С информацией из архивов кладбищ повезло – нужные сведения поступили всего через несколько дней, а не через несколько недель или даже месяцев, как это у нас иногда бывает. Уже в пятницу после обеда я знал, что муза Андрея Зеленцова нашла свое последнее пристанище относительно недалеко от района, где жила, – в Востряково. Знал я и ряд, и место ее захоронения, так что до выполнения заказа оставался только один последний штрих – фотография могилы.

Для этой цели я даже обзавелся очередной технической новинкой – фотоаппаратом «Полароид», позволявшим делать моментальные снимки. Полная автоматика, никаких тебе переключателей, никакого выставления дальности, диафрагмы и выдержки. И самое удобное – даже пленку проявлять не нужно. Нажимаешь на кнопку и получаешь готовую фотографию. Чертовски удобная штука.

В субботу я встал пораньше, чтобы побыстрее отстреляться. Решив не связываться с автобусами, взял такси прямо от дома и в половине десятого уже шагал по центральной аллее Востряковского кладбища. Затеряться среди множества могил было совсем немудрено, и я немного поплутал, пока не нашел, наконец, нужный ряд. И почти сразу же увидел знакомое лицо, глядевшее на меня с одного из памятников.

На цветном керамическом фото Елена была изображена чуть сбоку (кажется, это называется «три четверти»), но я сразу узнал видение из Сандунов – то же выражение лица, та же одухотворенность и какая-то нереальная, неземная красота. И тот же взгляд, нежный, грустный и таинственный, которым она смотрела то ли на зрителя (то есть на меня), то ли на расположенную рядом фотографию мужа. Супругов, как это нередко случается, похоронили в одной могиле, выбитые под снимками надписи сообщали уже известные мне имена и даты жизни четы Темирхан. Больше на черном граните не было никаких надписей, и мне это понравилось. Может, кто-то меня осудит, но с моей точки зрения, во всех этих «Любим-скорбим», «Дорогому супругу от безутешной вдовы» и «На кого ж ты нас покинул» есть что-то показушное. Если жизнь после смерти и существует, то явно не для того, чтобы покойники вставали из гроба и изучали надписи на своих памятниках. Их читают только сами родственники да случайно проходящие мимо – вот такие, как я.

Несмотря на выходной и к тому же по-весеннему погожий день, вокруг было пустынно. Но это и понятно – Пасха и неделя после нее, не помню, как она называется, когда все валом валят на кладбища, уже прошли, а майские праздники еще не наступили. И мне тишина и безлюдье были только на руку, поскольку фотографировать могилу казалось все же как-то стремно и… даже не знаю, как назвать это ощущение, несколько кощунственно, что ли. Будто я нарушал покой Елены или, точно беспардонный журналист-папарацци, хотел сделать ее интимный снимок без ее ведома. Но ничего, еще несколько минут – и все будет позади.

Достав фотоаппарат, я глянул в объектив, ища удобный ракурс, чтоб были видны и снимки, и надпись. Сначала щелкнул их крупным планом, потом решил, что одного такого фото будет недостаточно, нужно еще сделать фото помельче, чтобы памятник был виден весь целиком. Я сделал полшага назад… и на что-то налетел. Точнее на кого-то – из-за моей спины послышался возмущенный возглас, моментально перешедший в не менее возмущенный вопрос:

– Что вы делаете? – Голос был женским, молодым и, несмотря на сердитые нотки, очень мягким. – Зачем вы фотографируете могилу моих родителей?

Я обернулся и чуть не лишился дара речи – передо мной стояла Елена Короткова. Живая, юная, еще более красивая, чем на рисунках и фотографиях. Даже гневное выражение, искажавшее сейчас ее лицо, не портило ее, а украшало. В первую минуту я решил, что сошел с ума, раз стал видеть оживших покойников… И только чуть позже до меня дошло, что это не Елена, а ее дочь. Просто на удивление похожая на свою мать.

– Простите, Виктория, – забормотал я. – Я ничего дурного…

– Откуда вы меня знаете? – перебила девушка. Рассерженное выражение на ее лице сменилось выражением удивления.

