Глава двадцать пятая,
в которой зарастают трещины и собираются осколки

Когда я вошла в гостиную, мужчины сидели у камина, грея в ладонях бокалы с бренди. При моём появлении они тут же поднялись, но я лишь устало махнула рукой с письмом, прежде чем опуститься на софу, потеснив развалившегося на ней Лорда.

— Среди утренней почты нашлось письмо от адвоката, — медленно произнесла я, переводя взгляд с одного участливого лица на другое. — Суд принял решение о наследии Чейнзов.

Эта гостиная, выдержанная в тёплых золотистых тонах, с белой лепниной потолка и искусной резьбой по деревянному порталу камина, была моей любимой комнатой во всём Энигмейле. Сейчас камин весело трещал, отрицая первые осенние холода, разливавшие в сумерках за окном вязкий зябкий туман, и наполнял комнату теплом не только красок и приятной компании.

На лицах отца, Гэбриэла и мистера Хэтчера я прочла то же, что так часто видела на них за месяцы, минувшие с того страшного дня — дня моей свадьбы. Осторожная, участливая бережность: точно они смотрели на хрустальную вазу, стоявшую на краю стола, в одном движении от падения.

Отец, наклонившись вперёд — его кресло стояло прямо рядом с софой, — ободряюще накрыл мою руку своей.

— И что же?

Не торопясь отвечать, я опустила взгляд на листки в своей ладони, пытаясь сдержать горький смешок, рвущийся с губ всякий раз, когда я осознавала, куда привела меня выбранная мною дорога.

Все детали той страшной истории я узнала на следующий день. От Гэбриэла. После моего отказа на мосту ему действительно не составило труда свести концы с концами… да только Гэбриэл прекрасно знал, как на самом деле можно исцелить оборотня — и понял, что мне этого, конечно же, сообщить не удосужились. Первым его порывом, как я тогда и думала, было кинуться за мной, дабы выспросить правду и рассказать её же. Но, поразмыслив, Гэбриэл решил не рубить сплеча… и, поскольку в глубине его души всё же тлели сомнения о причинах моего неожиданного отказа, решил раздобыть доказательства или опровержения своей теории самостоятельно.

Гэбриэл без промедления отправился в Ландэн. Воспользовавшись былыми связями, проследив всю цепочку посредников графа, он узнал: лорд Чейнз не только по неведомой причине интересовался оборотнями, но и потихоньку сужал круги вокруг бывшего Инквизитора, поселившегося в его краях. Явно желая убрать с дороги так некстати возникшую помеху. И был прав: не появись Гэбриэл в окрестностях Хэйла — и никто бы не смог ни помешать графу, ни вывести на чистую воду.

Охотники удосужились бы заинтересоваться убийствами и отправиться в глухую провинцию не раньше, чем после пятого обнаруженного тела. Даже если б мистер Хэтчер что-то заподозрил, призвать к ответу графа Кэрноу — с его властью и связями — простому деревенскому стражнику не представлялось возможным. В хэйлской страже не было мага, который смог бы устроить досмотр памяти графу или его сыну; если б и был — чтобы на законных основаниях допросить пэра, требовался очень весомый повод. Как и для того, чтобы вломиться в его дом. Учитывая отсутствие прямых доказательств того, что Том — оборотень, мистер Хэтчер не мог попросить поддержки ни у городской стражи, ни у Инквизиции. Обвинения, прозвучавшие в адрес пэра из уст какого-то провинциального стражника, да к тому же не подкреплённые ни единой реальной уликой, не заставили бы тех даже всерьёз задуматься, не то что подняться с места. Если бы кто-то вдруг и решил подняться — был бы остановлен вышестоящими лицами, со многими из которых граф вместе учился в Кембридже или играл в гольф.

Фактически арестовать лорда Чейнза можно было, лишь застав его на месте преступления. Непосредственно во время того, как он соберётся скормить своему сыну его жену.

И, осознав это, Гэбриэл — просчитав действия врага с опытностью и безошибочностью того, кто некогда был одним из лучших слуг Инквизиции, — придумал план, который в итоге успешно осуществил.

Разузнать, какой ювелирный дом обслуживает графа Кэрноу, оказалось нетрудно. Вызнать у ювелира, что за кольцо граф заказал своей невестке, тоже. Оставалось сделать две копии и привлечь мага-артефактора, чтобы тот их заговорил: в Ландэне таковых было немало, и многие из них за крупную сумму без вопросов выполняли любые заказы. В итоге, как только граф усыпил нас с Томом, моё кольцо подало сигнал Гэбриэлу — и при вторжении в Энигмейл помогло обнаружить, куда именно нас уволок для ритуала лорд Чейнз. Кроме того, Гэбриэл озаботился раздобыть пилюлю, которая лишила меня возможности после брачной ночи оказаться в деликатном положении.

Детям оборотней проклятье передавалось не всегда, но моя беременность в любом случае была бы совершенно лишней.

К сожалению, бывшие коллеги, по старой дружбе помогшие Гэбриэлу раздобыть информацию, решительно отказали ему в какой-либо более существенной помощи. Никому не хотелось последовать его печальному примеру и, пойдя против сильных мира сего, однажды обнаружить у себя в столе то, чего там быть не должно. Вместо этого Гэбриэлу посоветовали забыть о лорде Чейнзе, поскорее покинуть страну и избавиться от самоубийственной привычки переходить дорогу сиятельным персонам. Гэбриэлу осталось рассчитывать только на себя — и на мистера Хэтчера, в котором бывший Инквизитор безошибочно узнал такого же принципиального человека, каким являлся сам. Из Ландэна Гэбриэл вернулся лишь вечером накануне моей свадьбы и, сразу же отправившись к начальнику хэйлской стражи, изложил всю информацию ему. Рассказ вышел не только правдивым, но и весьма убедительным, так что мистер Хэтчер без раздумий согласился организовать операцию по моему спасению.

