Нам с Викой, родившимся и выросшим в городе, ритуал кипячения самовара показался как минимум священнодействием, а то и вовсе чем-то близким к магии. Мы завороженно наблюдали за отцом Тихоном, а тот, привычно и ловко управляясь с углем, берестой и щепой, совмещал два дела сразу и неторопливо рассказывал о том, что происходило в монастыре во время Великой Отечественной.

– В конце сорок первого стояла здесь зондеркоманда СС во главе с весьма амбициозным гауптштурмфюрером. Сгоняли сюда пленных, разыскивали их по окрестным лесам и деревням. Когда неподалеку наши высадили десант, который был разбит, добавились еще десятка три балтийцев. Те хотели восстание поднять, но гауптштурмфюрер его быстро подавил, хотя гитлеровцев-то самих не так уж много было. И запросил ведомство Гиммлера о дальнейшем расширении, мол, здесь нужна не зондеркоманда, а полноценный концлагерь. Тогда Берлин прислал сюда Ильзу Кох.

Тихон взглянул на нас, мы на него, не понимая, почему он вдруг замолчал.

– Вижу, вам это имя вообще ничего не говорит, да? – понял он. – Ильза Кох – жена Карла Коха, бывшего комендантом трех концлагерей: Заксенхаузена, Бухенвальда и Майданека. Не одновременно, разумеется, а по очереди. Как раз в сентябре сорок первого Кох стал комендантом Майданека. А Ильза была к тому моменту, кажется, группенфюрером. Незадолго перед этим ее прозвали Бухенвальдской Ведьмой. Но еще более известна она как Фрау Абажур. Заключенных истязала просто для собственного удовольствия, собаками травила, татуировки коллекционировала, за что и получила такое прозвание, – за любовь к поделкам из человеческой кожи. Американцы потом, правда, заявили, что, дескать, эти обвинения не доказаны. Впрочем, дело не в них, а в этой… простите, мне не должно свою речь грязнить теми словами, которые просятся на язык. И вот это чудовище направили сюда – для наведения и укрепления порядка. А Ильза дело свое страшное знала очень хорошо… Замуж за Коха она еще в середине тридцатых вышла, так что не только в Майданеке, где она возглавляла женскую часть охраны, но и в Заксенхаузене, и в Бухенвальде вместе с ним была. И боялись ее куда больше, чем Карла.

– Как странно… – недоумевала Вика. – Почему? Она ведь женщина…

– Женщины во многом хитрее и изощреннее мужчин, – ответил Тихон. – И если в сердце у женщины нет любви и добра, если она одержима жестокостью и злобой, то способна на такое, что ни одному мужчине и в голову не придет…

Вика ненадолго задумалась, а потом, видимо, что-то вспомнив, кивнула:

– Да, вы знаете, это похоже на правду… Но извините, я вас перебила. Рассказывайте дальше, пожалуйста.

– Между Ильзой и местным гауптштурмфюрером вспыхнула такая страсть, что в преисподней могли бы позавидовать, – продолжал отец Тихон, подбрасывая щепок в самовар. – Очень им нравилось вдвоем беззащитных истязать… Но бесовской этот шабаш продолжался недолго. Кох обо всем узнал и сумел организовать себе что-то вроде инспекции. Примчался сюда и начал наводить порядок уже по-своему. Заключенных всех расстреляли, лагерную охрану расформировали и перевели в другие места, а женушку свою кровавую он с собой забрал. И, кстати, напрасно. Через год его в каких-то финансовых махинациях обвинили – очень может быть, что Ильза же на него и донесла, – но как-то обошлось. А уж в сорок третьем судили за убийство, причем ее тоже привлекли – как соучастницу. Но оправдали. А его повесили. Ну потом и ее арестовали, приговорили к пожизненному, и уже в шестидесятые, кажется, она повесилась в камере.

– Какой кошмар… – Вика с болью и ужасом глядела на развалины монастыря, словно видела сквозь время все события, происходившие тут полвека назад. – И никого из заключенных не сумели спасти?

