54

Их разбудил бодрый голос Бораби. Наступила ночь, воздух посвежел, в хижине плавал аромат жарящегося мяса.

— Ужин!

Том и Сэлли оделись и смущенно вышли наружу. Небо сверкало звездами. Прямо над головами, словно мерцающая река, простирался Млечный Путь. Том не мог припомнить, чтобы когда-нибудь видел такую темную ночь и такой яркий Млечный Путь.

Бораби сидел у костра, поворачивал над огнем нанизанное на ветки мясо и в то же время мастерил дудочку из сухого стебля: проделал в нем дырки и расщепил с другого конца. Когда работа была закончена, он поднес дудочку к губам. Послышался нежный низкий звук, затем другой, третий.

— Хотите слушать музыку?

Индеец начал играть, и отдельные ноты слились в проникающий в душу мотив. Джунгли притихли, а мелодия то взлетала, то падала и стремительно неслась вперед, как неукротимый горный ручей. На секунды музыка замирала, словно повисая в воздухе, а затем песня возобновлялась. Она завершилась несколькими низкими нотами, призрачными, как стоны ветра в пещере.

Когда Бораби кончил играть, несколько минут ничто не нарушало тишину. Но постепенно звуки джунглей вернулись в мир, где только что царила песня.

— Красиво, — похвалила Сэлли.

— Ты, должно быть, унаследовал этот дар от матери, — предположил Вернон. — У отца совершенно не было слуха.

— Да. Мама пела очень красиво.

— Тебе повезло, — продолжал Вернон. — А мы почти не знали своих матерей.

У индейца округлились глаза.

— У вас не одна и та же мать?

— Нет. Разные. Нас растил отец.

— Не понимаю, — удивился Бораби.

— Когда супруги разводятся… — начал Том и запнулся. — Короче, бывает так, что один родитель исчезает, а другой берет себе детей.

— Странно, — покачал головой индеец. — А я хотел бы, чтобы у меня был отец. — Он перевернул мясо. — Расскажите, что такое расти при отце?

Филипп отрывисто рассмеялся:

— Господи, с чего же начать? Когда я был маленьким, он мне казался очень страшным…

— Он очень любил красоту, — перебил его Вернон. — Настолько, что иногда плакал, стоя перед красивой картиной или статуей.

— Плакал, потому что не мог ими обладать, — снова хмыкнул Филипп. — Все хотел прибрать к рукам. Женщин, живопись — были бы только красивы.

— Ты слишком жестоко судишь, — вмешался Том. — Нет ничего дурного в тяге к красоте. Пусть мир — отвратительное место. Отец любил искусство ради искусства, а не потому, что это модно или приносит ему деньги.

— Он строил жизнь не по общепринятым законам, — подхватил Вернон. — Всегда маршировал под какой-нибудь иной барабан.

— Иной барабан? — махнул рукой Филипп. — Перестань! Он нахлобучивал этот иной барабан ближнему на голову, бил в свой и командовал парадом. Вот таково было его отношение к жизни.

— Что вы делали с ним?

— Он любил водить нас в походы. — Филипп откинулся назад и расхохотался. — Ужасные походы с дождями и комарами, во время которых он мучил нас походными песнями.

— Во время одного из таких походов я поймал свою первую рыбу, — сказал Вернон.

— И я тоже, — подхватил Том.

— Походы? А что такое походы? — спросил Бораби. Но на него уже никто не обращал внимания.

— Отцу требовалось бежать от цивилизации, чтобы сделать свою жизнь проще. Он был настолько сложен, что ему все время хотелось создать вокруг себя простоту. И он добивался этого тем, что уезжал на рыбалку. Очень любил ловить на мушку.

— Рыбалка — глупейшее человеческое занятие, — презрительно сморщился Филипп. — Глупее разве что Святое причастие.

— Недостойное замечание даже для тебя, — буркнул Том.

— Хочешь сказать, что занимаешься этой ерундой в зрелом возрасте? И Вернон тоже хорош — вытворяет черт-те что. Откуда такая набожность? Отец по крайней мерс был безбожником. Хоть одна хорошая новость для тебя, Бораби. Он был рожден католиком, но стал сознательным, взвешенным, твердокаменным атеистом.

— Мир — это нечто большее, чем костюмы от Армани! — возмутился Вернон.

— Разумеется, есть еще Ральф Лоран.