М-да. Веселая ситуация, ничего не скажешь…

– Виктория, я сейчас все вам объясню, если хотите… Правда, это будет непросто…

– Но вы все-таки постарайтесь. – Теперь в ее голосе явственно прозвучало ехидство.

Нужно было срочно придумать, как выкрутиться. Неожиданно в сознании всплыла известная фраза, что нападение – лучшая защита, и я решил воспользоваться этой мудрой мыслью.

– Виктория, прежде чем я начну объяснять, можно задать вам один вопрос? – спросил я. Она хмыкнула, но кивнула. – Вот этот снимок вашей мамы, – я указал на керамический овал на памятнике, – сделан с какой-то фотографии?

– Нет, – не задумываясь, ответила она. – С ее портрета.

– Написанного Андреем Зеленцовым? – уточнил я.

– Вы и это знаете? – Теперь и в ее лице, и в голосе было больше удивления и заинтересованности, чем неприязни. – Да, именно им. Они вместе с мамой учились в Суриковском училище, дружили. И он написал несколько ее портретов.

Она говорила, а я все смотрел и смотрел на нее и был не в силах отвести взгляд. Вроде и одета неброско: простенькая курточка-ветровка, джинсы-мальвины, недорогие кроссовки… А смотрится куда эффектнее и уж точно привлекательнее разряженных девиц, точно спрыгнувших со страниц модных журналов. Если и ее мать была такой же, понятно, почему Зеленцов сходил по ней с ума. Я глядел на Викторию, и от одного ее облика у меня кружилась голова, а внизу живота холодело и будто что-то трепетало…

Нет, я не был унылым ботаником, который боится подойти к девушкам ближе, чем на пять метров. Общение с противоположным полом никогда не вызывало у меня затруднений – на любом уровне, если вы понимаете, о чем я. Я точно знал: девушки – это легко, весело и приятно. Но все мои прежние представления о девушках имели столько же сходства с тем, что я испытывал сейчас, сколько огонек спички с лесным пожаром.

Может, дело было в запахе – говорят, это очень важно… Аромат ее духов (если это были духи, в чем я абсолютно не был уверен) соединял тепло и свежесть, цветы и хвою, сладость и горечь, свежевыпавший снег и раскаленный под солнцем песок. Так не бывает… но так было.

И если бы только запах! А жесты, движения? Может, дело в каких-нибудь электромагнитных волнах?..

– Эй! – Виктория помахала у меня перед лицом растопыренной ладошкой. – Вы не уснули? Я все еще здесь. И все еще жду объяснений.

Кое-как собрав волю в кулак, я начал на ходу придумывать историю, изо всех сил стараясь, чтобы она как можно больше походила на правду – врать такой девушке совсем не хотелось.

– Видите ли… Я сотрудничаю с одним зарубежным фондом… Их интересует творчество некоторых малоизвестных российских художников… – начал я.

– Вы искусствовед? – с интересом поглядела на меня Вика.

– Нет, я… – Я совсем смешался, но тут в голове вдруг сама собой родилась вполне удачная фраза:

– Я специалист не по искусству, а по информации.

– О, надо же!.. – В ее голосе послышалось уважение.

– И разыскиваю работы Андрея Зеленцова, – продолжал. – Не только его работы, вообще сведения о нем. Я узнал, что он был другом вашей матери и что фото на ее могиле, возможно, является копией с рисунка, сделанного Зеленцовым. Пришел посмотреть и сфотографировал памятник для фонда. Извините, если этим как-то задел ваши чувства. Я, право, не хотел…

– Нет, ничего, – кивнула она. – Я понимаю. Судя по рисункам Андрея, он действительно был очень талантливым художником. И я рада, что его, наконец, оценили по достоинству. Конечно, хотелось бы, чтоб это произошло на родине, а не за границей, но…

Она замолчала, не договорив, и я не удержался от вопроса:

– Простите, Виктория, вы сказали «судя по его рисункам»… Значит, вы видели и другие рисунки Зеленцова, не только портрет Елены Леонидовны?

