VIII. Да здравствует бык

Ощущение было такое, как будто он вышел из тела и парит над собственной головой, но когда Грязная Герти помочилась ему на голову, все сразу же переменилось. И сейчас его голова была уже не воздушным шариком, наполненным гелием, – это был плоский камушек, который чья-то рука пустила прыгать по воде. Сознание больше не плыло; оно скакало.

Он все еще не мог поверить, что эта жирная черная сука сделала с ним такое. Он знал, что все это ему не приснилось, что это было на самом деле, но знать и верить – иногда это две разные вещи, и сейчас был как раз такой случай. Как будто с ним произошло некое мрачное превращение и он стал совершенно другим существом – тварью, погрязшей во тьме, что беспомощно скользит по поверхности восприятия и лишь иногда, в редкие моменты просветления, позволяет ему становиться собой и думать.

Он помнил, как в последний раз поднялся с земли в закутке за сортиром. Лицо кровоточит от десятка царапин и ссадин, нос разбит, все тело болит от многочисленных столкновений с собственной инвалидной коляской, ребра и внутренности все еще ощущают на себе триста фунтов живого веса Герти, сидящей на нем верхом… но это, как говорится, переживаемо. Он вообще мог стерпеть очень многое. Но он был весь мокрый, и этот запах… запах ее мочи, и не просто мочи, а женской мочи… его передергивало от одной только мысли об этом. Ему хотелось кричать, и окружающий мир – мир, с которым надо держать контакт, если он не хочет оказаться на скамье подсудимых или в психушке, запеленутым в смирительную рубашку и накачанным торазином, – начал расплываться и разваливаться на куски.

И пока он, пошатываясь, уходил прочь вдоль дощатого забора, он говорил себе: Вернись и прикончи ее. Ты должен вернуться к ней и убить ее за то, что она с тобой сделала. Только тогда ты сможешь спокойно спать и нормально думать.

Может быть, Грязная Герти подумала, что его напугали голоса приближающихся людей, но это было совсем не так. Он бежал потому, что у него болели ребра – болели так, что он не мог нормально дышать, – болел живот, а яички так просто горели от боли. От той обжигающей и отчаянной боли, о которой знают только мужчины.

Но не боль заставляла его бежать – а то, что она, эта боль, означала. Он боялся, что если он снова полезет к Герти, то ему не удастся свести поединок хотя бы к ничьей. И он бежал, цепляясь за забор – бежал сломя голову, – и голос Грязной Герти преследовал его, как насмешливый призрак: Она передавала тебе привет… от ее почек. Так что давай получай привет, Норми… потому что я больше не выдержу. Мои почки готовы.

А потом произошел очередной скачок. Камушек его разума на миг ударился о поверхность реальности и вновь отскочил, а когда Норман снова пришел в себя – он даже не знал, сколько времени он пребывал за пределами восприятия, может, секунд пятнадцать, а может, и все сорок пять, – он бежал по центральной аллее к парку аттракционов. Бежал, не разбирая дороги, как корова в безумной панике. Ему нужен был выход, но на самом деле он удалялся от выхода – он бежал к пирсу, к озеру, где его будет проще всего поймать. Такие веселые детские салочки: кто первым поймает Нормана.

Между тем у него в голове зазвучал голос отца, редкостного извращенца и любителя щупать мальчишек за яйца (а если вспомнить и тот знаменательный выезд на охоту, то и любителя более изощренных забав). Подумать только, какая-то баба! – вопил Рэй Дэниэльс. Норми, я тебя не узнаю. Позволить какой-то сучке так с тобой обойтись!

– Эй! – возмутился парнишка. Теперь, когда на нем не было маски, он оказался обычным пацаном лет одиннадцати. Тем не менее у него в голосе не было страха. Только злость. – Отдай, это мое. Я ее выиграл! Ты что, совсем уже…

– Скажешь кому-нибудь хоть одно слово, я вернусь и убью тебя, – сказал Норман, обращаясь к дергающемуся брезенту. Потом он быстро пошел обратно к центральной аллее, натягивая на ходу маску. Она воняла резиной и потом, но Нормана это не волновало. Он подумал, что очень скоро маска станет вонять и мочой сучки Герти.

Потом сознание вновь помутилось, и какое-то время Норман витал где-то в озоновом слое планеты. А когда он снова пришел в себя, он уже вбегал на стоянку на дальнем конце Пресс-стрит. Правой рукой он держался за грудь, потому что каждый вдох отдавался внутри резкой болью. Изнутри маска воняла ужасно – в точности так, как и должна была вонять по его разумению. Норман сорвал ее с головы и с жадностью втянул в себя свежий воздух, который не пах бабской мочой. Он взглянул на маску и вздрогнул – в этой дурацкой улыбочке на глупой бычьей морде было что-то действительно жуткое. Бык с кольцом в носу и гирляндами розочек на рогах улыбается… как какой-то дебил, у которого отняли что-то по-настоящему важное, а у него не хватает ума понять, что именно. Норман едва удержался, чтобы не выкинуть эту проклятую штуку. Ему было противно просто держать ее в руках, но он знал, что она ему еще пригодится. Когда он будет выезжать со стоянки, дежурный на въезде обязательно запомнит прикольного парня, который сидит за рулем в маске быка Фердинанда. И когда полицейские станут его расспрашивать – а они станут расспрашивать, будьте уверены, – не факт, что он сразу проассоциирует прикольщика в маске с тем человеком, которого ищет полиция. И если маска поможет Норману выиграть хотя бы немного времени, то можно и потерпеть неудобства.

Он сел за руль «темпо» и бросил маску на переднее пассажирское сиденье. Когда он нагнулся, чтобы замкнуть провода зажигания, от его рубашки так сильно и едко пахнуло мочой, что у него заслезились глаза. Рози много рассказывала про тебя, Норман. Она говорила, что ты просто прешься от почек, прозвучал у него в голове голос жирной коровы Герти. Он ужасно боялся, что теперь этот голос останется с ним навсегда – как будто она изнасиловала его разум и оставила там зародыш какого-то неполноценного урода.

