Позвонить Вике я решил через три дня – не так быстро, чтобы это могло показаться подозрительным, но и не слишком затягивать, чтобы она не успела забыть о нашем знакомстве. Было очень приятно, что она почти сразу меня узнала. А когда я предложил встретиться в каком-нибудь ресторане, наврав, что уже переговорил с заказчиком и тот сильно заинтересовался работами Зеленцова, ответила:

– А может, вы лучше приедете ко мне? Не тащиться же мне в ресторан с портретом… Скажем, в пятницу?

И, конечно, я с радостью согласился. Даже несмотря на то что встречу Вика назначила на утро, сказав, что по вечерам работает. Но меня это не смутило – архив никуда не денется и не рухнет, если я для разнообразия разочек приду на работу после обеда.

Как выяснилось, теперь Вика жила в Перово, в неправдоподобно крохотной квартирке на первом этаже старого двухэтажного дома. Я никогда не видел настолько маленьких квартир, хотя сам обитал в хрущевской двушке, которые, как известно, никак не могут похвалиться ни простором, ни комфортом. Но Викино жилье и впрямь было чем-то из ряда вон выходящим, особенно кухня, в которую с трудом втиснулись двухконфорочная плита, раковина и маленький шкафчик, служивший одновременно и столиком. Даже для холодильника уже места не было, ему пришлось занять место в комнатке.

– Неужели вы жили тут с родителями? – ахнул я.

– Нет, – покачала головой Вика. – Сюда я перебралась только недавно, осенью. В Солнцево у нас была хорошая трехкомнатная квартира, но после папиной смерти его первая жена и ее сын, мой сводный брат, они раньше в Сыктывкаре жили, стали претендовать на наследство. Это был какой-то кошмар, до сих пор вспоминаю с ужасом. Такое творилось… Они вообще хотели выселить нас из квартиры, мама пыталась им противостоять, и они ей все нервы вымотали. Мне иногда кажется, что в ее болезни виноваты именно они. Хотя и нехорошо, наверное, так думать…

– Почему же нехорошо, если это правда? – поддержал я.

Вика пожала плечами.

– Не знаю… Все равно как-то нехорошо. Но после маминой смерти я уже не стала ни на чем настаивать, сразу согласилась на обмен. Виктору, брату, досталась двухкомнатная, но это справедливо, у него семья и ребенок. А мне предлагали только комнаты в коммуналке. Вот это было единственным вариантом отдельной квартиры. Но я согласилась – пусть маленькая, зато все же своя, не надо делить кухню и ванную с соседями.

– Зато вы сделали из нее конфетку, – сказал я, ничуть не кривя душой. Здесь и правда было очень уютно, Вика оформила свое жилье пусть и с минимумом затрат, но с максимумом вкуса и оригинальности. На окнах натуральные деревянные рамы (не иначе, тщательно соскребли покрывавшую их раньше белую масляную краску), стены выкрашены краской каждая своего цвета, но все в одной, теплой бежево-песочно-коричневатой гамме. Низкая тахта крыта пледом в тон стенам, а старый диван превращен в интересную конструкцию в виде двух кресел и столика посередине. На одной из стен битком набитые книжные полки, расположенные в шахматном порядке, что позволило вдвое увеличить место для книг, а на противоположной – тот самый портрет Елены. К нему-то я и устремился.

На этой картине не было никаких двойных эффектов, никаких храмов и зданий, скрывающих облик Елены. Хотя нет, не так – храм все-таки присутствовал, виднелся за окном, у которого стояла девушка. Какой-то очень знакомый храм, я точно его видел, но сейчас не стал заострять на этом внимание. Гораздо больше меня интересовала Елена, ее повернутое чуть в сторону нежное и мечтательное лицо, подернутое легкой дымкой грусти. Такое чувство, что юная девушка на картине уже знала всю свою дальнейшую судьбу, знала, что жизнь ее будет короткой и во многом непростой, знала – и уже смирилась с этим.

– Удивительно… – тихо проговорил я. – Знаете, Вика, меня всегда поражало, как это художникам удается запечатлеть на портрете не просто внешний облик человека, но и его мысли, его характер… Даже судьбу. В этом портрете вроде бы нет ничего таинственного – и в то же время в нем чуть ли не больше чего-то… не знаю, как и сказать… особенного, мистического, даже сверхъестественного. Только не просите меня это объяснить, я все равно не сумею.

