Остановились мы, чтоб далеко не ходить, в «Октябрьской». Быстро глянув на нас через окошко, администраторша сразу же сделала вывод о нашем семейном положении и предупредила:

– Без штампа в паспорте в один номер не поселю.

Мне отчего-то вспомнился наш с Угрюмым поход в Сандуны и его реакция на вопрос об отдельном номере. Теперь ситуация была с точностью до наоборот, я был бы счастлив, если б нас с Викой поселили вместе. И это казалось вполне реальным, всем своим видом администраторша давала понять, что «можно договориться». Но я чувствовал, что Вике предлагать такой вариант не стоит. Не дай бог, это ее смутит, напряжет, а то и обидит.

С недавних пор я понял, что обязательно нужно чувствовать настроение других и оберегать его. Не важно, кто с тобой рядом – любимый человек, мама, друг, сослуживец или даже случайный попутчик. Никогда не стоит сразу же вываливать на него свои эмоции, будь то радость, печаль или раздражение. Нельзя вот так, с бухты-барахты, вторгаться в чужой мир. Ведь заходя в храм, музей, библиотеку или театр, мы обычно всегда сдерживаемся и начинаем говорить вполголоса, что бы ни происходило у нас внутри. Мир другого человека – это тоже храм. И к нему нужно относиться с не меньшим уважением.

И потому, сунув в окошко оба паспорта, я сказал:

– Нам нужно два одноместных номера. Получше, и желательно недалеко друг от друга.

Внутри гостиница выглядела более или менее сносно, я боялся, что будет гораздо хуже. Зато дежурная по этажу – пенсионного вида тетка с внешностью запущенной швабры и дружелюбием пустого холодильника – казалась настоящей мегерой. Даже разные номера ее с нами не примирили. Она глядела с нескрываемым неодобрением и несколько раз предупредила, что после одиннадцати часов находиться в чужих номерах запрещено. Курить, правда, когда я спросил, разрешила:

– Только окурки где попало не швыряйте, там пепельница есть.

С номерами повезло – они оказались почти рядом. Вика выбрала себе триста девятый, заявив, что девятка – ее счастливое число. Я, разумеется, не возражал.

– Завтракать пойдем? – поинтересовался я, ставя ее сумку на кресло.

– Ой, да! – радостно откликнулась Вика. – Если честно, то прямо умираю, как хочу есть. Только дай мне полчасика, ладно? Хочу сполоснуться с дороги.

Сам я, признаться, лезть в душ заленился. Сел в своем номере в видавшее виды кресло, закурил, посмотрел на часы, сообразил, что рабочий день уже начался, потянулся к телефону и позвонил в Кронштадт.

По номеру, что продиктовала мне Снежана, ответил бодрый мужской голос:

– Архив флота, Гайдуков слушает.

– Добрый день, – поздоровался я. – Мне нужен Артем.

– Это я, – дружелюбно откликнулся собеседник.

– Артем, вам привет от Снежаны из Москвы, архив МВД. Она сказала, можно к вам обратиться. Я ваш коллега, тоже архивариус, только гражданский.

– Ничего, я тоже штатский, – признался Артем. – Чем могу быть вам полезен, коллега?

– Феофан, – представился я. – Так меня зовут. А интересует меня информация по одному краснофлотцу, пропавшему без вести под Ленинградом.

– Да, это как раз к нам, – подтвердил Артем. – Надеюсь, его зовут не Иванов Иван Иванович?

– К счастью, нет, – успокоил я. – Бланк Михаил Лукич, тысяча девятьсот восемнадцатого года рождения. Старшина второй статьи с линкора «Октябрьская революция». В июле сорок первого был переведен в шестую бригаду морской пехоты. Пропал без вести в ночь с третьего на четвертое октября того же года…

– Значит, десант на Пишмаш, – деловито уточнил Артем.

– Простите? – не понял я.

– В тот день высадили десант морпехов у завода пишущих машинок, – объяснил он. – Было жестокое сражение, больше полутора сотен наших было убито или попало в плен. Но вам, коллега, можно сказать, повезло.

– В каком смысле?