– Не только, – подтвердила она, улыбнувшись. – Кроме портрета мамы – маслом на холсте, – у нас сохранились еще портреты и несколько эскизов Андрея. Это были еще студенческие, школярские, как у них это называлось, работы карандашом и углем. Но даже по ним уже можно понять, что автор был очень талантлив.

– Вы сказали «был», значит, Зеленцов умер? – спросил я и тут же запоздало сообразил, что сморозил глупость. Ведь по только что выдуманной легенде я никак не мог знать о судьбе Зеленцова – иначе хорош «специалист по информации»! Но, на мое великое счастье, Вика не заметила оплошности.

– Я не знаю. – Она покачала головой. – Мама ничего про это не говорила. Она вообще почему-то очень неохотно вспоминала о нем. Хранила его работы, но портрет не хотела вешать на стену. А другие рисунки вообще прятала. Правда, – Вика улыбнулась, – я еще в детстве их нашла и с тех пор часто любовалась ими тайком. Однажды мама меня за этим застукала, я испугалась, что мне попадет. Все-таки взяла без спроса… Но мама меня не ругала, мне тогда показалось, что она скорее чем-то огорчена, чем рассержена. Именно тогда она и рассказала мне об Андрее Зеленцове – что они учились вместе, что дружили… Думаю, он был в нее влюблен. Может быть, он ей тоже когда-то нравился. А может, и нет. Этого я не знаю. В любом случае это было еще до того, как она встретила папу. А когда вышла за него замуж, то прятала рисунки Андрея – ведь папе это могло быть неприятно.

– Да, звучит вполне правдоподобно, – признал я.

Вика бросила взгляд на часы.

– Извините, у меня не так много времени… Нужно убраться на могиле.

– Да-да, конечно, не буду вам мешать, – торопливо сказал я. – Но знаете, Виктория, если позволите, я хотел бы с вами как-то связаться. Наверняка фонд, который я представляю, заинтересуют хранящиеся у вас рисунки Андрея Зеленцова. Скорее всего, меня попросят сфотографировать их, может быть, даже захотят что-то у вас купить…

Последние слова я произнес с большой осторожностью – боялся, что Вика обидится и скажет что-нибудь вроде: «Я памятью о маме не торгую!» Но она не обиделась и ответила иначе:

– Мамин портрет я не продам ни за какие деньги. А что касается остальных рисунков… Тут можно подумать. В принципе, они мне не так уж дороги, этого Андрея я даже не знала… Да и деньги мне сейчас никак не помешают.

– Тем более что эти деньги могут быть весьма немалыми, – поторопился заверить я.

– Ну что же, я подумаю, – кивнула Вика. – Запишите мой номер.

По счастью, у меня были с собой, в кармане куртки, блокнот и ручка. Я достал их и записал семь цифр с таким волнением, которого не испытывал никогда в жизни. Не то что ни на одном экзамене, но даже тогда, когда мой кассетный бизнес еще вставал на ноги и мне приходилось защищать его от продажных ментов и братков-беспредельщиков.

– Что ж, спасибо вам, Вика, – пробормотал я. – Не смею вам больше надоедать. Всего хорошего. Я обязательно позвоню…

– Вы даже не сказали, как вас зовут, – с улыбкой заметила она.

– Это потому, что у меня довольно нелепое имя – Феофан, – признался я.

– Вполне подходящее имя для искусствоведа. Ах да, вы же не искусствовед, а специалист по информации, – немного ехидно добавила Вика. – Но все равно… Наверняка вас в школе называли Грек, да?

– И до сих пор называют, – улыбнулся я в ответ. – Так что буду не против, если и вы будете меня так называть.

Только покинув Вику и усевшись в такси, которое удалось поймать за два квартала от кладбища, я понял, каким же был идиотом. Почему не остался с ней, не помог привести могилы в порядок? Убирать сгнившие за зиму листья, таскать воду, поливать – это ведь тяжелая работа, разве можно взваливать ее на одни только хрупкие девичьи плечи? Конечно, я просто обязан был помочь! Вика наверняка была бы мне за это благодарна. А после кладбища я мог бы пригласить ее в ресторан, потом проводить домой, а там, глядишь, она предложила бы зайти к ней на чашку кофе… Да уж, дурака я свалял по-крупному, ничего не скажешь. Но сделанного уже не воротить. И у меня хотя бы есть теперь ее номер телефона. Я позвоню ей в самое ближайшее время, а рисунки Андрея Зеленцова, спасибо их автору, будут отличным предлогом.