Она говорила, что ты скромный парень, который стесняется оставлять после себя следы.

Она передавала тебе привет… от ее почек… а потом это полилось ему на лицо, вонючее и горячее…

– Нет! – Он выкрикнул это вслух и ударил кулаком по приборной панели. – Нет, она не имеет права! Она не имеет права СДЕЛАТЬ СО МНОЙ ТАКОЕ! – Он врезал кулаком по зеркалу заднего вида и сбил его. Зеркало ударилось о лобовое стекло и упало на пол. Следующий удар пришелся по лобовому стеклу. Норман отбил себе руку, а его перстень из Полицейской академии оставил на стекле трещины, сошедшиеся в узор в виде звездочки, которыми отмечают сноски в книгах. Он был готов исколошматить и руль, но все-таки взял себя в руки. Случайно взглянув наверх, он заметил талон за парковку, засунутый за солнцезащитный козырек. Норман сосредоточился на этой бумажке, пытаясь хотя бы немного успокоиться.

– Правильно, – сказал бык, высунувшийся из окна «темпо» – El toro grande.

– Сдачи не надо, – сказал Норман и выехал со стоянки.

Где ты, Роза? – подумал он. Почему тебя не было на этом сучьем пикнике? Где тебя черти носят?

– А у нее свой пикник, личный, – прошептал бык, и было в его голосе что-то знакомое… и одновременно до жути чужое. Он не просто высказывал предположение, а словно провозглашал истину. Со знанием дела, со спокойной уверенностью оракула.

– Ей нравится, как он ее целует, – заявил Фердинанд. – Вот такие дела, приятель. Ей нравится, как он ее целует и как он ее лапает. И ей хочется сделать с ним хэнки-пэнки. Прямо там, на природе под шум деревьев. – Бык как будто вздохнул, и его резиновая голова покачнулась из стороны в сторону на руке Нормана с выражением мудрого смирения перед неизбежным. – Все бабы такие. Им только этого и подавай. Хэнки-пэнки. Буги-вуги. И так всю ночь до утра.

– Кто? – закричал Норман. У него на висках вздулись вены. – Кто ее целует? Кто ее лапает? Где они? Говори!

Ну и что ты теперь собираешься делать, Норми? Этот голос он знал. Здравствуй, папа. Давно тебя не было. Тоже, конечно, большой геморрой, но по крайней мере не так жутко. А тот голос был просто страшным. И даже если это были его слова и его собственный голос, все равно это было страшно.

– Я найду ее, – прошептал он. – Я найду ее и научу, как надо делать хэнки-пэнки. Как я это себе представляю.

Да, но как? Как ты ее найдешь?

А потом появился еще один голос. Он всплыл в его памяти – нечеткий и смутный, как силуэт в сигаретном дыму: …жалко, конечно, пропускать концерт, но если я собираюсь купить машину, я не могу…

Напарник лейтенанта Хейла, Джон Густафсон, отвез Рози и Герт Киншоу в Третий полицейский участок в Лэйкшоре на патрульной машине. Билл поехал за ними на «харлее». Рози то и дело оборачивалась – проверяла, едет он или нет. Герт это заметила, но воздержалась от комментариев.

Хейл представил им Густафсона как свою «лучшую половину», но с первого взгляда на них было ясно, что Хейл – безоговорочный вожак в этой двойке. Отец-командир, как любил говорить Норман. Это чувствовалось во всем: в том, как Густафсон смотрел на своего напарника и как он провожал Хейла глазами, когда тот садился на переднее пассажирское сиденье их неприметного «каприса». Рози все это было знакомо. Такое она наблюдала не раз. У себя дома, в прошлой жизни.

Они проехали мимо здания банка, на котором висели часы – те же самые, мимо которых недавно проезжал Норман, – и Рози повернула голову, чтобы посмотреть, который час. 4:09. День тянулся, как резина.

Она опять оглянулась, вдруг испугавшись, что Билл отстал или решил больше не ехать за ними. Но он все еще ехал за их машиной. Поймав ее взгляд, он улыбнулся и помахал ей рукой. Она махнула в ответ.

– Вроде приятный парень, – сказала Герт.

– Да, – согласилась Рози, но она не хотела говорить о Билле при двух полицейских на переднем сиденье, которые наверняка прислушиваются к каждому ее слову. – Тебе надо было остаться в больнице, чтобы тебя осмотрели… чтобы убедиться, что он не поранил тебя своим шокером.

– Да ерунда, мне это даже понравилось, – усмехнулась Герт. На ней был огромный махровый больничный халат в сине-белую полоску, надетый поверх ее порванного сарафана. – На самом деле я так хорошо встряхнулась. Наверное, в первый раз после той памятной ночи, когда я потеряла девственность в Баптистском лагере для молодежи – как сейчас помню, в семьдесят четвертом году, – я себя почувствовала по-настоящему живой.

Рози попробовала улыбнуться, однако выжала из себя лишь бледное подобие улыбки.

– Ничего себе так встреча лета…

Герт озадаченно уставилась на нее:

– Ты о чем вообще говоришь?

Рози опустила глаза на свои руки и вовсе не удивилась, когда увидела, что они сжаты в кулаки.

– Я говорю о Нормане. Он все испортил. Как скунс на пикнике. Вонючий гребаный скунс. – Она и сама не поверила в то, что она это сказала: «гребаный». Рози в жизни не материлась. Ни разу в жизни. И уж тем более – вслух и на людях, в присутствии двух полицейских. Но еще больше она удивилась, когда вдруг неожиданно для себя самой подняла левую руку и с размаху ударила кулаком по дверце машины.

Густафсон слегка подскочил на своем водительском сиденье. Хейл обернулся, посмотрел на Рози безо всякого выражения, потом отвернулся и что-то шепнул своему напарнику. Или Рози это показалось? Впрочем, ее это не волновало. Пусть себе шепчет что хочет.

Герт взяла ее трясущуюся руку и попыталась разжать кулак. Она работала как опытный массажист, который снимает напряжение со сведенной судорогой мышцы.