– И не надо, – откликнулась Вика из кухни, куда ушла ставить чайник. – Чувства тем и отличаются от мыслей, что их невозможно выразить словами.

Пока Вика готовила и разливала чай, я обнаружил и другую картину Андрея Зеленцова, в отличие от портрета, совсем маленькую, еще меньше той, что висела у Маньковского. Это был вид ночного города: узкая улочка, брусчатая мостовая, по бокам – невысокие старинные дома, в которых светится одно-единственное окно, а посередине, в луче фонаря – старенький, еще «одноглазый» трамвай с крылатой звездой над единственной передней фарой. Изображение казалось чуть размытым, будто смотришь сквозь завесу дождя, и, хотя на картине не было ни деревьев, ни людей, как-то сразу становилось ясно, что это именно осенний дождь, такая вот нудная бесконечная изморось… Я смотрел на картину и чувствовал запах дождя, слышал тихий гул засыпающего города и проникался какой-то безнадежной осенней грустью и обреченностью, за которой явно скрывалось что-то намного большее, чем просто смена московских сезонов.

Из кухни выглянула Вика с двумя чашками в руках, и мы устроились на модифицированном диване пить чай с принесенными мной конфетами. Конечно, у меня мелькали идеи захватить с собой еще и цветы, и шампанское, но я решительно от них отказался, подозревая, что Вике подобная напористость с моей стороны может не понравиться. А я меньше всего на свете хотел отпугнуть ее.

– А вот интересующие вас рисунки. – Вика сняла с подоконника папку, которую явно подготовила заранее, и протянула мне. Я нетерпеливо перебрал рисунки. Еще три нарисованных карандашом городских пейзажа, один из которых, скорее всего, был эскизом к картине с ночным трамваем, и два портрета Елены. Первый, где Елена смеялась и выглядела веселой и счастливой, был сделан углем на альбомном листе. А второй, карандашный, на листочке в клетку, похоже, вырванном из общей тетради, изображал ее вполоборота сзади, сидящей за партой и грызущей с задумчивым видом ручку. Я сразу вспомнил свое студенческое время и живо представил, как Елена скучает на лекции, о чем-то мечтает и даже не догадывается, что сидящий сзади однокурсник рисует ее…

– Да, похоже, все эти рисунки действительно принадлежат перу Андрея Зеленцова, – авторитетно произнес я. – Хотя, конечно, понадобится экспертиза.

– Кисти, – поправила меня Вика. – «Принадлежат перу» – так говорят о писателях или поэтах…

Я смутился, она тут же заметила это и сама помогла мне выбраться из неловкого положения.

– Как я уже говорила, мамины портреты я ни за что не отдам, – напомнила Вика. – А вот трамвай и карандашные эскизы, возможно, могу уступить.

– Виктория, – я старался, чтобы мой голос звучал серьезно и бесстрастно, все-таки, как бы там у меня в груди ни екало, наша беседа была чем-то вроде деловых переговоров. – Насколько я могу судить, речь идет об очень хороших деньгах, поскольку заказчика сильно интересуют работы Зеленцова.

– Это было бы кстати, – кивнула Вика. – Деньги мне очень нужны. Сами видите – в золоте я не купаюсь. – Она оглядела свою квартирку и усмехнулась: – Знаете, сейчас все боятся, что их ограбят… А я как-то совсем не боюсь. У меня брать уже вообще нечего. Все, что было ценного – несколько золотых украшений, сервиз старинный, гарднеровский, цветной телевизор – мы продали, когда мама заболела. Лекарства, врачи, медсестры – сейчас же всем надо платить… А я работаю костюмером, это здорово, конечно, и театр я очень люблю – но зарплата копеечная…

– Надеюсь, скоро все изменится к лучшему, – поспешил подбодрить я. – Продадите картины – и, возможно, даже купите себе новое жилье.

Аккуратные брови Вики изумленно взметнулись.

– Вы серьезно? Эти рисунки стоят так дорого? С ума сойти! Никогда бы не поду…

Она замолкла на полуслове, очевидно, вспомнив что-то, и после долгой паузы проговорила:

– Тогда я понимаю, почему этот неприятный тип так хотел их заполучить…

– Что еще за тип? – тут же заинтересовался я.

