Не то слухи о мрачности Северной столицы оказались изрядно преувеличены, не то погода в честь нашего приезда решила побаловать петербуржцев, но небо третий день подряд сияло чистейшей, без единого облачка, синевой, а солнце намекало, что куртки, пожалуй, скоро можно будет убрать в шкаф. Все это не могло не радовать нас с Викой, однако по прибытии на автовокзал наша радость слегка поутихла. Заполонившие автостанцию толпы граждан с сумками, мешками и рюкзаками, из которых жизнерадостно топорщилась рассада и торчали рукоятки садово-огородного инвентаря, демонстрировали серо-коричнево-черно-зеленое разнообразие штормовок, плащей и ветровок.

– С ума сойти, сколько народу! – ахнула Вика.

– Так пятница же, – запоздало сообразил я. – Вот народ и рвется отдохнуть от трудовых будней, ударно потрудившись на своих законных шести сотках.

Автобус на Тихвин пришел с опозданием, брать его пришлось штурмом. С огромным трудом я сумел пристроить Вику на сиденье, но она тут же подскочила, уступив место сухонькой маленькой старушке, экипированной брезентовым рюкзаком чуть ли не вдвое больше ее и блестящим новеньким ведром – к счастью, не пустым, а доверху чем-то заполненным и аккуратно прикрытым чистой тряпкой.

– Спасибо, деточка, – от души поблагодарила старушка, усаживаясь. – Видать, хорошо тебя воспитали родители, научили старость уважать. Старость-то – она как зверь: сидит-сидит, затаившись, а потом как напрыгнет в самый неожиданный момент – и все, никуда не денешься. Я тоже, когда молодая была, на стариков смотрела с брезгливостью: и неопрятные они, и немощные, и медлительные, и сварливые, и привязчивые… Не понимала тогда, что не вина это все стариков-то, а беда. Не по своей ведь воле такими становятся. А как поняла – заметила, что уж и на меня молодые смотрят так же, как я на стариков когда-то. Жизнь-то, она чем дальше, тем быстрее бежит…

Пока автобус, пыхтя и отдуваясь от натуги, отчаливал от автовокзала, старушка уже успела выспросить, кто мы и откуда, а узнав, где мы остановились, рассказала, что в юности тоже жила в том самом доме, где теперь располагалась наша «Октябрьская». Тогда это была никакая не гостиница, а государственное общежитие пролетариата, и в каждой комнатушечке ютилось по десять-пятнадцать беспризорников и прочих «нуждающихся», а «удобства», если можно так выразиться, и вовсе располагались во дворе.

Ехали мы четыре с лишком часа вместо положенных по расписанию трех, и все это время старушка развлекала нас с Викой рассказами о своей жизни, а мы с интересом слушали. Ее судьба казалась и типичной, и одновременно удивительной. Чего стоило одно «путешествие» на санях за перегруженной полуторкой по покрытому водой подтаявшему ладожскому льду из блокадного Ленинграда в обетованный Тихвин!

– Я, деточки, после войны лет десять самолетов боялась, – делилась попутчица. – Как в небе зажужжит, я мигом куда-нибудь прятаться. Однажды вовсе под молочной бочкой укрылась – какая ни есть, а защита. Народ за молочком с бидончиками стоял, а тут сверху загудело, – я и шасть под машину! Бидончик мой гремит, крышка соскочила, катится, подпрыгивает. И вся очередь на меня обернулась. Ну, я вылезла, отряхнулась, кто-то мне крышку от бидончика подает – а мне так стыдно, так стыдно!.. Но никто не смеялся – понимали…

Между делом жизнерадостная бабуся выдала нам подробнейшие указания насчет местоположения монастыря и как до него добраться.

– От монастыря там, правда, одно название – храм-то без куполов стоит, все заброшено, все осыпается… Кое-как Красное крылечко справили. Сейчас там как раз крышу ладят, золоченый купол с Москвы привезли. Наши-то уже два раза спереть хотели, думали, он и правда из золота.

– Красное крылечко? – не поняла Вика.

