– И куда мы сейчас? – деловито осведомилась Вика, поправляя на плече ремень сумочки. – Может, раз уж взялись, сразу отправимся на Васильевский?

– Давай сначала позвоним, – предложил я. – Чего мотаться вот так, наобум? Вдруг Гвира нет на месте? Говорят, он не так уж часто в России бывает.

И как в воду глядел.

Найдя ближайший телефонный автомат, я набрал номер, который еще в гостинице предусмотрительно списал из найденного в газете объявления.

– Туристическое агентство «Весь мир», – проворковал в трубке нежный женский голос.

– Мне бы с Борисом Марковичем поговорить…

В трубке помолчали.

– А… Бориса Марковича на месте нет, – сообразила, наконец, обладательница нежного голоска. – Он только сегодня вечером прилетает… ожидается… Что ему передать, кто его спрашивал?

– Скажите, что звонил Грек, – представился я. – Мне нужно с ним поговорить.

– Простите? – Судя по всему, я, сам того не желая, задал этой девчушке непосильную задачу. – Вы сказали «грек»?

Она явно удивилась, хотя, казалось бы, для сотрудницы турагентства вряд ли должен быть в диковинку какой-то там грек. Не папуас же. Хотя, наверное, настоящий грек и не стал бы так представляться. Вряд ли я, если когда-нибудь окажусь за границей и буду кому-то звонить, попрошу передать, что звонил русский.

– А! – вдруг раздалось в трубке. – Так это вы тот иностранец, с которым он должен был встретиться? Но… вы же вроде только завтра…

– Уже, считайте, сегодня, – ответил я, решив не вдаваться в подробности. – Будьте любезны, как только Борис Маркович прибудет, пусть он мне перезвонит. Я остановился в гостинице «Октябрьская» в триста двенадцатом номере. Телефон…

– Простите… Где? В каком? Сейчас я запишу… – забормотал голосок в трубке.

Диктовать телефонный номер гостиницы и число «312» пришлось дважды. Называть свои имя и фамилию я уже не рискнул, чтобы окончательно не сбить с толку это нежноголосое, но, очевидно, не слишком умное создание. Оно, конечно, поклялось, что немедленно доложит о моем звонке, «как только Борис Маркович прибудет», но я не особенно рассчитывал на успех. Ладно, завтра позвоню еще раз.

– Теперь я уж точно абсолютно свободен, – сообщил я своей спутнице, терпеливо ожидающей у телефонной будки. – Ну что, Вика, вперед? Вдоль по Невскому – и к Эрмитажу?

В гостиницу мы вернулись только в четвертом часу ночи. Зато обошли чуть ли не весь центр города и посмотрели многое из того, что так мечтала увидеть Вика: и Летний сад, и Исаакиевский собор, и Медного всадника, и Марсово поле, и Аничков мост, и улицу Зодчего Росси, и Петропавловку, и Инженерный замок, и Ростральные колонны… И, конечно же, Эрмитаж, в который, правда, не зашли, но обошли снаружи почти весь, потому что Вика непременно хотела увидеть какой-то «Лизин мостик».

– А что это такое? – недоумевал я, тщетно разыскивая такой мост на карте.

– Горбатый мостик, с которого бросилась в воду героиня «Пиковой дамы», – объяснила Вика.

– Разве она утопилась? Мне казалось, что у Пушкина Лиза вышла за кого-то замуж, – смутно припомнил я.

– Это в книге. А в опере Чайковского все по-другому, – растолковала мне Вика.

Мне оставалось только пожать плечами. Опера – совсем не моя стихия. Я всю жизнь предпочитал рок, и наш, отечественный, и зарубежный. А Вика, как я понял, знала и любила классику, не только музыку, но и литературу, и живопись. Так что вкусы у нас во многом были разные, но меня это не смущало. Знаю, есть мнение, что людям с разными вкусами лучше не становиться парой, мол, им трудно будет понять друг друга, и от этого начнутся разногласия. Но я считаю, что наоборот – в такой паре оба будут дополнять друг друга, ведь каждый сможет чему-то у другого научиться. Важны не одинаковые вкусы, а общие ценности, взгляды на жизнь – вот без этого действительно никак. Без этого не создашь своего собственного общего мира, одного мира на двоих. А разные интересы и склонности только делают этот мир богаче и многограннее.