– Несколько лет назад общество «Поиск» наткнулось в Тихвине на братскую могилу неподалеку от монастыря. В нем, по нашим сведениям, держали пленных, и вот сейчас нашли останки примерно тридцати военнослужащих. Кто-то с Тихвинской оборонительной операции, но были и из шестой бригады. Мы уже установили судьбу почти всех участвовавших в том десанте. Только месяц назад закончили опись. И есть немалый шанс, что тот, кого вы ищете, окажется в этом списке.

При упоминании Тихвинского монастыря у меня словно что-то щелкнуло внутри. Ведь это тот самый монастырь, где обитает – или как это у них, у монахов, называется – один из обладателей Апостоловой татуировки… Что это – совпадение или очередной знак судьбы? Хотя сейчас было не самое подходящее время об этом размышлять.

– Вы не могли бы… – начал я, но Артем меня перебил:

– Ну так для того я здесь штаны и протираю, – весело проговорил он. – Не могу гарантировать стопроцентный результат, но попробую что-нибудь поискать. Как вы сказали, Бланк Михаил?..

– Михаил Лукич, – уточнил я и продиктовал всю известную мне информацию.

– Угу, записал, – отозвалась трубка. – Надеюсь, много времени это не займет. Перезвоните… Ну, скажем, через четверть часа, хорошо?

– Спасибо, Артем, – от души поблагодарил я.

– Да пока не за что…

Ровно через пятнадцать минут я вновь набрал номер, хотя и был уверен, что слишком тороплюсь. Но Артем оказался человеком слова.

– Увы, ничем не могу вас порадовать, – сообщил он с явным сочувствием в голосе.

– Нет данных? – растерянно уточнил я. Неужели ничего не получилось? Это было очень неприятно, я так рассчитывал на заработок от этого заказа… Хотя стоило подумать, что не обязательно все будет удаваться легко и просто…

– Данные есть, – возразил Артем. – Старшина Бланк, родился в Сестрорецке, беспартийный, был женат, имел одну дочь. Но практически нет шансов на то, что ваш краснофлотец жив. Вероятнее всего, погиб под Тихвином между декабрем тысяча девятьсот сорок первого и весной тысяча девятьсот сорок второго года. Останки перезахоронены в братской могиле в Тихвине восемнадцатого августа тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года…

Что ж, такой результат меня вполне устраивал.

– Вы могли бы мне это оформить справочкой? А я заеду к вам, когда скажете, и заберу ее.

– Буду рад встретиться лично, – отвечал Артем. – Но если у вас есть факс, то могу просто сбросить справку, чтобы вам сюда не мотаться.

– О, это было бы здорово! – обрадовался я. – Конечно, это сэкономило бы мне кучу времени. Только надо узнать, есть ли в нашей гостинице факс…

– А где вы остановились?

– В «Октябрьской», – сообщил я.

– Факс «Октябрьской» я знаю, – бодро заявил он. – Как ваша фамилия?

– Маковец. Феофан Маковец, триста двенадцатый номер.

– Ладно, отправлю, как только до факса доберусь, – пообещал Артем. – А то у меня тут с бумагами завал. Если ближе к вечеру, ничего?

– Конечно, ничего! Очень вам обязан! Скажите, Артем, как я смогу вас отблагодарить?

– Да что вы, не стоит благодарности! – Судя по тону, мой собеседник явно смутился. – Знаете, у меня оба родителя детдомовские, бабушки-дедушки тоже без вести пропали. Так что я еще в детстве решил, что буду разыскивать без вести пропавших. Чтобы, как говорится, никто не забыт, ничто не забыто…

– Очень благородно, – уважительно отозвался я и слегка позавидовал Артему: насколько это здорово – иметь ясную цель в жизни и видеть, что служишь ей. Те цели, которые я пытался ставить самому себе, оказались недостижимыми… Или это я плохо пытался? Или цели не те выбирал?

– Пустяки, – засмеялся он. – Снежане, как увидите, привет передавайте. Скажите, что ее в Кронштадте всегда ждут. Вроде сто раз договаривались повидаться, да все никак не получается…

– Непременно передам, – пообещал я, распрощался и повесил трубку. И почти сразу после этого в дверь постучалась Вика, посвежевшая и переодевшаяся в сиреневую кофточку, которая ей очень шла.