– Выжил только один, – отвечал отец Тихон. – Моряк как раз из того балтийского десанта. Здоровый был детина, крепкий очень. Ему чудом удалось сбежать и добраться до Тихвина, а там местные жители, рискуя собственной жизнью, его спрятали и выходили. Едва он поправился, сразу снова на фронт попросился, так что еще и повоевать успел. После войны целину подымал, там и женился. А когда жена у него умерла, решил здесь доживать – приехал в середине восьмидесятых с поисковиками, на перезахоронение останков, да так и остался в монастыре, послушание принял. Умер полгода назад, осенью. Как он сам говорил, в годовщину того десанта. В миру его Иваном Калымовым звали, а в схиме стал он отцом Василием. Он единственный тогда уцелел из всех… И нам все и рассказал, и показал.

Отец Тихон молчал так долго, что я уж было решил, что история завершена. Но, помрачнев, он добавил:

– Осталась тут от фрау Абажур одна… тьфу… реликвия, прямо и не знаем, что с ней делать…

Документы? Фотографии? Уж больно слово… специфическое. И выражение лица у отца Тихона было такое, как будто он увидел какую-то немыслимую, неописуемую мерзость. Я терялся в догадках.

– В каком смысле «реликвия»?

– Идемте, покажу, – мрачно предложил он.

Я не очень понял, как и куда мы шли. Наверное, в любом монастыре есть какие-то скрытые каморки, закоулки, тайники. Место, куда привел нас отец Тихон, не было тайником в строгом смысле этого слова. Скорее, затвором. Маленькая, шаг на два, ниша, открытая с узкого конца. Тупичок.

В глубине ниши перед небольшой иконой теплилась лампадка. Ниже, на невысоком столике (или это была табуретка?) стояла лампа.

Приглядевшись, я охнул.

«Ногой» в лампе была человеческая кость, кажется, она называется большая берцовая. Даже я, сугубо далекий от медицины, не мог ее не узнать. Опорой служило округлое утолщение кости – часть тазобедренного сустава. Из-под потемневшего от времени и лампадной копоти абажура, обтянутого чем-то вроде пергамента, свисала странная «цепочка», изначально, видимо, игравшая роль выключателя. Звеньями «цепочки» служили – если бы не ламповая «нога», я бы не догадался – маленькие косточки, похожие на те, что в куриных крылышках. Только короче. Концевые фаланги человеческих пальцев – ничем другим эти косточки быть не могли.

– Страшная вещь, – сдавленным голосом проговорил отец Тихон. – Раньше возле нее и минуты невозможно было простоять, душа кричала от ужаса. Повесили икону, лампадку – вроде как поминание невинно убиенного, ну и молимся, конечно, ежедневно об упокоении погубленной души. Сейчас вроде полегче стало. Упокоивается постепенно душа замученная. Только имени не знаем. Наверное, похоронить это… эту штуку надо… Да нужно, чтобы архимандрит на то благословил, а все как-то не складывается…

Вика, едва увидев жуткую лампу, вскрикнула, закрыла лицо руками и поспешно отвернулась. Я же, напротив, не мог отвести взгляда от ужасного предмета. И постепенно рассмотрел, что для придания абажуру формы использованы четыре ребра, а то, что я сначала принял за пергамент…

– Это ведь человеческая кожа, да?

– Да, – дрогнувшим голосом подтвердил отец Тихон. – Говорят, это было совместное произведение Ильзы и ее здешнего… в общем, гауптштурмфюрера, под чьим началом зондеркоманда была.

Мне вдруг вспомнилось, как однажды я в компании Заура покупал себе на рынке кожаную куртку, и он цинично, в духе страшилок «в колбасе нашли человеческий палец», пошутил, чтоб я смотрел внимательнее, дескать, татуировки попадаются. Хотя, скорее всего, он имел в виду клейма, которыми метят животных. Но сейчас я уже ни в чем не был уверен. Может, это позже?

