В апреле 1940 года предстоял обратный путь в Харьков. И Кошкин предложил снова ехать не на железнодорожных платформах, а своим ходом, по весеннему бездорожью.

И этот весенний поход «тридцатьчетвёрок» из Москвы в Харьков оказался не легче предыдущего. Снег к тому времени уже сошёл, оставшись только в лесных дебрях в виде пористых бурых островков. Но зато зарядили дожди. Казалось, им не будет конца. Грязь налипала на гусеницы, намертво присасываясь к тракам.

Ох уж эта вечная грязь на дороге… Великая российская грязь-непролазь, дождями превращённая в трясинное месиво…

Когда шли не дорогами, а полями, а последними шли куда чаще, бывало то один, то другой танк тонул в раскисшей земле, и, чтобы вырваться из грязи, механики-водители вместе с Кошкиным становились невольными лесорубами – надо было класть гати.

При переправе через Северский Донец один из танков опрокинулся в воду.

Кошкин всегда находился в головной машине. Товарищи не давали конструктору выходить из машины, хотели уберечь простуженного. Хотели, но не уберегли. Почти в самом конце пути хлынул страшный ливень, молнии разрезали небо, раскаты грома сотрясали землю. Головная машина остановилась. Выбравшись через люк водителя, Михаил Ильич оказался в воде. Скорее всего, именно тогда, обострённое затянувшимся бронхитом, и возникло воспаление лёгких. По прибытии машин в Харьков при разборке обнаружился ряд дефектов: подгорели тормоза и феродо на дисках главных фрикционов, появились трещинки на вентиляторах, обнаружились сколы на зубьях шестерён коробок передач. В конструкторском бюро проработали ряд вариантов по устранению дефектов. Однако всем было ясно, что пробег в три тысячи километров без дефектов даже после исправлений ни один танк не пройдёт. Даже великолепный Т-34…

Забот и проблем была масса, и Кошкин даже не подумал о необходимости обратиться к врачу – тот уловил бы признаки обострения воспалительного процесса с локализацией в лёгочных тканях. При этом, после купания в ледяной воде Михаил Ильич приехал в Харьков совершенно больным, но он несколько дней не выходил из конструкторского бюро и цехов.

В июне 1940 года пять серийных танков вышли на заводские испытания. И снова – изменения на ходу, отладка технологии, накопление навыков, опыта – всего этого требовало производство принципиально новой машины.

Ждали государственного плана выпуска «тридцатьчетвёрок» во втором полугодии. Он поступил в конце июля.

На заводском слёте стахановцев Кошкин доложил о том, что до конца года Красная Армия получит десятки «тридцатьчетвёрок», а в сорок первом – во много раз больше.

– Этот танк, – говорил Кошкин, – создал наш коллектив. Теперь мы имеем возможность не только выполнять государственный план по новым машинам, но и можем помочь своими кадрами и опытом другим заводам. Зачем другим проходить такой тяжкий путь, какой прошёл наш коллектив к «тридцатьчетвёрке». Настанет время, и многие заводы начнут делать этот танк без мук и проволочек!

Он также говорил о том, что правительство доверило заводу великую задачу оснащения танковых войск главной машиной, которая должна в самые кратчайшие сроки заменить все устаревшие лёгкие и средние танки.

– Сколько времени остаётся до войны? Год? Три? А может быть, несколько месяцев? Вряд ли кто ответит на этот вопрос. Одно бесспорно: от нас зависит, с чем Красная Армия встретит врага – со слабыми танками, защищающими только от пуль, или с тысячами «тридцатьчетвёрок».

Находились и такие, кто заявлял:

– Панику сеете, товарищ Кошкин! Умаляете мощь Красной Армии! А она сейчас сильнее всех!

На одном из совещаний страдавший от слабости и головных болей Кошкин пошатнулся, и окружающие бросились к главному конструктору на помощь. На лице Кошкина выступил холодный пот, его глаза неестественно ярко и болезненно блестели, из грудной клетки отчётливо слышались хрипы. Он резко побелел и едва не упал…