Не знаю, почему у меня чувство, что я должен перед вами исповедаться. Быть может, потому, что я вас не знаю, а вы не знаете меня. Так что у вас нет ко мне предубеждений. Мы прежде не разговаривали и, возможно, никогда более разговаривать не будем. Пока между нами нет ничего общего, кроме слов и молчания.

Последнее время я много размышляю о тишине, о пространствах в моей жизни. Видимо, я по природе своей человек созерцательный. Мне пишется лишь тогда, когда вокруг царит покой. Любой звук, пусть даже это музыка, – всегда нежелательное отвлечение, а я говорю как человек, испытывающий к музыке любовь.

Впрочем, позвольте это перефразировать: я говорю как человек, любивший музыку. Теперь я слушать ее не могу, а покой, занявший ее место, не приносит мне умиротворения. В нем есть некая ломкая грань, постоянная угроза разрушения. Я все жду, когда вновь донесутся эти звуки: поднимаемая крышка фортепиано; ноты, восходящие из вибрации струн; приглушенное эхо слегка расстроенных клавиш. Я застаю себя проснувшимся в темнейших чарах ночи, когда остается лишь слушать, но вокруг лишь грозная тишина.

Хотя так было не всегда.

Одри и Джейсон умерли двадцать пятого августа. Стоял солнечный день, и в последний раз, когда я видел их живыми, на Одри было платьице желтого цвета, а на Джейсоне шорты и майка. Майка тоже была желтой. Одри отвозила Джейсона на занятие по плаванию. Перед уходом я ее поцеловал, а Джейсону взъерошил волосы; помнится, она обещала принести что-нибудь к обеду. Одри было тридцать пять. Джейсону восемь – всего на год больше, чем его брату Дэвиду. Они погибли, потому что водитель грузовика резко свернул на повороте, избегая задавить лису, все это не больше одной-двух миль от нашего дома. Казалось бы, глупо, но теперь, по прошествии времени, кажется чуть ли не оправданным. Он на всем ходу врезался в их автомобиль, и они погибли мгновенно.

Примерно месяц назад, вскоре после второй годовщины их смерти, мне была предложена работа. Муниципалитет неожиданно получил прибавку к субсидированию искусства (нечто доселе невиданное), то есть от нулевой отметки оно перешло к уровню чуть выше нуля. Боясь, что по причине неосвоенного бюджета на следующий год не будет выделено даже этой мелкой надбавки, мудрые отцы города засуетились и дали объявление о вакансии. Им нужен был кто-то, кто обучал бы горожан азам художественного слова, выступал в окрестных школах, а также на протяжении года осуществлял редактуру сборника местных талантов, из которых несомненно вырастут великие мастера слова, если их будет наставлять и пестовать более-менее профессиональный писатель. Я подал заявку и был должным образом трудоустроен. Я думал, что это нам как-то поможет. Каждый день по дороге в школу Дэвиду приходилось проезжать мимо места, где погибли его мать и брат. Этот же путь приходилось проделывать и мне всякий раз, когда возникала необходимость выезжать из дома. Мне подумалось, что поменять наш уклад пойдет на пользу и мне, и Дэвиду.

Но обернулось все, сами понимаете, иначе.

Наши беды начались где-то через пару недель после заезда в новый дом; точнее, старый, просто в нем был сделан капитальный ремонт. Плата за съем жилья шла плюсом к моей зарплате, а ремонтом занимался один из местных. Дом нам спроворил риелтор из города, заверявший, что это вполне себе сносное жилье по цене, не выходящей за рамки муниципального бюджета. Наш работник, звали которого Фрэнк Харрис, к нашему заезду ремонт уже заканчивал, но оставалось еще много недоделок. Дом был двухэтажный, из серого камня; внизу кухня, гостиная и небольшая уборная, сверху три спальни и ванная. Стены были покрашены не везде, а полы местами липли к ногам из-за непросохшего лака. С собой мы привезли кое-что из мебели, но в этом незнакомом антураже она смотрелась как-то потерянно и уныло, вроде гостей, забредших не на ту вечеринку.

Тем не менее поначалу Дэвиду атмосфера переезда в новое место была, похоже, по душе. Он все разведывал, заводил друзей, украшал себе комнату рисунками и постерами, а еще лазал по большим раскидистым деревьям в низовьях сада. Я, наоборот, оказался в плену жуткого одиночества, быстро уяснив, что тоска по Одри и Джейсону скорее усиливается, нежели ослабляется чуждым для меня окружением. Я взялся писать в саду, надеясь, что солнечный свет как-то развеет эту хмарь. Иногда это получалось.

