Выехав из Парижа по Орлеанской дороге, за крепостной стеной поверните направо, и вы окажетесь в запущенном и отнюдь не привлекательном районе. Справа и слева, впереди и позади – со всех сторон возвышаются кучи пыли и отбросов, скопившихся с течением времени.

В Париже жизнь кипит и днем, и ночью, поэтому приезжий, входящий в отель на улице Риволи или на Сент-Оноре поздним вечером или выходящий из него рано утром, подходя к Монружу, может догадаться – если он еще этого не сделал – о назначении этих огромных фургонов, похожих на котлы на колесах, которые останавливаются повсюду на его пути.

У каждого города есть свои особенности, являющиеся результатом его нужд, и одна из самых заметных особенностей Парижа – та часть его населения, которая собирает тряпье. Ранним утром – а жизнь в Париже начинается очень рано – можно видеть большие деревянные ящики, стоящие на тротуарах большинства улиц напротив каждого двора и переулка и между домами, как до сих пор в некоторых американских городах, даже в некоторых частях Нью-Йорка. В эти ящики служанки или домовладельцы выбрасывают накопленный за прошедший день мусор. Вокруг собираются, а потом идут дальше, сделав свою работу, к новым рабочим площадкам и «пастбищам», жалкие, голодного вида мужчины и женщины, чьими орудиями труда являются грубый мешок или корзина, висящая через плечо, и небольшие грабли. Они ворошат, перебирают и исследуют мусорные ящики самым тщательным образом, при помощи граблей вытаскивая и складывая в свои корзины все, что находят, с той же легкостью, с какой китаец орудует палочками для еды.

Париж – это город централизации, а «централизация» и «классификация» тесно связаны между собой. В самом начале, когда централизация становится фактом, ей предшествует классификация. Все вещи, которые схожи между собой или аналогичны друг другу, группируются, и в результате возникает единое целое, или центральная точка. Мы наблюдаем явление множества длинных рук с бесчисленными щупальцами, а в центре возвышается гигантская голова с острыми глазами, глядящими во все стороны, ушами, обладающими острым слухом, и жадным ртом, поглощающим все.

Другие города напоминают птиц, зверей и рыб, обладающих нормальным аппетитом и пищеварением, и только Париж являет собой апофеоз осьминога. Продукт централизации, доведенной до абсурда, он по справедливости уподоблен дьявольской рыбе, и это сходство ничуть не более любопытно, чем сходство их пищеварительного аппарата.

Те умные туристы, которые, отдав свою индивидуальность в руки господ Кука или Гейза, «осматривают» Париж за три дня, часто удивляются, как это получилось, что тот обед, который в Лондоне стоил бы шесть шиллингов, можно получить за три франка в кафе Пале-Рояля. Они перестанут удивляться, если подумают о классификации, основанной на теоретической особенности парижской жизни, и выстроят все вокруг того факта, который породил тряпичника.

Париж в 1850 году не был похож на сегодняшний Париж, и те, кто видел Париж Наполеона и барона Османа, вряд ли поймут обстановку в нем сорок пять лет назад.

Тем не менее среди прочих неизменных вещей сохранились районы, куда свозят отходы. Мусор – это мусор в любой стране мира, в любом веке, и кучи мусора любой семьи совершенно одинаковы. Поэтому путешественник, который посещает окрестности Монружа, может без труда перенестись в своем воображении в 1850 год.

В этом году я на долгое время задержался в Париже. Я был сильно влюблен в одну юную леди, которая, хоть и отвечала на мою страсть, настолько подчинялась желаниям своих родителей, что пообещала им не видеться и не переписываться со мной в течение года. Я тоже был вынужден подчиниться этим условиям в смутной надежде добиться одобрения ее родителей. Во время этого испытательного срока я обещал не появляться в стране и не писать моей любимой, пока не истечет год.

Естественно, время для меня тянулось долго. Никто из моих родственников или окружения не мог ничего сообщить мне об Элис, и никто из ее родных, должен с прискорбием заявить, не проявлял щедрости и не присылал мне хоть изредка утешительных вестей о ее здоровье и благополучии. Я провел шесть месяцев, путешествуя по Европе, но так как меня слабо развлекало путешествие, я решил поехать в Париж, где по крайней мере мог бы легко получить вызов из Лондона в том случае, если удача призовет меня туда раньше назначенного срока. Идея, что «надежда, долго не сбывающаяся, томит сердце», никогда еще не получала лучшего подтверждения, чем в моем случае. В дополнение к постоянному стремлению видеть лицо любимой меня мучило гнетущее опасение, что, когда придет время, какой-нибудь несчастный случай помешает мне доказать Элис, что я никогда на протяжении этого испытательного срока не предал ее доверия и своей любви. Таким образом, каждое приключение, в которое я пускался, приносило само по себе острое удовольствие, так как было чревато возможными последствиями, более серьезными, чем обычно.

Как все путешественники, я в первый же месяц своего пребывания осмотрел самые интересные достопримечательности города и во второй месяц был склонен искать любых развлечений, какие только возможны. Исследовав известные окраины, я начал понимать, что существует «терра инкогнита», которую обошли вниманием путеводители, лежащая в социальной глуши между этими привлекательными местами. В соответствии с этим я стал систематизировать свои исследования и каждый день продолжал изучение города с того места, где прервал его накануне.

С течением времени мои блуждания привели меня в окрестности Монружа, и я увидел, что здесь находится таинственный, неисследованный край для социальных исследований, страна, изученная так же мало, как и окрестности истоков Белого Нила. И поэтому я твердо решил, философски выражаясь, изучить тряпичника – его жилище, жизнь и средства к существованию.

Эта работа была неприятной, трудновыполнимой и давала мало надежды на достойное вознаграждение. Тем не менее, несмотря на доводы разума, победило упрямство, и я принялся за новое исследование, вкладывая в него больше энергии, чем в любое из прежних, ведущих к достойной и прибыльной цели.

Однажды, вечером ясного дня, ближе к концу сентября, я вошел в эту святая святых города отбросов. Очевидно, это место было признанной обителью многих тряпичников, потому что в расположении куч мусора у дороги наблюдалась некоторая упорядоченность. Я прошел среди этих куч, стоящих подобно часовым, полный решимости проникнуть дальше и проследить за тряпичниками в местах их обитания.

Проходя мимо, я замечал за скоплениями мусора редкие фигуры, сновавшие взад и вперед; они явно с интересом следили за любым чужаком, приходящим сюда. Этот район напоминал маленькую Швейцарию, и по мере продвижения вперед мой извилистый путь смыкался у меня за спиной.