Гэбриэл настаивал, чтобы они отправились в Энигмейл вдвоём, не привлекая к делу других стражников. Мистер Хэтчер же хотел взять с собой лишь своих людей, но не бывшего Инквизитора. По уставу стражникам воспрещалось задействовать в подобных делах штатских — потому мистер Хэтчер тогда и запрещал Гэбриэлу открывать огонь, — и нарушение сего правила стоило мистеру Хэтчеру разжалования из старших офицеров, так что в результате всей этой истории у хэйлской стражи сменился начальник. Поскольку именно мистер Хэтчер был официальным представителем закона, то и вторжением руководил он… и, увы, ни разу лично не сталкивавшись с боевыми магами, не совсем представлял, с чем придётся иметь дело. Впрочем, он понимал, что дело предстоит опасное, а без Гэбриэла им едва ли удастся даже проникнуть в особняк, окружённый магическим барьером, — и потому, скрепя сердце, всё же согласился на присутствие хозяина Хепберн-парка. А ещё дал выбор всем пяти стражникам, служившим под его началом, сказав, что возьмёт с собой лишь тех, кто решит пойти с ним добровольно, не испугавшись выступить против самого графа Кэрноу, а остальных поймёт и не осудит.

Храбрецов нашлось всего двое.

В итоге, как только нас с Томом усыпили… вернее, усыпили как раз всех остальных обитателей особняка, а на нас наложили чары лунатизма, так что мы сами пришли в тот злосчастный подвал, зашли в клетку и опустились на колени, услужливо позволив себя связать… маленький отряд немедля двинулся в Энигмейл. Прекрасно понимая, что времени ждать поддержки из города нет, даже если б тамошняя стража всё же рискнула связаться с графом и соизволила посреди ночи сорваться с места по такому сомнительному поводу, как применение злонамеренных чар в моём отношении, что было весьма маловероятно. Мало ли для чего эти самые чары применялись. Не будешь же вламываться в дома к пэрам всякий раз, когда они со злости или досады поднимают руку на своих невесток: пэры не любят, когда какие-то стражники суют нос в их личные дела, и места лишишься вмиг, а избиение женщин среди всех сословий считалось делом заурядным. Формально это давало повод для судебной тяжбы, но жалобы от поколоченных жён судьи обычно выслушивали со снисходительной улыбкой, после чего советовали бедняжкам впредь не раздражать мужей. И только.

Гэбриэл не зря говорил, что женщины и фейри нынче — бесправные создания.

После Гэбриэл признался, что, если б по каким-то причинам мне не удалось надеть кольцо — когда оно оказалось на моём пальце, на второе поступил сигнал, — он бы просто вломился в особняк, не дожидаясь ночи, и забрал меня оттуда. И если б ритуал вздумали отложить — тоже. Иначе риск для меня был бы слишком велик. Ему и без того стоило чудовищных усилий не сделать этого… однако в итоге всё прошло, как и предполагалось. Прорваться сквозь защиту Энигмейла, которую Гэбриэл изучил предсвадебной ночью, ему помогли всё те же волшебные карты, способные проделать брешь в любом магическом барьере. Правда, это отняло у моих спасителей немало времени, как и поиски входа в подвал, который граф озаботился спрятать за книжным шкафом: именно поэтому меня не успели вытащить прежде, чем лорд Чейнз начал пытку.

Оставшаяся часть истории уже развернулась на моих глазах.

— Скажем так, — медленно произнесла я. — Решение в целом не противоречит обычному праву.

— А именно?

Я сглотнула, чувствуя, как горло снова сжимает болезненной судорогой. Подняла глаза, встретив пристальный взгляд Гэбриэла, в котором мерцали призраки отражённых свечей.

Когда всё закончилось, я не вернулась в Грейфилд. Пусть даже на этом настаивали и Гэбриэл, и родители. Грейфилд был домом Ребекки Лочестер, которая умерла той ночью, — а дом миссис Чейнз был здесь, в Энигмейле. Там, где ничего не напоминало ей о детстве, которого больше нет. Там, где можно было бродить из комнаты в комнату, в мыслях беседуя с призраком мальчика, которого она так и не сумела спасти.

В проклятом доме, откуда после трагедии сбежали почти все прежние слуги, но откуда — по крайней мере, до окончания судебного процесса о том, кому отныне принадлежит этот дом, — не могли выгнать единственного человека, который теперь носил фамилию Чейнз.

На допросе маги узнали, чем руководствовался граф, избрав для убийства первую же ночь. Как выяснилось, Гэбриэлу и здесь удалось в точности угадать ход его мыслей. Полнолуние граф отверг, дабы не возбуждать ненужных подозрений. Естественно, лорд Чейнз не собирался позволить страже обнаружить моё тело в Энигмейле: возник бы справедливый вопрос, как бист вилах пробился сквозь пять ступеней магической защиты. Соответственно, меня должны были обнаружить в полях рядом с домом. Поскольку бист вилахи охотятся исключительно по ночам, да и установить время смерти для простой стражи нынче не составляло труда, графу требовалось найти предлог, под которым замужнюю даму могло под покровом ночи понести в поля — на встречу с голодной нечистью. Побег к любовнику предполагал наличие любовника, а втягивать в это дело посторонних лорд Чейнз не рискнул. В итоге он решил внедрить Тому ложные воспоминания о том, что исполнение супружеских обязанностей оказалось для меня слишком большим потрясением: я, рыдая, выскочила из постели и в отчаянии выбежала из дома, а растерявшийся муж не решился меня останавливать.

С одной стороны, легенда была довольно сомнительной. С другой… учитывая, что всем прекрасно был известен мой характер и привычка убегать в поля, когда меня одолевало душевное смятение, — скорее всего, это действительно никого бы не удивило. О том, что на теле могут найти следы пыток, граф не беспокоился. Магу нетрудно оставить на трупе лишь те следы, что требовались ему; а учитывая, что в хэйлской страже магов не водилось, обнаружить следы колдовского вмешательства было бы некому.