Мне отчетливо помнится ночь, когда это произошло впервые. Я проснулся в темноте от звуков фортепиано, доносящихся снизу из гостиной. Пианино было одним из всего нескольких предметов обстановки, оставленных прежним хозяином, наряду с большим дубовым столом на кухне и парой симпатичных полок из красного дерева, занимающих в гостиной сдвоенный эркер. Я поднялся с головой, мутной ото сна и звуков расстроенного пианино, бренчащего мне по нервам. Спустившись вниз, я застал там Дэвида, который стоял посреди комнаты в одиночестве. Мне подумалось, что он забрел сюда как лунатик, во сне, – но он не спал.

Когда это происходило, он всегда бодрствовал. Спускаясь, я слышал, как он разговаривает сам с собой, но едва я зашел в комнату, как он смолк, а вместе с тем смолкло и бренчание пианино. Тем не менее с лестницы я внятно слышал обрывки его разговора, в основном короткие «да» и «нет», как будто кто-то донимал его расспросами, а он неохотно отвечал. Говорил он так, как обычно говорят с малознакомыми людьми, перед которыми робеют или осторожничают.

Но самым странным здесь был даже не односторонний диалог.

Страннее, пожалуй, было звучание фортепиано. Дело в том, что Дэвид за него никогда даже не садился. Играл у нас Джейсон, его погибший брат. А у Дэвида не было даже маломальского слуха.

– Дэвид, – спросил я, – что происходит?

С ответом он медлил; если б мы в комнате находились сейчас не вдвоем, я мог бы подумать, что ему только что велел помалкивать кто-то третий.

– Я слышал музыку, – нехотя сказал он.

– Я тоже, – сказал я. – Это ты тут играл?

– Нет, не я.

– Тогда кто же?

Он качнул головой и, протолкнувшись мимо меня, пошел к себе наверх. Лоб у него был нахмурен.

– Не знаю, – буркнул он. – Я-то здесь при чем.

Наутро за завтраком я спросил Дэвида, что он видел, когда находился в комнате. На дневном свету он оказался более словоохотлив и откровенен.

– Маленького мальчика, – ответил он помедлив. – У него темные волосы, голубые глаза. И он старше меня, но ненамного. Он со мной разговаривает.

– Ты видел его раньше?

Дэвид кивнул:

– Один раз, там, в саду. Он прятался в кустах. Просил меня подойти к нему. Сказал, что знает игру, в которую мы бы вместе могли играть, но я не пошел. А потом ночью я услышал пианино и спустился посмотреть, кто там играет. Я думал, это Джейсон. Я забыл…

Он осекся. Я протянул руку и ласково взъерошил ему волосы.

– Ничего, – подбодрил я. – Я тоже иногда забываю.

Хотя рука моя при прикосновении дрожала.

Дэвид положил ложку в чашку с нетронутым корнфлексом и возобновил рассказ:

– За пианино сидел тот мальчик. Он попросил меня подойти и сесть с ним рядом. Хотел, чтобы я помог ему закончить песню. А потом сказал, мы сможем пойти и поиграть. Но я к нему не подошел.

– Почему, Дэвид? – спросил я. – Почему ты не подошел?

– Я его боялся, – признался Дэвид. – Он выглядел как мальчик, но он им не был.

– Дэвид, – спросил я, – он похож на Джейсона?

Лицо сына застыло.

– Джейсон умер, – сказал он с ноткой упрямства. – Вместе с мамой, в аварии. Я же просто забыл.

– Но ты по нему скучаешь?

Он кивнул:

– Скучаю, очень. Но тот мальчик не Джейсон. Может, он на него иногда похож, но он не Джейсон. Джейсона я бы не испугался.

С этими словами он встал и поставил свою чашку в раковину. Я не знал ни что сказать, ни что подумать. Дэвид был не из пустых лгунишек, а если когда и врал, это было сразу видно по нему. Единственно утешающей догадкой было то, что это у него какая-то запоздалая реакция на смерть брата. Ничего веселого, конечно, но сладить с этим наверняка можно. Есть ведь знающие люди; специалисты, к которым можно записаться на консультацию. Все можно так или иначе уладить.

Дэвид некоторое время стоял возле раковины, а затем обернулся ко мне с таким видом, будто на что-то решился.

– Папа, – сказал он. – Мистер Харрис говорит, что в этом доме случилось что-то плохое. Это правда?