Вскоре я попал в место, похожее на маленький город или общину тряпичников. Там было много лачуг или хижин, какие можно встретить в отдаленных частях Алленских болот, – грубых построек с плетеными стенами, облепленными грязью, и крышами из грубой соломы, выброшенной из конюшен, – в такие постройки не хочется заходить, чтобы их осмотреть, и даже на акварельных рисунках они будут выглядеть живописными, только если их тщательно обработать. Среди этих хижин стояло самое странное приспособление – не могу назвать его жилищем – из всех, какие я когда-либо видел: огромный старый гардероб, колоссальный предмет мебели из будуара Карла VII или Генриха II, переделанный в жилище. Двойные двери были распахнуты настежь, так что весь домашний скарб открывался взорам публики. В открытой части гардероба находилась обычная гостиная, размером примерно четыре на шесть футов, в которой сидели вокруг угольной жаровни и курили трубки не меньше шести старых солдат Первой республики в рваных и заношенных до дыр мундирах. Очевидно, они были из разряда «подозрительных лиц»: затуманенные глаза и отвисшие челюсти ясно свидетельствовали об общей любви к абсенту; а в их глазах застыло то мучительное бессилие, которое характерно для дошедшего до крайности пьяницы, и то выражение сонной свирепости, которая следует за выпивкой. Вторая сторона гардероба оставалась такой, какой была изначально, с нетронутыми полками, только они были прорезаны до половины глубины, и на каждой из шести полок устроена постель из тряпья и соломы. Полдюжины почтенных обитателей этого сооружения с любопытством посмотрели на меня, когда я проходил мимо, а когда я оглянулся, пройдя немного вперед, то увидел, что они совещаются шепотом, соприкасаясь головами. Мне это совсем не понравилось – место было совершенно безлюдным, а эти люди казались очень опасными. Тем не менее я не видел причины для страха и пошел дальше, все больше углубляясь в эту «Сахару». Проход был довольно извилистым, и, сделав несколько виражей, будто фигурист на коньках, я совсем запутался и перестал ориентироваться на местности.

Углубившись немного дальше и обогнув наполовину сформированную кучу тряпья, я увидел старого солдата в потрепанной форме, сидящего на охапке соломы.

– Привет! – сказал я про себя. – Солдаты Первой республики здесь хорошо представлены.

Когда я проходил мимо, старик даже не взглянул на меня, упорно глядя в землю. И я снова подумал: «Смотри, что может сделать жестокая жизнь на войне! Для этого старика любопытство осталось в прошлом».

Однако сделав несколько шагов, я внезапно оглянулся и увидел, что любопытство не умерло, потому что ветеран поднял голову и смотрел на меня с весьма странным выражением на лице. Мне он показался очень похожим на шестерых почтенных обитателей гардероба. Когда ветеран увидел, что я смотрю на него, он уронил голову на грудь, а я пошел дальше, выбросив его из головы и отметив только странное сходство между старыми вояками.

Вскоре я встретил еще одного старого солдата в такой же позе. Он тоже не замечал меня, когда я шел мимо.

К этому моменту наступил поздний вечер, и я начал подумывать о том, что пора возвращаться. Я повернул обратно, но увидел множество тропинок, извивающихся между горами тряпья, и не мог понять, по какой из них мне идти. Попав в затруднительное положение, я хотел найти кого-нибудь и спросить дорогу, но никого не увидел, поэтому решил пройти еще немного вперед и попробовать найти какого-нибудь человека, но не ветерана.

Мое намерение осуществилось, когда, оставив за спиной пару сотен ярдов, я увидел перед собой одинокую лачугу, какие встречал и раньше, с той разницей, что она не была предназначена для жилья, а представляла собой крышу с тремя стенами и была открыта спереди. Судя по окружающей обстановке, я принял ее за место сортировки тряпья. Внутри сидела старуха, сморщенная и сгорбленная от старости.

Она встала, когда я подошел совсем близко и попросил указать мне дорогу, и сразу же завела разговор. Мне пришло в голову, что здесь, в самом центре царства тлена, как раз наиболее подходящее место для того, чтобы узнать подробности истории собирания тряпья в Париже – особенно из уст, похоже, самой старой здешней обитательницы.

Словом, я начал ее расспрашивать, и старуха рассказала мне очень интересные вещи: она оказалась одной из тех женщин, которые ежедневно сидели перед гильотиной и активно участвовали в революционном насилии. Мы некоторое время беседовали, потом она вдруг сказала:

– Но мсье, должно быть, устал стоять, – и придвинула ко мне шаткий старый табурет, смахнув с него пыль. Мне совсем не хотелось садиться, по многим причинам, но бедная старуха была так любезна, что мне не хотелось обижать ее отказом, и к тому же беседа с человеком, присутствовавшим при взятии Бастилии, была такой интересной, что я сел, и наш разговор продолжался.

Пока мы разговаривали, из глубины лачуги вышел старик, еще более древний, сгорбленный и морщинистый, чем моя собеседница.

– Это Пьер, – сказала она. – Мсье теперь может услышать его рассказы, если пожелает, так как Пьер принимал участие во всем, от Бастилии до Ватерлоо.

Старик по моей просьбе тоже взял табурет, и мы погрузились в море воспоминаний о революции. Этот старик, хоть и был одет, как пугало, ничем не отличался от любого из шести ветеранов.

Теперь я сидел в центре низкой лачуги; старуха расположилась по правую руку от меня, а Пьер – по левую и немного впереди. Эта лачуга была полна всевозможного любопытного хлама, хотя от многих предметов в ней я бы предпочел оказаться подальше. Так, в одном углу возвышалась груда тряпья, которая, казалось, шевелилась от множества обитавших в ней паразитов, а в другом – куча костей, распространявших жуткое зловоние. Время от времени, бросая взгляд на эти кучи, я видел блестящие глаза крыс, кишевших в лачуге. Отвратительные объекты были достаточно пугающими, но еще ужаснее выглядел покрытый пятнами крови старый мясницкий топор на железной рукояти, который стоял у стенки справа. И все же эти вещи меня не очень тревожили. Рассказы двух стариков были такими захватывающими, что я все сидел и сидел там, пока не наступил вечер, и кучи мусора не стали отбрасывать темные тени на провалы между ними.

Спустя какое-то время я забеспокоился. Не могу сказать, из-за чего именно, но мне что-то не нравилось. Беспокойство – это инстинкт, и оно служит предостережением. Свойства психики часто служат часовыми интеллекта, и, когда они подают сигнал тревоги, разум начинает действовать, хоть и подсознательно.

Так произошло и со мной. Я начал осознавать, где нахожусь и что меня окружает, и спрашивал себя, как мне следует действовать, если на меня нападут; потом мне неожиданно пришла в голову мысль – хоть и без явной причины, – что я в опасности. Осторожность шептала: «Сиди смирно и не подавай виду», и поэтому я сидел тихо и не подавал виду, так как чувствовал на себе взгляд четырех хитрых глаз. Четырех, если не больше. Боже мой, какая ужасная мысль! Возможно, эту лачугу с трех сторон окружили злодеи – шайка головорезов, каких может породить только полвека то и дело вспыхивающих революций.

