Решив, как и собирался, начать с Солнцево и его окрестностей, я разослал запросы о Елене Темирхан в архивы всех кладбищ на юго-западе и юге Москвы. Теперь оставалось только ждать ответа, и сколько – одному богу известно. Ну а пока ничего не оставалось, кроме как вернуться к своим повседневным делам, то есть копированию кассет. Как ни были бы легки и приятны заработанные через Угрюмого деньги, я отлично понимал, что рассчитывать на них не стоит. Оставшиеся две тысячи лучше приберечь для чего-нибудь действительно важного – для лечения отца, например. А новые столь же щедрые поступления маловероятны. Скорее всего, заказ на поиски Елены Коротковой-Темирхан окажется последним.

Привычными движениями я вскрывал чистые кассеты, вставлял их в аппаратуру, включал запись. За долгое время эта механическая работа уже была доведена мной практически до автоматизма, оставляя голову совершенно свободной для размышлений и воспоминаний. Я думал о художнике Андрее Зеленцове, столь популярном за границей и совершенно неизвестном в собственном отечестве. Интересно, а этот самый фонд, на который работает мой заказчик Угрюмый, уже скупил все имеющиеся в России картины Зеленцова? Или еще что-то осталось?

Внезапно моя рука замерла над кнопкой «пуск» – я вспомнил телепередачу с участием «народного целителя» с художественным образованием и его слова: «Мне на память об Андрюше осталась только одна его картина, которую он подарил мне еще в училище». Значит, как минимум одну работу Зеленцова фонду заполучить не удалось. Любопытно, а почему не удалось? Не сошлись в цене? Или представители фонда просто не знают о существовании этой картины? А такое вполне может быть. Это же еще студенческая работа Андрея…

Мысли лихорадочно заработали, и я даже сделал перерыв и сел покурить, чтобы спокойно и как следует все обдумать. Если заказчик готов столь щедро платить за одни только сведения о рисунках Зеленцова, сколько же он отвалит за наводку на настоящую картину? А может быть, и не одну? Весьма вероятно, что Андрей дарил свои работы не только Маньковскому, но и в первую очередь той, кто вдохновил его на них и, возможно, позировал ему – Елене? Да, она умерла, но ведь осталась наследница – дочь Виктория. Необходимо ее разыскать и узнать о картинах. Надеюсь, что они не потерялись при переезде.

Признаюсь, что в тот момент мной двигала банальная алчность (вот уж чего я от себя не ожидал!). Я думал, что никоим образом нельзя допустить, чтобы такая сделка прошла мимо меня. Раз поиски на мне, значит, я и как посредник могу сработать, правильно? А за посреднические услуги… тут воображение отказывало, переполняясь туманными картинами грядущего благоденствия, да что там – богатства! Неужели и я могу стать… Надо только как следует обдумать свои действия. Разумеется, без Угрюмого мне не обойтись, без него я просто не выйду на заказчика. То есть теоретически выйти-то я могу, имя руководителя фонда мне известно, а значит, можно разыскать и контакты, – но если Угрюмый узнает, что я стал действовать в обход него, мне однозначно не поздоровится. Так что придется делиться. Ну это ничего. Какая бы часть оплаты ни осядет в кармане моего компаньона (я не сомневался, что заказчик платит за информацию о фигурантах намного больше, чем получаю я), мне все равно достанется приличная сумма.

Номер телефона Темирханов, записанного еще на главу семьи, нашелся в последнем телефонном справочнике. Я позвонил, не особенно рассчитывая на успех – рабочий день все-таки. Ответил грубоватый мужской голос – видимо, муж или бойфренд наследницы.

– Можно услышать Викторию Георгиевну? – осведомился я.

– Нет таких, – отрезал невидимый собеседник, и в трубке раздались короткие гудки.

Пришлось перезванивать снова, уточнять номер, а потом и адрес. После чего выяснилось, что это не ошибка телефонного соединения. Виктория здесь больше не жила. Эту квартиру парень купил в конце прошлого года и, судя по тому, что приобрел он ее «у дядьки, свалившего с семьей в Израиль», жилье уже успело сменить нескольких хозяев. Я снова помчался в хранилище, но на этот раз поиски ни к чему не привели. Сведений о новом месте жительства наследницы Елены Темирхан не имелось. Возможно, ее дочь еще не переоформила прописку или данные из паспортного стола не успели поступить в архив, что было вполне в порядке вещей.