– Не знаю, Дэвид, – ответил я вполне правдиво.

Дэвида я не раз заставал за разговорами с Фрэнком Харрисом, когда тот работал по дому. Иногда он позволял мальчику помогать себе какими-нибудь пустячными делами вроде подать инструмент или подержать, пока он сверлит. Человек он был с виду неплохой, да и Дэвид получал кое-какие трудовые навыки, но вот теперь я всерьез задумался, оставлять ли моего сына с ним наедине.

– Мистер Харрис говорит, что с некоторыми местами надо вести себя осмотрительно, – продолжал Дэвид. – Говорит, что у них долгая память, что камни эти воспоминания держат, и иногда, сами того не желая, люди могут их оживлять.

Я ответил, стараясь сдерживать в голосе гнев:

– Мистер Харрис, Дэвид, нанят как мастеровой, а не как профессиональный пугальщик. Я поговорю с ним.

Дэвид на это невесело кивнул, взял в прихожей свою курточку со спортивной сумкой и садовой тропинкой отправился к остановке дожидаться автобуса. Местная школа, куда мой сын должен был пойти с осени, летом три раза в неделю устраивала для детей спортивные мероприятия, и Дэвид с радостью ухватился за возможность играть на солнце в крикет и теннис. Повинуясь настроению, я хотел составить ему сегодня компанию, но тут заметил возле него какую-то фигуру. Человек стоял возле него на одном колене и обращался к нему со вдумчивым, серьезным лицом. Седовласый пожилой мужчина в синей робе, запачканной краской. Фрэнк Харрис, наш работник. Вот он встал и бережно приобнял моего сына за плечо. Вместе они дождались автобуса, который увез Дэвида, а Харрис пошел в сторону дома.

Я перехватил его на входе, когда он запасным ключом открыл переднюю дверь. Когда я начал говорить, вид у Харриса был несколько сконфуженный.

– Мистер Харрис, – сказал я строго. – Сожалею, но я вынужден серьезно поговорить. Речь идет об историях, которые вы рассказываете моему сыну об этом доме. У ребенка, знаете ли, появились опасные галлюцинации, и вполне вероятно, что возникли они от общения с вами.

Харрис отставил в сторону ведерко с краской и обвел меня вдумчивым взглядом.

– Извините, что вызываю у вас такие чувства, мистер Маркхэм. У меня и в мыслях не было наколдовывать вашему сыну дурные сны.

– Он говорит, вы сказали ему, что здесь, в этих стенах, в прошлом произошло что-то плохое.

– Вашему сыну я сказал единственно, что ему нужно проявлять осторожность.

– Осторожность в отношении чего?

– Ну, как бы это сказать. Дело в том, что у старых домов есть свои истории, у кого хорошие, у кого плохие. И когда в их стены заселяются новые люди и привносят в них новую жизнь, история того или иного дома меняется и преобразуется. Плохие истории через это не сразу, со временем, преобразуются в хорошие. Так повелось. А вот у дома, в котором теперь живете вы, такого преобразования не произошло. У него на это не было времени.

Теперь смотреться сконфуженно было впору уже мне.

– Простите, не понимаю, – признался я.

– Люди, которые подыскали вам это жилище, не проверяли его историю, – пояснил Харрис. – Для них это был просто нормальный дом в нормальном месте, а риелтор так стремился сдать вам его в аренду, что абсолютно не видел смысла отягчать удачную сделку какими-то там россказнями. Чтобы все прошло шито-крыто. Из местных никому бы и в голову не пришло снимать или покупать этот дом хоть задаром или даже рекомендовать его кому-нибудь из приезжих. Я был фактически единственным, кто согласился здесь поработать. Дом этот нехорош для того, чтобы растить в нем дитя, мистер Маркхэм. Скверное это дело, допускать, чтобы ребенок жил свою жизнь в доме, где оборвалась жизнь другого ребенка.

Я оперся спиной о стену (как кстати, что она там оказалась).

– Ребенок… умер в этом доме?

– Не умер, а был убит, – поправил он меня. – Нынче в ноябре вот уже тридцать лет как. Здесь жил человек по имени Виктор Паркс, и он убил дитя в спальне. Полиция поймала его, когда он пытался закопать останки там, у реки.

– Боже правый, – выговорил я. – Я и знать не знал. И ни о каком Викторе Парксе не слышал.