– Я готова! – объявила она. – Идем скорее завтракать!

Меню ресторана при гостинице никак не поражало разнообразием кулинарных изысков. Я предложил отправиться на поиски какого-нибудь кафе поприличнее, но Вика решительно возразила:

– Там наверняка все дороже.

И настояла на том, чтобы заплатить за себя самой.

– Нет ли новостей от заказчика? – поинтересовалась она, допивая чай (от кофе Вика отказалась и правильно сделала, он тут был ужасен).

– Пока нет, – покачал головой я и запоздало сообразил, что, собственно, взяться-то им и неоткуда – заказчица ведь понятия не имеет, что я в Питере. Ну ничего, получу сегодня факс от Артема и сообщу.

– А тогда какие у тебя планы на сегодня?

– Такие же, как у тебя, – улыбнулся я. – Куда бы ты хотела пойти сегодня?

– А как же твои дела? – удивилась Вика.

– Сегодня я свободен до вечера, – заверил я. – Так что составлю тебе компанию, если ты не против.

– Нисколько не против. – Вика произнесла эти слова с улыбкой, но я так и не смог понять, что за этим скрывается – радость или простая вежливость. – И знаешь, что я подумала… В музеи, скорее всего, уже поздно идти, там наверняка огромные очереди. Лучше завтра с утра, причем пораньше. Так что, может, нам совместить приятное с полезным? Давай просто прогуляемся по городу – вон какая погода отличная, в Питере это ведь редкость! А заодно навестим тех двух… ну бывших заключенных, с татуировками. Ты говорил, что они оба где-то в центре?

– Да, – кивнул я. – Антикварный салон, насколько я понимаю, где-то во дворах между Невским и Итальянской, а турагентство – на Васильевском острове, где-то возле Биржи, в бывших портовых складах.

– Все это не так уж далеко. – Вика вооружилась купленной в поезде картой. – Пойдем по Невскому, найдем антиквара, оттуда к Эрмитажу, поздороваемся с атлантами… Дальше можно сразу на Васильевский, а можно еще и погулять по Дворцовой набережной. Или к Исакию, а на Васильевский уже потом…

Немного поплутав по дворам – причем с немалым удовольствием, – мы наконец отыскали антикварный салон Рэмбрандта… пардон, господина Вульфа. Его магазин делил с какой-то конторой первый этаж солидного ампирного здания и действительно выглядел вполне «салонно». Судя по остаткам прежней вывески возле водосточной трубы, тут когда-то был мебельный. Так что и с площадями, и с освещением в магазине Рэмбрандта все было в порядке.

Впрочем, мебели тут вполне хватало. Равно как и бронзовых светильников, и всевозможных картин, и скульптур, и черт знает чего еще. При взгляде на живописные полотна мне подумалось, что есть некая мрачная ирония в том, что хозяин салона, возможно, – самый ценный «экспонат» собственной коллекции.

«Экспонат» обнаружился за высокой полированной стойкой, из-за которой виднелась поблескивающая лысина – он читал какой-то аляповато иллюстрированный каталог.

– Добрый дэнь, молодые люди. Ищете что-то конкрэтное?

– Мы ищем господина Вульфа, – сказал я.

– Он пэрэд вами. Чэм обязан?

Поднявшись во весь рост, он стал похож на Кису Воробьянинова из старого, гайдаевского фильма – в исполнении Сергея Филиппова. Тощий, почти костлявый, высоченный, чуть не на голову выше меня. Еще не старый, где-то между шестьюдесятью и семьюдесятью, но уже почти совершенно лысый. «Типичный предводитель дворянства», – подумалось мне, никогда в жизни, понятно, ни одного предводителя дворянства не видавшему. Голос «предводителя» звучал неприятно, с каким-то деревянным скрипом. А «е» он произносил как «э». Должно быть, именно поэтому его и прозвали «Рэмбрандт», а не «Рембрандт».

– Добрый день, Александр Андреевич. – Я вежливо кивнул, разве что каблуками по-юнкерски не прищелкнул. – Я Грек, знакомый Угрюмого.