Итак, след Виктории потерялся. Это было очень обидно, но у меня оставался еще Маньковский. Но нельзя же просто сообщить заказчику, что у него-де есть картина кисти Зеленцова! Нужно как минимум самому убедиться в ее существовании, а еще лучше – сфотографировать. Но как это сделать? Встретиться с Маньковским несложно, достаточно записаться к нему на прием. Но вряд ли картина висит у него в кабинете для приема пациентов, в офисе, как это сейчас называется. Скорее всего, где-нибудь дома… Однако сходить на разведку все же стоило. Как говорил кто-то из великих полководцев, главное – ввязаться в бой, а там уже будет видно.

Без труда разыскав объявление в первой же попавшейся на глаза газете, я позвонил по указанному номеру. Приятный женский голос сообщил, что консультация господина профессора (кислых щей, мысленно добавил я) стоит сто долларов, и если я готов расстаться с такой суммой, то она запишет мой телефон, и господин профессор обязательно перезвонит мне, чтобы согласовать время приватного сеанса. Я гордо заявил, что деньги для меня не проблема, оставил свой рабочий номер телефона и попросил связаться со мной как можно быстрее.

Не прошло и десяти минут, как аппарат в моей комнате зазвонил. Конечно же, это был «целитель».

– Добрый день, Феофан, – поздоровался он сладким до почти невыносимой приторности голосом. – Вы звонили…

– Да, профессор, – мрачно (в соответствии с легендой) отвечал я. – Хотел увидеть вас незамедлительно. Видите ли, у меня серьезная проблема…

– Я это уже понял, – перебил он. – Но, понимаете, я человек занятой…

Намек был слишком прозрачен, а Маньковский – для художника – чересчур сребролюбив. Впрочем, для экстрасенса и, так сказать, гаранта мировой гармонии, то бишь человека не от мира сего, тоже.

– Я тоже занятой человек, у меня свой бизнес, и довольно успешный, – уверенно парировал я. – Ваша секретарша сказала мне, что сеанс стоит сто долларов, и меня это вполне устраивает. Повторяю – моя проблема слишком серьезна, чтобы можно было ее решить за одну встречу.

– Вот как… – Судя по тону, «профессор» заглотнул наживку. Я буквально почувствовал, как на том конце провода защелкал мысленный калькулятор: Маньковский явно подсчитывал, на сколько сеансов удастся раскрутить денежного придурка.

– Ну-у… Я мог бы сегодня выкроить для вас часок. Вечером, скажем, после семи… – наконец, произнес он.

– Если я подъеду в восемь, вас устроит? – Я подпустил в голос надежды в равной пропорции с почтением.

Еще бы его не устроило! Он согласился с такой поспешностью, что аж дух захватывало.

Я же надеялся, что до конца рабочего дня сочиню какую-нибудь правдоподобную «проблему». В смысле, повод для обращения к экстрасенсу. Но увы. Оставалось надеяться на авось – старинную мантру русских казаков, с которой они брали самые неприступные крепости и которая сидит в подкорке у каждого русского, от грузчика до президента.

Со службы я ушел пораньше, чтобы успеть забежать домой и напялить соответствующий ситуации прикид – новенький клубный пиджак, правда, не малиновый, а синий, а также цепь на шею, печатку на палец и «Сейку» на запястье. Часы были «родными» японскими, достались мне по случаю от Заура (как именно – долгая история), а украшения – поддельными, но смотрелись вполне прилично, как настоящая «голда».