– Церквушка Божьей Матери такая, на Крылечке, – пояснила бабушка. – Ее ни с чем не спутаешь, крылечко там – ну чисто как в тереме на картинке. Раньше там икона наша знаменитая, чудотворная, матушки-Богородицы, была, да немчура сперла, когда их с Тихвина наши поганой метлой гнали… – Старушка, перекрестившись, вздохнула. – Сколько народу-то полегло, а иных прямо в овраге постреляли. Немцы в монастыре хотели концлагерь сделать, да что-то не сложилось. То ли наши их быстро вытурили, то ли они промеж собой чего-то не поделили…

– Но монастырь сейчас действует? – уточнил я. – Монахи там живут?

– Живут, только монахов-то тех полторы калеки, – отвечала наша собеседница. – То ли четверо, то ли пятеро. А Владычица наша, говорят, от безбожия за океан ушла. Но есть там один монах, прибился невесть откуда, так он список с образа написал, один в один. Дал, видать, ему Боженька свое благословение… А вы в монастырь, значит, едете? Хорошее дело… Я укажу, где вам сойти.

Инструкции нашей словоохотливой попутчицы оказались точны, как аптечный рецепт. Не прошло и получаса после того, как мы, измученные долгой дорогой, наконец вывалились из автобуса и размяли затекшие ноги, как уже стояли с задранными головами у того самого крылечка, глядя на крытую тесом крышу церквушки. И почти сразу заметили там высокого худого монаха. Он проверял кровельные доски, постукивая по ним. Какая-то из досок ему чем-то не понравилась. Монах одним движением отодрал ее и, вероятно, собираясь сбросить на землю, взглянул вниз.

– Чего рты разинули? – недружелюбно крикнул он. – Не видите, ремонт? Не ровен час, что-нибудь свалится, зашибет ведь!

– Простите, – извинились мы, на всякий случай попятившись. – Вы, случаем, не подскажете, как нам отца Тихона найти?

– Ишь ты, «отец»! – усмехнулся монах. – Не дорос еще Тихон до отца, рылом не вышел… Вы стойте там, где стоите. Я доску сейчас скину, а там спущусь.

– Интересно, чем ему Тихий так не угодил? – шепнул я Вике. – Так неласково о нем отзывается, будто они кровные враги. Не по-божески как-то…

– Я тоже думала, что монахи – люди смиренные, – согласилась Вика, не скрывая недоумения. – А этот какой-то ядовитый. Такому палец в рот не клади.

– Тихо, вон он идет, – шепнул я.

Впрочем, «идет» – это было не совсем то слово: монах с удивительным проворством, прямо как настоящий Тарзан, скатился по лесам, на мгновение исчез в еще не покрытом крышей притворе, почти тут же появился в дверях храма и не менее резво скатился по ступеням. Для человека его лет – а ему явно уже перевалило за полтинник – он был удивительно проворен, ловок и энергичен.

– Ну, здравствуйте, что ли, – проговорил он с неожиданной при такой стремительности движений степенностью. Только в глазах посверкивали озорные искры. – Вообще-то здесь мужская обитель, и женщинам вход должен быть заказан… Тем более в таком виде. – Он кивнул на Вику, которая была в джинсах и с непокрытой головой. – Но раз уж пришли, проходите, не гнать же вас. Я пойду дрова колоть, а вы рассказывайте, зачем вам вдруг понадобился этот грешник.

И, не дожидаясь нашего ответа, повернулся и пошел за угол, а оттуда через двор, к поленнице. Нам с Викой ничего не оставалось, как поплестись за ним.

– Видите ли, нам необходимо лично встретиться с отцом Тихоном, – заявил я.

– Это я уже слышал, – перебил монах, ловко орудуя топором – только щепки летели в разные стороны. – А о чем ты с ним говорить-то собрался?

– А это уж, простите, касается только его, – не выдержал я.

Но тут вмешалась Вика, которая примирительно дотронулась до моей руки и проговорила:

– Понимаете, отцу Тихону может грозить серьезная опасность. И мы хотим его предупредить.

Топор на миг замер над очередным поленом, а монах покосился на нас.

– С чего вдруг такая забота о незнакомом человеке?