— Постойте! — закричал Бораби. — Вы говорите все разом. Я ничего не понимаю!

— Это потому, что ты нас зацепил своим вопросом, — рассмеялся Филипп. — Хочешь спросить что-нибудь еще?

— Да. Какие вы ему сыновья?

Филипп посерьезнел. Его смех оборвался. Только слышались шорохи в невидимых в темноте джунглях.

— Я не совсем понимаю, что ты хочешь узнать, — повернулся к индейцу Том.

— Вы мне сказали, какой он вам отец. Теперь я спрашиваю, какие вы ему сыновья?

— Мы были хорошими сыновьями, — ответил Вернон. — Старались выполнять всю программу. Делали то, что он хотел. Следовали его правилам, по выходным устраивали чертовы концерты, ходили на все уроки и пытались победить во всех играх, в которых участвовали. Признаюсь, не очень успешно, но мы старались.

— Вы делали то, что он требовал. А что вы делали такого, чего он не требовал? Помогали ему на охоте? Крыли с ним крышу после урагана? Рыли ему землянку? Ухаживали за ним, когда он болел?

У Тома внезапно появилось ощущение, что его упрекают. Бораби клонил именно к этому. Интересно, подумал он, о чем в последний месяц жизни Максвелл Бродбент разговаривал со своим старшим сыном?

— Для этого отец нанимал людей, — объяснил Филипп. — У него были садовник, повар, женщина, которая убиралась в доме. А крышу чинили рабочие. И еще к нему приходила сиделка. В Америке все, что требуется, можно купить.

— Он не это имеет в виду, — снова вступил в разговор Вернон. — Он спрашивает, что мы делали для отца, когда он болел.

Том почувствовал, что краснеет.

— Когда он заболел раком? Вы приехали к нему? Остались с ним жить?

— Бораби! — Голос Филиппа внезапно сделался резким. — Навязываться отцу было абсолютно бесполезным занятием. Он не хотел нас видеть.

— И вы разрешили посторонним людям ухаживать за отцом, когда он болел?

— Я не позволю ни тебе, ни кому-либо другому читать мне нотации по поводу моих сыновних обязанностей! — возмутился Филипп.

— Я не читаю нотации. Я просто спрашиваю.

— В таком случае мой ответ — «да». Мы разрешили постороннему человеку ухаживать за ним. Он сделал наше детство невыносимым, и мы не могли дождаться, как бы от него сбежать. Так бывает, если отец плох. Сыновья бегут от него сломя голову.

Индеец поднялся на ноги.

— Плохой или хороший — он ваш отец. Он вас кормил, защищал, растил. Сделал вас.

Филипп тоже возмущенно вскочил:

— Что значит «сделал»? Изверг выработанную организмом жидкость? Ты это имеешь в виду? Мы все не более чем случайность — каждый из нас. Что это за отец, который отрывает детей от матерей? Что это за отец, который растил нас так, словно мы подопытные кролики, из которых требуется вылепить гениев? А теперь затащил на смерть в джунгли!

Бораби выбросил вперед кулак. Все произошло настолько быстро, что со стороны показалось, что Филипп просто растворился в темноте. Индеец стоял, разжимал и сжимал кулаки — все пять футов расцвеченной красками ярости. Филипп сел на землю по другую сторону и сплюнул.

— Ух! — На его губах алела кровь, губы быстро распухали. Бораби смотрел на него и тяжело дышал.

Филипп вытер подбородок и вдруг широко улыбнулся:

— Ну вот, старший брат занял достойное место в семье.

— Не смей так говорить об отце.

— Я говорю, как мне вздумается. И неграмотный дикарь мне не указ.

Индеец снова сжал кулаки, но с места не двинулся.

Вернон помог брату подняться. Филипп прижимал к губам ладонь, но смотрел с видом победителя. А Бораби растерялся — он начал понимать, что, ударив брата, проиграл спор.

— Ну хватит! — прервала ссорящихся Сэлли. — Довольно о Максвелле Бродбенте. Сейчас не время для драк, и вы это прекрасно понимаете. — Она повернулась к индейцу: — Похоже, ужин сгорел?

Не говоря ни слова, Бораби снял обуглившиеся кусочки мяса с огня и принялся заворачивать в листья.

А в ушах Тома продолжала звучать жестокая фраза Филиппа: «Так бывает, если отец плох. Сыновья бегут от него сломя голову». «Неужели именно так мы и поступили?» — размышлял он.