Граф, как и его сын, не стал дожидаться суда. Вскоре после допроса он повесился в камере. Я не знала, какая из трёх причин больше подтолкнула его к этому: предательство и самоубийство Тома, нежелание подвергаться унижению и позору или утрата дара. Лекари извлекли из тела лорда Чейнза пули и исцелили его раны, но его магическая печать не могла восстановиться уже никогда.

Я всё же склонялась к мысли, что первая. Или просто хотела на это надеяться.

Как бы там ни было, после смерти графа я осталась единственной представительницей рода Чейнз. Завещание лорда Чейнза не предусматривало подобных обстоятельств, и с тем, что теперь делать с его наследием, разбирались долго.

Впрочем, теперь наконец разобрались.

— Если коротко, я не имею права на титул вдовствующей графини Кэрноу. Однако титул и майорат графа Кэрноу перейдут к моему сыну. Старшему из тех, что родятся у меня в законном браке, — переведя взгляд на отца, сухо произнесла я. — Я не могу распоряжаться ни землями, ни капиталом, которые он должен унаследовать, но обязана присматривать за ними до совершеннолетия законного владельца. Кроме того, я получаю в своё распоряжение проценты с этого капитала и годовую ренту и отныне имею право на титул учтивости. Всё это, включая титул, сохраняется за мной и в том случае, если я снова выйду замуж, утратив фамилию Чейнз. — Я горько усмехнулась своим мыслям. — Учитывая содержание первых пунктов, я в каком-то смысле обязана это сделать.

Папа расширил глаза — и, видя недоверие в его лице, я передала ему письмо, чтобы он мог прочесть полный текст сам.

— То есть… по сути дела… всё имущество и земли Чейнзов всё равно теперь твои? — ошеломлённо уточнил мистер Хэтчер.

— Можно сказать и так.

— И отныне ты леди Чейнз?

Я кивнула. Окончательно подтвердив — для самой себя в первую очередь, — что унаследовала имущество того, кто хотел меня убить, и друга, который был моим мужем несколько часов. А потом погиб, оставив меня вдовой, ради меня добровольно отказавшись от шансов на спасение.

От осознания этого становилось так горько, что хотелось кричать. И кусать подушку, чтобы никто не услышал этих криков, так часто звучавших в темноте с той ночи, когда в сердце надломом поселилась боль, и чтобы не будить Гэбриэла, так часто ночевавшего в соседней спальне. Но он всё рано просыпался, невесть каким образом слыша мой плач, и приходил, чтобы я могла выплакаться и уснуть в его объятиях.

Когда утром я открывала глаза, его уже не было рядом.

— Боюсь представить, как отнесётся к этой новости твоя матушка. Она-то уже выплакала все глаза при мысли, что дочь лишилась долгожданного титула, который был у неё в руках, — пробормотал отец, пробегая глазами по ровным чернильным строчкам. — Как бы от восторга с ней не приключился удар… а вы что думаете, Гэбриэл?

Тот задумчиво качнул кистью, заставив янтарную жидкость лизнуть прозрачные стенки бокала. Пригубив бренди, отставил его на стол рядом с креслом; откинувшись на спинку, соединил кончики сухих изящных пальцев, отстранённо глядя на пламя.

После всей этой истории отец души не чаял в спасителе любимой дочери. А ещё всячески привечал его ежедневные визиты в Энигмейл: в отличие от матушки, не устававшей шипеть, что порядочной вдове не пристало с первого же дня траура привечать другого мужчину, да ещё так часто позволять ему ночевать с собой под одной крышей. Я знала, что об этом шепчется вся округа, но мне было всё равно. Рэйчел гостила в Энигмейле всё лето, помогая мне легче пережить то, что на меня обрушилось; однако в действительности я могла вынести всё, что теперь мне приходилось нести, только благодаря Гэбриэлу.

Особенно учитывая, что на самом деле в его визитах не было ничего предосудительного.

С тех пор, как я овдовела, объятия — всё, что он себе позволял. Ласковые, абсолютно целомудренные. И поцелуи — по-отечески нежные, в лоб и волосы. Пускай мне, выжженной и опустошённой той ночью, самой не хотелось большего, — я не хотела думать, что Гэбриэл так и не простил мне чужой постели. Что после того, как я была с Томом, я опротивела ему как женщина. И, быть может, как человек тоже.

Ведь кто знает, сколько правды было в его словах, сказанных во время нашего последнего танца.

Я не спрашивала, так ли это. Слишком боялась услышать «да». И хотя отец, кажется, считал нашу помолвку вопросом решённым и всей душой нас благословил, за минувшее лето мы с Гэбриэлом ни разу не заговаривали об этом. Ни о помолвке, ни о будущем, ни о том, какие отношения нас теперь связывают. Впрочем, овдовев, снова отправиться к алтарю я в любом случае могла лишь через год…

Во всяком случае, я искренне надеялась, что он молчит только потому, что спешить нам некуда.

— Учитывая все обстоятельства, — отвечая на вопрос отца, наконец устало проговорил Гэбриэл, — полагаю, это наименьшая возможная компенсация, которую наша дорогая Ребекка могла получить от графа за всё пережитое по его милости.

Отец с мистером Хэтчером важно закивали в знак полной солидарности. А я, зарыв пальцы в пушистый мех Лорда, успевшего устроить морду у меня на коленях, смотрела, как волк блаженно щурится.

— Мистер Хэтчер, — тихо произнесла я, — я хотела бы помочь семьям тех стражников, которые погибли, спасая меня. Это самое малое, что я могу для них сделать… отдать им часть кровавых денег, которые я получу. Как и вам, тоже пострадавшему из-за меня.

Бывший начальник хэйлской стражи мигом помрачнел.

Если сам он благополучно оправился от магической контузии, его людям не так повезло. Одним из них был отец бедной девушки, убитой Элиотом. Потому несчастный и выступил против графа: хотел отомстить тому, кто косвенно был повинен в смерти его дочери.

И погиб, пытаясь это сделать.