– Понимаете, мы случайно узнали… – начала было Вика, но осеклась, не успев договорить. Потому что монах, пробурчав себе под нос что-то насчет сегодняшней жары, вдруг стянул через голову подрясник, оставшись только в солдатских брюках и кирзачах, а затем… повернулся к нам спиной. Я так и не понял, вышло это случайно или было сделано нарочно. Впрочем, какая разница…

Сходство было поразительное: и крыльцо, и полуразрушенный большой храм на заднем фоне – все было изображено так, словно Зеленцов стоял вот тут, на этом самом месте. Или, точнее, будет стоять: притвор храма на татуировке тоже был не покрыт, но главка над ним уже возвышалась, а сейчас она пока отсутствовала.

Вика в прямом смысле разинула рот от удивления. Я же тем временем сдернул с носа очки и снова взглянул на спину монаха.

Конечно, она была там – с глазами, возведенными горе, и молитвенно сложенными руками. Здесь, в отличие от изображения на спине Угрюмого, Елена Короткова не заглядывала прямо тебе в душу и вообще как будто находилась в другом мире, лишь на мгновение соприкоснувшемся с нашим. И в то же время она была пугающе близка, была совсем рядом – как и ее дочь, чье присутствие за своим плечом (за правым! где положено находиться ангелу-хранителю!) я чувствовал буквально кожей…

– Видишь? – донесся из-за плеча еле слышный шепот. – Ты ее видишь?

Я кивнул, переводя сбившееся вдруг дыхание.

– Так это вы и есть… – дошло, наконец, до меня.

– Ладно, полюбовались, и довольно, – весело сказал отец Тихон. Он надел подрясник, обернулся, подмигнул и вдруг спросил:

– И какому же иконописцу ты тезка?

Я опешил:

– Откуда…

Отец Тихон, усмехнувшись, повел плечом:

– Да вот с неделю назад приснился мне раб Божий Виссарион. Плохо пригрезился, поэтому как – не скажу. Но поведал мне, что есть у него друг, зовут как иконописца. Который знает о наших наколках. Мол, должен он ко мне пожаловать и что-то важное сказать. А поскольку, кроме вас, никто ко мне так и не пожаловал, думаю, не сильно ошибусь, если скажу, что речь шла о тебе. Что с Виссарионом?.. – Поскольку мы молчали, он догадался. – Он хотя бы жив?

Я все так же молча помотал головой.

Отец Тихон кивнул – мол, понятно, и перекрестился.

– Время собирать камни, – задумчиво, со вздохом проговорил он. – Посеяно восемь, столько же и собрано будет. Мы все взяли взаймы у Бога. Видно, пришло время долг отдавать. – Он смотрел прямо на меня, а казалось – сквозь, на что-то дальнее, невидимое. Но вдруг словно спохватился, глаза ожили. – Ну, пойдемте в дом, что ли. Негоже на дворе гостей принимать.

И повел нас в маленькую, даже, можно сказать, крохотную келью. Прямо напротив входа располагался простой, без украшений, но многоярусный киот, полный икон, перед которыми теплились лампадки. Внизу разместился старенький, видавший всякие виды мольберт. У правой стены притулилась коротенькая лежанка, на которой высокому отцу Тихону приходилось, вероятно, сворачиваться клубком, иначе не поместишься. В изножье примостился маленький кухонный столик: три ножки как ножки, а четвертая, некрашеная – резная, как лестничные балясины в старинных теремах. Такими же причудливыми ножками щеголяли два придвинутых к стене табурета. У самой двери размещалась вешалка – доска с гвоздями, на которых висели штопаная ряса и заплатанный на боку ватник. Под вешалкой скучала вторая пара кирзачей – еще более потертая, чем те, что были на ногах у нашего хозяина.

При всей крайней скудости, обстановка не казалась убогой: здесь было тепло, спокойно и уютно. Пахло ладаном, медом и сухими травами.

Мы с Викой сели на узком жестком топчане, а сам хозяин пристроился на табуреточке возле окошка. Мятую выгоревшую скуфейку он снял, и солнце золотило редкие волосы на его голове, словно из темени монаха исходили тоненькие золотые лучи.