Мостик через Зимнюю канавку мы все-таки нашли и, стоя на нем, впервые за все время знакомства не то чтобы поссорились, но слегка поспорили. Я высказал мнение, что топиться от несчастной любви – несусветная глупость, на что Вика фыркнула и заявила, что я так говорю только потому, что сам, видимо, никогда еще в жизни не любил. И не знаю, что такое любовь. А за настоящую любовь и умереть не жалко. Тут у меня хватило ума промолчать, хотя, конечно, счел такое заявление слишком наивным и никак не мог с ним согласиться. И умирать от любви не собирался, хотя Вика мне нравилась. Даже очень нравилась… А она, судя по всему, не испытывала ничего даже похожего на ответное чувство. Была занята только городом и старательно держала дистанцию. Когда я подал ей руку, помогая сойти по лестнице с набережной к воде, Вика сделала вид, что не заметила моего жеста, и спустилась сама. А когда мы, вдруг почувствовав, что умираем с голоду, зашли перекусить в пельменную, Вика вновь настояла на том, что заплатит за себя сама.

К нашему приезду настоящие белые ночи еще не начались, до них оставалось еще как минимум недели три, а то и четыре. Но все равно здесь, даже поздним вечером, было заметно светлее, чем в Москве, и мы не преминули этим воспользоваться. Дожидаясь развода мостов, гуляли по набережным и разговаривали обо всем на свете. С каждым проведенным вместе часом я все больше узнавал о Вике. И то, что я узнавал, мне все больше и больше нравилось. Вика оказалась не просто привлекательной девушкой, но еще и замечательным собеседником, интересной личностью с богатым внутренним миром. И я удивлялся тому, как много у нас общего, как схоже мы смотрим на одни и те же вещи, причем в самых разных областях жизни.

Несмотря на романтичность обстановки – весенний вечер, питерские набережные, разведенные мосты – мы не вели себя как влюбленные, не обнимались, не целовались, даже не держались за руки. Я решил, что с этим не нужно спешить, надо дать Вике время понять, что она чувствует ко мне, хочет ли, чтобы наше общение продолжалось и дальше. Что до меня, то моя крепнущая симпатия к Вике хоть и включала в себя чисто телесную тягу, но отнюдь ею не исчерпывалась. Собственно, эта самая тяга вообще была не более чем фоном всего остального, фоном, к которому мы и не пытались пока что приближаться. Те, кто твердят, что в основе отношений между мужчиной и женщиной всегда лежит секс, – несчастные люди, которые ничего не знают о настоящей жизни. Секс – это пусть и важная, но лишь небольшая часть взаимоотношений между любящими людьми. Как говорила героиня какой-то книги, любовь стоит на сексе, как дом на фундаменте, но живу я в доме, а не в фундаменте. А другой персонаж – уже не книжный, а киношный – написал: «Счастье – это когда тебя понимают». Подписываюсь под каждым словом. Это и впрямь чудо, когда рядом с тобой вдруг оказывается человек, которому не нужны длинные объяснения, который смотрит на жизнь примерно так же, как и ты. А Вика оказалась именно таким человеком. И меньше всего я хотел бы потерять ее из-за собственной нетерпеливости.

После того как мы налюбовались разводящимися мостами, Вика призналась:

– Только сейчас поняла, что просто падаю с ног!.. Давай вернемся в гостиницу, а? Как думаешь, метро еще работает?

Я еле уговорил ее взять машину. Вика буквально упала на сиденье и даже не настаивала на том, чтобы заплатить водителю пополам.

Не сомневаюсь, что и в своем номере, в который она в конце концов добралась, Вика тут же рухнула на кровать и уснула без задних ног. Признаюсь, я сам поступил так же. День был длинный, ничего не скажешь. Я тоже сразу отрубился, напрочь забыв и о факсе от Артема, и о том, что попросил Гвира позвонить мне по возвращении. И потому был очень удивлен, когда в половине десятого меня разбудил телефонный звонок.

– Я не понял, ше за кипеж? – строго вопросил незнакомый мужской голос. – Какой еще грек-шпек, с какого берега ты до нас приплыл, щастье мое внезапное?

Мне понадобилось время, чтобы сообразить:

а) где я нахожусь,

б) что происходит и

в) с кем это я разговариваю.

Но могу гордиться собой – на все это ушло всего несколько секунд.

– Здравствуйте, Борис Маркович, – отвечал я. – Я тоже рад вас слышать. Надеюсь, вы помните Угрюмого, царство ему небесное?

– А ше, он уже таки все? – удивился Гвир. – Ой-вэй, как жаль, мир его праху… Но что ж ви таки сразу не упомянули за общего друга? Думаете, ше я сам себе екстрасенс Маньковский и читаю мысли телепатией?