От ощущения опасности мой ум и наблюдательность обострились. Я стал более внимательным, чем обычно, и заметил, что глаза старухи все время смотрят на мои руки. Я тоже взглянул на них и увидел причину – мои кольца. На левом мизинце я носил массивное кольцо-печатку, а на правой – недурной бриллиант.

Я подумал, что если мне грозит опасность, то первым делом следует усыпить подозрения, и попытался перевести беседу на сбор тряпья, на сточные трубы, на те вещи, которые в них находят, и таким образом постепенно заговорил о драгоценных камнях. Затем, воспользовавшись подвернувшимся случаем, спросил старуху, разбирается ли она в таких вещах. Она ответила: да, немного. Тогда я вытянул правую руку и, показав бриллиант, спросил, что она о нем думает. Старуха ответила, что плохо видит, и склонилась над моей рукой. Я произнес как можно небрежнее: «Простите меня! Так вам будет видно лучше!», снял с руки кольцо и вручил ей. Сморщенное старческое лицо осветилось дьявольским светом, когда женщина дотронулась до камня, а потом украдкой бросила на меня быстрый и острый взгляд, подобный вспышке молнии.

На мгновение она наклонилась над кольцом, словно рассматривала его, и ее лица не было видно старик же смотрел прямо перед собой и одновременно шарил по карманам. Потом он достал пачку табака, трубку и начал ее набивать. Я воспользовался паузой и тем, что избавился на мгновение от пристальных взглядов, чтобы осторожно оглядеть хижину, уже совсем тускло освещенную и полную теней. Там по-прежнему лежали груды мусора разной степени зловонности, стоял в правом углу у стенки страшный топор в пятнах крови, и повсюду, несмотря на мрак, сверкали злобные крысиные глаза. Я видел их даже сквозь щели в досках задней стены, низко, у самой земли. Но погодите! Эти последние глаза показались мне более крупными, яркими и злобными, чем остальные.

Я почувствовал себя в том взбудораженном состоянии, какое человеку придает нечто вроде духовного опьянения, лишь только и удерживающее тело на ногах. На миг мое сердце замерло: нельзя терять ни секунды! А в следующее мгновение меня охватило холодное спокойствие, и тело мое наполнили энергия и самообладание – идеальное самообладание, как мне казалось, – а все мои чувства и инстинкты пришли в состояние высочайшей готовности.

Теперь я понимал всю степень опасности: меня окружали люди, готовые на всё! Я даже не мог предположить, сколько их лежит там, на земле, позади хижины, выжидая подходящего момента, чтобы нанести удар. Я знал, что я крупный и сильный мужчина, к тому же англичанин, а значит, буду бороться до конца, и они тоже это знали. Каждый из нас ждал первого шага противника. В последние секунды я получил, как мне казалось, преимущество, так как знал об опасности и понимал ситуацию. Сейчас, думал я, проходит проверку мое мужество. Проверку на стойкость, а проверка боем, возможно, еще впереди!

Старуха подняла голову и с удовлетворением сказала мне:

– Очень красивое кольцо. Прекрасное кольцо! У меня когда-то были такие кольца – о да, много колец, и браслетов, и серег! О, в те чудесные дни я заставляла плясать весь город! Но сейчас они меня забыли! Они меня забыли! Они? Ну, они даже никогда не слышали обо мне! Может, разве что их дедушки меня помнят. Некоторые из них! – и она рассмеялась хриплым, каркающим смехом. А затем, должен признать, она поразила меня, потому что вернула мне кольцо с намеком на старомодную грацию, не лишенную пафоса.

Старик, привстав с табурета, посмотрел на нее с внезапной яростью и вдруг хрипло велел мне:

– Дайте посмотреть!

Я уже собирался протянуть ему кольцо, но тут старуха воскликнула:

– Нет! Нет, не давайте его Пьеру! Пьер – чудак. Он вечно теряет вещи, а кольцо такое красивое!

– Стерва! – свирепо рявкнул старик. И тут женщина вдруг произнесла очень громко – гораздо громче, чем было необходимо:

– Погодите! Я вам кое-что расскажу о кольце.

Что-то в звуке ее голоса меня покоробило. Возможно, причина была в моей сверхчувствительности, так как мои нервы были напряжены до крайности, но мне показалось, что старуха обращается не ко мне. Украдкой оглядев хижину, я увидел крысиные глаза в куче костей, но не в глубине хижины. Однако они снова возникли в тот же момент. Старухин призыв «Погодите!» отсрочил нападение, и следившие за нами люди снова заняли свое прежнее положение – легли на землю.

– Однажды я потеряла кольцо, которое прежде принадлежало королеве, – прекрасный ободок с бриллиантами. Мне его подарил сборщик налогов, который потом перерезал себе горло, потому что я его прогнала. Я подумала, что кольцо украли, и обвинила своих слуг, но не могла найти никаких следов. Пришли полицейские и высказали предположение, что оно упало в канализацию. Я спускалась туда – я сама, в своей красивой одежде, так как не могла доверить им поиски моего прекрасного кольца! С тех пор я узнала многое о канализации и о крысах тоже, но никогда не забуду ужас этого места: там повсюду горящие глаза, целая стена из глаз у самой границы света факелов. Ну так вот, мы спустились под мой дом, обыскали то место, где из него выходили трубы, и там, в грязи, нашли мое кольцо, а потом поднялись наверх.

Но до этого мы нашли еще кое-что! Когда мы шли к выходу на поверхность, к нам подошла компания других местных крыс – на этот раз людей. Они сказали полицейским, что один из них спустился в канализационный туннель, но не вернулся. Этот человек отправился туда незадолго до нас, и если он заблудился, то не мог уйти далеко. Они попросили помочь им поискать его, поэтому мы повернули назад. Меня не хотели брать с собой, но я настояла. Это было новое приключение, и разве я уже не вернула свое кольцо? Мы отошли совсем недалеко, когда наткнулись на… нечто. Там было мало воды, потому что кирпичное дно припонялось из-за мусора и тому подобных вещей. Тот человек боролся за жизнь даже после того, как его факел погас. Но их было слишком много! И им не понадобилось много времени! Кости были еще теплыми, но крысы обглодали их дочиста. Они ели даже своих собственных мертвых собратьев – рядом с костями человека лежали кости крыс. Те, другие крысы, человеческого рода, восприняли это довольно спокойно и отпускали шутки насчет товарища, когда нашли его мертвым, хотя они и помогли бы ему, если бы он остался жив. Ба! Какое это имеет значение – жизнь или смерть?