С Угрюмым мы встретились в очередном ресторане, на этот раз – в «Белом медведе» на проспекте Мира, недалеко от метро «Алексеевская», которую многие москвичи еще называли по старинке «Щербаковской». Сразу после того, как официант отошел от столика, записав наш заказ (Угрюмый взял копченого угря и свою любимую осетрину, а я салат «Цезарь» и цыпленка табака), я выложил на стол папку с ксерокопиями документов Елены Коротковой.

– Ты был прав, повозиться действительно пришлось, – небрежно бросил я. – Но я справился. Тут, как заказывали, вся информация о жизни и смерти, вплоть до номера и фото могилы.

– Красивая баба, – оценил Угрюмый, поглядев на снимки. – С такой не то что на Крит – и по Парижам прошвырнуться не стыдно. И – вот зуб даю, Грек! – я ее точно где-то видел! Но где – убей меня, не вспомню. Видно, память мне со склерозом изменяет.

«На спинах у корешей», – чуть не сорвалось у меня с языка, но я вовремя его прикусил. Мне было по-настоящему интересно, вспомнит ли Угрюмый Елену по татуировкам своих сокамерников. Если да, то моя догадка, что этот образ проступал сквозь каждый выколотый Апостолом храм, окажется верной. И он действительно вспомнил. Но не наверняка, скорее интуитивно.

– Вот ведь дела, Грек… – задумчиво проговорил Угрюмый. – Видал я ее точно в зоне. И точно не живьем, а вроде как фотку. Или даже не фотку… Как будто у кого-то из братвы на наколке. Но у кого – не скажу, хоть режь меня. И пытаюсь вспомнить – а в глаза все Апостоловы купола лезут…

– И правильно лезут, – сжалился над ним я. – Видишь ли, нам не просто так заказали информацию об этой женщине. Она имеет самое прямое отношение к Апостолу. Они учились вместе, он ее любил и рисовал постоянно. На многих своих картинах изображал, даже когда рисовал вроде бы и не ее, а что-то совсем другое…

– Это как так? – усмехнулся Угрюмый. – Типа, берется малевать вождя – а выходит все равно краля?

– Почти, – кивнул я, доставая сигареты. – Помнишь, тогда, в Сандунах, я тебя спросил, что за девушка у тебя на спине? Так вот, я тогда не перегрелся. У тебя там действительно церковь, только в этом рисунке зашифрован еще один, которого на первый взгляд не видно. Ну вроде как он спрятан, так что сознательно ты этот второй рисунок не воспринимаешь. Блин, как тебе объяснить…

– Типа, одна наколка поверх другой, что ли? – предположил Угрюмый. – Знаю, так бывает. Видал такое на зоне. Пацан какой-нибудь по малолетству наколет себе «Люблю Машу». Мальцы ведь не головой – яйцами думают, это еще по науке как-то называется… В общем, башню на бабах у них навовсе сносит, про что дальше будет, подумать не в состоянии. Ну и, понятное дело, через время Маша-то его и бортанет. Зато Глаша пригреет. Так он снова к кольщику бежит – мол, замалюй Машу, да наколи поверх Глашу. Грек, ну чего ты на меня уставился, как доской оприходованный? Сидишь с цигаркой в зубах, как спиногрыз с соской. Ты или закуривай, или где!

– Да, извини…

Я машинально закурил и поднес горящую зажигалку Угрюмому, думая о том, что мой собеседник, пожалуй, прав и попал в самую точку. Уголовник без высшего образования в два счета понял то, что я никак понять не мог – где на картине прячется профиль Елены.

– Получается, это о ней мне тогда Апостол втирал, об этой самой бабе, – заключил Угрюмый, затягиваясь париросой – сигарет он не признавал принципиально. – Видать, сильно он по ней тосковал, раз на каждом из нас ее запечатлел…

– И не только на каждом из вас. – Я решил, что самая пора осторожно подвести его к главной цели нашей встречи. Главной, по крайней мере, для меня. – Он и на других своих картинах ее так рисовал.