Окон в ведущем к нише коридоре не было, лампадка же еле-еле теплилась. Но даже в этом неверном свете я заметил что-то на абажуре…

– Отец Тихон, вы можете мне посветить? – попросил я.

Он поднес поближе свечу, освещавшую нам дорогу сюда.

Сперва я увидел размытое пятно – просто пятно, но явно отличающееся по цвету от остального абажура. Нетерпеливо выхватив свечу, я приблизил ее почти вплотную…

– Что вы делаете, она же сухая, как трут, в секунду вспыхнет! – попытался остановить меня отец Тихон.

– Разве вы не видите?! – воскликнул я и сам не узнал свой голос. – Разве вы не замечали? Вика, взгляни… Пожалуйста.

Она заколебалась, но все-таки повернулась ко мне, наклонилась, опершись на мое плечо, и вздрогнула.

Да, перед моими глазами была отнюдь не галлюцинация.

На покрывающей абажур коже вырисовывался силуэт линейного корабля. Еще без залома на трубе, без башнеподобной рубки, еще не «Октябрьская революция», а линкор Императорского флота «Гангут». Силуэт, узнаваемый не хуже «Авроры». По крайней мере, мной, который так страстно увлекался когда-то историей военно-морского флота.

Но на рисунке был не только линкор. Сквозь прямолинейные контуры корабля явно проступали мягкие округлые линии смеющегося детского личика. Это было изображение девочки лет, быть может, трех или пяти, и, какие бы изменения ни постигали человека с возрастом, это абсолютно точно не была Елена Короткова. Ни малейшего сходства. Да и откуда было тут взяться ей, если на тот момент, когда сделали эту ужасную лампу, Андрей Зеленцов не то что рисовать – еще и говорить толком не умел…

– Давайте уйдем отсюда, пожалуйста, – тихо попросила Вика.

Тихон кивнул ей и повернулся к выходу. А я немного помедлил и, сам не зная, зачем это делаю, достал из сумки свой «Полароид» и сделал фотографию. Снимок вышел на удивление четким.

У крыльца уже весело пыхтел закипевший самовар.

– Сны приходят не просто так, – говорил отец Тихон, пока мы пили чай – не настоящий, а заваренный сплошь из сухих трав, терпкий и с явной горчинкой, но по-своему вкусный. – Бывают, конечно, и обманчивые сны, но душа мне подсказывает, что явно не в этот раз. Выходит, осталось у Андрея на земле какое-то незавершенное дело, и этот крест, Феофан, теперь нести тебе.

– Но почему мне? С какой стати?

Не то чтобы меня это пугало или подобная перспектива казалась мне неприемлемой – я и так увяз в этой истории по самые уши, но все равно хотелось бы знать, почему так сложилось. При чем тут вообще я?

– Кто знает? – пожал плечами монах. – Может, из-за имени. Он Андрей, ты Феофан. Феофан Грек и Андрей Рублев жили в одно время, были звездами равной величины, друзьями и соперниками. Хотя это было не такое соперничество, как сейчас, без пихания локтями. Каждый старался быть ближе к Дарителю их таланта, каждый стремился сделать больше. Наш Андрей был живописцем. А ты, случайно, не рисуешь?

Я отрицательно покачал головой:

– Нет, у меня к этому нет ни малейшего дара. Рисую, как в детском саду детишки калякают.

– Значит, твой талант в чем-то другом. Но он есть, – веско произнес отец Тихон. – Найди его и немедленно пускай в рост. Вы крещены? – неожиданно спросил он у нас обоих.

Мы с Викой синхронно кивнули. Он подошел к иконам и достал откуда-то (я не заметил, откуда) два кожаных шнурка с двумя крестиками:

– Тогда вот, возьмите.

Мы, не сговариваясь, склонили головы. Отец Тихон надел крестик сперва мне, потом Вике – ее крестик был потоньше и поменьше моего.