«Предводитель» взглянул на меня с явной укоризной:

– Молодой человэк! Несмотря на ваш пиджак, цэпан и гайку, рискну прэдположить, что вы не чужды высшэго образования. И, думаю, даже гуманитарного. Поэтому давайтэ попробуэм, очень вас прошу, как-то обойтись бэз фэни и уголовных погонял, хорошо?

И протянул мне руку. Рукопожатие у него было на удивление сильным, словно мою ладонь прищемило трамвайной дверью (имелся у меня такой неприятный опыт).

– Простите, – извинился я. – Просто не был уверен, что, если я передам вам привет от Виссариона Ивановича Усольцева, вы поймете, о ком речь. И, кроме того, я не слишком люблю свое имя – Феофан.

– Что ж, об этом можно догадаться, Фэофан, – улыбнулся Рэмбрандт. Улыбка его определенно красила. – Боюсь, эсли б мэня так звали, я бы тожэ прэдставлялся бы как-то иначэ. Однако привэт от покойника – это звучит как-то странно, вы нэ находитэ?

То, что Рэмбрандт знал о смерти Угрюмого, меня не слишком удивило. В криминальном мире новости распространяются очень быстро.

– Жаль бэдолагу… – Александр Андреевич сокрушенно покачал лысиной. – Говорил я эму: остэпэнись, брось свою волчью жизнь.

– Он хотел, он очень хотел, – вздохнул я. – Но ему не дали.

Антиквар удивленно поднял одну бровь. Право, ему очень не хватало монокля, который при этом обязательно выпал бы и закачался на шелковом шнурке.

– В каком смыслэ?

– Видите ли, это долгая история… – слегка замялся я. – Но я почти уверен, что смерть Угрюмого… то есть Виссариона – не несчастный случай.

– Вот как… – По его лицу трудно было понять, какое впечатление произвели мои слова. – Однако что ж это я дэржу гостэй, да еще такую очаровательную гостью, на ногах! – Он чуть поклонился Вике, которая во все время нашего разговора смущенно стояла в стороне и молчала. – Присаживайтесь, – и жестом указал на окружившие низкий расписной столик изящные кресла.

Гамбс там или не Гамбс, но кресла вполне могли быть «из дворца». Впрочем, более демократичной мебели вокруг не наблюдалось, и мы с Викой уселись, куда было указано.

«Предводитель» распахнул небольшой шкафчик возле своего стола, оказавшийся баром. Точнее, если исходить из его отделки и предполагаемого возраста, погребцом.

– Жэлаэтэ что-нибудь выпить? Или кофэ?

– Кофе, – выпалили мы хором.

– Катюша! – позвал он, чуть повысив голос, и из дальней двери тут же появилась высокая статная женщина, уже далеко не юная, но все еще привлекательная и очень ухоженная.

– Моя помощница, – представил ее Вульф. – Катюша, будьтэ так любэзны, приготовьтэ мнэ и моим гостям кофэ.

Катюша молча скрылась за черной лаковой ширмой, на створках которой танцевали японские журавли, а Рэмбрандт повернулся ко мне:

– Так почэму вы, молодой чэловэк, вдруг рэшили, что Виссарион нэ сам приказал нам всэм долго жить?

– Видите ли… Возможно, вы просто не в курсе… – начал я. – Но это не единственная подозрительная смерть среди ваших… э-э-э… товарищей по несчастью. Виссарион уже четвертый…

Мне казалось, что Вульф обязательно должен был прислушаться к моим словам. Во всяком случае, будь я на его месте, обязательно бы прислушался. А он только махнул костлявой рукой.

– Молодой чэловэк, я рэшительно не вэрю в эти фантазии. Нэ знаю, почему вы так ухватились за эту глупость. Проститэ, но Мэньшой всэгда ходил по краю. А Виссарион, упокой эго Господи, нэ отличался дисциплинированностью, что эго и сгубило…

– Возможно, вы не знаете, – несколько помедлив, повторил я. – Но могилы Маз… Мамазяна и Сабурова были осквернены, а тела их частично уничтожены.