Такси быстро примчало меня на место. Приемная «профессора» располагалась в старом конторском здании неподалеку от Третьяковки. Здесь же, как я узнал от охранника, находилась и студия-мастерская Маньковского – кто бы мог подумать, что он все еще малюет? Впечатление офис производил, как бы это помягче сформулировать, неоднозначное. Лестница на второй этаж нещадно скрипела, а перила шатались. Темноволосая секретарша, сразу взявшая с меня оплату за часовой сеанс, была недурна собой, но отнюдь не сногсшибательна, да и не слишком молода, явно уже за тридцать. Кабинет же, где всем желающим расстаться с деньгами обещали воссоединение с мировой гармонией, напоминал мебельный склад, специализирующийся на сиденьях: кожаный диван (довольно потертый), удобное кресло-бокал нежно-персикового цвета, словно телепортированное из французских каталогов, пара невзрачных кушеток, громоздкий стул с высокой жесткой спинкой, очень смахивающий на киношные судейские «троны». Ну и, разумеется, посреди всего этого – стол с массой потустороннего вида безделушек и комфортное «директорское» кресло, в котором восседал сам «целитель всемирной гармонии».

В общем, типичная обитель для разведения лохов.

– Садитесь, молодой человек, – радушно предложил целитель. – Куда вам удобнее, туда и присаживайтесь.

Я выбрал «судейский» стул – немного сбоку от профессорского стола.

– Спасибо, что приняли, – затянул я унылым тоном. – Я просто не знаю, что мне делать и как жить дальше.

– Вы совершили что-то, что вас гнетет? – проникновенно вопросил он.

– Нет! – «испугался» я. – Почему вы так решили?

– Вы сели на стул, который, как правило, выбирают люди, в чем-то себя обвиняющие, занимающиеся самобичеванием, – снисходительно пояснил он.

Я пожал плечами:

– Нет, ничего такого… дело в другом. – Я откашлялся. – Совсем в другом… Со мной произошла странная, даже дикая история… Я не знаю теперь, что делать. Видел ваше интервью и подумал, что вы сможете помочь. Ведь вы говорите о том, что корень наших бед в том, что в людях нарушена гармония. Это как раз про меня.

Маньковский сочувственно покачал головой:

– Вы так молоды… Может, вы просто не успели ее обрести?

– Не знаю, – честно признался я. – Но до недавнего времени я мог веселиться, мог радоваться жизни, интересоваться чем-то, а сейчас все, что меня окружает и что раньше доставляло удовольствие, стало каким-то черно-белым… ну… как старая фотопленка.

Боже мой, как же я, оказывается, врать-то выучился! Прямо в глаза – и хоть бы голос дрогнул, хоть бы покраснел чуть-чуть. Будь Маньковский действительно экстрасенсом, взял бы меня сейчас за шкирку и выкинул, придав ускорение пинком в соответствующее место. Но – слушает и головой кивает. Да уж, не то что экстрасенсорными способностями, тут даже обыкновенной проницательностью и не пахнет. Любую чушь господин профессор готов проглотить. Если, конечно, за это денег заплатят.

Маньковский на мою тираду сочувственно покачал головой:

– С вами что-то случилось? Несчастная любовь? Может, вы потеряли кого-то из близких?

Просто гигант дедукции… Если он экстрасенс, сам должен был бы догадаться, а не наводящие вопросы задавать. Хотя придираюсь, он же целитель, а не предсказатель.

– Нет-нет, ничего такого, – заверил его я. – В том-то и дело, с чем-то подобным я справился бы самостоятельно. Сами понимаете, в наше сложное время, чтобы заработать, надо обладать характером, размазни остаются не у дел.

Взгляд его мне не нравился. Так рассматривают предназначенное для коллекции насекомое. Ни добра, ни зла, ни сочувствия, ни неприязни, один бесстрастный прагматичный интерес… Хоть подписывай на лбу: образец мошенника, который стрижет доверчивых лохов, прикидываясь очередным «исцелителем всех недугов» и «специалистом по связи с Космосом». Но мне это было только на руку. Чем дольше мы будем с ним общаться, тем больше у меня шансов узнать о картине Зеленцова. Пока мне известно только то, что в приемной у секретарши ее нет. Там висела по стенам какая-то разноцветная абстрактная мазня, пока я ждал приглашения, успел всю ее рассмотреть и понять, что это явно не то. Хоть я и видел всего одну работу Андрея (и то не на холсте или бумаге, а на спине Угрюмого), я почему-то не сомневался, что сразу же узнаю его манеру.