– Откуда знаешь? – вскинул брови Угрюмый.

– Сейчас расскажу. – Я выразительно кивнул на официанта, который нес нам водку и закуски.

Когда мы вновь остались одни, я, тщательно подбирая слова и думая над каждой фразой, поведал ему о своей встрече с Маньковским и о картине, висящей в его офисе. О Виктории и хранящихся у нее работах Зеленцова я решил пока умолчать – всегда успеется, а в таком деле, как мне казалось, лучше промедлить, чем поспешить.

– Не исключено, что у него есть и другие рисунки Апостола, – предположил я под конец монолога. – Как думаешь, этот твой фон Бегерит ими заинтересуется?

– Спрашиваешь! – присвистнул Угрюмый, слушавший меня очень внимательно. – То есть я, конечно, не в теме… Может, ему какая птичка уже напела про этого… как его, твоего фэлшера?

– Маньковский. И он никакой не фельдшер, вообще не медик. А что-то вроде экстрасенса.

– Один хрен! – махнул рукой Угрюмый. – Ну да нам с тобой до него и дела нет. Нам бы, для разнообразия, честно бабло срубить. Типа, мы посредники.

– Именно так, – кивнул я. – Думаю, если заказчики готовы довольно щедро по местным меркам платить за одну только информацию, то за наводку на реальную картину они уж точно не поскупятся.

– Это ты дело говоришь, – одобрил Угрюмый. – Лишь бы для них этот Маньковский в новинку был…

Моя идея явно понравилась Угрюмому и привела его в хорошее настроение. До конца ужина он улыбался, шутил и вслух мечтал о том, как будет жить на Крите. Специально выяснял, что недвижимость там недорогая, за сто кусков можно купить приличную виллу. Часть денег он думал вложить в дело, но пока не знал, в какое.

– А еще я яхту хочу, – признался он с томным вздохом. – Хоть маленькую, метров восемь. Ну десять. Люблю море, холера б его побрала, тем более Средиземное. Не чета Охотскому, ох не чета… А уж если у меня побольше бабла будет…

– Может, даже женишься, – ехидно предположил я.

– Может, и женюсь, – почему-то грустно ответил Угрюмый. – Хотя женитьба, Грек, стремное дело. Женишься, а потом будешь ходить с рогами, как у марала в тайге. Не верю я бабам… Им только бы ты деньги давал, подарки дарил да пахал как вол…

Я поинтересовался, не будет ли он тосковать по России.

– А о чем мне скучать-то? – скептически хмыкнул он. – О лагерях? Или о городках на БАМе, которые те же лагеря, только что без колючки?

– Ну… по Москве, например, – предположил я.

– Как раз в Москве меня и закрыли, причем два раза, – парировал он. – Для ностальгии это хреновый повод, как по-моему.

Он отодвинул от себя пустую тарелку и сыто икнул.

– Грек, а езжай-ка и ты со мной, – неожиданно предложил Угрюмый. – Ну, в смысле, на Крит. Здесь-то что ловить? С каждым днем все чернее и чернее. Даже мне, битому-перебитому, жутко от того, какой беспредел прет. Так что бери свою мамзель и вали за кордон. У тебя ведь небось есть мамзель-то, а?

Я вдруг почувствовал, что смутился. Конечно, я тут же вспомнил о Вике… Хотя нет. Так сказать было бы неправильно. Чтобы о чем-то или о ком-то вспомнить, надо сначала забыть – а я ни на минуту не забывал о ней с тех пор, как увидел ее в аллее кладбища.

– Да ты, смотрю, покраснел, – заржал Угрюмый.

– Просто душно здесь… – попытался отмазаться я. – Так ты поговоришь с заказчицей о картинах у Маньковского?

– Ясен пень, не буду хлопать ушами, коли такая лафа подвалила, – кивнул Угрюмый. – А покамест вот, держи три сотни за бабу Апостола.

Деньги были мне очень кстати, и я уже твердо знал, на что их потрачу. Точнее, на кого.