– Все в порядке, Рози. – Она говорила спокойно и тихо, а голос рокотал, как большой грузовик на нейтральной скорости.

– Нет, не в порядке! – воскликнула Рози на грани истерики. – Совсем не в порядке, и не говори, что в порядке, не надо! – Слезы жгли ее глаза, но сейчас это уже не имело значения. Первый раз в жизни – то есть во взрослой, сознательной жизни – она плакала не от стыда или страха, а от злости и ярости. – Почему он не может оставить меня в покое? Почему он не может уйти достойно? Он избил Синтию, он испортил пикник… какой же мудак! – Она попыталась снова ударить по двери, но Герт крепко держала ее руку. – Вонючий долбаный скунс.

Герт кивнула:

– Да, вонючий долбаный скунс.

– Он как… как родимое пятно! Чем сильнее его трешь, чем упорнее стараешься от него избавиться, тем темнее оно становится! Гребаный Норман! Вонючий псих! Я его ненавижу! Ненавижу!

Она замолчала, переводя дыхание. Лицо горело, по щекам текли слезы… но все было не так уж и плохо. Могло быть и хуже. Гораздо хуже.

Она обернулась, уверенная в том, что на этот раз его точно не будет, но он был – он по-прежнему ехал за ними. Он помахал ей рукой. Она махнула в ответ и опять повернулась вперед. Она потихонечку успокаивалась.

– Я понимаю, Рози, ты сейчас не в себе. И у тебя есть причины, но…

– Ах вот как, я не в себе?! Что ж, замечательно…

– Но он, знаешь ли, ничего не испортил.

Рози растерянно моргнула:

– Что? Но разве так можно – продолжать как ни в чем не бывало?! После того как он…

– А как ты могла продолжать – после того как он бил тебя столько раз?

Рози лишь покачала головой, не в силах понять.

– Я думаю, здесь дело в выдержке. В душевной стойкости, – сказала Герт. – А может, в обычном упрямстве. Но в большей степени, Рози, это хорошая мина при плохой игре. Чтобы всем показать, что нас так просто не запугаешь. Ты думаешь, это первый такой случай? Ничего подобного. Норман, конечно, худший вариант, но далеко не единственный. Вот ты, например… что ты будешь делать, если во время пикника поблизости вдруг появится скунс и испортит воздух? Ты подождешь, пока ветер не унесет эту вонь, и продолжишь пикник как ни в чем не бывало. И сейчас то же самое происходит на Эттингерс-Пьер. И не только потому, что мы заключили контракт с «Индиго герлз», хотя и это тоже немаловажно. Мы продолжаем пикник, чтобы доказать самим себе, что нас не так просто выбить из колеи, что у нас тоже есть право прожить эту жизнь нормально. Конечно, некоторые уйдут… Лана Клайн и ее пациентки, к примеру, но остальные останутся и будут веселиться. Консуэло и Робин поехали обратно на Пирс, когда мы ушли из больницы.

– Неплохо, барышни, очень неплохо, – сказал лейтенант Хейл с переднего сиденья.

– Как же вы его упустили? – спросила Рози, чуть ли не обвиняющим тоном. – Господи боже, да вы вообще знаете, как ему удалось уйти?

– Ну, строго говоря, это не мы его не упустили, – мягко ответил Хейл, – а охрана из парка, один парень оттуда. А когда туда приехали муниципалы, ваш муж уже скрылся.

– Мы знаем, что он украл маску у какого-то ребенка, – сказал Густафсон. – Такие, знаете… которые надеваются на голову целиком. Надел ее, вышел из парка и просто уехал. Повезло подлецу, вот что я вам скажу.

– Ему всегда везло, – грустно сказала Рози. Они уже въезжали на стоянку полицейского участка. Билл по-прежнему ехал сзади. Она повернулась к Герт: – Теперь можно уже отпустить мою руку.

Герт не стала возражать, и Рози тут же ударила кулаком по двери. В этот раз удар был сильнее, и она больно ушибла руку, но в своем теперешнем состоянии она чуть ли не наслаждалась этой болью.

– Почему он не оставит меня в покое? – спросила она в пространство, не ожидая ответа. Но ответ все-таки был. Он прозвучал у нее в голове, в самых глубинах сознания.

Ты с ним разведешься, сказал этот голос, низкий и чувственный. Ты разведешься с ним, Настоящая Рози.

Она посмотрела на свои руки и увидела, что они все покрыты гусиной кожей.

Его разум снова покинул тело и уплыл вверх и ввысь, как пела эта рыжая сучка Мерилин Макку. А когда Норман пришел в себя, оказалось, что он уже ставит свой краденый «темпо» на другую стоянку. Он точно не знал, где находился, но судя по всему, эта была подземная стоянка в полквартале от «Уайтстоуна» – та самая, где он спер этот «темпо» сегодня утром. Он посмотрел на счетчик расхода топлива и увидел одну интересную штуку: бак был полон. То есть он во время последнего провала в памяти заехал на заправку и залил полный бак. Но зачем?

Потому что на самом деле мне был нужен совсем не бензин, сказал он себе.

Он опять наклонился вперед – хотел взглянуть на себя в зеркало заднего вида, – но потом вспомнил, что оно лежит на полу. Он поднял его и пристально посмотрел на себя. Все лицо у него было в ссадинах и синяках и вдобавок кошмарно распухло. Ежу понятно, что он подрался, но крови не было. Наверное, он смыл ее в туалете на автозаправке, пока ему в бак заливали бензин. Стало быть, сейчас он вполне может выйти на улицу – вид у него не сказать чтобы совсем уж приличный, но, как говорится, сойдет, если не искушать судьбу.

– Нет, – тихо подсказал знакомый голос. – Время значения не имеет. «Распалась связь времен…»

Ладно, ладно, подумал он. Да здравствует бык.