– Какой-то старый мамин знакомый, – чуть поколебавшись, объяснила Вика. – Он приезжал к нам еще на ту квартиру, вскоре после смерти папы. Они с мамой долго сидели на кухне и о чем-то разговаривали, о чем, я не знаю, я была в своей комнате. Но когда пошла в ванную и проходила мимо них, то кое-что услышала. Этот дядька уговаривал маму то ли что-то продать, то ли от чего-то избавиться и уверял, что эти вещи лучше не хранить, потому что они опасны и от них одни неприятности. Сначала я вообще не поняла, о чем речь, но потом он сказал что-то вроде «он вообще не должен был их рисовать», и я поняла, что он говорит о каких-то рисунках. Мне было интересно, и я, – признаваясь в этом, Вика вся залилась румянцем, который ей очень шел, – остановилась послушать… И слышала, как мама сказала что-то вроде: «Ни за что! У меня и так все отняли, не отдам!» А он почти крикнул: «Тогда я ни за что не ручаюсь! Ты пожалеешь, но помочь тебе будет некому!» И вскоре он ушел, явно очень сердитый, только что дверью не хлопнул. А вскоре после этого мама заболела…

Голос Вики дрогнул, на глаза набежали слезы.

– Извините… – всхлипнула она.

А я… Вынужден признаться, что я растерялся. Я совершенно не знал, что могу сделать, как ее утешить, что сказать, чтобы это не показалось банальностью и чтобы не расстроило ее еще больше. Только сидел как пришибленный и бормотал:

– Простите, что заставил вас об этом вспоминать… Я не хотел…

– Ничего, – ответила она, вытерев слезы.

– Как звали этого человека, вы, конечно, не помните? – уточнил я, когда она немного успокоилась.

– Нет, почему же, помню, – возразила Вика. – Как моего дедушку по маме – Леонидом. Леонид… Мальков, что ли, или Маньков… Мама сказала, что они учились вместе то ли в школе, то ли в училище…

– Леонид Маньковский? – уточнил я и вспомнил, что в кармане куртки до сих пор лежит брошюрка за его авторством. Я заглянул в крошечную прихожую, достал книгу и показал Вике фото на задней обложке, на которой профессор кислых щей был изображен во всей своей красе – в белом балахоне, с огромным медальоном на шее и прочей экстрасенсорной атрибутикой. Только волшебной палочки не хватало.

– Не этот, случайно?

Ответа не понадобилось. Все стало ясно по ее резко изменившемуся лицу. У Вики, как я уже успел заметить, вообще было очень подвижное лицо, на нем моментально отражались все эмоции, которые она испытывала. И сейчас на нем читалась явная неприязнь.

– И вот еще что, – добавила она. – Меньше чем через месяц после маминых похорон нашу квартиру попытались ограбить. Все перерыли, но ничего не взяли. У нас тогда брать было уже нечего, но все-таки… Немного денег было в шкафу, под бельем постельным – даже их не взяли. Я тогда на папину бывшую подумала и ее сына. Решила, что они проверяют, можно ли у нас еще чем-то поживиться, кроме квартиры. А теперь думаю – может, они картины искали? Они тогда все еще лежали в тайнике. У нас был такой секретер старинный, а в нем потайное отделение, ни за что не найдешь, если не знать, – вот мама их там и хранила. Я очень любила этот секретер, он такой красивый был! Но при переезде пришлось его в комиссионку отдать, тут все равно поставить некуда…

– А в этой, новой, квартире ничего подобного не случалось? – спросил я, не заботясь о том, чтобы скрыть свое волнение. – Сюда никто не забирался?

– Нет. – Вика безмятежно улыбнулась. – Здесь все тихо.

Ну что ж, хотя бы это утешало. Кто бы ни охотился за картинами, он, скорее всего, потерял след Вики после переезда и пока не нашел. Но если искал, то мог найти в любую минуту. Нужно было срочно что-то придумать. Извинившись, я вышел на лестницу покурить и воспользовался этой паузой, чтобы как следует обмозговать ситуацию. Но делать это было не так просто, мысли путались, эмоции зашкаливали, даже руки дрожали и плохо слушались. Пока закуривал, ухитрился выронить сначала сигарету, а потом зажигалку.