– И пусть Господь хранит вас везде, – тихо, но очень твердо проговорил он, осеняя нас крестным знамением. – Помните только, что самые страшные враги не те, что снаружи нападают, а те, что изнутри грызут. А самый главный из них – себялюбие. Кто себя вперед выпячивает, тот другого любить не может: наступит на него, да и дальше пойдет. Бойтесь равнодушных. И да пребудет с вами Господь…

Народу в обратном автобусе было немного – не то что с утра, даже удалось сесть рядом. Уставшая Вика задремала, склонив голову мне на плечо. А я даже не мог наслаждаться этим легким дыханием счастья – в голове, как у Страшилы из Изумрудного города, болезненными иглами топорщились мысли. А мозги работали не лучше Страшилиных же отрубей. Или мне просто не хватало какого-то важного кусочка головоломки? Или нужно было посмотреть на мешанину событий под другим углом? Но под каким?

Совсем недавно все мне казалось предельно простым. Был гений Зеленцов, был завистник Маньковский, который потихоньку сходил с ума от своей зависти. Сначала написал на Андрея донос, потом стал уничтожать его работы. Да, на первый взгляд все именно так, да только стоило приглядеться (это было как «второй слой» на картинах Зеленцова), все оказывалось совсем не так. Потому что в эту простую и понятную схему многое никак не вписывалось. Например, картина в офисе у Маньковского. Или жуткая лампа из Тихвинского монастыря. Конечно, абажур с татуировкой можно было бы и не учитывать, какое отношение он может иметь к истории Зеленцова, кроме общей техники? Хотя… Кто-то же должен был сделать татуировку на коже того несчастного узника. И раз это не мог быть Андрей Зеленцов, то это вполне мог быть человек, обучивший подобной технике Андрея Зеленцова.

И потом, у этих двух на вид совершенно разных историй все же есть кое-какие пересечения… Одно из них – отец Тихон. Ну ладно, это может быть просто совпадением. Но как быть с краснофлотцем Бланком, следы которого ищет представительница фонда? Кстати, прежде чем сесть на автобус до Питера, мы еще добрались до Тихвина, точнее до кладбища, где я сделал для нее несколько фотографий братской могилы. Ну да сейчас не об этом речь. А о том, что краснофлотец, увы, не годится на роль учителя Андрея. Даже если он и был художником и делал татуировки своим боевым товарищам (у матросов это было принято). Даже если изобрел эту самую технику вписывания образов один в другой, и татуировка на теле того несчастного сделана его рукой… то все равно передать свое искусство Зеленцову Бланк никак не мог. Потому что погиб в этом самом концлагере. Достоверно известно, что из всех заключенных выжил только один – но это был не Бланк, а совсем другой человек.

Но если не Бланк, тогда кто? Кто-то из солдат охраны? Сомнительно. Тогда из руководства концлагерем? Их было двое – Ильза Кох и ее любовник. Плюс Карл Кох и его люди, не в одиночку же он явился в Тихвин порядок наводить… Нет, все это точно не то. Даже если вдруг на минуту представить, что среди фашистов нашелся тонкий ценитель живописи, который пытками заставил Бланка раскрыть его творческий секрет… То все равно он никак не мог выучить этому искусству Андрея Зеленцова.

Полный тупик. Я вывихнул мозг, но так и не пришел к какому бы то ни было выводу. Даже к самому глупому и крошечному. Но более всего раздражало, что я не понимал, как эта история связана с Маньковским и его деяниями.

– Еще долго? – сонно спросила Вика, поднимая голову с моего плеча.

– Думаю, не очень, – откликнулся я, посмотрев сперва на часы, а потом за окно, где уже потихоньку сгущались мягкие петербургские еще не белые, а пока только серые сумерки.

Наша третья ночь в этом городе ничем не отличалась от двух первых: пока добирались до автовокзала, а от него до гостиницы, думали только об одном – скорее бы доползти до кровати. А наутро меня снова, как и позавчера, разбудил телефонный звонок. На этот раз даже междугородний, точнее международный.

– Доброе утро, Феофан, это Маргарита, – прозвучало в трубке. – Я получила ваш факс. Спасибо вам за работу. Один вопрос… Вы уверены в точности этих данных?