На тележках были разложены аккуратные стопки чистых простыней, тут же стояли корзины из прачечной Дандукс с пушистыми махровыми полотенцами. Наволочки были сложены отдельно – на длинных полках во всю стену. Норман толкнул Пэм на стопку белья. Ее юбка задралась до самых бедер, но он смотрел на все это безо всякого интереса. Судя по всему, его секс-машина отправилась на ремонт, а то и вообще на свалку. И, наверное, оно и к лучшему. От этого агрегата одни неприятности, в чем Норман не раз убеждался. Эпохальная мысль. Тут поневоле задумаешься: а может, у Господа Бога значительно больше общего с Эндрю Дайс Клэем, чем тебе представлялось? Так вот, что касается агрегата. Первые лет двенадцать ты вообще его не замечаешь, зато последние лет пятьдесят – а кому повезет, то и все шестьдесят – он таскает тебя за собой, как бешеный лысый Тасманский дьявол.

– Не кричи, – сказал он. – Не кричи, Пэмми. Я убью тебя, если ты закричишь. – Это была пустая угроза, по крайней мере на данный момент. Но она-то об этом не знала.

– Пожалуйста, не делайте мне больно, – сказала она.

О, как это оригинально. Он в жизни такого не слышал. Ага.

– Я не хочу причинять тебе боль, – сказал он мягко, чуть ли не сердечно. – Правда не хочу.

Он пожал плечами, как обычно делал это в комнате для допросов, чтобы показать собеседнику, что он знает много всего – работа у него такая, все знать.

Пока.

Он вытаращился на нее, а потом расхохотался. От смеха сразу же разболелся живот, диафрагма чуть ли не разрывалась – а больше всего болело лицо, – но он просто не мог остановиться. Он понимал, что смеяться нельзя, что ему надо остановиться, что какой-нибудь служащий отеля, возможно даже управляющий, может случайно пройти мимо двери, услышать смех и заглянуть в комнату – полюбопытствовать, что бы это значило. Но все эти разумные доводы не помогли. Норман смеялся, пока приступ не прошел сам по себе.

– Я не собираюсь тебя насиловать, Пэм, – сказал он наконец, когда снова смог говорить, не давясь смехом.

Он вытащил из кармана маску, засунул в нее руку и принялся шевелить губами быка, как тогда – на светофоре, перед тем мудаком-бухгалтером в «камре». При этом он напевал: «Пэм-Пэм-Бо-Бэм, Банана-фана-фо-фэм, фи-фи-мо-мэм». – Он двигал маску так и сяк, как Шери Льюис с его долбаной бараньей отбивной, только это был бык, а не барашек, гребаный, тупой бык с цветочками на рогах. Норман и сам не врубался, с чего бы он так запал на эту дурацкую маску. Но факт оставался фактом. Ему действительно нравилась эта хреновина.

– Ты мне тоже вроде как нравишься, – сказал бык Ферд, глядя на Нормана снизу вверх своими пустыми глазами. Потом он повернулся к Пэм и сказал:

– Нннннет, – выдавила она. Того взгляда, который был нужен Норману, все еще не было, но все к этому шло; она была в ужасе от него – от них – это точно.

– Да, так я и думал, и меня это устраивает. Ты мне кое-что скажешь, и я улечу, как ветер. Как прохладный ветер с моря. – Он наклонился к ней, рога Ферда волочились по полу. – У меня только один вопрос. Где Рози? Рози Дэниэльс, где она живет?

– Боже мой. – Вся краска, которая еще оставалась на лице Пэмми – два ярко-красных пятна на скулах, – теперь исчезла, ее глаза распахнулись так, что казалось, они вот-вот вывалятся из глазниц. – Господи боже мой, вы – это он. Вы – Норман.

Это напугало и разозлило Нормана. Вообще-то подразумевалось, что он знает, как ее зовут. В этом и был весь фокус: она не должна была знать его имя. Весь расчет шел на то, что он знает, а она – нет. Пока он лихорадочно соображал, вырабатывая новый план действий, она поднялась с покрывал и рванулась к двери. Она едва не сбежала, но в последний момент Норман вытянул правую руку – на которой все еще была маска. Смутно, словно откуда-то издалека он слышал свой голос. Кажется, он говорил, что она никуда не пойдет, что он хочет с ней поговорить, и очень серьезно поговорить.

Он схватил ее за горло. Она издала сдавленный хрип – вместо пронзительного вопля – и рванулась вперед с неожиданной силой. Он бы ее удержал, если бы не маска. Она соскользнула с его потной руки. Пэм вырвалась, упала вперед, замахав руками, и с глухим стуком ударилась о дверь. Сначала Норман не понял, что произошло.

– Упс, – сказал бык.

– Какая же ты идиотка, Пэм, – сказал Норман. Он был одновременно зол и испуган, он все еще видел идиотскую ухмылку быка и все еще слышал, как тот говорит «упс», как какой-то дебильный мультяшный персонаж.

Он снял Пэм с крючка. Звук был непередаваемый. Как будто над ухом сломали хрящ. Ее целый глаз – Норману показалось, что он стал еще более голубым, если такое вообще возможно, – уставился на него в безмолвном ужасе.

– Ах ты идиотка, – выдохнул Норман. – Это надо же так умудриться – попасть крюком себе в глаз.

– Шлюха развратная, – сказал Норман. – Даже дохлой тебе неймется? – Он сложил ее ноги вместе. Ее рука соскользнула и упала на покрывало. Он увидел странный перекрученный браслет у нее на запястье, похожий на кусок красного телефонного провода. На нем висел маленький ключик.

Тебе не надо туда ходить, Норми, сказал отец. Я знаю, о чем ты думаешь, но ты, парень, совсем рехнулся, если собрался на Дарэм-авеню.

Норман улыбнулся. Ты, парень, рехнулся, если собрался туда идти. Если подумать, звучит забавно… А куда же еще идти, как не туда? Больше некуда. У него почти не было времени. Он сжег за собой все мосты, и теперь они весело полыхали у него за спиной.

– Распалась связь времен, – пробормотал Норман Дэниэльс и снял браслет с руки Пэм. Он подошел к шкафчикам, сжимая браслет в зубах и надевая на руку маску. Потом он поднял быка Ферда и дал ему посмотреть на шкафчики.