Оставлять картины у Вики было никак нельзя. Во-первых, это опасно для нее. Не дай бог, она случайно окажется дома, когда в ее квартиру заберутся за картинами… А она такая наивная, непосредственная, доверчивая… Вот – сразу пригласила к себе меня, совершенно незнакомого человека. А вдруг я оказался бы каким-нибудь маньяком, убийцей, насильником? Она об этом даже не подумала. И значит, может так же запросто впустить в квартиру и грабителя… А во-вторых, терять картины мне совершенно не хотелось. Конечно, их было не так жаль, как их хозяйку, никакого даже сравнения, но для Вики они могли стать пропуском в лучшую жизнь – которой она явно заслуживала. Да и мне комиссионные никак бы не помешали… Может, забрать их с собой, а Вике оставить залог или расписку? Но это слишком походило бы на почерк мошенника. А мне не хотелось, чтобы у Вики промелькнула бы даже тень сомнения на мой счет.

Я выкурил две сигареты подряд и за это время пришел к решению, которое, конечно, не было идеальным, но, по крайней мере, казалось более или менее подходящим.

– Знаете, Вика, я все-таки очень беспокоюсь за вас… – начал я, вернувшись в квартиру, и спешно добавил: – Ну и за работы Зеленцова, конечно. Поэтому предлагаю сделать так: я сейчас все сфотографирую, а потом мы сядем в такси и отправимся в банк, где арендуем ячейку. Вы положите туда картины, а ключ будете всегда носить с собой. Естественно, все расходы за счет заказчика.

– Что, все настолько серьезно? – Вика глядела на меня растерянно и испуганно, и я поспешил ее успокоить:

– Не думаю. Просто считаю, что стоит подстраховаться на всякий случай. Если хотите, я предлагаю это для собственного спокойствия. Только для того, чтобы я не волновался за вас, Вика.

Я улыбнулся ей, и она улыбнулась в ответ.

– Спасибо вам… Грек. Вы такой милый… А мамин портрет можно оставить или?..

– Нет, его необходимо спрятать в первую очередь, – настоял я. – Вплоть до того, что, если он не поместится в ячейку, придется вынуть холст из рамы.

– Прям как в кино, – улыбнулась Вика. – Хорошо. Я буду готова через пять минут.

После банка я вернул Вику домой на такси и отправился на работу. Мне не терпелось поговорить с Угрюмым, и весь остаток дня я названивал ему то из автомата, то из своего рабочего кабинета, то из дома, пытаясь узнать, нет ли новостей от заказчика. В том, что картины Андрея Зеленцова обязательно заитересуют немецкого мецената и его фонд, я почти не сомневался. Но очень уж хотелось представлять себе и сумму собственных комиссионных, и цену, которую фон Бегерит мог бы предложить Вике. Воображение уже рисовало мне радужную сцену, в которой я небрежно сообщал о миллионе долларов, а не верящая своему счастью Вика кидалась мне на шею. Хотя, конечно, умом я прекрасно понимал, что на подобные цифры можно не рассчитывать – все-таки Зеленцов не Рафаэль, не Левитан и не Пикассо. Но даже если Вике заплатили бы в десять раз меньше, чем мне грезилось, это все равно было бы прекрасно. Она смогла бы на эти деньги купить себе хорошую квартиру, отремонтировать ее и обставить по своему вкусу… Но, как назло, Угрюмый был весь вечер недоступен – «как перевал Шипка», по его собственному выражению.

Отозвался его мобильный только утром в субботу, когда я уже пришел в пустое здание архива и поставил первую партию кассет на копирование. Но, к своему удивлению, я услышал в трубке голос не Угрюмого, а какого-то незнакомого мужчины. Решив, что произошла ошибка, я повесил трубку и перезвонил снова. И вновь ответил тот же голос – более молодой, с хрипотцой, которая бывает у заядлых курильщиков.

– Алло? – произнес незнакомый голос. – Капитан Бочаров. Говорите!

– Простите, я, наверное, не туда… – забормотал я.

Но меня перебили:

– Вы Усольцеву звоните? Представьтесь, пожалуйста.

– А что такое? – не понял я.

– Представьтесь, пожалуйста, – настаивал голос в трубке.

– Феофан Маковец, – механически отрапортовал я. – Что-то случилось?

– В квартире вашего знакомого произошел пожар, – сообщила трубка. – Есть пострадавший. И есть основания предполагать, что погибший – арендатор квартиры, Усольцев Виссарион Иванович.