А вот с кабинетом все оказалось сложнее. Во-первых, тут свет, как и следовало ожидать, был приглушен – а в полумраке я вижу еще хуже, чем обычно. А во-вторых, кабинет был битком набит всякой всячиной, в большинстве своем всевозможными оккультными безделушками, призванными произвести впечатление на посетителя. Муляж черепа и хрустальный шар на столе, на полках разноцветные свечи, какие-то статуэтки, колокольчики, старые книги, на стенах – индейский ловец снов, пучки трав, изображения пентаграмм и среди них неожиданно – висящие рядышком, как Маркс, Энгельс и Ленин, портреты Ницше, Фрейда и еще какого-то насупленного товарища с маленькими усиками и в очках без оправы. Имелась в кабинете и еще одна какая-то картина – но она была маленькой и висела так далеко, что я при всем желании не мог ее рассмотреть.

– Видите ли, мне по делам моего бизнеса регулярно приходится бывать за рубежом, – продолжал я тоном, которым актриски третьего плана рассказывают, как им надоела диета из устриц и коллекционного шампанского. – Как правило, я работаю и не особо отвлекаюсь на развлечения. Но один из моих деловых партнеров недавно все-таки затащил меня на выставку современного искусства.

А глазоньки-то у нас загорелись, ехидно подумал я… Еще бы! Раз я «регулярно бываю за рубежом», да еще и «по делам бизнеса», значит, кошелек мой не пуст. И чем больше раз я посещу сей кабинет, тем больше симпатичных зеленых бумажек перекочует из моего кошелька в потные ручки господина экстрасенса. Ницше, казалось, понимающе улыбался мне с противоположной стены.

– Простите, где это было? – Сквозь равнодушную вежливость в его голосе звучал некоторый интерес. И я не думаю, что мне это почудилось.

– В Дюссельдорфе, – соврал я, не моргнув глазом. В славном городе Дюссельдорфе я, понятно, никогда не бывал, так как вообще ни разу не пересекал границы канувшего в Лету СССР. Но там с недавних пор обосновалась, благодаря удачному замужеству, сестра моего друга детства. Она много, охотно и восторженно делилась с семьей подробностями своей жизни на загнивающем Западе, а ее родные еще более охотно зачитывали всем знакомым отрывки из ее писем.

– Знаете, вы ведь человек, близкий к искусству, – проникновенно вещал я. – Может, вы объясните мне, какой во всем этом смысл? Некоторые экспонаты той выставки лично у меня вызывают как минимум недоумение.

– Так и должно быть, – сухо ответил Маньковский. – Искусство нас развивает и потому изначально может быть непонятным, даже шокирующим. Я бы сказал, чем больше искусство шокирует, тем лучше.

Он неторопливо, плавно поднялся и продолжил, как будто лекцию читал:

– Но что правда, то правда, так называемые современные деятели искусства, если взглянуть с точки зрения Вселенской Гармонии, иной раз теряют берега. Для них шок является самоцелью. Таким образом, вместо того чтобы вкладывать в свои произведения ценные конструктивные идеи, они просто максимально эпатируют своих зрителей. Я не знаю, разумеется, какие именно образчики современного искусства вы видели, но, вероятнее всего, именно этим и объясняется ваша реакция на те произведения…

– Нет-нет! – поспешил возразить я. – Я вовсе не был шокирован. Не в этом смысле. Удивлен… Может, разочарован – это да, но не шокирован…

– Что ж, я вас понимаю, – кивнул Маньковский.

– Но одна картина меня действительно поразила, – продолжал я свою «дюссельдорфскую историю». – Мне трудно даже объяснить, что это такое было. Я даже думаю, что у меня… Что все, что меня беспокоит, – это из-за нее. Хотя, наверное, это глупость. Обычная картина. Изображено было какое-то здание, может, собор Святого Петра… Я не знаю… Или еще какой-то храм… Но в какой-то момент мне показалось… Вы будете смеяться…

Теперь Маньковский явно слушал внимательно.