– Вот этот, – решительно заявил Ферд и указал своей резиновой мордой на надпись «Пэм Хэверфорд».

– Вот эта хреновина, парень, – пробормотал Ферд.

– Подожди, – сказал бык и шепнул что-то Норману на ухо. Его рога, увешанные цветочками, покачивались из стороны в сторону.

Но сейчас тебе незачем волноваться об отпечатках пальцев, подумал Норман и рассмеялся. Теперь уже незачем.

– Опаньки, – сказал он. – Попридержите карты, ребята. Но я думаю, мы сорвали банк. Да, Пэмми?

Хейл и Густафсон провели Рози и Герт в помещение для инструктажа, больше похожее на уголок для беседы в большой гостиной. Мебель была старенькая, но довольно удобная, и там не было никаких фундаментальных столов, за которыми обычно сидят детективы. Все расселись на зеленом диванчике, расположенном между автоматом с напитками и столом, на котором стояла большая офисная кофеварка. Вместо плаката с изображением жертв наркомании и СПИДа над кофеваркой висел красочный постер со Швейцарскими Альпами. Детективы были спокойными и очень доброжелательными. Но ни их дружелюбное отношение, ни уютная неформальная обстановка не помогли Рози взять себя в руки. Она все еще злилась – она в жизни не злилась так сильно, – и еще ей было страшно. Ее пугала сама мысль о том, что она сидит в полицейском участке.

Несколько раз во время этой бесконечной игры в вопросы и ответы Рози была близка к тому, чтобы сорваться в истерике. И каждый раз, когда ей казалось, что она больше не выдержит ни секунды, она смотрела туда, где Билл терпеливо сидел за оградительной стойкой, по которой шла надпись: ВХОД ТОЛЬКО СОТРУДНИКАМ ОТДЕЛЕНИЯ ИЛИ ПО ДЕЛОВЫМ ВОПРОСАМ.

Она знала, что ей надо встать, подойти к нему и сказать, чтобы он больше ее не ждал. Пусть едет домой и позвонит ей завтра. Но она не могла заставить себя это сделать. Ей было нужно, чтобы сейчас он был рядом, точно так же, как ей было нужно, чтобы он ехал за ней на «харлее», когда детективы везли ее в участок. Он был нужен ей точно так же, как чересчур впечатлительному ребенку нужен зажженный ночник, когда он просыпается посреди ночи.

Все дело в том, что ей в голову лезли совершенно бредовые мысли. Она понимала, что это был полный бред, но от этого было не легче. На время она успокаивалась, переставала думать о всякой ерунде и отвечала на вопросы. Но потом неизменно ловила себя на мысли, что они прячут Нормана где-то в подвале… что они его прячут, потому что все полицейские – братья, одна большая семья, и женам копов непозволительно убегать от мужей и жить своей жизнью. Нормана спрятали в какой-нибудь крошечной комнатушке в подвале, где никто тебя не услышит, даже если ты будешь орать в полный голос. В комнате с сырыми бетонными стенами и с одинокой лампочкой под потолком. И когда эта бессмысленная забава с вопросами и ответами закончится, они отведут ее к нему. Они отведут ее к Норману.

Идиотизм. Но она понимала, что это идиотизм, только когда поднимала глаза на Билла, который сидел там, за стойкой, и не сводил с нее глаз, и дожидался, когда все закончится и он отвезет ее домой на своем мотоцикле.

А они все расспрашивали и расспрашивали, иногда Густафсон задавал вопросы, иногда – Хейл, и хотя у Рози и не было ощущения, что эти двое мужчин играли в «хорошего копа и плохого копа», ей очень хотелось, чтобы они побыстрее закончили со своими бесконечными вопросами и отпустили ее домой. Может быть, когда она выберется отсюда, этот парализующий ужас пройдет. И эта странная злость тоже пройдет.

– Расскажите еще раз, мисс Киншоу, как фотография мистера Дэниэльса оказалась у вас в кошельке, – попросил Густафсон. Он сидел нога на ногу, держал на коленях наполовину законченный протокол допроса и вертел в руках простенькую шариковую ручку. Сейчас он нахмурил брови и сразу напомнил Рози ребенка, который пытается сдать экзамен, к которому он не готовился.

– Я уже дважды рассказывала, – сказала Герт.

– Это будет в последний раз, – спокойно ответил Хейл.

Герт взглянула на него:

– Честное скаутское?

Хейл улыбнулся – мягкой, обезоруживающей улыбкой – и кивнул:

– Честное скаутское.

Так что она рассказала им снова, как они с Анной подумали и связали Нормана Дэниэльса с убийством Питера Словика и как они получили фотографию Нормана по факсу. Потом она рассказала, как обратила внимание на человека в инвалидном кресле, когда на него кричал продавец билетов. Рози в который раз поразилась храбрости Герт, хотя слышала эту историю уже раз десять. Когда Герт добралась до своей драки с Норманом за туалетом – причем все это она рассказывала будничным тоном, как будто зачитывала вслух список покупок, – Рози взяла ее большую руку и крепко ее сжала.

Закончив рассказ, Герт посмотрела на Хейла и вопросительно подняла брови.

– Нормально?

– Да, – сказал Хейл. – Очень хорошо. Синтия Смит обязана вам жизнью. Если бы вы были полицейским, я бы представил вас к награде.

Герт фыркнула:

– Меня в полицию все равно бы не взяли. Зарубили бы на медкомиссии. Слишком я толстовата.

– Это не имеет значения, – сказал Хейл и посмотрел на нее очень серьезно.

– Ну, спасибо, конечно, за комплимент, но что я бы хотела услышать от вас, что вы поймаете этого парня.

– Мы его поймаем, – заявил Густафсон без тени сомнения, а Рози подумала: Офицер, вы не знаете моего Нормана.

– Мы закончили? – спросила Герт. – Нам уже можно идти домой?