— Не считай своё наследство «кровавыми деньгами», Ребекка. Я счастлив, что все эти земли и поместья однажды обретут достойного владельца. Но я буду рад, если ты поможешь несчастным детям и вдовам… я уже отдал им всё, что у меня было, однако было у меня немного. Я и того не заслужил. — Мистер Хэтчер сделал большой глоток, и я не поняла, что за горечь заставила его поморщиться: напитка или та, что в душе. — Зря я всё же вас не послушал, Гэбриэл. Нужно было нам и правда идти вдвоём.

— Не вините себя, — негромко откликнулся тот. — Вы не могли в полной мере представлять, с чем столкнётесь. И знать, что простые стражники магам не противники.

— Тем более в таком глухом местечке, как наш милый Хэйл… где за всю жизнь мы даже боевых артефактов в глаза не видим, не говоря уж о том, чтобы уметь с ними обращаться. — Мистер Хэтчер отрешённо дёрнул себя за бакенбарды. — Умей мы пользоваться этими вашими картами… чтобы вы могли дать им часть своей волшебной колоды…

— Артефактами могут сражаться не-маги, но лишь магам это даётся легко. Простые смертные учатся этому годами. — Гэбриэл помолчал. — Мне жаль, что я смог защитить только вас. Слишком привык работать в паре, не квартетом.

— О чём вы? Вы говорили, что вам необходим лишь я один и лишь затем, чтобы арест прошёл на законных основаниях. А я не сообразил, что мы окажемся только обузой, тогда как настоящая схватка будет вашей с графом дуэлью. И теперь они погибли… ни за что, из-за моей глупости.

— Не говорите так. Их гибель не была напрасной. Они внесли в нашу победу немалый вклад.

— Вы могли победить графа и так. Без этих потерь.

— Кто теперь знает, что могло бы быть. Могу сказать одно: они умерли смертью, которой может гордиться любой истинный страж закона. Они не побоялись исполнить свой долг, не отступили перед тем, кто был сильнее их стократ, и погибли, чтобы сделать наш мир капельку лучше. — Вновь потянувшись за бокалом, Гэбриэл слегка им отсалютовал, прежде чем поднести к губам. — Вечная память.

Мужчины, молча отсалютовав в ответ, очередным глотком почтили тех, кого было уже не вернуть, — и я ощутила, как мои пальцы непроизвольно стискивают загривок Лорда, заставляя волка в ленивом удивлении приоткрыть один глаз.

То, что оборотней всё же можно исцелить, установили опытным путём. Один из арестованных оборотней — ещё в ту пору, когда они не были вне закона и не подлежали истреблению, — ожидал казни в казематах Инквизиции, однако в полнолуние почему-то не обратился. Это несказанно удивило как его самого, так и его тюремщиков: сомнений в его вине не было и не могло быть — несчастный сам сдался страже, как-то утром проснувшись подле трупа любимой жены. Охотники, ранее перепробовавшие самые различные чары и пришедшие к выводу, что излечить оборотней невозможно, призадумались… и, решив заняться изучением этого феномена, отныне всегда держали бедняг живыми до ближайшего полнолуния. И способ исцеления вычислили с помощью элементарной статистики, на основании нескольких сотен дел.

Больной зверь среди множества трав ищет и съедает именно те, что нужны ему для излечения. Видимо, волки внутри оборотней тоже чувствовали, что им необходимо. Исцелялись всегда лишь те, кто убивал своих супругов, и они всегда съедали их сердца. Иные браки были договорными, но супруги питали друг к другу по меньшей мере дружеские чувства. На момент вступления в брак девушки всегда были невинными; в других случаях исцеление не срабатывало. Для мужчин-оборотней это мог быть даже не первый брак, а вот женщина-оборотень должна была хранить чистоту. Никто не знал, отчего это являлось обязательной частью ритуала — пролить кровь на брачном ложе, но это было так.

Сказки часто имеют под собой вполне реалистичное основание. И на самом деле врут не всегда. Не во всём.

В одном лорд Чейнз был прав. Если боги принимали участие в сотворении всего и вся, как говорят жрецы, у них определённо было очень странное чувство юмора. Способ исцеления оборотней убедительно это доказывал. Исцелялся лишь тот, кто любил убитого настолько, что не представлял без него жизни; если же оборотень допускал мысль о том, чтобы купить себе свободу от проклятия ценой подобной жертвы — эта жертва не приносила ему никакого прока. И оборотень никак не мог исцелиться по своему желанию. Его могла излечить либо роковая случайность, либо ритуал, подстроенный кем-то другим.

Не разглашать эту информацию общественности Инквизиция решила по очень простой причине: единственный способ исцеления оказался настолько чудовищным, что лучше было о нём не знать. Хотя бы затем, чтобы никто не смог — или не пытался — сознательно им воспользоваться.

Мой печальный пример убедительно доказывал, что Инквизиция была права.

— Пожалуй, я поеду, — сделав последний глоток, проговорил отец. — Надо сообщить Маргарет счастливое известие, пока она не затопила слезами весь дом.

Поднявшись на ноги, он обнял меня на прощание. Крепко, изо всех сил, этими объятиями поддерживая меня куда лучше, чем это могла бы сделать сотня слов. И, прижавшись щекой к его щеке, щекочущей кожу мягкими бакенбардами, я на миг снова ощутила себя маленькой Ребеккой, которая когда-то прибегала в отцовский кабинет, чтобы обсудить с любимым папой очередную пьесу Шекспира.

Нет, леди Чейнз. Не лгите себе. Той девочки больше нет, и ей не вернуться уже никогда. Теперь вместо неё — вы: леди Чейнз в чёрном вдовьем наряде, чьё отражение — худое взрослое лицо с огромными глазами цвета неба перед дождём, стынущими серым льдом неизменной печали.

— Генри, ты со мной? — отстранившись, спросил отец, моргая как-то подозрительно часто.

— Да, конечно, — сумрачно откликнулся мистер Хэтчер, встав с кресла следом за ним.