– И вы не боялись? – спросил я у нее.

– Боялась! – со смехом воскликнула она. – Чтобы я, да боялась? Спросите у Пьера! Но я тогда была моложе, и когда вышла из этой ужасной канализации, с ее стеной из жадных глаз, все время двигающейся вместе с кругом света от факелов, мне было не по себе. Только я шла впереди мужчин! Я так привыкла! Никогда не позволяю мужчинам опередить себя. Все, что мне нужно, – это шанс и средства! А они его съели, уничтожили все его следы, кроме костей; и никто об этом не знал, никто не слышал ни звука! – Тут старуха зашлась в приступе столь кошмарного хохота, какого я никогда не слышал.

Великая поэтесса описывает, как ее героиня поет: «О, видеть и слышать, как она поет! Не знаю ничего божественнее!». И я мог бы сказать почти то же самое о старой карге – но за исключением слова «божественный», ибо я не знаю, что было более дьявольским – грубый, злобный, самодовольный, жестокий смех или насмешливая ухмылка, ужасная прямоугольная щель рта, как у маски трагика, и желтизна немногих уцелевших зубов на бесформенных деснах. По этому смеху, этой ухмылке и удовлетворенному выражению лица старухи мне стало так же ясно, как если бы это было сказано словами, что моя участь предрешена, и убийцы только выбирают подходящее время для его осуществления. Я прочел между строк ее ужасного рассказа приказы ее сообщникам. «Подождите, – казалось, говорила она, – потяните время, и я выберу подходящий момент! Он не убежит! Успокоим его, и никто ничего не узнает. Не будет никаких криков, а крысы сделают свое дело!»

Становилось все темнее, надвигалась ночь. Я украдкой оглядел лачугу – все было по-прежнему: окровавленный топор в углу, груды мусора и глаза в кучах костей и в щелях пола.

Пьер, ранее демонстративно набивавший трубку, наконец-то раскурил ее и запыхтел дымом. Старуха сказала:

– Господи, как стало темно! Пьер, будь хорошим мальчиком, зажги лампу!

Пьер поднялся и, с горящей спичкой в руке, подошел к лампе, которая висела сбоку от входа в лачугу. Очевидно, именно ее использовали при сортировке тряпок по ночам. Стоило ему поднести спичку к фитилю, как свет озарил все помещение.

– Не ту, глупец! Не ту! Фонарь! – крикнула ему старуха, и Пьер тут же задул фитиль со словами:

– Хорошо, мать, я его найду.

Он принялся рыться в левом углу комнаты, а старуха в темноте все приговаривала:

– Фонарь, фонарь! О! Его свет очень помогает нам, беднякам. Фонарь был другом революции! Он – друг тряпичника! Он помогает нам, когда подводит все остальное.

Едва она произнесла это слово, как все вокруг затрещало, а потом я услышал, как что-то потащили по крыше. И вновь я прочел скрытый смысл старухиных слов. Упоминание о фонаре означало: «Пусть один из вас залезет на крышу с петлей и удавит его, когда он будет выходить из дома, если мы не сможем сделать это внутри».

Взглянув на выход, я увидел веревочную петлю, черным силуэтом выделявшуюся на фоне серого неба. Теперь я попал в осаду!

Фонарь нашелся быстро. В темноте я не отрывал глаз от старухи, поэтому, когда Пьер высек огонь, заметил, как она подняла с земли рядом с собой таинственно появившийся на этом месте длинный нож или кинжал, похожий на орудие мясника, а затем спрятала его в складках своего платья.

Фонарь наконец-то засветился.

– Принеси его сюда, Пьер, – скомандовала старуха, – да поставь в дверном проеме, чтобы мы его видели. Видите, как теперь хорошо! Он скрывает от нас темноту; как раз то, что надо!

Как надо для нее и ее цели! Свет бил мне в лицо, а вот лица стариков, сидящих по обе стороны от меня у выхода, оставались в тени. Я чувствовал, что развязка близка, но был уверен: что бы меня ни ждало, первый сигнал подаст женщина, поэтому я не сводил с нее глаз.

Я был безоружен, но разум уже подсказал мне, что надо делать. При первом угрожающем движении я схвачу мясницкий топор, стоящий в углу справа, и проложу себе дорогу к выходу. Пусть я погибну, но одолеть меня им будет нелегко! Я украдкой бросил взгляд в ту сторону, чтобы зафиксировать его точное местонахождение и завладеть им с первой попытки, так как время и точность в тот момент будут играть решающую роль. Боже мой! Топор исчез! Кажется, весь ужас ситуации дошел до меня лишь сейчас, и самой горькой была мысль: если это ужасное приключение закончится не в мою пользу, как же будет страдать Элис. Либо она поверит, что я ее предал, – всякий, кто когда-либо любил, может представить себе горечь этой мысли, – либо будет продолжать любить меня еще долго после того, как я буду потерян для нее и для мира, и жизнь ее пройдет в разочаровании и отчаянии. Боль от этой мысли была столь остра, что стала для меня невольной поддержкой, подарив мужество выдержать пристальные взгляды заговорщиков.

Думаю, я не выдал себя. Старуха следила за мной, как кошка следит за мышью; я знал, что ее правая рука, скрытая в складках одежды, сжимает тот длинный, грозного вида кинжал. При первых признаках разочарования на моем лице карга бы поняла, что момент настал, и бросилась бы на меня подобно тигрице, уверенная, что застанет меня врасплох.

Я взглянул наружу, в ночь, и там увидел новую опасность. Перед хижиной и вокруг нее на небольшом расстоянии виднелись какие-то тени; они стояли совершенно неподвижно, но я понимал, что они настороже и внимательно следят за мной. Теперь шансов спастись почти не осталось.

Я снова украдкой огляделся. В минуты наивысшего волнения, вызванного серьезной опасностью, мозг работает очень быстро, и способности, зависящие от ума, возрастают пропорционально. Теперь я познал эту истину и в одно мгновение понял всё. Например, понял, что топор вытащили через небольшое отверстие в одной из гнилых досок. Какими же ветхими должны быть стены лачуги, чтобы такую штуку можно было проделать без малейшего шума!

Что и говорить, эта хижина была настоящей западней убийц, и ее охраняли со всех сторон. Человек с гарротой лежал на крыше, готовый задушить меня своей петлей, если я увернусь от удара кинжала старой карги. Впереди мой путь преграждало неизвестное количество бандитов. А сзади сторожила шеренга готовых на все людей – я по-прежнему видел их глаза сквозь щели в досках пола, когда смотрел туда в последний раз, – они лежали на земле и ждали лишь сигнала, чтобы вскочить. Если действовать, то только сейчас!