– С вами закончили, – сказал Хейл. – Но у меня есть еще пара вопросов к миссис Макклендон… вы ведь не будете возражать? То есть если вы очень устали, то с этим можно подождать. – Он умолк на мгновение и добавил: – Но лучше все-таки не откладывать. Вы понимаете, что я имею в виду?

Рози на секунду закрыла глаза. Потом она посмотрела на Билла, который неподвижно сидел за стойкой, и опять повернулась к Хейлу.

– Задавайте свои вопросы, – сказала она. – Только давайте быстрее закончим, я хочу домой.

– Или проверить сигнализацию, – пробормотал Норман себе под нос и ухмыльнулся. – Ну ты и наглый, сеньор Дэниэльс. Черт побери, просто кошмарно наглый…

Он пошел по тротуару к дому номер 251. Если шлюх будет мало, он попробует взять их всех в заложники. А если их будет много, он возьмет столько, сколько получится – к примеру, полдюжины, – и пусть остальные подергаются. А потом он просто перестреляет их по одной, пока кто-нибудь не назовет ему адрес Розы. А если никто его не знает, он просто застрелит их всех и проверит записи… Но скорее всего до этого не дойдет.

А что ты будешь делать, если там копы, Норми? – с тревогой спросил отец. Копы внутри, копы снаружи, копы, которые защищают дом. От тебя.

Он прошел дома 245, 247, 249. Последний дом был за забором. Норман дошел до конца забора, остановился и подозрительно посмотрел на дом 251 по Дарем-авеню, внутренне готовый к тому, что дом будет гудеть, как улей, потому что сейчас там все должны стоять на ушах. Но он был совершенно не готов к тому, что он там увидел. Он вообще ничего не увидел. Все было тихо.

Я не могу просто стоять здесь столбом, подумал он и пошел вперед. Прошел мимо дома, взглянув мельком на огород, где он на днях видел двух шлюх – одну из них он сцапал сегодня в парке, за сортиром. Но сегодня вечером в саду не было никого, и та часть заднего двора, которая была видна с улицы, тоже пустовала.

Это ловушка, Норми, сказал отец. И ты это знаешь.

Норман дошел до дома с номером 257 на двери, потом развернулся и медленно пошел обратно. Он видел, что это выглядит как ловушка, так что голос отца понимал все правильно. Но он почему-то не чувствовал, что это ловушка.

– Не, ни хрена это не ловушка, – сказал Фердинанд.

– Да, – сказал Фердинанд, кивая головой в гирляндах. – Они там остались, на своем пикнике, вот и все. Сейчас они, наверное, сидят в кружочек, жуют свои плюшки, и какая-нибудь дебилка в старушечьем платье поет дурным голосом «Унесенные ветром». Ты думаешь, ты им испортил веселье? Ни хрена ты им не испортил. Ты ничего не добился, кроме как слегка испохабил им день.

– Ну извини, парень, – примирительно сказал бык. – Но понимаешь, какая штука: я не делаю новости, я их рассказываю.

Норман был просто в шоке. Оказывается, на свете есть еще что-то не менее поганое, чем прийти вечерком домой и обнаружить, что твоя жена сбежала и прихватила попутно твою кредитку. И это «что-то» – когда тебя игнорируют.

Причем ладно бы кто-то, а то какие-то бабы.

– Чтобы они на всю жизнь запомнили, – пробормотал Норман, и маска у него на руке энергично закивала.

Норман посмотрел на клочок бумаги, который принес с собой, молясь про себя, чтобы номер подошел, и набрал на кодовой панели 0471. Несколько ужасных мгновений сигнализация продолжала пищать, но потом все-таки перестала. Норман перевел дыхание и закрыл дверь. Он обезвредил сигнализацию, практически не задумываясь о том, что он делает, – сработал полицейский инстинкт.

– Мудрые слова, Норм, – заметил Фердинанд. Каким-то образом он опять оказался у Норма на руке, просто как по волшебству. – Очень мудрые.

– Ну если ты так считаешь. А по мне так все то же дерьмо. – Он огляделся. Казалось почти что кощунственным кричать в эту пыльную тишину, но мужчина должен поступать по-мужски. И поэтому он закричал: – Эй, здесь есть кто-нибудь?! Компания «Мидланд газ»!

– Эээй! – закричал Ферд у него на руке, глядя вокруг пустыми глазами. Он заговорил с тем комичным немецким акцентом, с которым иногда разговаривал папенька Нормана, когда бывал пьян. – Эй, vas вы dere, Cholly?

– Заткнись, ты, идиот, – пробормотал Норман.

– Да, капитан, слушаюсь, капитан, – ответил бык и сразу заткнулся.

Он еще раз глубоко вздохнул и теперь узнал запах, пропитавший весь дом, – это был вовсе не запах пыли, как ему показалось вначале, а запах женщин, женщин, которые долго жили вместе, женщин, уверенных в собственной непогрешимости, женщин, которые захотели отгородиться от всего внешнего и создать свой собственный мир. Это был запах крови и душа, лака для волос и шарикового дезодоранта, запах духов с идиотскими названиями вроде «Мой грех», «Белые плечи» и «Наваждение». Это был запах свежих овощей, которые они едят, и фруктового чая, который они пьют. Этот запах напоминал скорее не пыль, а перебродившие дрожжи. Запах, который нельзя убить никакой уборкой. Запах женщин без мужчины. И как только он это понял, запах сразу забил ему ноздри, горло и сердце. Норман был близок к обмороку. Ему казалось, что он сейчас задохнется.

– Держи себя в руках, приятель, – твердо сказал Фердинанд. – Что ты как барышня?! Подумаешь, надышался вчерашнего соуса для спагетти.

– Да ладно, с кем не бывает? – примирительно сказал Ферд, и теперь в его пустых глазах были симпатия и понимание. – В конце концов это то самое место, где Цирцея превращает мужчин в свиней. – Маска устроилась поудобнее на руке Нормана и оглядела помещение пустыми глазницами. – Точно, то самое место.

– Я не знаю, куда идти, – сказал Норман и тоже огляделся по сторонам. – Мне надо бы поторопиться, но, черт возьми, здесь столько комнат. Штук двадцать, не меньше.