Я знала, что в мыслях он снова на кладбище. Там, где рядом с памятником Элиоту теперь высятся ещё два.

И, зная, что это ещё одна вещь, которая случилась из-за меня и которой я не могла изменить, я лишь опустила глаза прежде, чем на миг их снова обжёг призрак слёз.

— Доброго пути, джентльмены, — встав и пожав руки обоим, проговорил Гэбриэл, провожая гостей вместо меня.

Его не стали спрашивать, поедет он или нет. Из деликатности, прекрасно понимая, что грядущую ночь он снова проведёт здесь, но закрывая на это глаза. И именно потому, что эти двое, да ещё Рэйчел, были единственными, для кого мой душевный покой значил куда больше, чем все приличия, с тех пор, как Энигмейл стал принадлежать мне, они сделались в нём самыми частыми гостями.

Другие просто не получали приглашений.

У самой двери отец обернулся. Воззрился на портрет, висевший над камином: с него уходивших провожал взглядом юноша, чьи глаза даже на картине искрились улыбчивым теплом и бельтайнской зеленью.

— Бедный мальчик, — устремив взор на лицо Тома, которому суждено было навсегда остаться таким же юным, печально произнёс отец. Качнул головой. — Надеюсь, его душа обрела покой.

Я тоже посмотрела на портрет. Глядя на него, слушала, как цокают по паркету когти Лорда, спрыгнувшего с софы и побежавшего следом за хозяином, и как уходят мои гости.

Я не могла позволить себе время от времени приходить на могилу Тома: его похоронили в Ландэне, в семейном склепе Чейнзов. И вместо этого смотрела на эту картину. А ещё, один раз за минувшие месяцы, спустилась в подвал снова взглянуть на клетку, где мой несчастный друг томился столько лет, и представить, как мечется по ней чёрный волк. Попыталась найти среди стальных прутьев, восстановленных магией и неотличимых друг от друга, те, что он разогнул для побега в последнее полнолуние далёкой весны.

Я боялась кошмаров, где увижу Тома с волчьей пастью. Или с лицом, искажённым предсмертной судорогой, истекающим кровью из простреленного виска. И мне действительно снились кошмары — лорд Чейнз, тянувший ко мне перебитые пулями руки, прежде чем начать выть и корчиться, обращаясь в бист вилаха; мёртвые стражники, чьи лица вспыхивали синим пламенем, и кожа стекала с них, точно воск, обнажая белые черепа… но Том привиделся лишь один раз.

Вовсе не в кошмаре.

В том сне я оказалась под нашим любимым вязом в саду Грейфилда. Я не знала, каким образом попала туда: начало сна забылось, и я помнила его лишь с того момента, как мы с Томом бок о бок лежим на траве, глядя, как просвечивает между лиственной мозаикой чистое небо. Вокруг лето, и мы лениво смеёмся под аккомпанемент птичьих трелей, болтая о чём-то — кажется, об очередной прочитанной книге…

Пока в какой-то момент я вдруг не вспомнила беспощадную истину, заставившую меня в ужасе осечься и повернуть голову.

«Но тебя же нет, Томми, — беспомощно сказала я. — Я помню… помню, как ты умер. Помню, как тебя похоронили».

Том лежал, закинув руки за голову, жуя травинку. Такой весёлый и безмятежный, каким я не видела его с той злополучной поры, как его угораздило в меня влюбиться.

И в ответ на мои слова лишь посмеялся.

«Меня нет? — Когда он заговорил, травинка, которую он зажал уголком губ, смешно покачнулась. — А кто же тогда перед тобой сейчас?»

Его слова моментально меня успокоили. Ведь мне так хотелось верить, что это правда. Конечно же, это было сном, просто страшным сном — и подвал, и похороны, и то, что он оборотень. Даже то, что он меня полюбил, а мне пришлось причинить ему боль своим равнодушием. Вот это — реально: лето, и небо, и зелень листвы, столь яркая, что я никогда не видела такой…

А после я поняла, что в таком случае Гэбриэл тоже мне приснился.

«Тогда то, что произошло… подвал и всё остальное… это было сном?»

«Может, это сон. Может, сон то, что ты считаешь реальным. Почему бы всему, что ты помнишь, не быть сном? Или реальностью? Вдруг всю жизнь мы спим, запертые в клетке собственных тел, и просыпаемся, лишь умерев? Или не просыпаемся, а начинаем видеть другой сон? Во сне ведь так легко может показаться, что мы уже проснулись. — Том, улыбаясь, неотрывно смотрел в небо. — На мой взгляд, это не так уж важно. Главное, чтобы это был хороший сон».

Ответ был туманным, но в этот момент я с неумолимой отчётливостью поняла, что в действительности реально, а что нет.

«Так ты всё-таки умер», — обречённо произнесла я.

Кинув травинку в сторону, Том пожал плечами. Так беззаботно, будто речь шла о чём-то, совершенно не стоящем беспокойства.

«Все люди однажды умирают».

Я обняла его, уткнувшись лицом ему в плечо. Во сне ощущения были приглушёнными, но я помнила, что почувствовала гладкую ткань рубашки под пальцами, шёлк жилета, к которому я прижалась щекой, — и то, как тепло Том обнял меня в ответ.

«Прости меня», — вымолвила я то, что мне так давно хотелось сказать.

«За что?»

«За то, что не сумела спасти».

«Это было выше твоих сил. Всё, что в твоих, ты сделала, и ради меня ты пошла так далеко, куда зашли бы очень немногие. В том, что в конце концов случилось, нет твоей вины. Это был мой выбор. Выбор, благодаря которому я свободен. — Кончиками пальцев вынудив меня вскинуть голову, Том легко и коротко дотронулся губами до моего лба: совсем как тогда, в Грейфилде, когда он прощался, пытаясь меня отпустить, однако на сей раз вместо бездны отчаяния в глазах его сиял мшистый летний свет. — Будь счастлива, Ребекка. И спасибо тебе ещё раз».