– Так ведь вам никто не рассказывал, мистер Маркхэм, потому вы и не знали, – продолжал Харрис. – Когда вы это жилье сняли, было уже слишком поздно. Что же до Паркса, так он помер. От сердечного приступа, в камере, в ту самую ночь, как его приговорили к пожизненному. В этом доме он прожил всю свою жизнь, а до этого он принадлежал его семье на протяжении двух поколений. Может, сама мысль о том, что ему теперь век томиться в каземате, вдали от всего родного и обжитого, была для него непереносима. Остается только надеяться, что в следующей своей жизни он еще помается, пострадает за содеянное.

Что-то в его голосе изменилось. Он стал сдавленным, словно бы Харрис перебарывал нежеланные для себя эмоции.

– Человек он был необычный, этот Виктор Паркс, – продолжал он рассказ. – Работал церковным служителем, а еще помогал тренировать местную футбольную команду. Во многих отношениях гражданином он был образцовым. Люди его уважали. Доверяли ему своих детишек.

Он прервался, и его старческие глаза скорбно засветились пережитым горем. То, что он произнес следом, заставило меня невольно сжать кулаки.

– А еще он давал уроки, мистер Маркхэм. Детей обучал играть на пианино.

Мне перемкнуло горло. Слышать все это я просто не мог. Вздор, нонсенс. Харрис рассказал эту историю Дэвиду, а тот выхватил из нее некоторые детали, и так возникла фантазия, где смешались его мертвый брат и жертва того Виктора Паркса.

Я попытался выжать из этого хоть какие-то остатки благоразумия, чтобы вернуть нас к реальности.

– Все это, может, и правда, но не меняет факта, что все эти истории тревожат Дэвида. Прошлой ночью я застал его в гостиной. Ему показалось, что там за фортепиано он видел темноволосого маленького мальчика и что тот мальчик с ним разговаривал.

Харрис нагнулся за своим ведерком с краской. Я хотел было сказать, что мол, не надо, в ваших услугах здесь больше не нуждаются, но тут он заговорил снова.

– Мистер Маркхэм, – сказал он, выпрямившись. – О том, что произошло в этом доме, я Дэвиду не рассказывал. Он ничего не знает ни о Викторе Парксе, ни о том, что здесь совершилось. Если он что-то и слышал, то разве что от других. Дэвид говорит, что ему видится маленький мальчик, а вы вон считаете, что это его погибший братик, но Паркс-то убил не мальчика. Он убил девочку. Что бы ни видел ваш сын, мистер Маркхэм, уж что ему там кажется или нет, но это не девочка, которую убил Паркс.

Я посторонился, давая ему пройти, и следующий вопрос вырвался у меня так неожиданно, что мелькнула мысль, будто его задал какой-то незримый третий.

– А как ее звали, мистер Харрис? Как звали ту девочку, которая здесь погибла?

И не успев договорить, я уже догадался насчет ответа. А еще понял, почему наш работник согласился работать в этом злополучном месте.

– Люси, – ответил он. – Звали ее Люси Харрис.

Давать Фрэнку Харрису отставку я не стал. После того, что я от него услышал, сделать этого я просто не мог. Сложно было даже представить, каково это ему работать на том месте, в тех стенах, где лишилась жизни его дочь. Что день за днем заставляло его возвращаться сюда? Зачем он таким образом себя терзал?

Мне хотелось его об этом расспросить, но не хватало смелости. В каком-то смысле я его, кажется, понимал. Его влек туда тот же инстинкт, что заставлял меня выискивать поводы проезжать мимо того места, где погибли Одри и Джейсон. Это было словно средство поддержания призрачного контакта с тем, чем они когда-то были, словно бы некая их часть все еще оставалась там и могла каким-то образом дотянуться до меня.

Или же я тешил себя надеждой, что когда-нибудь, проезжая, я вдруг увижу их – пусть ненадолго, пусть хотя б на миг, – ухваченных между жизнью и смертью, прежде чем они истают навсегда.

На какое-то время дурные сны оставили Дэвида, прекратились и ночные блуждания. Фрэнк Харрис в целом закончил свою работу и готовился уходить; один раз он вновь попытался заговорить со мной о своих опасениях насчет Дэвида, но я отмахнулся. Всё завершилось. Напасть миновала, и Дэвид снова стал собой; тому способствовали и теплые дни с играми на зеленых полях, в компании сверстников и вдали от дома, где когда-то приняла смерть маленькая девочка. Я занимался преподаванием, неплохо ладилось и с моим писательством. Скоро Дэвид пойдет в школу, и нормальные ритмы нашей новой жизни наконец установятся. И вот в ночь перед самой школой ко мне в спальню пришел Дэвид и разбудил меня под отдаленное звучание фортепианных клавиш.