Одна стена комнаты была сплошь заставлена офисными шкафами с папками. Норман опустился на колени, принялся искать ящик с буквами Д-E, но внезапно остановился. Она больше не называла себя Дэниэльс. Она взяла свою девичью фамилию. Он не мог вспомнить, откуда он это знает – сказал ли ему Фердинанд, или он сам откуда-то узнал, – но он точно знал, что Роза вернула себе девичью фамилию.

– Ты будешь Розой Дэниэльс, пока не умрешь, – сказал он и подошел к ящику с буквой М. Попытался открыть его, но безуспешно. Ящик был заперт.

ендон

рентон-стрит.

ендон?

Макклендон?

Дорогая Рози.

Я просто хотела отправить тебе письмо на твой новый адрес (я знаю, как это важно – первые письма!) и еще раз сказать, как я рада, что ты оказалась у нас, в «Дочерях и сестрах», и что мы сумели тебе помочь. Мне также хотелось сказать, что меня очень радует, что ты нашла хорошую работу. Я думаю, все у тебя будет хорошо, и ты не задержишься долго на Трентон-стрит.

Каждая женщина, которая приходит в «Дочери и сестры», вносит что-то свое в жизнь всех остальных: и тем, кто был с ней рядом в самые тяжелые времена, и тем, кто пришел сюда уже после того, как она ушла, – всем остается частица ее силы, опыта и надежды. Я надеюсь, что ты будешь часто нас навещать, Рози. И не только потому, что тебе еще требуется поддержка и помощь и ты еще неразобрапась со своими чувствами (главным образом с яростью, смею предположить); но еще и потому, что твой долг – передавать другим то, чему ты уже научилась. Вероятно, мне нет нужды напоминать тебе эти прописные истины, но…

Анна даже не обратила внимания на зеленый «темпо», припаркованный у тротуара в полуквартале от «Дочерей и сестер». Она была полностью погружена в свои мысли – тайные фантазии, о которых она не рассказывала никому, даже своему психоаналитику. Это были фантазии, которые всегда помогали ей справляться с трудностями и которые она приберегала специально для таких черных дней, как сегодня. В этих безумных мечтах она представляла себя на обложке журнала «Time». Только это был не фотоснимок, а написанный маслом портрет. На портрете Анна была одета в темно-синее свободное платье без пояса (синий – это ее самый любимый цвет, который ей очень идет; а свободное платье скрывает легкую полноту ее некогда идеальной, но расплывшейся за последние года талии). Она сидела спиной к зрителю, оглядываясь через левое плечо, так что ее лицо было видно в полупрофиль – в самом выгодном ракурсе, – а пушистые светлые волосы ниспадали на правое плечо красивым каскадом. И в целом все это смотрелось весьма сексапильно.

А под портретом – простая и скромная подпись: АМЕРИКАНСКАЯ ЖЕНЩИНА.

Она свернула на подъездную дорожку, неохотно расставаясь с любимой мечтой (она дошла как раз до того места, где автор сопровождающей статьи писал: «И вот что приятно – хотя Анна Стивенсон помогла начать новую жизнь почти полутора тысячам женщин с трудной судьбой, эта необыкновенная женщина остается на удивление скромной…»). Она заглушила мотор своего «инфинити» и пару минут посидела в машине с закрытыми глазами, аккуратно массируя веки.

При жизни ее бывший муж Питер Словик – которого в период их развода она называла не иначе как Петром Великим или Психанутым марксистом Распутиным, – был порядочным трепачом, и на панихиде у Анны возникло стойкое ощущение, что все его друзья-товарищи решили почтить его память в том же ключе. Они говорили и говорили, и каждый последующий «букет воспоминаний» (она бы с удовольствием перестреляла всех тех политкорректных ребят, которые целыми днями сидели на задницах и придумывали эти цветистые фразочки) казался длиннее предыдущего, а к четырем часам дня, когда они все-таки отговорились и решили приняться за еду и вино – все это было домашнего приготовления и оказалось редкостной гадостью, впрочем, если бы провизию для этого сборища выбирал сам Питер, он закупил бы то же самое, – Анна уже не сомневалась, что узор пластикового кресла, на котором она сидела, четко отпечатался у нее на заднице. Однако ей даже в голову не приходило смыться оттуда пораньше – например, потихонечку улизнуть после первого сандвича и символического глотка вина. Люди смотрят, люди следят, люди всегда замечают, кто как себя ведет. Все-таки Анна Стивенсон – не последний человек в общественной и политической жизни этого городка, и среди собравшихся на панихиду было несколько персонажей, с которыми ей было необходимо поговорить по окончании официальной церемонии. Другие люди должны были увидеть ее с теми людьми, потому что так надо. Как говорится, у каждой пьянки свои законы.

И в довершение ко всему прочему, за какие-то сорок пять минут ее пейджер включался три раза. Бывало, он неделями валялся у нее в сумочке и ничем не выдавал своего присутствия, но сегодня днем, как раз во время панихиды – и именно в те моменты, когда воцарялось скорбное молчание, которое прерывалось лишь невнятным горестным бормотанием тех, кто не мог сдерживать свои чувства, – этот проклятый пейджер как будто взбесился. После третьего раза Анне надоело, что к ней все время оборачиваются десятки голов, и вырубила эту штуковину, к чертовой матери. Она очень надеялась, что на пикнике никто не решил «скоропостижно» родить, ничьему ребенку не попадут по голове неудачно брошенной подковой, и – что самое главное – там не объявится муж Рози. Хотя она ни капельки не сомневалась, что он там не объявится. Он же не идиот. В любом случае те, кто пытается вызвонить ее по пейджеру, обязательно позвонят и в «Дочери и сестры»; а когда она вернется к себе в кабинет, она все равно первым делом прослушает автоответчик. Она даже может прослушать его, пока будет сидеть в уборной. Все равно в большинстве случаев там ничего интересного не бывает.

