28
Тихий приют, Херефордшир, весенний триместр 2012 г.
Второй день нашего молчаливого уединения. Почти все утро я выслушивала рассуждения Мэггса о медитативной практике осознанности – умении направлять безоценочное внимание на себя и окружение, позволяющем понять работу своего сознания, быть в контакте с собой и миром и преодолевать ловушки привычного мышления, эмоциональных реакций и автоматического поведения. Потом где-то с час я выполняла упражнения тайцзи, медитировала (разбуженная в конце тибетским гонгом), совершила в одиночестве двухчасовую прогулку по кряжу Хэттролл и… подписала Закон о неразглашении государственных тайн.
Я все еще не уверена, что поступила правильно, приехав сюда. Мне не следовало бы даже писать здесь все это. Но ведь никто не собирается читать мой дневник. Так что ничего страшного. (А в недалеком будущем я планирую овладеть навыками шифрования и сделаю этот дневник еще более личным.)
Карен обещала, что для меня все прояснится в ближайшее время. И похоже, так оно и вышло. Если коротко, то следующий триместр станет моим последним учебным сезоном в Кембридже. (До чего же приятно это писать!) Вместо учебы мне теперь светит перспектива поработать за рубежом – и вволю погоревать, благо времени для этого у меня будет предостаточно. Так что я посмотрю, как буду себя чувствовать, и поразмыслю о предложенной мне работе, университете, отце.
Карен разыскала меня после сеанса медитации; она сказала, что хочет побеседовать со мной. И отвела меня в маленькую комнатку рядом с кухней, выходящую в обнесенный оградой сад (наверное, очень пышный и ухоженный в прошлом). Карен закрыла тяжелую дубовую дверь и после того как мы обе сели, достала несколько листов бумаги, скрепленных вместе – Закон о неразглашении государственных тайн – и положила его на круглый стол между нами.
За окном закурлыкал лесной голубь. Отец любил птиц, даже иногда специально наблюдал за ними. «А ты знаешь, что говорит лесной голубь?» – спросил он меня как-то раз, лежа рядом со мной на покошенной задней лужайке. «Нет, скажи мне», – попросила я. «Мой пальчик кровоточит, Бетти. Мой пальчик кровоточит, Бетти».
– Не тревожься, – произнесла Карен, наблюдая за тем, как я перевожу взгляд с окна на символ короны. Она дотронулась до моего предплечья и на мгновение задержала на нем свою руку. – Перед тобой открывается очень необычная перспектива, – добавила она.
– Что за перспектива?
– Ты должна подписать это, и тогда мы сможем продолжить разговор.
– Вы серьезно? – Я развернула документ, чтобы не читать его вверх тормашками.
– Это свидетельство того, как высоко они тебя ценят.
– Кто они?
Карен ответила мне молчанием.
– Вы не можете мне этого сказать? – рассмеялась я в надежде на то, что улыбка растопит лицо Карен и она признается, что это была шутка, новый метод лечения – эдакая терапия шпионажем. Но Карен продолжала хранить молчание, а ее лицо оставалось непроницаемым. Перехватив ее взгляд, я притихла от его серьезности, снова опустила глаза на бумагу и прочитала первый параграф:
«Лицо, являющееся или бывшее сотрудником службы безопасности, либо разведки, или лицо, уведомленное о том, что на него распространяются положения, указанные в данном подразделе, будет признано виновным в совершении преступления, если без законного на то права обнародует информацию, документы или иные сведения, относящиеся к безопасности или разведке и ставшие ему известными в связи с исполнением им своих полномочий в период действия данного уведомления или по его истечении».
– Это всего лишь мера предосторожности, – заговорила наконец Карен.
И я подписала эту бумагу и снова прислушалась к курлыканью лесного голубя: «Зачем я это сделала? Что же это за приют такой в Херефордшире?» – замучили меня вдруг вопросы. «Отец, должно быть, подписывал это сотни раз», – попыталась я себя утешить.
«Мой пальчик кровоточит, Бетти. Мой пальчик кровоточит, Бетти».
Интересно, Седжал, моя соседка по комнате, тоже подписала этот Закон? Не потому ли нам не разрешается друг с другом разговаривать?
Следующие десять минут Карен описывала мне в основных деталях открывающуюся передо мной перспективу: я буду базироваться за рубежом, на территории Америки, и проведу первые шесть месяцев по окончании летнего триместра, проходя тестирование и обучение. Зарплата, по ее словам, будет «достойной» – такой, которую не принято озвучивать. И у меня больше не получится исчерпывать лимит своей кредитной карты.
– После того как твои основные способности будут определены и проанализированы, ты получишь более четкие инструкции, – добавила Карен голосом, более подходящим управленческому консультанту, чем психотерапевту.
– Я буду работать на разведку? – полюбопытствовала я, снова глянув на Закон о неразглашении государственных тайн. Туманность информации, сообщенной мне Карен, смущала меня не меньше, чем его текст.
Карен мой вопрос проигнорировала:
– Если тебя устраивает то, что я рассказала, то тебя вскоре переведут на другое место, недалеко отсюда, и там тебе предоставят больше информации. Если нет, ты вернешься в колледж и скажешь там, что была в отпуске в связи со смертью близкого. На данном этапе мое дело – получить твое принципиальное согласие на предложение, которое тебе было сделано.
– А повторите мне четко, в чем именно заключается это предложение?
Карен, возможно, и раздосадовал мой тон, но – как официант, горделиво повторяющий гостям заведения блюда дня – она с явным удовольствием еще раз прошлась по деталям:
– Ты уйдешь из Кембриджа в конце следующего триместра и проведешь год за рубежом, где сначала пройдешь обучение, а потом, уже начав свою новую жизнь, ты будешь играть роль, обсуждать которую недозволительно ни с кем – ни с друзьями, ни с родными, ни с бойфрендами.
Я уверена: Карен понимала, какой эффект произведут на меня ее слова. Она знала, что я искренне обрадуюсь возможности никогда больше не возвращаться в университет.
– В случае согласия ты должна будешь разорвать отношения со всеми, – произнесла Карен так, словно прочитала мои мысли. Интересно – я покраснела? – Ты близка с кем-нибудь сейчас?
Помедлив несколько секунд с ответом, я произнесла:
– Нет.
«Мой пальчик кровоточит, Бетти…»