При упоминании Маньковского меня аж передернуло:

– Я, между прочим, представился вашей секретарше, – напомнил я. – И не виноват, что если она неправильно интерпретировала полученную информацию.

– Та ше вы с нее хотите, оно же ж ребенок, – примирительно сообщил Гвир. – У ее светлой головке мысли надолго не задерживаются, и вообще она ей нужна не для думанья, а штоби личико носить и кучеряшки навивать. Эстетическое украшение моего офиса в здесь. А ви до нас туристическим проездом или, не дай боже, по делу?

– И то и другое, – уклончиво отвечал я. – Можно с вами увидеться, Борис Маркович?

– Та я вас умоляю, просто дядя Боря, – тут же откликнулся он. – Конечно, добро пожаловать ко мне в палаццо. Со вчерашнего вчера я торчу у себе, как тополь на той Плющихе, и два дня еще никуда не денусь. Берите свою персону и несите сюда. Ви в каком отеле якорь кинули?

– В «Октябрьской», – сообщил я. – И я с дамой, так что…

– Я уже счастлив, а когда ви сподобитесь? – перебил Гвир, который все время, казалось, куда-то торопился, быть может, старался впихнуть в единицу времени рекордное количество слов. – Адрес, где я держу турфирму, ви таки знаете или?

– Биржевой переулок? – уточнил я, на что в трубке утвердительно гмыкнули. – Ничего, если мы приедем часа через два?

– Значит, у полдень, – подсчитал он. – Сами не найдете, так что буду ждать вас на углу набережной и Биржевой линии. Встречу без хлеба и соли, зато со всем своим расположением наперевес.

К счастью, будить Вику не пришлось, она уже не только проснулась и встала, но и была уже почти готова к выходу. Так что мы даже успели позавтракать, после чего выдвинулись в путь.

– Хоть скажи, куда мы идем, – попросила Вика, когда мы уже покинули здание гостиницы.

– К очередной ходячей картине, – ответил я. – Некоему Борису Марковичу Иогансону, владельцу туристического агентства «Весь мир».

– Вот прямо так скромно – «Весь мир»? – засмеялась Вика. – Ты говорил с ним? И что он из себя представляет?

– «Представляет» как раз очень точное слово, – засмеялся и я. – Такое чувство, что он действительно все время представляет, как в театре. Так старательно играет «настоящего одессита», что здорово с этим перебарщивает.

– Или так вжился в роль, что уже не может из нее выйти, – предположила Вика.

Борис Маркович оказался кругловатым, крепко сбитым мужчиной где-то около шестидесяти, очень невысокого роста: на полголовы ниже Вики и на целую голову – меня. Аккуратная курчавая бородка и не менее кучерявые волосы имели настолько яркий рыжеватый оттенок, что я усомнился в естественности его происхождения. Гвир носил элегантные очки с полукруглыми линзами и все время улыбался хитроватой ироничной улыбочкой, даже скорее усмешечкой. Руку он жал уверенно и крепко, а Вике поклонился – слегка, но довольно церемонно. Соблюдал стиль. Если бы мне понадобилось описать Гвира в двух словах, я, пожалуй, выбрал бы «ироничность» и «элегантность». Если Рэмбрандт был одет подчеркнуто строго: скучный классический костюм и белоснежная рубашка с неброским, как у профессионального дипломата, галстуком, то Иогансон, похоже, стремился к стилю ради стиля. Плащ, который он именовал макинтошем, сиял диковатой для дождливого Питера белизной. «Простые» синие джинсы выглядели не столько штанами, сколько вызовом в духе «да, такой вот я независимый». От коричневых кожаных ботинок (готов был спорить, что он сам называл их не иначе как штиблетами) за километр веяло настоящей итальянской ручной работой. Мягкая серая шляпа, как ни странно, вовсе не диссонировала с джинсами и клетчатой рубахой из тонкой и, насколько я мог судить, очень недешевой шерсти. Перстень-печатку украшали три черных камня – уж и не знаю, каких.

Да, впечатление Борис Маркович производил… просто производил. Похоже, это было одним из любимых его удовольствий – производить впечатление.

– Идемте уже, – скомандовал он, едва мы обменялись приветствиями. – Еще две минуты, и вместо почтенного коммерсанта ви будете иметь здесь гигантскую ескиму у макинтоше. На улице зусман, а у меня здоровье уже не как у молодости.

Это заявление я тоже счел выпендрежем – от реки действительно веяло прохладой, но все же не настолько, чтобы вот прям замерзнуть. Все-таки на дворе теплый май, а не суровый январь.