Не откладывая в долгий ящик, я сразу рассказал все, что знал – о своем знакомстве с Угрюмым и через него с зарубежным фондом, скупающим картины Зеленцова, о череде странных смертей его сокамерников и о моих подозрениях насчет Маньковского. Когда речь дошла до этого шарлатана, Тихон покачал головой:

– Не торопитесь судить. Человек – глубокий сосуд, и глубина его нам неизвестна. Как я понял, прямых доказательств его причастности к этим злодействам у вас нет.

– Да какие еще нужны доказательства? – вскинулся я. – Чистосердечное признание?

– В юриспруденции есть такая штука, как презумпция невиновности, – заметил Тихон. – У меня тоже есть огромное искушение осудить этого человека. Хотя бы потому и за то, что он, по нера-зумию своему, занялся «врачеванием», то есть или шарлатанством, или, если его чары и правду действуют, – прелестью бесовской. Однако таких неразумных сейчас много, имя им легион, и не каждый из них убивает. – Он вздохнул. – Да и каковы же у него мотивы? Разве что он одержим бесами.

– А вы действительно верите в существование бесов? – не удержалась Вика.

– Не так важно, как называется то, что заставляет человека вести себя по-скотски, – уклончиво отвечал монах. – Впрочем, это неудачное слово. Скоты – твари Божии, и что бы они ни творили, творят по неразумию, не по злоумышлению. Человек же ведает и добро, и зло. И если он, обеспамятев, впадает во зло, то, что им движет, мы зовем бесами и изгоняем их две тысячи лет. Современная наука именует это психическими отклонениями и пытается лечить, но, как показывает опыт, лечение это сводится к содержанию под стражей и пичканью успокоительными лекарствами в лошадиных дозах. Да и как наука может справиться с душевными хворями, если душа, с ее точки зрения, – мифическое представление отсталого человека о его «Я», порожденном исключительно электрохимическими процессами в его мозгу? Простите, я отвлекся, мы говорили о мотивах…

– Мотивы Маньковского как раз понятны, – высказал я свою точку зрения, в последние дни казавшуюся мне все более и более истинной. – Он просто завидует Ап… Зеленцову, его дару, завидует и хочет уничтожить и все его работы, и память о нем.

– Зависть – одно из самых мерзких чувств, – согласился отец Тихон. – Зависть – это концентрированная, рафинированная алчность. И кроме того, зависть по сути своей глупа и обуянного ей человека делает глупцом. Если у брата больше денег – не завидуй, а трудись, и у тебя столько же будет со временем. Откуда ты знаешь, сколько и каких усилий он приложил, чтобы получить это? Откуда знаешь, какой крест несет он за этот дар? Неси свой крест, и получишь ту же награду. Но чужим трудам мы не завидуем…

– А если предмет зависти – не деньги, не нечто материальное? – предположил я. – Не то, что можно получить, трудясь.

– Все можно получить, трудясь, – тихо, но веско, с какой-то несгибаемой силой произнес отец Тихон. – Просто никто не любит трудиться. Всем хочется, чтобы «с неба упало» все и сразу.

– Вот и я как раз об этом, – согласился я. – Если предмет зависти – врожденные способности? Дар свыше, талант, гений?

– Старая история – одному он отмерял десять талантов, другому один, – добродушно и даже как будто снисходительно усмехнулся монах. – Вот только талант – это не только «присущие от рождения определенные выдающиеся способности и умения», это еще и конкретная счетно-денежная единица древнего мира. Знаете, сколько весил такой талант?

Мы с Викой синхронно отрицательно покачали головами. Я это когда-то знал (все-таки архивное образование без серьезного курса истории немыслимо), но, признаться, успел благополучно забыть.

Отец Тихон опять улыбнулся:

– Гомеровский маловесный – восемь килограммов, а традиционный аттический золотой – двадцать шесть. А был еще и вавилонский, шестьдесят килограммов, поздний финикийский – сорок три кило, еврейский – сорок пять. Трудно сказать, какой из них упоминается в Библии, но дело не в этом, дело в том, что они – разные. Одному нести восемь кило, другому – шестьдесят. Многие ли осилят?

Мы растерянно молчали, а он продолжал:

– Я лично убежден, что нет человека, которому Бог не дал бы посильного ему таланта. Даже мне, грешному, маленький талант был даден – я умел наводить чистоту, попросту говоря, убираться. Что ж, я, кажется, пустил этот талант в рост, и не без прибыли.