Со всей возможной невозмутимостью я слегка повернулся на табурете, перенеся вес тела на согнутую правую ногу. Потом, как диктовал боевой инстинкт древних рыцарей, выдохнул имя своей дамы и бросился всем телом на заднюю стену хижины.

Как бы внимательно за мной ни наблюдали, но внезапность моего броска застала врасплох и Пьера, и старуху. Вываливаясь сквозь гнилые доски, я заметил, как она тигриным прыжком вскочила с места, и услышал ее приглушенный вскрик разочарования и ярости. Мои ноги приземлились на нечто шевелящееся, и, отпрыгивая в сторону, я понял, что наступил на спину одного из злоумышленников, лежащих лицом вниз снаружи у стены хижины. Кроме царапин, оставленных гвоздями и обломками досок, я был невредим и, задыхаясь, бросился бежать вверх по склону холма впереди, слыша за спиной глухой треск обрушившегося навеса.

Это был кошмарный подъем. Холм, хоть и невысокий, оказался ужасно крутым, и с каждым шагом я увлекал за собой массу пыли и золы, в которую проваливались мои ноги. К тому же эта ужасная, зловонная пыль забивала мои легкие, не давая вздохнуть и вызывая тошноту, но я понимал, что речь идет о жизни и смерти, и продолжал бороться. Секунды показались мне часами; впрочем, те несколько мгновений, которые я выиграл на старте, в сочетании с молодостью и силой дали мне большое преимущество, и хотя несколько фигур преследовали меня в мертвой тишине, которая была ужаснее всех звуков, я легко добрался до вершины. Однажды, много времени спустя, мне довелось подниматься на конус Везувия, и, когда я с трудом взбирался по ужасной крутизне среди серных испарений, та кошмарная ночь в Монруже вспомнились мне так живо, что я едва не лишился чувств.

Мой холм был одним из самых высоких в этой стране мусора, и когда я добрался до вершины, хватая ртом воздух, с сердцем, стучащим как кувалда, то увидел вдалеке слева тускло-красный отсвет неба, а ближе ко мне – вспышки огней. Слава Богу! Я понял, где нахожусь и где пролегает дорога на Париж!

На две или три секунды я остановился и оглянулся. Мои преследователи все еще были далеко, но решительно бежали вперед в полном молчании. Позади остались развалины лачуги – масса досок, среди которых шевелились неясные фигуры. Я хорошо их видел, так как из обломков уже вырывались языки пламени – очевидно, тряпки и солома загорелись от разбитого фонаря. И по-прежнему тихо! Ни единого звука! По крайней мере, старые негодяи умели умирать храбро.

У меня хватило времени только на быстрый взгляд – оглядев окрестности холма, готовясь к спуску, я увидел несколько темных фигур, огибающих холм с двух сторон, чтобы отрезать мне путь. Теперь мне предстояла гонка, выигрышем в которой должна была стать моя жизнь: злодеи явно пытались перехватить меня по дороге на Париж. Повинуясь мгновенному инстинкту, я бросился вниз с правой стороны холма и успел как раз вовремя – подозрительные старики, которые следили за мной, повернули обратно. Несколькими прыжками сбежав по крутому склону, я бросился в проем между двумя холмами впереди и едва уклонился от удара, который один из преследователей нанес мне тем самым ужасным топором из лачуги. Несомненно, здесь не могло быть двух таких топоров!

Затем началась поистине ужасающая погоня. Я легко бежал впереди стариков и, даже когда к охоте присоединились несколько более молодых преследователей, без труда сохранял дистанцию между нами. Но вот беда: я не знал дороги и не мог руководствоваться отсветами в небе, так как бежал в противоположную сторону. Я слышал, что люди, которых преследуют, всегда выбирают левое направление, если только сознательно не поворачивают направо, и я теперь в этом убедился. Предполагаю, что мои преследователи тоже это знали, ведь они были скорее животными, чем людьми, и при помощи хитрости или инстинкта сами узнавали такие секреты: после быстрого рывка, после которого я собирался на мгновение перевести дух, я внезапно увидел впереди две или три фигуры, быстро идущие мимо холма справа.

Теперь я действительно попал в паучьи сети! Но при мысли о новой опасности во мне включилась изобретательность всех преследуемых, и я бросился направо. Я бежал в этом направлении примерно сто ярдов, а потом, снова повернув налево, почувствовал уверенность, что я по крайней мере избежал опасности попасть в окружение.

Но не в преследовании было дело, так как отбросы общества упорно, неумолимо бежали за мной, по-прежнему в мрачном молчании.

Надвигалась ночь. В сгустившейся темноте холмы выглядели несколько ниже, чем раньше, но зато немного бо`льшими в диаметре. К этому моменту я оставил своих преследователей далеко позади, поэтому предпринял бросок вверх по холму передо мной.

О, радость! Я был недалеко от края этого ада мусорных куч. Позади меня в небе горело красное зарево Парижа, а за ним поднимались холмы Монмартра – их тусклый свет там и сям пронизывали яркие точки, похожие на звезды.

В одно мгновение ко мне вернулись силы, я преодолел два оставшихся холма, один другого меньше, и оказался на уровне земли. Тем не менее даже после этого мои перспективы не слишком-то улучшились – все пространство передо мной было погружено в зловещую темноту. Очевидно, я оказался в одной из тех сырых низин, которые можно найти кое-где вокруг больших городов, – покрытая ядовитыми отходами пустошь, чья почва была такой скудной, что не вызывала желания поселиться здесь даже у самого нищего обитателя. Поскольку мои глаза уже привыкли к вечернему мраку, и я вышел из тени ужасных мусорных куч, я видел гораздо лучше, чем до этого. Конечно, может быть, сияющие в небе огни Парижа отражались здесь, хоть город находился от меня в нескольких милях. Как бы то ни было, я видел достаточно хорошо, чтобы ориентироваться на ближайшей местности.

Впереди раскинулась мрачная, плоская пустошь, на которой там и сям блестели темные лужи стоячей воды. Вдалеке справа, среди небольшой группы рассеянных огоньков, возвышалась темная масса форта Монруж, а слева, в туманной дали, пронизанной редкими полосками света из окон домов, в небе светились фонари, указывая на местоположение Бисетра. Подумав несколько мгновений, я решил идти направо и попытаться добраться до Монружа. Там по крайней мере безопаснее, и еще на подходе к нему я, может быть, попаду на знакомый мне перекресток дорог. Где-то не очень далеко должна проходить стратегическая дорога, соединяющая цепочку фортов, построенных вокруг города.