В ее голосе явно звучала озабоченность… Нет, даже больше, чем озабоченность – волнение. Я готов был поспорить, что эта информация для нее не была просто частью бизнеса – она значила для нее нечто более важное. Может быть, даже личное.

– Почти на сто процентов, – ответил я. – Его останки были идентифицированы поисковиками, которым помогал единственный уцелевший участник десанта. Имя указано на мемориальном знаке, а останки перезахоронены в восемьдесят восьмом году в братской могиле на кладбище города Тихвина. Я только вчера был там, сделал фото знака и могилы, могу вам прислать.

– Да, спасибо… – В трубке послышался тяжелый вздох, за которым последовало долгое молчание.

– Ну да… Война… Найти его живым – это было бы что-то из области фантастики, правда? – вдруг спросила заказчица после паузы.

Я слегка обалдел. Она надеялась, что Бланк все еще жив? Вообще-то, если бы не война, он мог бы дожить до наших дней. По возрасту – вполне возможно. По возрасту? У меня мелькнула смутная догадка:

– Простите за нескромность, это был… кто-то из ваших родственников?

– Это был мой отец, – чуть помедлив, призналась она.

Ничего себе! Это как же… А впрочем… Мысли в моей голове мелькали наподобие фейерверка: ослепительно яркие, но краткие, вспыхнет – и погаснет, не оставляя ни следа, ни смысла.

Моей собеседнице, однако, чтобы вернуть спокойствие, хватило считаных мгновений. Она снова заговорила уже знакомым мне деловым тоном:

– К сожалению, выбраться в Петербург у меня не получается. Но в конце следующей недели я постараюсь быть в Москве. У вас есть рядом бумага и ручка? Тогда запишите контакты. Макс Яковлевич Штейн, номер…

Я записал имя-отчество и номера телефонов.

– Это мой знакомый искусствовед, – объяснила заказчица. – Свяжитесь с ним и покажите те работы Андрея Зеленцова, о которых вы говорили. Если Штейн подтвердит их подлинность, этого будет достаточно. Он же оценит их стоимость, а я приеду и расплачусь с вами. Можем оформить сделку документально, если ваш клиент этого пожелает.

– Я поговорю с ним, – пообещал я.

– И да, не беспокойтесь, если сделка вдруг не состоится, – добавила моя собеседница. – На нашем сотрудничестве это никак не отразится. Свой гонорар за данные о моем отце вы все равно получите. Еще раз спасибо вам, Феофан.

Таким образом, судьба подарила нам еще несколько дней для знакомства с Петербургом, и мы с Викой не преминули этим подарком воспользоваться. Погода, правда, несколько испортилась, но нам это нисколько не помешало, так как оставшиеся дни мы посвятили в основном музеям. Вставали пораньше, ехали занимать очередь, чтобы войти одними из первых, и бродили по залам до тех пор, пока не начинало рябить в глазах. А вечером ужинали в полюбившемся обоим ресторанчике на Невском и обсуждали увиденное, да и не только увиденное. Нам с Викой всегда находилось о чем поговорить. Рядом с ней я ни разу не испытывал такого неприятного чувства, которое иногда бывало у меня с другими девушками, – когда мучительно ищешь тему для разговора и понятия не имеешь, что бы такое сказать. Видимо, подобная заминка – своеобразный знак свыше, что с этим человеком тебе в жизни не по пути. А с Викой все было наоборот.

Время пролетело совершенно незаметно, уезжать не хотелось ни мне, ни, как я надеялся, Вике. А в последний день, как назло, еще и снова распогодилось. Выписавшись из гостиницы, мы бросили вещи в камере хранения на вокзале и решили посвятить несколько оставшихся до поезда часов прощанию с городом. Бродили, бродили, выпили кофе в подвернувшейся кафешке и опять бродили… Я уже почти потерял ориентировку, когда мы опять куда-то повернули, прошли десяток шагов и увидели, как на подъеме набережной, словно взлетая, парит Спас-на-Крови – питерская версия храма Василия Блаженного, одновременно и похожий, и непохожий на своего старшего брата. Между ним и нами разлегся мост «о трех хвостах», соединявший сразу три берега, поскольку здесь впадал в Мойку канал Грибоедова. Мы немного постояли на мосту – как витязи на распутье, пошутил я, затем подошли к Спасу и полюбовались им со всех сторон.