А следом я проснулась… и даже теперь надеялась, что это был не просто сон. Что Том и правда меня навестил, что его душа действительно обрела покой. Но понимала: сны обманывают нас так часто, что верить им нельзя.

Тем более когда тебе так хочется обманываться.

Горечь и боль, снова всколыхнувшиеся в душе, вынудили меня встать и, подойдя к портрету, отвернуть его лицом к стене. Уходить отсюда мне не хотелось, но и встречать взгляд таких родных зелёных глаз — тоже. Взгляд, в который раз заставивший меня вспомнить: я предала Гэбриэла, по сути, напрасно. И никого этим не спасла. Только погубила.

Понимание того, что смерть действительно была для Тома единственным способом освободиться, утешало слабо.

Когда Гэбриэл вернулся — один, без Лорда, тихо прикрыв за собой дверь, — я сидела в кресле у камина. Прямо напротив места, которое Гэбриэл недавно покинул и куда теперь снова сел.

— Кажется, мистер Лочестер ещё пытается примириться с мыслью, что его любимая дочурка всё же стала леди, несмотря на все его старания не вырастить таковую, — сказал он, скользнув взглядом по портрету, но никак не прокомментировав изменение его положения. — Страшно подумать, как бы он пережил иное решение, при котором тебя наградили бы титулом не только учтивости.

Я молчала, глядя на злополучное письмо, которое отец оставил на столе. Снова чувствуя напряжение, с той ночи тонкой фальшивой нотой сквозившее во всех наших разговорах, портя безупречно чистый прежде мотив.

Нет, наши разговоры мало чем отличались от тех, что некогда так надёжно нас связали. Мы беседовали о книгах, политике, других вещах… о чём угодно, кроме той ночи — и того, что же теперь нас связывает. И смех его отныне был исключительно исполненным сарказма, а улыбка — такой, которую я видела в первый день нашего знакомства. Которую он носил на лице вместо маски и брони.

Мы оба снова играли. Теперь — в то, что ничего не изменилось. И оба знали, что в действительности всё изменилось безвозвратно.

Что ж… хотя бы в одном это письмо точно может мне помочь.

— В постановлении суда есть ещё один пункт, — не глядя на Гэбриэла, медленно выговорила я. — Мой будущий супруг, женившись на мне, разделит со мной опеку над майоратом графа Кэрноу. И тоже получит титул учтивости.

Краем глаза я видела, как он отворачивает голову, устремляя взгляд на огонь.

— Любопытно, — вымолвил Гэбриэл бесстрастно.

И только.

На миг мне снова захотелось сменить тему… но я уже устала поддаваться собственному страху и нерешительности. Нельзя бежать от правды бесконечно. Нельзя.

Добивающий удар лучше встретить прежде, чем ты успеешь увериться, что тебе сохранят жизнь.

— Я подумала, что ты должен это знать, — как можно небрежнее произнесла я. — Вдруг тебе не захочется брать на себя подобную ответственность. Вдруг бывшему Инквизитору, явно успевшему составить об аристократии не самое высокое мнение, претит стать лордом Форбиденом. — Перед следующими словами я всё же сделала небольшую робкую паузу, но колебания мои длились всего миг. — Если, конечно, ты не переменил мнение о допустимости нашего брака.

Он не шелохнулся. Лишь молчал, глядя на огонь. В воцарившейся тишине я слышала, как стучатся в оконное стекло первые холодные капли; и молчание было таким долгим, что мне захотелось открыть это окно и шагнуть в дождливый мрак, властвовавший за ним, — ведь осознание того, что я потеряла ещё и Гэбриэла, всё равно меня добьёт, лишь медленнее и мучительнее.

В конце концов он всё же разомкнул губы.

— И ты действительно этого хочешь?

Вопрос вынудил меня в недоумении поднять взгляд, переведя его с бумажных листков, на которых багровели половинки взломанной сургучной печати, на лицо Гэбриэла.

— Чего хочу? — уточнила я.

Нет, смысл его вопроса был вполне ясен.

Но я не верила, что он может быть таковым.

— Стать женой человека, который обрёк тебя на то, через что тебе пришлось пройти?

Эти слова — подтвердившие, что Гэбриэл действительно имел в виду именно это, — вынудили меня на миг потерять дар речи.

— Ты обрёк? — наконец вымолвила я. — Ты это всерьёз? — я подалась вперёд, чувствуя, как в душе поднимается злобная досада. — Если я этого не хочу, отчего же, по-твоему, я позволяю теперь тебе сидеть передо мной?

Он не шевельнулся, предоставив мне любоваться его профилем. Профилем, который я уже изучила так хорошо, что, будь у меня хоть какие-то способности к рисованию, могла бы написать портрет в любой момент.

Но лишь сейчас я поняла, что с весны на лбу его прибавилась пара новых морщин.

— Когда-то Инквизиторам воспрещалось жениться, — произнёс Гэбриэл после ещё одной паузы, едва ли не длиннее предыдущей. — Запрет потом сняли, но клятву оставили.

— Клятву?

— Лекари и целители приносят клятву Гиппократа. При посвящении в Инквизиторы мы тоже приносим свою клятву. Она довольно длинная, а потому позволю себе процитировать лишь одно место. — В его глазах — сейчас я видела лишь один, карий, — мерцало отражённое пламя. — «Я не позволю страстям помрачить разум, а личному затмить важное. Я буду карать виновных во благо невинных, не выделяя ни одного среди тех и других. Я не отступлю ни в страхе, ни в гневе, ни из корысти, ни из жалости… — прежде чем вымолвить последние слова, он опустил ресницы, — ни из любви».

Я лишь сидела, глядя на него. Не понимая, к чему все эти слова, казавшиеся мне совершенно не относящимися к делу, и куда он клонит.