– Вы говорите так, будто это нэчто из ряда вон выходящээ, – усмехнулся он. – В наши врэмэна, увы, такиэ случаи сплошь и рядом. Сатанисты, нэ будь они помянуты, мародеры, да просто обычные хулиганы. Сэйчас же в странэ сплошной бэспрэдэл. А моих, как вы дэликатно выразились, товарищэй по нэсчастью уж точно нэ в одних саванах похоронили. Навэрняка в их могилах было чэм поживиться…

Из-за ширмы вышла Катюша, торжественно неся серебряный, тоже явно антикварный кофейник. Водрузила его на черную плоскую подставочку, расставила вокруг легкий (может быть, даже «костяной») фарфор – крошечные, на два глотка, чашечки, сахарницу с торчащими из нее серебряными щипчиками и кувшинчик со сливками. Окинула взглядом получившийся натюрморт, добавила стеклянную вазочку с немецким печеньем и вопросительно взглянула на Вульфа.

– Спасибо, – поблагодарил он, и Катюша все так же молча скрылась за дверью.

– Видитэ ли, молодой чэловэк, – назидательно проговорил Вульф, разливая кофе. – Все можно прэкрасно объяснить бэз всяких мифичэских убийств и тэорий заговора. Был такой старинный философ, Оккам, так он изобрел принцип, имэнуэмый бритвой…

– Кстати, о бритвах, – неделикатно перебил его я, положив щипчиками себе в чашку кусочек сахара и проигнорировав, в отличие от Вики, сливки. – Вы, конечно же, в курсе, что произошло три года назад с картиной Зеленцова на выставке «Искусство под ножом бульдозера»?

– Признаться, нэт. – Рэмбрандт определенно удивился.

– Ну как же! Кто-то проник в помещение выставки и порезал полотно осколком стекла…

Но и это сообщение на Александра Андреевича впечатления не произвело:

– Чэстно говоря, я нэ слэжу за выставками наших соврэменников. Дажэ знакомых. Дажэ тэх, кто расписывал мою собствэнную шкуру. Тэм пачэ, что творэния Ап… Зэлэнцова мнэ нэ по карману. Это совсэм другой уровень…

– Что, настолько дорого? – поинтересовался я, покосившись на Вику.

– Это зависит… По-разному… Скажэм, на аукционах цэны начинаются от четырех нулэй и в итогэ доходят до нэскольких сотэн. Нэ исключаю, что со временем они достигнут шэсти нулэй. И вы понимаэтэ, что рэчь идет нэ о рублях…

– То есть… – ошалело пробормотала Вика. – То есть вы хотите сказать, что скоро картины Зеленцова можно будет продать за миллион долларов?

Вульф снисходительно усмехнулся.

– Сразу видно, милая барышня, что вы бэсконечно далэки от нашэго бизнэса. Я сказал, что работы Зэлэнцова, возможно, будут стоить около миллиона – а это, изволитэ видеть, совэршэнно разные вэщи.

– Не понимаю. – Вика растерянно хлопала ресницами.

– Ну вот, к примэру, вы нашли нэизвэстноэ полотно Андрэя на чэрдакэ в домэ покойной бабушки, – начал объяснять Рэмбрандт, сам не понимая, насколько он близок к истине. – Дажэ эсли вы сумээтэ выставить эго на аукционэ Кристис или, скажэм, Сотбис, хотя я нэ прэдставляю, как вы туда попадетэ, и полотно купят за миллион, вы, разумээтся, получитэ на руки нэ миллион, а много мэньшэ. Во-пэрвых, процэнт аукциона, во-вторых, налоги, в данном случаэ они будут нэмалыэ…

По Викиному лицу я видел, что ей очень хочется развить эту тему дальше и все-таки узнать, хотя бы примерно, сумму, на которую она может рассчитывать. Но я был против. Интуитивно я не доверял нашему собеседнику и совершенно не собирался рассказывать ему о Викином наследстве. Потому и поспешил вмешаться.