– Я не буду смеяться, – величественно ответил он. – Я, знаете ли, ни над чем не смеюсь. Кому-то кажется, что живопись – это просто ловкая мазня красками по холсту или бумаге. Но мы, художники, знаем, что это не так. Мы берем у Бога взаймы эмоцию, настроение, озарение, вспышку и присваиваем это себе. Гениальный художник имеет власть законсервировать для вечности сиюминутность. Так капля смолы консервирует живое существо. – Он коснулся висевшей на груди цепи. Только сейчас я заметил, что украшающая ее подвеска – янтарь со скорпионом внутри. С очень крупным скорпионом, я и не знал, что такие бывают. – В живописи заключена великая сила – ты можешь сделать бессмертным любого человека, любое чувство, можешь отдать его людям или даже… – он осекся и, могу поклясться, бросил взгляд на ту самую картинку на стене. – Но не у всех есть эта власть, – как-то сухо подытожил он и, вернувшись в кресло, деловито спросил: – Так что же вам показалось?

– Мне показалось, – послушно повторил я, – что через картину, словно это не картина, а окно, смотрит девушка. Но не просто девушка, а… такая… такая прекрасная и такая печальная, такая желанная и такая недостижимая… Мадонна и проклятие…

Черт возьми, кажется, я попал в точку! У Маньковского даже взгляд остановился, будто он с трудом сдерживал свои эмоции.

– Мадонна и проклятие… – повторил он чуть дрогнувшим голосом. – Что ж, поздравляю вас, молодой человек. В Дюссельдорфской галерее вы встретились с редким и опасным явлением – оккультной живописью. Вы, случайно, не запомнили имени автора той картины?

– Да ну! – искренне удивился я, игнорируя его последний вопрос. – Неужели такое бывает?

– Всякое бывает, – уклончиво ответил он. – Некоторые художники настолько гениальны, что способны выйти далеко-далеко за грань реальности и встретиться там…

– С дьяволом? – изобразил я заинтересованность, чуть приправленную испугом.

Маньковский скривился:

– Можно и так сказать. Наш мир – это гармония, но есть силы, стремящиеся эту гармонию разрушить… И вы, благодаря этой картине, встретились с ними, можно сказать, лицом к лицу.

– О господи! – прошептал я, старательно изображая испуг. – И чем мне это грозит?

Актерски Маньковский явно был одарен куда больше моего. Той встревоженно-сочувственно-размышляющей мине, которую он скроил, позавидовал бы не только третьесортный артист, но и самая что ни на есть звезда сцены.

– Буду с вами откровенен, – озабоченно проговорил «экстрасенс», – положение у вас непростое. Я бы даже сказал: крайне тяжелое. Подобный контакт с темными силами, в который вы имели несчастье вступить, весьма и весьма опасен, я бы даже сказал, разрушителен для личности. Последствия его непредсказуемы, но всегда негативны. Такие встречи почти всегда чреваты максимально отрицательными последствиями, вплоть до… – и он выразительно замолчал, предоставив лоху-клиенту самому додумать то, что сильнее всего его напугает.

– И что же делать? – пробормотал я. – Неужели это никак нельзя исправить?

Маньковский снова выдержал интригующую паузу.

– Трудно сказать… – проговорил он, наконец. – Боюсь, что ваш случай очень непрост. Хорошо еще, что вы обратились по адресу, именно ко мне, к специалисту по арт-терапии. Никто другой, никакие чумаки и кашпировские вашей беде не помогут, это ясно как дважды два. А вот я… Я бы мог попробовать, но, предупреждаю, это будет непросто. Понадобится не одна встреча и даже не две… И к тому же ручаться за результат я никак не могу.

Никакого желания встречаться с этим типом еще раз (и уж тем более отдавать за это весьма сомнительное удовольствие еще сотню баксов) у меня не было. Но сказать «нет» я, естественно, не мог. После этого только и оставалось бы, что встать и уйти – так и не рассмотрев ту картинку в дальнем углу кабинета. А меж тем интуиция подсказывала мне, что это именно то, что я ищу. И потому я несколько раз выразительно кивнул головой, точно китайский болванчик, стоявший на комоде у моей давно покойной прабабушки.

– Конечно, я все понимаю… И я согласен… – забормотал я.

