие как раз предупреждает: мол, ученый, конечно, выдающийся, только не по той дорожке пошел… Однако совпадение, конечно, впечатляющее, ничего не скажешь.

– Возможно, – кивнул я. – Не думаю, что в Германии фон Бегеритов как собак нерезаных. Не Шмидт все-таки и не Мюллер. Либо будущий эсэсовец, либо в крайнем случае его родственник. Так что книгу я, пожалуй, куплю…

В поезде (на этот раз никакого двухместного купе, Вика настояла на сидячих местах, ехать-то не так уж далеко) мы снова вернулись к обсуждению темы, сколько фон Бегеритов может быть в этой истории. Я склонялся к версии, что и эсэсовский гауптман, и владелец фонда – это одно и то же лицо. Вика же никак не хотела верить, что фашистский палач может оказаться поклонником российского искусства и меценатом, помогающим талантливым, но непризнанным русским художникам.

– Не знаю, как насчет автора книги, но меценат и фашист – точно однофамильцы! – горячо возражала она. – Ну или родственники, братья, отец и сын, дядя с племянником – кто угодно! Но только не один человек. Такого… Ну просто не может быть!

– То есть гений и злодейство для тебя несовместимы? – усмехнулся я.

– Да при чем тут гений и злодейство? Вспомни хотя бы о своей заказчице – дочери краснофлотца Бланка. Пусть она не представляла, где и как погиб ее отец и кто именно руководил концлагерем, где с ним расправились, – но она же все равно знала, что он пал на войне с фашистами! Неужели ты думаешь, что она стала бы работать на бывшего эсэсовца?

– Может, она не в курсе его прошлого, – предположил я.

– Ну конечно! – хмыкнула Вика. – Даже мы с тобой тут, в России, в курсе, а она там, в Германии, не в курсе. Нет, и не пытайся меня переубедить. Я все равно останусь при своем мнении.

Вика отвернулась к окну и вскоре задремала, а я от нечего делать раскрыл томик фон Бегерита.

Книга оказалась чем-то средним между монографией и научно-популярным обзором. И надо отдать должное сумрачному гению ее создателя, читалась, несмотря на обилие специальных терминов, довольно легко. Сначала автор рассматривал химические реакции, сопровождавшие те или иные эмоции, опираясь на труды своих, если можно так сказать, предшественников – в том числе и наших, Павлова и Сеченова. Затем переходил к влиянию биохимических процессов на эмоции, по сути, приравнивая все наши желания, страхи, страсти и стремления к химическим (точнее биохимическим, но разница невелика) реакциям. Причем исследовал он обозначенное направление, изучая не норму, а отклонения от нее. Подход, быть может, спорный, но, в конце концов, тем же методом действовал и Фрейд (которого я, следуя наступившей моде, тоже недавно прочел), а его теории вроде бы вполне признаны. Значит, подобный метод – изучать искажения процесса, чтобы понять его суть, – вероятно, вполне эффективен. Мне, честно говоря, такой путь исследований показался каким-то отталкивающим, но я решил, что просто не имею должного опыта, чтобы иметь право судить о приемлемости и эффективности их методов.

Фон Бегерит же, несмотря на молодость, опытом, судя по всему, обладал гигантским. Причем практическим: целые главы были посвящены химическим интоксикациям и травмам, точнее, вызываемым ими психическим и физическим отклонениям. В какой-то момент я поймал себя на мысли, что автор откровенно любуется патологиями, о которых рассказывает. Он самым подробным образом, с почти чувственным наслаждением описывал особенности восприятия и реагирования калек, хронических алкоголиков, сумасшедших и наркоманов.

От этого, честно говоря, становилось не по себе. Да, объекты изучения фон Бегерита, возможно, и не принадлежали к сливкам человечества, да что там – они были попросту жалки и даже отвратительны. Но они были людьми. А фон Бегерит ковырялся в их чувствах и ощущениях с равнодушно ледяным бесстрастием, они были для него не более чем материал для исследований. Его увлекали патологии, он с явным удовольствием наблюдал за страданиями, которые он называл «нарушениями работы человеческого организма», особенно если они приводили к смерти («процесс необходимо исследовать на всем протяжении»). Впрочем, смерть, судя по некоторым замечаниям, он воспринимал тоже как своего рода «сбой в работе организма». В одной из глав прямо сетовал на несправедливую скоротечность жизни, отнимающую у исследователя его достижения: годы упорной работы, и долгожданный результат уже близок – но тут вмешивается смерть, и наука остается без нового открытия.