– Но почему работы Зеленцова стоят так дорого? – спросил я. – Это же не Рембрандт…

– Я жэ просил без кличэк, – скривился Вульф. – Ох, пардон, нэ сразу понял, о чем вы. Да, это нэ классика живописи, это нэ Пикассо, нэ Матисс и нэ Шагал, но… дэло в совэршенно уникальной тэхнике исполнэния. Уникальной, – повторил он. – Никто так нэ дэлаэт. Ну или мнэ такиэ случаи нэ извэстны. Так что сэгодня Зэлэнцов на пикэ, можэт быть, дажэ он самый дорогой из соврэмэнных. И этот бум начался совсэм нэдавно, года два-три назад, по-моэму. К тому момэнту практичэски всэ извэстные полотна Апо… тьфу, Зэлэнцова, ужэ оказались у нэкого фон Бэгэрита. Да и нэ так много Андрэй успэл написать…

А кто-то, зло подумал я, хочет все это богатство уничтожить. Я был почти уверен, что этот «кто-то» – Маньковский. И действует он только потому, что картины Андрея, видите ли, разрушают гармонию вселенной. Ну или собственную гармонию Маньковского, черт его разберет…

– Собствэнно, потому я и нэ боюсь этого вашэго мифического убийцы, – усмехнулся Рэмбрандт. – Видитэ ли, с недавних пор и моя спина, фигурально выражаясь, принадлэжит фон Бэгэриту, и мэня охраняют. Люди фон Бэгэрита вышли на мэня нэдэли двэ назад и заключили со мной сдэлку. Это было точно привэт от Андрэя с того свэта…

– А что, кстати, с ним стало? – заинтересовался я.

Рэмбрандт пожал плечами:

– Я знаю о нем нэ так уж много… Только то, что он пэрэбрался на Запад и что умэр молодым. Сначала говорили, что какая-то форма рака, но мэдики ничэго нэ нашли. Тэпэрь ходит вэрсия, что это был СПИД. Андрэй буквально истлэл заживо, пэрэд смэртью был худой, как спичка. Или как я, – усмехнулся Вульф. – Но я такой с дэтства, с блокады, а он свои годы доживал в теплых краях под крылышком у того самого фон Бэгэрита.

– А кто он вообще такой, этот фон Бегерит? – осторожно спросил я.

– Какая-то большая шишка в Австрии или Гэрмании, – опять пожал плечами Рэмбрандт. – Владэлец заводов, газэт, пароходов, Мидас наших днэй и абсолютно нэпубличная пэрсона. Ходят разные слухи. Что он добывал алмазы в ЮАР. Что парализован послэ полиомиэлита, как Рузвэльт. Что в годы войны служил в СС. Кстати, журналиста, который это написал, судили за клэвэту. В общэм, только слухи. Но он, бэсспорно, сказочно богат и чэртовски успэшэн. Занимаэтся парфюмэриэй или фармацэвтикой, химик, в общэм.

– Да, загадочная личность, – заметил я. – И при этом страстный поклонник искусства?

– Скорээ бизнэса, который можно дэлать на искусствэ, – презрительно фыркнул Рэмбрандт. – Так всэ говорят, кто с ним знаком. Я этой чэсти нэ удостоился, но эго люди на мэня вышли и дажэ приставили ко мнэ охрану. Правда, охранять мэня совсэм нэ сложно, вся моя жизнь в основном проходит в этом дворэ. Эсли выглянуть в окно, видно мою квартиру. Спэциально на пэрвом этажэ.

– Зачем? – удивилась Вика.

– У мэня фобия, – нахмурился Рэмбрандт. – Боюсь высоты. Боюсь открытого пространства. Яркий свэт нэ люблю. Нэ повэрите, мнэ в тюрьмэ дажэ комфортно было. – Он невесело засмеялся.

– Хорошо, что вы под присмотром, – одобрил я. – Но остерегаться все-таки стоит. Похоже, мы имеем дело с маньяком.

– Да с чэго вы так рэшили, молодой человэк? – скептически усмехнулся Рэмбрандт.

Я рассказал ему о Маньковском. О его, с позволения сказать, учении о гармонии, о порезах на картине с выставки, похожих на схематичное изображение витрувианского человека, и даже о подслушанном в поезде разговоре.