– Но, простите… – Вика обвела келью взглядом. – А эти иконы? А мольберт? Разве не вы…

– Я, – скромно кивнул отец Тихон. – Но это не от меня, это та самая прибыль от удачного вложения. Есть такая штука, духовная экономика зовется. О ней еще Христос говорил. Когда пришли слуги отчитываться перед Господином и один сказал – я пустил свои таланты в рост и получил прибыль в десять талантов. Вот тебе твои деньги с прибылью.

– Но как можно пустить в рост талант? – не понял я. – Который не из серебра? Ну или… Ладно, я понимаю, как, обладая музыкальными способностями, развить их и стать виртуозом. Но как можно, умея только наводить чистоту, научиться так рисовать?

– Значит, можно, раз Господь меня сподобил, – пожал плечами отец Тихон. – Но довольно обо мне. Если вы сюда приехали, чтобы меня остеречь, то зря проделали этот путь. Я прятаться или скрываться где-то от кого-либо не намерен. Эта обитель выколота у меня на спине, в ней моя жизнь. И смерть моя, если уж судьба так повернется, тоже здесь.

– Так нельзя! – горячо возразила Вика, сдвинув брови, словно пыталась подобрать слова. – Жизнь – Божий дар, ее беречь надо!

– Мне жизнь Христос, и смерть – приобретенье, – негромко проговорил отец Тихон, прикрыв глаза. – На все воля Божья. Буду жить – буду Бога благодарить. Придется умереть – ну что же, я давно стою у этой двери, которую сам открыть не в силах, и помолюсь Богу за того, кто поможет мне это сделать. Подходит время великой ревизии моих вкладов, возвращается Господь, чтобы истребовать то, что принадлежит ему…

Мы с Викой молчали. Да и что тут скажешь?

– Почему я говорю, что зависть к таланту еще менее умна, чем зависть к чему-то материальному? – Отец Тихон говорил едва слышно, словно рассуждал сам с собой. – Потому что талант тебе не принадлежит. Ты получил его взаймы. Получил, чтобы пустить в рост, и должен будешь вернуть его Тому, кто его тебе дал. И не просто так, а с прибылью. Умирать, дети мои, не страшно. Страшно явиться перед Ним нищим, бесплодным, пустым, ненужным, как я, грешник. Этого я боюсь, а не смерти.

– Но как это: «талант не принадлежит тебе»? – удивилась Вика. – Но разве Моцарт, Микеланджело, Рублев не стали великими благодаря своему таланту?

– Они удачно пустили его в рост. – Отец Тихон улыбнулся, как будто возражение его позабавило. – Но их прибыль не в величии их имени; многие безвестные ничуть не менее велики, чем Моцарт и Рублев. Их прибыль в том, что они оставили миру. В «Троице» и «Волшебной флейте», Давиде и Джоконде, «Евгении Онегине» и «Войне и мире»…

Он поднялся одним плавным, слитным движением. И склонил голову: келья была не только маленькой, но и низкой, даже я едва не упирался в потолок, а отцу Тихону и вовсе приходилось немного пригибаться. Может быть, подумалось мне, это еще один из способов воспитать смирение?

– В этом и смысл, дети. – Он легко, что называется, беспечально вздохнул. – Чтобы сохранить талант, надо раздать его, и только тогда он вернется с прибылью. Вы думаете, талантливый завистник меньше страдает от зависти? Зависть, алчность, похоть – как акулы. Если акулу постоянно кормить, она будет есть и есть, пока не лопнет, это научный факт. Страстям сколько ни дай – все мало, мало, мало! Их нельзя утолить. И чем больше утолять свою зависть, тем прожорливее она будет становиться.

Вновь усевшись на табуреточку, он потер поясницу:

– Вот что за напасть, а? По строительным лесам летаю, как мальчишка, каждая жилочка поет и радуется, а в келье – одни болячки.

– Скажите, – неуверенно начал я. – А как можно приумножить свой дар? У меня все равно в голове не укладывается. Вот вы говорите, что ваш талант – умение убирать, наводить чистоту. Но я вижу эту ножку стола, эти табуретки, шатер над крылечком, иконы, в конце концов! Я не искусствовед, но, по-моему, они прекрасны. Разве не вы их рисовали?