В какой-то момент я и себя-то почувствовал одним из исследуемых объектов. Фон Бегерит смотрел на меня сквозь разделяющие нас десятилетия, как смотрят в микроскоп на бактерий. В самом конце книги (я даже удивился, насколько быстро я ее прочитал), в послесловии, фон Бегерит позволил себе быть еще более откровенным: «Если жизнь – не более чем сложная и продолжительная химическая реакция, а смерть – просто ее прекращение, то настоящей целью для ученого-биохимика может быть нахождение таких условий, при которых эта реакция может продолжаться намного дольше естественного срока. Как показано в главе XIII этой книги, есть определенные предпосылки к тому, чтобы считать, что скорость протекания этой реакции регулируется с помощью нервной системы. Более того, познавательная функция разума – не более чем побочный продукт этой функции. Выражаясь простым языком, человек сам поддерживает в себе жизнь и сам себя убивает.

Раскрыв эту тайну, мы вплотную приближаемся к самой главной цели – найти тот психологический механизм, который регулирует в организме жизненные процессы. Не касаясь сейчас подробностей, скажу, что намеки на то, где искать этот механизм, дает сама природа. Живые существа, чтобы поддержать в себе жизнь, лишают жизни другие живые существа, питаясь их плотью. Возможно, при этом в организм попадает все необходимое для продолжения жизни?

Я отдаю себе отчет, что это звучит недостаточно научно, но в человеческом этносе глубоко укоренилось такое понятие, как «душа». Признаться, я довольно долго полагал, что это понятие ошибочно и даже более того – иллюзорно. Душа, на мой взгляд, была не чем иным, как совокупностью психологических последствий химических реакций. Но теперь я вплотную подхожу к несколько иной точке зрения. Наследственная информация всех живых существ, как известно из работ доктора Ханта Моргана, переносится хромосомами. Химические процессы в организме ведут к разрушению этой системы (об этом подробнее см. мою новую книгу «Биологические особенности молодости и старения»). Восполняя эту информацию с помощью информации, извлекаемой из клеток других живых организмов, мы, вероятно, сможем остановить эти процессы разрушения и даже повернуть их вспять. Основная проблема видится в том, чтобы обеспечить доставку донорской информации, не допустив при этом ее разрушения. И это – одно из ведущих научных направлений, исследование которых находится у меня в приоритете в ближайшем будущем».

Закрывая книгу, я уже ни минуты не сомневался, что ее автор и начальник концлагеря в Тихвине – одно и то же лицо. И его зверства не были просто садизмом – это были чудовищные по своей жестокости эксперименты на живых людях, которые он проводил, прикрываясь научными целями.

Немного поколебавшись, я все-таки дал проснувшейся Вике прочитать заключение, и она ужаснулась:

– Какой страшный человек! Как будто и не человек даже, нелюдь какой-то. Вот Маньковский… он пугает, конечно. Но он понятен. Хоть и ненормальный. А Бегерит… Его ведь даже сумасшедшим не назовешь. Но от него такая жуть исходит. Он сам – воплощенный ужас…

Пожалуй, я и сам испытывал что-то в этом роде. В голове не укладывалось, чтобы человек, обладающий богатством знания и отточенной логикой, мог быть настолько бесчеловечным. В моей голове это не укладывалось. Я был родом из страны, где наука и прогресс отождествлялись с гуманностью. Мы воспитывались на книгах Булычева, Ефремова и Стругацких, в которых будущее описывалось как эпоха человечности, восторжествовавшей благодаря науке и прогрессу. Как у Вайнеров – эра милосердия. В этой же книге я увидел совсем другую науку. Науку, равнодушно вычеркивающую из человечества девять десятых, отводя им роль материала, который может быть хладнокровно использован для пользы оставшихся десяти процентов…

Я захлопнул книгу и, подавив порыв сразу же выкинуть ее за окно вагона, все же сдержался и только запихнул подальше в сумку.

– Ладно, черт с ним, с этим эсэсовцем, – с чувством сказал я. – Пусть он себе в аду горит…