В обставленном на западный манер офисе нас встретила юная секретарша с такой внешностью, которой позавидовала бы добрая половина голливудских звезд. Гвир провел нас на второй этаж, где располагалась переговорная комната, такая же подчеркнуто стильная, как и ее хозяин. Белые кожаные диваны, столик черного стекла, неглубокий стеллаж с экзотическими безделушками – обстановка подбиралась явно исходя из того же принципа «производить впечатление».

Когда мы рассаживались, наш хозяин подтащил поближе стоявший в углу огромный глобус в блестящем медном (а может, бронзовом) каркасе и, откинув Северное полушарие, обнажил ряды бутылок и бокалов.

– Шо предпочитаете пить у это время суток? – Он радушно повел рукой. – Виски, коньяк, джин, ликер, что-то из вин? А ви, мадамочка?

Я выбрал коньяк, Вика согласилась на ликер.

На стеклянном столике явилась коробка шоколада (если верить этикетке, швейцарского) и упаковка новомодных «Рафаэлло». Хозяин тоже плеснул себе в пузатый бокал коньячку и плюхнулся в кресло:

– Не дело так начинать знакомство, но выпьем за память моего друга Угрюмого. Он был родом с моей юности, а это дорого стоит. Он был ни разу не падлой и никому гнилого никогда не делал. Мир его праху! – Он выпил коньяк залпом, как водку, отставил бокал и откинулся на мягкую спинку. – Ну, я сделал до вас свои уши и таки весь внимание, молодые люди. Ше там слышно? Ше ви хочете спод дяди Бори?

– У меня не очень приятные новости, – осторожно начал я. – Потому что смерть Угрюмого выглядит очень подозрительно. Хоть ее и сочли несчастным случаем, но…

– …но ви думаете, ше его шьпокнули? – предположил Гвир.

– Да, – кивнул я. – А незадолго до этого убили вашего с Угрюмым общего знакомого, Шевченко, по кличке Меньшой.

– Эту мульку я слышал, – кивнул Гвир.

– А про Мазая и Байбута? Я сейчас имею в виду не столько саму их смерть, сколько то, что их могилы осквернили, а тела извлекли и расчленили. Вам не кажется это подозрительным?

– Ви хочете сказать, юноша, ше какой-то штемп валит всех наших, шоб ви били здоровы? – Гвир на миг призадумался.

– Да, именно так, – не стал юлить я. – Поэтому и специально пришел к вам, чтобы вас предупредить.

– Что ж, гран мерси, гран мерси… И ви имеете мысли, кто этот брандахлыст?

Я вздохнул и рассказал ему все, что знал о Маньковском и о его делах.

Эту часть истории Гвир воспринял более-менее скептически:

– Маньковский? Я вас умоляю, юноша! Такой же кловун, как и все эти чумаки з ящика для дураков. Забудьте за Маньковского, я вам говору. У него характер порвется, штоби мышь завалить голой жопой, за человека я уже молчу.

– Вы с ним знакомы? – удивилась Вика, но любезный хозяин ее не услышал. Или сделал вид, что не услышал.

– Конечно, со мной Апостол сильно не откровенничал, – поделился он, – не то ше с этим притырком…

– Вы имеете в виду Рэмбрандта? – догадался я.

– Таки да, этого малахольного. – Гвир скривил рот в гримасе. – Пусть ему будет за щастье, шо я уже хожу с ним по одному Петербургу… Но кое-ше о рисунках Зеленцова и я таки знаю, только не спрашивайте, от где. Сам Апостол знал, шо его картины дорогого стоят.

– Откуда? – удивился я. – На них вроде только недавно мода началась…

– Ай, я вас умоляю! Мода пришла, мода ушла. И не за бабки я сейчас говорю, – отмахнулся Гвир. – На бабло Апостолу чихать было, хочь за него он и загремел. Хотя ни на минуту не верю, шо он мог фарцевать фуфельными фантиками. Скорее всего, намалевал для себя, или его кто-то на «слабо» взял, а потом стуканул куда следует…

– Маньковский? – предположил я.