Анна вышла из машины, заперла все дверцы (даже в таком спокойном районе осторожность не будет излишней) и поднялась на крыльцо. Она открыла дверь карточкой и отключила сигнализацию совершенно на автомате. Она все еще думала о своем – о своей потаенной мечте.

– Здравствуй, дом, – громко проговорила она, проходя по коридору.

Ответом была тишина. Но ничего другого она и не ждала… и, если честно, как раз на это она и надеялась. Если повезет, у нее будет два или даже три часа блаженной тишины до того, как дом снова заполнят привычные звуки: женский смех, шипение душа, хлопанье дверей, ор телевизора и закадровый смех в очередной дурацкой комедии.

Она вошла в кухню, думая о том, что хорошая ванна с солями и пеной – это как раз то, что нужно. Она ей поможет расслабиться и хоть как-то прийти в себя после этого кошмарного дня. Погруженная в свои мысли, Анна не сразу заметила, что дверь ее кабинета приоткрыта. Она недовольно нахмурилась.

– Черт, – пробормотала она. – Черт.

Анна просто терпеть не могла, когда кто-то вторгался на ее территорию. Для нее не было ничего хуже – ну, разве что люди, которые обожают тискаться-обниматься. От таких людей ее просто трясло. Но сейчас речь не об этом. Она никогда не запирала дверь своего кабинета, потому что не верила, что к ней кто-то может вломиться в ее отсутствие. В конце концов это была ее комната, и все девушки и женщины попадали сюда, к «Дочерям и сестрам», только благодаря ее щедрости и состраданию. Ей не нужно было запирать дверь. Потому что здесь было принято ждать за дверью, пока тебя не пригласят войти. Все это знали. Такова была воля Анны, и она исполнялась беспрекословно.

То есть, как правило, исполнялась. Но всегда находилась какая-нибудь бесцеремонная дамочка, которая вдруг решала, что ей позарез нужен какой-нибудь документ из ее личного дела, или ей позарез нужно сделать какие-то важные копии на ксероксе Анны (который работал быстрее, чем ксерокс, который стоял в общей комнате), или что ей позарез нужна печать, и вот такая вот дамочка заходила без спросу в кабинет – личные владения Анны, – шарила у нее на столе, смотрела на вещи, которые, может быть, были не предназначены для посторонних взглядов, и оставляла после себя запах дешевой туалетной воды…

Анна остановилась, держась за дверную ручку, и заглянула в темную комнату, которая служила кладовкой, когда сама Анна была еще маленькой. Она принюхалась и нахмурилась еще больше. В комнате чем-то пахло, но это были не духи, а что-то, что почему-то напомнило ей ее бывшего мужа, психанутого марксиста. Это был запах…

Все мои мужчины пахнут «Английской кожей» («English Leather») или не пахнут вообще.

Боже мой!

Ее руки покрылись гусиной кожей. Анна была женщиной здравомыслящей и всегда очень гордилась своим непробиваемым практицизмом, но ей вдруг совершенно отчетливо представился призрак Питера Словика, который поджидает ее у нее в кабинете. Бесплотная тень наподобие запаха этого дурацкого одеколона, которым он пользовался при жизни…

Она заметила мерцающий свет в темноте: автоответчик. Маленькая красная лампочка беспрестанно мигала, как будто сегодня сюда звонило полгорода.

Что-то случилось. Теперь она это знала. Так вот почему бесновался пейджер… а она, идиотка, его отключила, чтобы на нее не пялились окружающие. Что-то случилось. Может быть, в Эттингерс-Пьер. Кто-то пострадал. Или же, не дай Бог…

Она вошла в кабинет, вслепую нащупала выключатель за дверью и замерла, удивленная. Странно: тумблер был поднят, и значит, верхний свет должен был гореть. Но он не горел.

Анна пощелкала выключателем, но свет так и не зажегся. А потом чья-то рука легла ей на плечо.

Она закричала от неожиданности. Крик получился пронзительным и оглушительно громким – обычно так вопят героини в фильмах ужасов. А когда вторая рука опустилась на ее другое плечо и резко развернула ее кругом, она увидела силуэт, высвеченный лампой из кухни, и опять закричала.

За дверью ее поджидал не человек, а какое-то странное существо. Его огромная голова была увенчана большими рогами, покрытыми какими-то странными раздутыми наростами. Это был…

– Да здравствует бык, – произнес глухой голос, и она поняла, что это был все-таки человек. Человек в маске. Но от этого ей легче не стало, потому что она уже догадалась, кто это.

Она резко дернулась, вырвалась и отбежала к столу. В комнате все еще чувствовался запах «Английской кожи», но теперь Анна различала и другие запахи. Горячей резины. Пота. И мочи. Может быть, это ее моча? Может, она описалась со страху? Она не знала. Никак не могла понять. Она просто не чувствовала нижнюю половину тела.

– Не подходи ко мне. – Анна сама не узнала свой голос. Теперь он дрожал и был совсем не похож на ее обычный – спокойный и властный, даже авторитарный – голос. Она попыталась нащупать на столе кнопку вызова полиции. Она была где-то там, под бумажными завалами. – Не смей ко мне подходить, предупреждаю.

– Анна-Анна-бо-Ванна, банана-фанна-фо-фанна, – задумчиво проговорило существо в рогатой маске, а потом протянуло руку и захлопнуло дверь. Теперь они оказались в полной темноте.

– Не подходи, – повторила она, скользя вдоль стола. Если она успеет добраться до ванной комнаты и запереться там…

– Фи-фи-мо-Манна…

Задумчивый голос раздавался откуда-то слева, причем достаточно близко. Анна дернулась вправо, но недостаточно быстро. Сильные руки обхватили ее и сжали. Она пыталась закричать, но ей так надавили на грудь, что вместо громкого крика получился лишь сдавленный хрип.

Будь я Мизери Честейн, я бы… – подумала Анна, а потом Норман впился зубами ей в горло. Он прижался к ней, как озабоченный подросток прижимается к своей подружке на заднем сиденье автомобиля в аллее влюбленных, и его зубы были уже внутри ее горла… и что-то теплое потекло ей на блузку… и больше Анна не думала ни о чем.