Разве что…

— Когда-то я искренне думал, что Инквизитор Гэбриэл Форбиден мёртв. Но, как я уже говорил, он упокоился во мне не столь надёжно, как мне хотелось бы. И эта клятва вошла мне в кровь и кости, а судьба снова убедительно показала, что жизнь волка-одиночки — единственно для меня возможная. Это лишь одна из причин, по которым я позволил тебе оказаться в той клетке, и определённо не самая главная. Но я не могу лгать себе, что не думал о ней. В стремлении покарать виновных, льющих кровь невинных, я уже потерял одну женщину, которую любил… и, невзирая на это, рискнул второй. Прости. — Когда Гэбриэл снова открыл глаза, они казались неживыми. — Пусть даже я знаю, что в подобном случае повторять подобную просьбу столь же бесполезно, сколь неуместно в принципе просить прощения.

Так он и правда так холоден со мной потому, что не может простить не меня — себя. Ведь передо мной он уже извинялся не раз, и до, и после той ночи. Хотя бы тем утром, когда он поведал мне, глядящей на него сухими и красными от слёз глазами, все детали истории, которая привела нас обоих в тот подвал.

И теперь не может простить себя за то, за что я давным-давно его простила.

О, конечно, я на него злилась. На мистера Хэтчера тоже, но на Гэбриэла в первую очередь. За то, что использовал меня в качестве приманки. За то, что не сказал об этом. За то, что позволил пережить все те страдания, которым с самого начала суждено было оказаться напрасными. И пускай тем утром — под его взглядом, так ясно выдававшим, каких мучений ему стоило решиться на этот шаг, — я ответила, что всё понимаю и не сержусь, голос мой отчётливо выдавал обратное.

А потом, успокоившись, я действительно поняла одну простую вещь. То, что Гэбриэл — как и я когда-то — просто не мог поступить иначе.

И у него, в отличие от меня, было куда больше причин принять своё сложное, рискованное, отчаянное решение.

Когда твой противник — граф Кэрноу, умыкнуть невесту его сына — весьма непростая задача. Особенно учитывая, что этой невесте ведома тайна, о которой не должен знать никто. Если б Гэбриэл решился до свадьбы открыть правду мне или Тому, мы бы вряд ли ему поверили. К моему стыду — оба. Даже я могла бы решить, что таким образом Гэбриэл просто пытается удержать меня от шага, не пришедшегося ему по нраву; что уж говорить о Томе, который наверняка бы счёл это хитрым планом по устранению соперника.

Ещё я могла ему поверить. И не знаю, что было бы страшнее. Ибо я никогда не согласилась бы добровольно сыграть свою роль в том спектакле, который в итоге разыгрался. Если б и согласилась, всё равно не смогла бы сделать это достаточно убедительно, чтобы ни граф, ни его сын ничего не заметили. Одна ошибка с моей стороны — и враг, испугавшись, вполне мог отсрочить мою казнь. До тех пор, пока за Гэбриэлом не явилась бы стража, чтобы забрать его туда, откуда он точно не смог бы меня защитить.

А если бы не согласилась, пожалуй, всё было бы ещё хуже. Потому что Гэбриэл, как и говорил во время того танца, с превеликой радостью увёз бы меня подальше от Энигмейла. Возможно, даже в другую страну, где графу было бы нас не достать… скорее всего. Иначе лорд Чейнз сделал бы всё, чтобы мы, хранившие его секрет, замолчали навсегда. Да только Том остался бы здесь страдать в клетке неведения и забвения, куда заключил его родной отец; ведь если б свадьба расстроилась, граф просто снова стёр бы сыну память, вынудив его забыть о спящем в нём волке. Продолжая искать жертву, которой суждено было бы заплатить собственным сердцем и собственной жизнью за то, чтобы этот волк исчез, — пока вокруг множились бы случайные жертвы твари, которая уже обрела довольно ума и силы, чтобы сбегать из своей клетки снова и снова.

Осознавать, что я бросила друга, обрекая его на подобное существование — убийцей поневоле, безвольной куклой в руках собственного отца, — было бы для меня ещё мучительнее, чем знать, что он мёртв. Равно как и понимать, что в конечном счёте моё счастье всё же построено на чужих костях, а жизнь куплена чужой кровью… и не кровью служителей закона, готовых однажды умереть во имя чужого спасения.

Нет, глупо было обманывать себя, что эта история могла закончиться менее болезненно. Каким бы тяжёлым и спорным ни оказался этот шаг Гэбриэла, но чтобы освободить всех нас — себя, меня и Тома, — он был одновременно самым верным. Единственной возможностью отправить лорда Чейнза за решётку, и раньше, чем тот сделал бы то же с бывшим Инквизитором.

Я определённо предпочитала первое. Пускай даже с собой в качестве приманки.

— Что за глупости, — наконец сумела выдохнуть я. — Позволь напомнить, что если б когда-то ты не решил увлечься спиритизмом и не призвал в себя дух настоящего Гэбриэла Форбидена, мною благополучно поужинал бы вампир. И если б когда-то ты решил остаться одиноким волком, мои косточки уже лежали бы в семейном склепе Чейнзов. — Я сердито сжала пальцами подлокотники кресла. — Можно подумать, ты собирался просто так пожертвовать мною во имя общего блага! Граф представлял слишком большую опасность для нас обоих, однако без очевидных доказательств вроде того, что в конечном счёте произошло, я — увы мне — вряд ли бы в это поверила. У тебя был план, и ты знал, что успешно его осуществишь.

— Да. Я был уверен, что иначе почти невозможно вытащить тебя из паутины, которую сплёл наш дорогой граф. Ты увязла в ней уже слишком глубоко. Оказалась слишком удобным объектом для его манипуляций. Я знал, как враг будет действовать, был уверен, что всё рассчитал, и, в отличие от плачевной истории с почившей миссис Форбиден, на сей раз противник был не так силён, а я не так слаб. Я успешно закрыл два дела об оборотнях и прекрасно знал как особенности их превращения, так и время, необходимое на него. За плечами у меня оставались двадцать лет службы без единого провала, и я отказывался даже рассматривать вероятность того, что эта история может стать для меня первым. — Гэбриэл помолчал. — Однако риск есть всегда. А я не только счёл, что имею право подвергнуть тебя ему, но и не спросил твоего мнения об этом.