– Это он, – прошептал Дэвид. Даже в темноте было видно, как в глазах у него блестят слезы. – Он хочет, чтобы я пошел за ним в какое-то темное место, а я не хочу. Вот сейчас пойду и скажу ему, чтобы он убирался и больше никогда не приходил.

С этими словами он повернулся и выбежал из комнаты. Я вскочил с кровати и пустился за ним, призывая остановиться, но он уже сбегал вниз по лестнице. Не успел я на нее ступить, как он на звуки фортепиано влетел в гостиную, и спустя секунду послышался его резкий, запальчивый голос:

– Уходи! Оставь меня в покое, слышишь? Я с тобой не пойду. Тебе нет здесь места!

И ему ответил голос. Он сказал:

– Это место мое. А ты сделаешь так, как я тебе говорю.

Спустившись с лестницы, на стульчике возле пианино я увидел мальчика. Дэвид был прав: у него было что-то общее с Джейсоном, как будто б кто-то дал беглое описание моего безвременно ушедшего сына, и на этой основе возник не вполне точный, смазанный портрет. Но все хорошее, что было в Джейсоне, вся его яркость из этого образа ушла. Передо мной была лишь оболочка мальчика, который когда-то был моим, и в ней шевелилось что-то темное. На нем была такая же желтая майка и шорты, что на Джейсоне в день его смерти, но только они не вполне ему подходили. Они как-то несуразно облипали его и были перемазаны грязью и кровью.

А голос не был голосом ребенка. Мальчик говорил голосом мужчины, низким и угрожающим. В устах такой небольшой хрупкой фигурки он звучал непристойно.

– Сыграй со мной, Дэвид, – понуждал он. – Подойди, сядь возле меня. Помоги мне закончить эту пьеску, а я тебе потом покажу мое особое, темное место. Ну-ка делай, как я тебе говорю. Иди ко мне, и мы будем играть вместе, и уже никогда больше не расстанемся.

Я ступил в комнату, и ребенок посмотрел на меня. При этом он изменился – как будто тем, что отвлек, я сбил его сосредоточенность. Он больше не был мальчиком, да и человеком тоже. Там в углу сидело что-то старое, сгорбленное и трухлявое, с плешивым черепом и морщинистой землистой кожей. Обрывки темного костюма висели на остатках тела лохмотьями, а глаза были черны как ночь и зловеще похотливы. Вот оно поднесло к своим губам костлявые пальцы и лизнуло их кончики.

– Это мое место, – повторило оно. – Ко мне идут дети. «Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне…».

Я сгреб Дэвида и упихнул его за себя, в коридор. Он испуганно выл.

Умертвие скалилось мне улыбкой; оглаживая себя ладонями, оно будто прихорашивалось. Тут я понял, что делать.

У входа в коридор стояла кувалда. Ее там оставил Харрис вместе с другими инструментами, которые собирался забрать погодя. Я потянулся к ней, не сводя глаз с умертвия на круглом стульчике. Видение уже истаивало, когда я сделал первый замах; оголовок молота прошел сквозь него и грянул по фортепиано. Я лупил по звонко гудящему дереву и слоновой кости, опять и опять, с криками и воплями. Махал кувалдой до тех пор, пока инструмент не превратился в груду обломков. После этого я выволок их из дома и поджег на темном дворе. Сжигать их мне помогал Дэвид. Мы стояли рядом и смотрели, как обугленное дерево обращается в золу и пепел.

И на миг мне показалось, что в пламени, трепещущем словно птица-подранок, виднеется фигура человека в темном костюме. Мучительно извиваясь, она сгорала в ночном воздухе, пока ее наконец не рассеял ветер.

Теперь кошмары мучают меня, и я лежу без сна, вслушиваясь в неживой сумрак ночи. Тишину я ненавижу, но еще более я ненавижу и боюсь того, что может ее нарушить. В сновидениях мне видится существо в изорванном костюме; я смотрю, как оно заманивает в темные места детишек, и при этом слышу звуки ноктюрнов. Я взываю к детям, пытаюсь их остановить. Иногда со мной находится Фрэнк Харрис, потому что эти сны снятся нам обоим, и мы пытаемся предостеречь тех, кто еще мал. В основном они нас слушаются, но иногда под звуки клавиш маленький мальчик предлагает им поиграть в игру.

И дети следуют за ним во тьму.