Потом я оглянулся и увидел на фоне горизонта несколько движущихся фигур, которые перебирались через холмы, а дальше справа – других преследователей, которые разворачивались в цепь между мной и местом моего назначения. Очевидно, они собирались отрезать мне путь в этом направлении, и теперь я был ограничен в выборе: приходилось либо идти прямо вперед, либо повернуть налево. Пригнувшись к земле, чтобы яснее видеть моих врагов на фоне линии горизонта, я внимательно посмотрел в том направлении, но никого не заметил. Я сказал себе: раз они не охраняют этот путь и не пытаются перекрыть его, наверное, там меня подстерегает какая-то иная опасность. Поэтому я решил двигаться прямо вперед.

Это была не очень привлекательная перспектива, и по мере моего продвижения вперед реальность оказывалась все хуже. Почва стала мягкой и топкой и то и дело проваливалась подо мной с тошнотворным чавканьем. Почему-то казалось, что путь мой уводит вниз, так как я видел вокруг себя места, более возвышенные, чем те, по которым шел, и это в таком месте, которое чуть раньше выглядело совершенно ровным. Я огляделся по сторонам, но не увидел моих преследователей. Странно, ведь эти ночные птицы все время следовали за мной, как в темноте, так и при свете дня. Как я ругал себя за то, что надел светлый туристический костюм из твида! Тишина и то, что я не видел преследователей, хоть и чувствовал, что они следят за мной, становились невыносимыми, и я несколько раз громко крикнул в надежде, что меня услышит кто-нибудь не из кошмарной компании обитателей трущоб. Увы, никакого ответа не последовало – даже эхо не вознаградило меня за мои усилия. Некоторое время я не двигался с места, пока не заметил на одной из возвышенностей движение чего-то темного. Потом еще одну тень, и еще. Они были слева от меня и, по-видимому, хотели преградить мне путь.

Я решил, что сумею опередить врагов в этой игре, так как быстро бегаю, и бросился вперед изо всех сил.

Плюх!

Мои ноги разъехались на массе скользкого мусора, и я упал головой вперед в стоячую, зловонную жижу. Вода и грязь, в которую мои руки погрузились по локти, были тошнотворно зловонными; к тому же во время неожиданного падения я против воли сделал глоток этой кошмарной грязи, отчего чуть не задохнулся. Никогда не забуду те мгновения, когда я стоял, хватая ртом воздух в попытке прийти в себя, почти теряя сознание от мерзкого запаха грязной лужи, а белый туман поднимался над ней, подобно призраку. Хуже того, с горьким отчаянием загнанного животного, которое видит, как вокруг него смыкается стая хищников, я заметил, пока беспомощно стоял там, как темные фигуры преследователей быстро окружили меня.

Странно, как работает наш мозг в иные моменты, даже когда вся энергия мысли сосредоточена на какой-то ужасной и срочной необходимости. Лишь мгновение отделяло меня от гибели, мне приходилось делать выбор почти на каждом шагу, ведь от этого зависела моя жизнь, и все же я не мог не подумать о странном упорстве преследующих меня стариков. Их молчаливая решимость, их мрачная настойчивость даже в таком деле вызывала наряду со страхом некоторое уважение. Какими они, наверное, были в расцвете сил и молодости! Теперь я понимал тот стремительный бросок на Аркольский мост, то насмешливое восклицание старой гвардии при Ватерлоо! В работе подсознания есть свои прелести, даже в такие моменты; но, к счастью, оно никак не вступает в противоречие с мыслью, рождающей действие.

Единственный взгляд сказал мне: пока что я терплю поражение, а мои враги побеждают. Им удалось окружить меня с трех сторон, и они намеревались направить меня влево, где уже таилась опасность, так как они не охраняли это направление. Я принял эту альтернативу, этот выбор Гобсона, и побежал. Мне пришлось спускаться в низину, так как мои преследователи занимали возвышенности. Тем не менее, хотя слякоть и неровная почва замедляли бег, юность и тренированность позволяли мне сопротивляться – я бежал по диагонали и не только не позволил старикам догнать меня, но даже начал удаляться от них. Это придало мне новые силы и мужество. Местность впереди слегка поднималась; взбежав по склону, я увидел перед собой пустошь, покрытую жидкой грязью, а за ней – низкий берег или темную, мрачную дамбу. Я почувствовал, что если смогу благополучно добраться до этой дамбы, то там, имея твердую почву под ногами и какую-нибудь тропинку, смогу сравнительно легко найти выход из своего бедственного положения. Бросив взгляд направо и налево и не увидев никого поблизости, я предоставил глазам выполнять их законные обязанности и помогать ногам, пока я буду пересекать болото. Это была работа тяжелая, неприятная, но не слишком опасная; через короткое время я подбежал к дамбе и бросился вверх по ее склону, ликуя. Но тут меня ждало новое потрясение: по обе стороны от меня поднялось и устремилось ко мне множество сгорбленных фигур. В руках каждый держал веревку.

Я был почти в полном окружении. Мне некуда было бежать, и конец мой был близок.

Оставался только один шанс, и я им воспользовался: рванулся через дамбу и, ускользнув от лап врагов, бросился в реку.

В любое другое время я бы нашел эту воду грязной и зловонной, но теперь обрадовался ей, как умирающий от жажды путешественник обрадовался бы кристально чистому ручью. Это был путь к спасению!

Мои преследователи прыгнули вслед за мной. Будь веревка с петлей только у одного из них, со мной все было бы кончено – я оказался бы пленен раньше, чем успел сделать хоть один гребок; но так как их сжимало множество рук, это лишь запутало и задержало стариков. Всплески раздались далеко за спиной, а уже через несколько минут, наполненных отчаянными гребками, я переплыл реку и взобрался на дамбу в относительно бодром расположении духа, освеженный этим неожиданным купанием.

Стоя наверху, я оглянулся и увидел сквозь темноту нападавших, стоящих на дамбе там и сям. Погоня, очевидно, еще не закончилась, и мне снова пришлось выбирать маршрут. За дамбой раскинулась болотистая пустошь, очень похожая на ту, которую я только что пересек. Я решил избегать подобных мест и на мгновение задумался, двинуться мне по дамбе вверх или вниз по течению. Потом мне показалось, что я услышал какой-то звук, похожий на приглушенный плеск весел. Я прислушался, а потом закричал.

Ответа не было, но плеск прекратился. Очевидно, это мои преследователи добыли какую-то лодку. Они находились от меня выше по течению, поэтому я побежал вниз. Пробегая слева от того места, где прыгнул в воду, я услышал несколько тихих всплесков – какие издают крысы, когда ныряют в воду. Но эти были гораздо громче; и когда я взглянул в направлении звуков, то увидел на темной пленке воды круги, расходящиеся от нескольких голов, приближающихся ко мне. Некоторые из моих врагов тоже плыли через реку.