Маньковский не стал сдерживать торжествующую улыбку.

– Что ж, тогда мы можем приступить к делу прямо начиная с сегодняшнего вечера. Сейчас время, отведенное на нашу беседу, заканчивается, но мы назначим следующую… Скажем, послезавтра, вам удобно? Отлично, тогда согласуйте время с Ритусей, она вам скажет, когда у меня «окно» в расписании. А пока я дам вам кое-что полезное. – Маньковский запустил руку под стол и достал небольшую брошюрку. – Это мой последний труд, пособие по арт-терапии. Он содержит перечень произведений классического искусства, нормализующих внутреннюю гармонию. Там же приводится комплекс дыхательной гимнастики. Я несколько модифицировал практики ушу школы «Чой»…

«Наверняка спертые из журнала «Техника – молодежи», – мысленно ухмыльнулся я.

– Брошюра стоит всего пять тысяч рублей, – сказал он, протягивая мне книжечку.

– Не вопрос. – Я протянул ему деньги, а сам тем временем судорожно придумывал повод, который позволил бы мне подойти к картине. И провидение мне улыбнулось. Именно в эту минуту оно пришло мне на помощь в лице секретарши Ритуси, которая осторожно постучала и тут же, не дожидаясь ответа, заглянула в кабинет.

– Леонид Давыдович, – торопливо проговорила она, делая выразительные глаза и явно пытаясь сказать при помощи мимики намного больше, чем могла выразить словами в присутствии клиента. – Там… К вам пришли…

Очевидно, Маньковский понял свою секретаршу с полуслова, так как тут же поднялся с места и уже на ходу обратился ко мне:

– Извините, я покину вас на минуту.

– Конечно-конечно, – заверил я. – Я пока ознакомлюсь с вашим… э-э-э… трудом.

Разумеется, у меня и в мыслях не было даже открывать брошюру. Как только ее, с позволения сказать, автор вышел за дверь, я тут же вскочил с «судейского» кресла, со всех ног рванул к маленькой картине и вперился в нее взглядом.

Оккультная живопись, говорите?

На небольшом полотне было изображено ничем не примечательное здание, на первый взгляд – обыкновенный купеческий дом. Но вот технику (или как это у художников называется? стиль? почерк?) я действительно узнал сразу. Стягивая с носа очки, я уже почти не сомневался, что именно увижу. С полотна на меня глядели глаза. И – голову даю на отсечение – это был взгляд Елены Коротковой!

Да, я ожидал этого, и вместе с тем ощутил нечто вроде удара под ложечку: даже если знаешь, что дыхание перехватит, все равно некоторое время разеваешь рот, как вытащенная из воды рыба. Но зато теперь не оставалось никаких сомнений – у Маньковского сохранилась картина, нарисованная Андреем Зеленцовым. Художника, за работы которого немецкий коллекционер готов был платить огромные деньги.

Опасаясь, что хозяин кабинета вернется, увидит меня перед картиной и что-то заподозрит, я снова метнулся к своему креслу. Но спешил, как выяснилось, напрасно – Маньковский отсутствовал еще как минимум несколько минут. Все это время я от скуки листал книженцию, которую всучил мне «целитель», и пытался собрать воедино разбегающиеся мысли.

Брошюрка, к слову сказать, была выполнена весьма прилично: хорошая финская бумага, качественная полиграфия, цветные иллюстрации. На первой из них был знаменитый рисунок Леонардо да Винчи – вписанная в круг человеческая фигура в двух наложенных одна на другую позах, кажется, она называлась «витрувианский человек». Ну что ж, к разглагольствованиям «профессора» о всевозможной гармонии такая иллюстрация вполне подходила.

Дождавшись возвращения Маньковского, я очень вежливо распрощался с ним и честно согласовал с секретаршей Ритусей время визита на послезавтра, радуясь про себя, что догадался оставить им только номер рабочего телефона. Наверняка ведь будут теперь названивать и спрашивать, почему не пришел… Хотя можно будет и самому позвонить и что-нибудь наврать, например, что опять уезжаю по делам бизнеса за границу. Да, пожалуй, именно так я и сделаю.