– Занятно, – покачал головой Рэмбрандт, – что-то вродэ этого, кстати, говорил сам Ап… Андрэй. Дэскать, «я связан со своими картинами, они пьют мою жизнь, забирают счастьэ, а я отнимаю счастье у других, хотя хотел бы дарить, дарить, дарить!»… Это «дарить» он буквально выкрикнул. И говорил, что ужэ нэ можэт рисовать по-другому, только так. И что нэ надо было эму брать этот, как он говорил, «дар», слишком высокая цэна. «Бойтэсь, мол, данайцэв, дары приносящих»…

Я задумался. Как-то странно звучали эти слова. Будто речь шла не о таланте, данном свыше, а чем-то чуть ли не материальном, полученном от конкретного человека, а не от Господа Бога. Но что это мог быть за человек? Не Маньковский же! Нет, Маньковский тут, скорее всего, вообще ни при чем… Хотя… Если подумать, он может оказаться очень даже при чем… Допустим, некто третий передает молодым художникам некое знание. Особую технику «вписывания» образа в образ, трехмерную, голографическую, если можно так выразиться. Ну… что-то в этом роде, я не искусствовед и не знаю, как это правильно называется. Но речь не о технике, а о молодых людях. И у одного достаточно таланта, чтобы освоить ее, а у другого – нет. Или не таланта – вряд ли освоение техники может зависеть от таланта, – а терпения, старания, трудолюбия и самоотверженности, в конце концов… И тогда второй из зависти старается погубить первого, но неудачно. А когда узнает…

Из ступора меня вывел голос Вульфа:

– Молодой человэк, чэм я вас так озадачил?

– Кажется, я начинаю понимать, что происходит, – неуверенно предположил я. – Надо еще подумать… Но вы на всякий случай все-таки будьте осторожны, ладно? Охрана – это хорошо, но я бы на вашем месте купил себе оружие.

– Обижаэте, молодой человэк, – с укоризной усмехнулся Рэмбрандт, отворачивая полы пиджака. Вместо внутренних карманов у него были настоящие кобуры на ременном корсете. – Вот это, – он вытащил большой пистолет со звездой на рукоятке, – старый добрый «ТТ», который до сих пор считаэтся одной из самых лучших модэлэй в мирэ. А это, – он расстегнул вторую кобуру и явил миру еще один ствол, – знаменитый «Стечкин». Если вы вдруг не в курсе, то он способен, как автомат, стрэлять очеэрэдями… Но и это нэ все.

Вульф улыбался, как кот, наевшийся сметаны. Казалось, он вот-вот – и замурлычет, так ему нравились все его смертоносные игрушки. Я даже не успел заметить, откуда у него в руках появилась трость. Очень элегантная, надо сказать, прямо произведение искусства. Трость со свистом мелькнула прямо перед моим лицом, доля секунды – и мне в глаза нацелилось длинное узкое лезвие.

– Мне с дэтства нравились романы Дюма, – усмехнулся Рэмбрандт. – И, повэрьтэ, фэхтую я вполнэ прилично, на уровнэ пэрворазрядника.

– Верю, – кивнул я, и Рэмбрандт убрал свою «шпагу».

– Как вы можэте видэть, я во всэоружии, – улыбнулся он.

На фоне всего остального было немного странно, что его улыбка производит такое приятное, такое располагающее к себе впечатление.

Собственно, больше нам тут делать было уже нечего. Мы с Викой переглянулись и решили, что пора прощаться.

На прощание я спросил Вульфа о Гвире, и Рэмбрандт, недовольно поморщившись, сообщил, что они не в ладах, поскольку, мол, Иогансон – «очэнь, очэнь нэприятный чэловэк».

На том и расстались.

– Слушай, неужели и правда рисунки этого Андрея Зеленцова стоят так дорого? – восторженно и чуть ли не шепотом спросила Вика, когда мы вышли на улицу.

– Похоже, что так, – осторожно ответил я. – Но Рэмбрандт прав – продать их за такую сумму вряд ли удастся.

– Да и не надо! – беспечно откликнулась Вика. – Если бы этот твой заказчик купил у меня все картины за сто тысяч долларов, я уже была бы на седьмом небе от счастья. А миллион… Честно сказать, я бы даже не знала, что делать с такими деньгами. Я и в сто тысяч не верю, если честно.

– Ну и не верь, – согласился я. – Лучше ни на что не надеяться, чем потом разочароваться.