Теперь уже я ясно слышал, как тишину за моей спиной нарушали скрип и плеск весел – враги упорно гнались за мной. Я побежал дальше так быстро, как только мог, и, снова оглянувшись через пару минут, увидел при свете, прорвавшемся сквозь разрывы туч, темные фигуры, выбирающиеся на берег. Ветер задул сильнее, вода рядом со мной покрылась рябью, и небольшие волны начали набегать на берег. Мне приходилось внимательно смотреть под ноги, чтобы не споткнуться, так как я понимал, что это меня погубит. Через несколько минут я оглянулся. На дамбе стояло всего несколько темных фигур, но гораздо большее их количество пересекало болотистую равнину. Какой новой опасностью это мне грозит, я мог лишь догадываться. Во время бега мне казалось, что дамба все время сворачивает вправо. Я взглянул вперед и увидел, что река стала гораздо шире, чем прежде, и что дамба, по которой я бежал, исчезает и начинается еще одна река, а на ее близком берегу стоят те самые темные фигуры, которые уже пересекли болото. Я находился на чем-то вроде острова.

Теперь мое положение стало действительно ужасным, так как мои враги окружали меня со всех сторон. Сзади раздавался все убыстряющийся плеск работающих весел, будто преследователи тоже понимали, что конец близок. Вокруг меня, насколько хватало глаз, лежала безлюдная местность – ни крыши, ни огонька. Вдали справа возвышалась какая-то темная масса, но что это такое, я не знал. Лишь на мгновение я остановился, размышляя, что делать дальше, но погоня приближалась. Приняв решение, я вновь соскользнул с берега в воду и поплыл вперед, чтобы попасть в полосу течения и покинуть запруду у острова.

Выждав, пока луна скроется за облаком и все погрузится в темноту, я снял шляпу, тихо положил ее на воду и пустил вниз по течению, а сам тут же нырнул и принялся изо всех сил грести, забирая вправо. Полагаю, я пробыл под водой с полминуты, а потом вынырнул, стараясь производить как можно меньше шума, и посмотрел назад. Моя светло-коричневая шляпа весело уплывала прочь. Ее почти догнала полуразвалившаяся от старости лодка, подгоняемая вперед яростными взмахами двух весел. Луну все еще скрывали плывущие облака, но в полумраке я разглядел на ее носу человека, готового нанести удар – как мне показалось, тем самым ужасным топором, которого я счастливо избегнул совсем недавно. На моих глазах лодка подплывала все ближе, и этот человек нанес жестокий удар, после которого шляпа исчезла, а сам негодяй упал вперед, чуть не вывалившись из лодки. Товарищи втащили его обратно, но уже без топора, а потом я поплыл изо всех сил, стремясь добраться до дальнего берега и слыша приглушенное яростное «Sacre!», выражающее гнев моих разочарованных преследователей.

Это был первый звук, слетевший с губ человека, который я услышал за все время этой ужасной погони, и, хотя он был полон угрозы в мой адрес, я ему обрадовался, так как он нарушил то страшное молчание, окутывавшее меня, точно саван. Он ясно говорил о том, что мои противники – люди, а не призраки, и что с ними у меня есть шанс побороться, пусть даже я один против многих.

Но теперь, когда тишина была нарушена, вокруг стало раздаваться множество разных звуков. С лодки на берег и обратно, с берега к лодке, неслись вопросы и ответы, произнесенные яростным шепотом. Я оглянулся, допустив роковую ошибку, так как в это мгновение кто-то заметил мое лицо, белое на фоне темной воды, и закричал. На меня стали указывать руками, и те двое в лодке сейчас же схватились за весла и пустились в погоню. Мне оставалось проплыть немного, но лодка неслась за мной с возрастающей скоростью. Еще несколько взмахов руками, и я оказался бы на берегу, но я чувствовал приближение лодки и в любую секунду ожидал получить удар по голове веслом или другим оружием. Если бы я не видел собственными глазами, как тот жуткий топор исчез под водой, я бы не добрался до берега. Я слышал приглушенные проклятия тех, кто не сидел на веслах, и тяжелое дыхание гребцов. Сделав колоссальное усилие ради жизни и свободы, я почувствовал берег и выбрался из воды. Нельзя было терять ни секунды, так как у меня за спиной лодка врезалась в берег и несколько темных фигур бросились вслед за мной. Добравшись до верха дамбы, я снова побежал, держась левой стороны. Лодка же, отчалив, поплыла вниз по течению.

Увидев это, я испугался опасности с этой стороны и, быстро развернувшись, побежал по дамбе с другой стороны, миновал короткий участок заболоченной земли, выскочил на открытую, ровную местность и помчался дальше.

Мои неумолимые преследователи продолжали бежать за мной. Вдалеке, подо мной, я видел ту же темную массу, что и раньше, но теперь она стала ближе и увеличилась в размерах. Сердце мое задрожало от восторга, так как я понял, что это. Должно быть, это была крепость Бисетр, и я побежал вперед смелее. Я слышал, что между всеми фортами, защищающими Париж, тянутся стратегические дороги, глубоко утопленные в землю, чтобы марширующие по ним солдаты могли укрыться от врагов. Если я смогу добраться до такой дороги, я буду спасен. Беда в том, что в темноте я не мог разглядеть эту дорогу, и поэтому просто продолжал бежать дальше, надеясь наткнуться на нее.

Вскоре я оказался на краю глубокого рва и обнаружил, что внизу подо мной действительно проходит дорога, обрамленная рвами с водой и с обоих сторон обнесенная прямой высокой стеной.

Я по-прежнему бежал вперед, но все больше слабел, и голова моя кружилась все сильнее; к тому же чем дальше, тем более неровной становилась почва. Споткнувшись, я упал, но снова поднялся и побежал дальше, как загнанный зверь, ослепший и измученный. И снова меня поддержала мысль об Элис. Нет, я не позволю себе погибнуть и сломать ей жизнь! Буду сражаться, бороться до самого конца, каким бы горьким он ни был.

С огромным усилием я подпрыгнул и ухватился за верх ограды, карабкаясь на нее, как дикая кошка. И тут же ощутил, как чья-то рука дотронулась до моей подошвы. Теперь я находился на чем-то вроде насыпи, а впереди виднелся тусклый свет. Глаза мои слабели, голова продолжала кружиться, а я все бежал вперед. Потом споткнулся, упал, опять вскочил, – грязный, окровавленный.

– Halt là!

Эти слова прозвучали подобно голосу с небес. Меня залил яркий свет, и я вскрикнул от радости.

– Qui va là?

Щелкнул взводимый курок мушкета, перед моими глазами блеснула сталь. Я инстинктивно остановился, хотя совсем близко за моей спиной раздавался топот преследователей.

Прозвучала еще пара слов, и из ворот хлынула, как мне показалось, красно-синяя волна гвардейцев. Все вокруг осветилось, засверкала сталь, тут и там раздавался звон и грохот оружия и громкие, резкие голоса, отдающие приказы. Я рухнул, совершенно обессиленный, и меня подхватил какой-то солдат. С ужасом оглянувшись, я увидел, как масса темных фигур исчезает в ночи, и лишился чувств.