– Здесь же вроде до Рэмбрандта недалеко? – поинтересовалась Вика.

– Вроде да, – кивнул я. – И, что интересно, именно этот храм украшает рэмбрандтовскую спину. Наверное, специально подобрал место своего антикварного салона под татуировку.

– А может, это именно рисунок Зеленцова предсказал ему такую… – начала было Вика, но внезапно осеклась.

– Что такое? – испугался я. Не столько за себя, сколько за нее.

– Там Маньковский…

Я обернулся и действительно увидел прямо перед собой Маньковского в белом балахоне.

Ну то есть не совсем прямо перед собой, а на другом берегу канала. И, к счастью, не во плоти, а на афише. Ну да, у него же здесь выступления…

– Ну и что? – рассмеялся я. – Подумаешь, афиша. Не сам же лично. И вообще, я бы на твоем месте радовался. Раз его гастроли в Питере еще продолжаются, значит, у нас нет шанса снова столкнуться с ним в поезде, когда будем ехать обратно.

– Оно конечно… – неохотно согласилась Вика. – Но все равно как-то неприятно увидеть этого типа перед самым отъездом. Как будто это какой-то недобрый знак, что ли…

– Не выдумывай! – отмахнулся я. – И, кстати, нам уже пора возвращаться. Давай достанем карту и посмотрим, как отсюда быстрее всего добраться до вокзала.

И вот снова поезд, снова мерный перестук колес и мелькающие за окнами дачные платформы… Я слушал музыку в плеере, а Вика сидела напротив, поджав ноги, с раскрытой книгой на коленях, но не читала, а тоже смотрела в окно. А потом, увидев, что я смотрю на нее, жестом попросила снять наушники.

– Знаешь, Грек, о чем я подумала… – тихо проговорила она. – А ведь тот несчастный, из которого сделали эту ужасную лампу, вполне может оказаться тем самым человеком… Отцом твоей заказчицы. Надеюсь, ты не рассказал ей о лампе?

Я слегка удивился. С тех пор как мы вернулись из Тихвина, Вика ни словом не упомянула ни о лампе, ни о сделанных Зеленцовым татуировках – вообще ни о чем хоть как-то связанном со всей этой историей. И я тоже не затрагивал эту тему, предположив, что она Вике неприятна. Но сейчас она вдруг заговорила об этом сама.

– Нет, конечно, – ответил я на ее вопрос. – Это я только тебе все-все рассказываю, а с остальными тщательно фильтрую информацию.

– Может быть, это, конечно, и не он… – продолжала вслух рассуждать Вика. – Но на татуировке портрет девочки, скорее всего, дочери…

– Погоди-погоди! – остановил ее я. – А с чего ты вообще взяла, что портрет нарисован по заказу? Не логичнее ли предположить, что неизвестный моряк попросил наколоть ему только линкор? А портрет девочки – это уже фантазия художника? Который вписал в изображение корабля изображение собственной дочки. Как Андрей Зеленцов вписывал во все свои работы изображение твоей мамы.

Вика аж приподнялась на полке, уронив с колен книгу.

– Точно! Я как-то об этом не подумала… Тогда все еще интереснее. Получается, что у художника была маленькая дочь. А теперь дочь Бланка работает в фонде, который скупает рисунки Зеленцова, писавшего в той же технике, в которой сделана татуировка. Слишком много совпадений, ты не находишь?

– Нахожу, – кивнул я. – Ты хочешь сказать, что автором татуировки и, соответственно, техники, был отец заказчицы, погибший краснофлотец Бланк? Да, я тоже так думаю. Такое вполне возможно. Как и то, что она знала об этом. И даже смогла заинтересовать своего шефа, фон Бегерита, творчеством Зеленцова, поскольку техника его рисунка похожа на ту, что использовал ее отец.