– А шо? Вот это он таки мог, – кивнул Иогансон. – На такое его подлючей натуры хватило бы. Так вот, я за другое. Мнится мне, сам Апостол верил, шо его малевство может жизнью вертеть. И не только штоб под землю засунуть. И вот шоб я так жил, но шо-то в этом есть: сколько он мне куполов выколол, столько раз я на посадку и сходил, а мог бы и больше. Но он говорил, шо это так, детские цацки – мол, его карандаш только шо родить никого не может, а вот на тот свет отправить, шо два пальца об асфальт. Смерть, говорил, я хорошо чую, а жизнь уловить не могу… И еще, я так понял, он не сам до своих художеств допетрил, хто-то его этой машинерии научил. Только за то, хто это был, не скажу, бо не знаю. Но кажется, Апостол и правда верил, шо у него весь кипеж не из-за тех фантиков начался, а потому, шо он своим карандашом у божье дело влез – с чужой-то подачи…

Гвир снова наполнил бокалы:

– Ну… шоб ему на том свете тоже не чихалось…. Какие-то заупокойные получаются посиделки… Только за меня не нервничайте, я сам крученый, верченый. Штоби вы знали, ув этом строении имени купеческих складов такая система безопасности, шо мой тезка з Кремля, узнав, обзавидовался бы. Шоб я так жил, как правду говорю!

– Ну что ж, хорошо, – вздохнул я. – Рад это слышать.

– Тогда еще по одной. – Хозяин наполнил опустевшие бокалы.

– Давайте, – согласился я. – Чтобы уже больше ни с кем ничего не случилось.

– Знаете, юноша, – философски заметил Борис Маркович. – Если бы мы все такие здоровые были, как за то здоровье пьем, у нас вообще никто бы ни разу не заболел.

Поскольку разговор, в общем, исчерпал себя, мы вскоре откланялись. И, выйдя на улицу, я сразу поделился с Викой своими мыслями.

– Похоже, моя догадка оказалась верной. Видишь ли, я уже давно подозреваю, что стиль Андрея Зеленцова – это не просто какие-то особые способности, дар свыше, которого ни у кого нет…

– Ты думаешь, что это какая-то редкая техника рисунка? – сразу догадалась Вика. – Да, возможно, ты и прав. К сожалению, я не слишком хорошо разбираюсь в искусстве и не знакома с такой техникой. Вот мама, скорее всего, могла бы нам что-то рассказать. Но ее, увы, уже не спросишь…

– Да, именно речь об особой технике, – продолжил я торопливо, чтобы отвлечь Вику от грустных мыслей. – Которую, конечно, Зеленцов изобрел не сам. А у кого-то ей научился.

– Да, этот одессит так и сказал, – кивнула Вика. – Знаешь, и он, и антиквар, они такие… Даже не знаю, как назвать, своеобразные, что ли. Не могу сказать, что кто-то из них мне понравился. Хотя бы потому, что ни тому ни другому я не поверила. Они оба явно были и не откровенны с нами, и не искренни. Вплоть до того, что если таинственным убийцей и уничтожителем картин окажется кто-то из них, я не удивлюсь.

– Признаться, я тоже, – согласился я. – Хотя тут есть одно «но». Как известно, у каждого преступления должен быть мотив. А с какой стати Рэмбрандту или Гвиру через столько лет вдруг начать убивать сокамерников и уничтожать работы Апостола?

– Не знаю, – пожала плечами Вика. – Но мне и мотивы Маньковского тоже не кажутся убедительными… И вообще, знаешь, что я подумала? А может, нам съездить в Тихвин, к монаху? Это же вроде недалеко? А у нас все равно есть еще несколько дней, пока мы ждем информации от твоего заказчика…

– Тьфу ты, заказчик! – Я только что по лбу себя не хлопнул. – Совсем про него забыл. Вот что, давай-ка вернемся в гостиницу. Это ненадолго, честное слово…

Факс от Артема пришлось поискать – как выяснилось, кто-то из сотрудников гостиницы перепутал и положил листок в почтовую ячейку другого номера. Но зато мне без проблем удалось переслать данные заказчице, даже цена услуги оказалась вполне божеской, я думал, что отправка факса за границу будет стоить дороже. В сопроводительном письме я сообщил, что нахожусь в Санкт-Петербурге и пробуду здесь еще несколько дней. Так что, если она собирается, как и говорила, тоже приехать сюда в ближайшее время, пусть даст знать, когда это будет и стоит ли мне ее дожидаться.

Пока я занимался своими делами, Вика отправилась на разведку и вернулась с приятной новостью. Оказалось, что билеты на автобус до Тихвина можно было купить прямо в гостиничном холле. Впрочем, не только до Тихвина и не только на автобус. Оккупировавшие часть зала билетные кассы охватывали все виды транспорта – от электричек до самолетов – и, кажется, все доступные направления.

– Может, прямо завтра и поедем? – предложила Вика.

И я не стал возражать.