– Писал, – поправил он. – Я. Только и не совсем я. Иконы, шатер, табуретка – все это прибыль, о которой я и говорил. Чтобы приумножить талант, надо раздавать его людям. А многим не хочется, жалко им. И, бывает, чем больше талант, тем больше обладателю его жалко. Хочется зарыть его в землю, запереть в несгораемый шкаф и табличку привесить: «МОЕ! Прочь руки!» Жадность, скупость, скаредность подзуживают: не продешеви, пусть тебе за твой талант горы золота насыплют, вот тогда… Однако тогда, открыв однажды шкаф, ты найдешь там только прах, гниль и труху. Самый сильный человек превратится в беспомощного слабака, если не будет, как сейчас говорят, «качаться». А последний задохлик, ежедневно таская железо в спортзале, одолеет гиганта, который решил, что раз он гигант, значит, и так всех победит. Отпусти свой хлеб по водам, говорит Библия, и воздастся тебе сторицей. Корова, которую не доят, болеет, а потом и вовсе без молока остается. Колодец, на котором висит замок, потому что хозяин его за свою воду горы золота ожидает, – такой колодец илом затянется, гнилью, будет не вода, а грязь. Это же так просто: имеешь талант – отдавай его людям, и он, как в песне поется, к тебе не раз еще вернется, да не один! Маленькое семечко сеется в землю и дает каждое пять-десять колосков. Знаете сколько в таком колоске семян? От шестидесяти до ста. Выходит, каждое семя приносит от шестисот до тысячи себе подобных – вот какие проценты в Божьем банке! А мы все боимся доверить Ему свой вклад. Все боимся, и я, грешный, тоже боюсь, оттого и не приобрел ничего, чем можно отчитаться.

– Приобрели, – прошептала Вика.

– Спасибо, девочка, – улыбнулся монах, почему-то на этот раз не возразив.

Повисшее в келье молчание было легким и ничуть не тягостным. Напротив, каким-то… мне вспомнилось слово «благостный». Очень хорошо было сидеть вот так, молча – не то сил прибавлялось, не то ясности в мыслях. Как будто отец Тихон наводил чистоту и порядок в наших душах самим своим присутствием.

– Только вы ведь не за этим приехали, – подытожил он немного погодя. – Вы что-то ищете, только сами не знаете – что, и даже не знаете, что находитесь в исканиях. Но искания эти и привели вас сюда. Жаль только, что я ничем не могу вам помочь…

Вика покачала головой:

– Вы уже помогли нам. Не знаю пока чем, не могу понять. Но у меня такое ощущение, что помогли.

– Дай-то Боже, – вздохнул отец Тихон. – Вы, дети, хотели предупредить меня, а я хочу предупредить вас – берегите себя и друг друга. Бог людей просто так не сводит, и случайных людей у нас на пути не бывает. Хотя часто именно так и кажется…

Тут мы с Викой неожиданно для самих себя переглянулись и столь же синхронно вновь отвернулись в разные стороны. Было такое чувство, что этот монах не просто видит нас насквозь, но даже знает о нас то, чего мы сами о себе не знаем. Включая даже наше будущее.

– И все-таки, пожалуйста, будьте осторожнее, – искренне попросила Вика.

– Тем более что Маньковский сейчас совсем рядом, в Петербурге, – добавил я.

Отец Тихон покачал головой.

– Даже если ваши догадки и верны, я его не боюсь. Господь справедлив. Приходящий с мечом мечом же убит и бывает. И за примером далеко ходить не нужно. Здесь, в монастыре, в годы войны немцы держали пленных красноармейцев. Потом всех перебили, в яму свалили, а потом и сами поверх них легли, когда их свои же постреляли.

– Свои? – удивился я. – Зачем?

– Да тут такая история разыгралась, – вздохнул отец Тихон. – Хоть роман пиши, жаль, что я не сочинитель. Хотя тут и сочинять-то ничего не требуется, все в жизни случилось… Вам это интересно, рассказать?

Мы с Викой дружно закивали головами.

– Ну тогда сначала давайте самовар, что ли, поставим… – предложил он, поднимаясь.