– Но это еще не все, – словно уловив мои мысли, продолжила Вика. – Есть ведь еще сам фон Бегерит, который, по словам Рэмбрандта, подозревался в связях с СС. Пусть это и не было доказано.

– И что из этого следует? – не понял я.

– То, что фон Бегерит мог быть в курсе этой истории с Ильзой Кох и ее любовником. И, возможно, специально искал дочь краснофлотца Бланка.

– Как-то это притянуто за уши, – усомнился я. – В курсе чего он мог быть? Он видел этот абажур? Когда? Лампа же ни разу не покидала монастыря. Ты предполагаешь, что он был в охране концлагеря? Нет, это маловероятно. Если бы он служил в СС на оккупированной территории, он бы вряд ли отвертелся от суда над нацистами… И уж точно не стал бы вот так открыто приезжать в Россию, покупать работы русских художников, устраивать у нас тут выставки…

– Он мог где-то видеть фотографию лампы, – предположила Вика. – И, соответственно, татуировки. На фотографиях «эффект Зеленцова» особенно заметен, я обратила на это внимание. Увидел фото, заинтересовался – и решил отыскать девочку с рисунка. Каким-то чудом ее нашел, перевез в Европу, а потом они вдвоем переправили туда же и Зеленцова. Единственного в мире художника, способного рисовать так же, как и отец мадемуазель Бланк.

– «Эффект Зеленцова» – это ты удачно назвала, – оценил я. – Что же касается всего остального… Не знаю, Вика, ты уж не обижайся, но как-то это все… Неубедительно звучит. Боюсь, ответа на этот вопрос мы так никогда и не узнаем. Не спрашивать же саму заказчицу! Кстати, у нее удивительно молодой голос. Если она дочь Бланка, то ей никак не меньше пятидесяти, а скорее – даже больше. А по голосу…

Вика дернула плечиком и скорчила скептическую гримаску:

– Подумаешь, голос! Так бывает. Мы же не знаем, как она выглядит.

– Резонно, – засмеялся я. – А еще мы не знаем – и это, по-моему, куда интереснее – какая связь между Зеленцовым и краснофлотцем Бланком.

– А почему она должна быть? – удивилась Вика.

– Ну как же! Как-то же, где-то, у кого-то Зеленцов своей технике научился? У Бланка не мог, тот погиб, когда Зеленцов еще в люльке лежал…

– Почему непременно «научился»? – возразила Вика, – Он мог сам ее разработать. Прийти к ней собственным путем. Ведь многие открытия совершаются разными людьми почти одновременно. Электрическая лампочка, например. Или радио, у которого чуть не четыре изобретателя… Хотя в искусстве, кажется, такого не происходит… Так что, может, и было какое-то соединительное звено, кто знает?

– И второй вопрос, – продолжал я, – откуда дочь Бланка и ее шеф вообще узнали о Зеленцове? Мне почему-то кажется, что у нас он не был хоть мало-мальски известен, так что его работы вряд ли где-то выставлялись.

– Скорее всего, так и есть, – задумчиво согласилась Вика. – В общем, в этой истории одни сплошные загадки…

– И хорошо, что лично нас она, по большому счету, не касается, – бодро заключил я.

Говоря так, я хотел успокоить Вику, но на самом деле здорово кривил душой. Мне совсем не нравился тот мрачный ореол, который, как казалось, все сгущался и сгущался вокруг рисунков с, как выразилась Вика, эффектом Зеленцова. Тут поневоле начнешь думать, что Маньковский не такой уж псих – в этих рисунках действительно есть что-то зловещее… И моя задача – оградить ото всего этого Вику, причем сделать это как можно скорее. Я очень надеялся, что как только доставшиеся ей по наследству работы Зеленцова перейдут к Маргарите Бланк и ее шефу, со всей этой чертовщиной будет покончено.