Когда я пришел в себя, то обнаружил, что нахожусь в караулке. Мне дали бренди, и через некоторое время я смог рассказать, что со мной случилось. Потом появился комиссар полиции – казалось, он возник из пустоты, что обычно для парижских полицейских. Он внимательно выслушал меня, а затем несколько минут советовался с командиром гвардейцев. Очевидно, они пришли к общему мнению, так как спросили меня, готов ли я сейчас пойти вместе с ними.

– Куда? – спросил я, поднимаясь.

– Обратно на свалку. Возможно, нам удастся их поймать!

– Я постараюсь! – согласился я.

Комиссар несколько секунд пристально смотрел на меня и неожиданно спросил:

– Возможно, вы предпочли бы немного подождать, юный англичанин? Скажем, до утра?

Это тронуло меня до глубины души, что, вероятно, входило в его намерения, и я вскочил на ноги со словами:

– Пойдем сейчас! Немедленно! Англичанин всегда готов выполнить свой долг!

Комиссар был добр настолько же, насколько и умен.

– Храбрый garson! – сказал он, добродушно хлопнув меня по плечу. – Простите меня, но я с самого начала знал ваш ответ. Гвардейцы готовы. Идем!

Итак, пройдя через караулку и по длинному сводчатому проходу, мы вышли в ночь. Несколько человек впереди несли мощные фонари. Через внутренний двор и вниз по склону мы вышли из низкой арки на лежащую в низине дорогу, ту самую, которую я видел на бегу. Получив приказ удвоить темп, солдаты двинулись вперед быстрыми, пружинистыми шагами, больше похожими на бег. Удивительно, но я снова ощутил прилив сил – такова была разница между охотником и добычей.

Очень скоро мы вышли к низкому понтонному мосту через реку, очевидно, чуть выше по течению от того места, где я наткнулся на него. Похоже, что кто-то пытался его повредить, так как все веревки оказались перерезаны, а одна из цепей – разорвана. Я услышал, как офицер сказал комиссару:

– Мы успели вовремя! Еще несколько минут, и они бы разрушили мост. Вперед, быстрее!

Отряд перешел на бег, и вскоре мы снова оказались у понтона через извилистый поток. Приблизившись, мы услышали гулкие удары металла о металл – негодяи явно предприняли новую попытку разрушить мост. Прозвучала команда, и несколько человек подняли ружья.

– Огонь!

Прогремел залп. Послышался сдавленный крик, и темные фигуры бросились врассыпную. Увы, они все же успели повредить понтон – мы видели, как его дальний конец плывет вниз по течению. Прошел почти час, пока гвардейцы натянули новые веревки и восстановили мост до такого состояния, чтобы по нему можно было пройти.

Мы возобновили преследование. Все быстрее и быстрее, пока наконец отряд не подошел к знакомым мне мусорным курганам.

На том месте, где стояла хижина, еще тлели деревянные обломки, отбрасывая по сторонам красный свет, но большая часть пепелища уже остыла. Я узнал холм, на который взобрался, а в мелькающих искрах все еще блестели глаза крыс; казалось, они фосфоресцируют. Комиссар что-то сказал офицеру, потом крикнул:

– Стой!

Солдатам приказали окружить место и наблюдать, а потом мы начали исследовать руины. Комиссар лично поднимал обугленные доски и обломки, а солдаты собирали их и сваливали в кучи. Потом полицейский вдруг отпрянул, затем нагнулся и, распрямившись, подозвал меня:

– Смотрите!

Зрелище было ужасным: скелет, лежащий лицом вниз. Судя по очертаниям и состоянию костей, он принадлежал старухе. Между его ребрами торчал кинжал, похожий на сточенный нож мясника; длинное и узкое лезвие застряло в позвоночнике.

– Посмотрите, – обратился комиссар к офицеру и ко мне, вынимая свою записную книжку, – женщина, судя по всему, упала на собственный нож. Крыс здесь множество – видите их глаза, сверкающие в этой груде костей? – и времени они зря не теряли! – тут я содрогнулся, так как комиссар положил ладонь на скелет. – Кости все еще теплые.

Больше никого поблизости видно не было – ни живого, ни мертвого. Снова построившись, солдаты двинулись дальше, и вскоре мы подошли к лачуге, сделанной из старого шкафа. Пять из шести отсеков занимали старики – угрюмые, седые, с худыми, морщинистыми, бронзовыми от загара лицами и белыми усами. Они спали так крепко, что их не разбудил даже яркий свет фонарей. Офицер рявкнул, и в одно мгновение все они вскочили на ноги и вытянулись перед нами по стойке «смирно».

– Что вы здесь делаете?

– Спим, – последовал ответ.

– Где другие тряпичники? – спросил комиссар.

– Ушли на работу.

– А вы?

– Мы в карауле!

– Peste! – мрачно рассмеялся офицер и по очереди посмотрел в лицо каждого из стариков, а потом прибавил с холодной, намеренной жесткостью: – Спите на дежурстве! Разве так ведет себя старая гвардия? Стоит ли удивляться Ватерлоо!

При свете фонаря я увидел, как суровые лица стариков смертельно побледнели, и чуть не содрогнулся при виде выражения их глаз, когда в ответ на мрачную шутку офицера раздался смех солдат.

В тот момент я почувствовал, что в какой-то мере отомщен.

В какое-то мгновение казалось, что старики сейчас бросятся на насмешника, но годы жизни не прошли для них даром, и они не двинулись с места.

– Вас всего пятеро, – заметил комиссар, – где же шестой?

В ответ раздался мрачный смех.

– Он там! – один из стариков показал на дно гардероба. – Умер вчера ночью. От него немного осталось. Крысы – шустрые могильщики!

Комиссар нагнулся и заглянул внутрь. Потом обернулся к офицеру и хладнокровно произнес:

– Мы можем возвращаться. Здесь уже нет никаких следов; невозможно доказать, что это именно тот человек, которого ранили пули ваших солдат! Возможно, они его убили, чтобы замести следы. Смотрите! – Он снова наклонился и положил руку на скелет. – Крысы и впрямь работают быстро, а их здесь много. Кости теплые!

Я содрогнулся, как и многие другие вокруг меня.

– Стройся! – скомандовал офицер, и, выстроившись в колонну, с фонарями впереди и с ветеранами в наручниках в середине, мы промаршировали между кучами мусора и повернули обратно к Бисетру.

Мой испытательный срок уже давно закончился, и Элис стала моей женой. Но когда я вспоминаю те двенадцать месяцев испытания, в моей памяти ярче всего всплывает случай, связанный с посещением Города отбросов.