— Если на то пошло, я уже говорила тебе и скажу снова. Я бы скорее согласилась умереть, чем оставить на свободе подобного негодяя, а…

— Моя милая леди Чейнз, признайте это. Не для меня — для себя самой, — в его голосе прозвучала такая бесконечная и обречённая усталость, что у меня, растерянно осёкшейся, сжалось сердце. Я-то считала, что, привыкнув чувствовать боль, оно уже утратило эту способность. — Сейчас ты не живёшь. Ты существуешь, пытаясь из осколков прежней жизни собрать новую. И когда человек переживает то, что сейчас переживаешь ты… прежде чем перейти в будущее и действительно начать жить дальше, он отчаянно цепляется за прошлое. Я успел стать важной частью этого прошлого, а у тебя осталось слишком мало знакомых, которых ты когда-либо способна была назвать друзьями и которым когда-либо открывала душу, чтобы ими разбрасываться. Кроме того, ты всегда верна своему слову и по доброте своей никогда не смогла бы просто так отказать от дома тому, кому считаешь себя обязанной жизнью. — Он слегка улыбнулся, и от этой улыбки мне сделалось больнее, чем от пощёчины или крика. — Но теперь, когда ты знаешь прежнего Гэбриэла Форбидена, так нежданно нас навестившего… настоящего Гэбриэла Форбидена, как я не без удивления обнаружил… твоё желание стать его супругой определённо обязано было несколько поубавиться.

Я лишь сидела, окаменев. Пока в моих ушах эхом звучали собственные слова, когда-то сказанные ему.

«Я хочу быть с тобой: каждый день, каждый миг, всегда»…

И он считает меня той, которая всегда верна своему слову? После того, как я поступила с ним? Смешно.

— Теперь, когда тебя удостоили опеки над майоратом графа Кэрноу, — спокойно продолжил Гэбриэл, по-прежнему не глядя на меня, — а я нисколько не сомневался, что при сложившихся обстоятельствах ты унаследуешь хотя бы часть его немалого состояния… Полагаю, когда ты оправишься от потрясения достаточно, чтобы окончить добровольное заточение в этих стенах и отправиться в Ландэн, дабы нанести ответный визит прелестной мисс Кэлтон — среди множества молодых людей, которые моментально слетятся на твоё привлекательное вдовье личико и не менее привлекательное приданое, ты отыщешь того, кто действительно достоин разделить с тобой эту опеку. Того, кого тебе не в чем будет винить. Того, кто никогда не подставит тебя под удар, да ещё без твоего ведома. — Он потянулся за бокалом, на донышке которого светился отражённым пламенем жидкий янтарь благородного напитка. — Я буду рядом до тех пор, пока нужен тебе, но уверен, что надобность во мне отпадёт очень скоро. И пусть ты пытаешься быть верной словам, которые говорила мне когда-то, однако можешь с чистой совестью считать себя свободной от любых данных мне обещаний. Ведь тогда ты ещё не могла знать, кому в действительности их даёшь, — и, пригубив бренди, криво усмехнулся. — Я предупреждал, что Инквизитор из меня вышел лучший, чем супруг. Однако, к сожалению, человек устроен так, что все предостережения для него мало значат, в отличие от единожды пережитого на деле.

Настал мой черёд долго молчать. Слушая, как где-то за окном рокочут отзвуки далёкой грозы.

Разомкнуть губы удалось мне не без труда.

— Гэбриэл Форбиден… кажется, это я тебе тоже уже говорила, но не могу не повториться, — судорожно вздохнув, я резко встала. — Ты самый безнадёжный идиот, каких только видывал свет.

Это заставило его посмотреть на меня. За миг до того, как я, бесцеремонно устроившись на его коленях, держа спину так прямо и вскинув голову так высоко, чтобы смотреть на него сверху вниз, вперила в него бесконечно злой взгляд.

— Три с лишним месяца я влачу жалкое существование, считая, что ты не простил мне моего предательства и моего недолгого замужества, — а ты не простил себе того, что спас мне жизнь? И всё это время живёшь в ожидании момента, когда я перестану в тебе нуждаться? — рывком отобрав у Гэбриэла бокал, я опустила его на стол так резко, что стекло жалобно звякнуло. — Всё, что ты сделал, ты сделал ради меня. Чтобы спасти меня. Чтобы мы могли жить спокойно.

— Чтобы тебя спасти, я мог рискнуть рассказать тебе правду, — его голос ничуть не изменился, и разноцветные глаза встретили мой яростный взгляд с почти мертвенным спокойствием. — Вероятность того, что при данном раскладе это действительно поможет, и того, что ты мне поверишь, была ничтожно мала, но я мог попробовать. Мог попытаться увезти тебя туда, где графу было бы до нас не дотянуться.

— Он не оставил бы нас в покое.

— Даже в другой стране? Нет, мы могли сбежать так далеко, что он бы нас не нашёл. Наверное, могли. Но я знал, что будет тогда. Знал, что граф ни за что не позволит сыну умереть, даже если тот этого захочет. Вновь сотрёт ему память, опоит, очарует… а люди продолжат умирать. Волк уже убивал, а стоит оборотням узнать вкус чужой крови, как голод их становится нестерпимым. Я слишком хорошо знаю, на что они способны. — Гэбриэл снова отвёл взгляд, уставившись на огонь. — Я был в таком же подвале, как тот, что ты видела внизу.

Это было для меня в новинку. И хотя я подозревала, что повесть выйдет не из приятных, любопытство оказалось сильнее страха и здравого смысла.

— Расскажи, — мягко вымолвила я.

Его руки рассеянно потянулись к моей талии — и, к вящей моей досаде, опустились на подлокотники кресла, так её и не коснувшись.

— Тогда была вдовствующая маркиза. Тоже колдунья. Любимая дочь, которой раз за разом стирали память о её проклятии, никаких улик, ведь магу так просто их не оставить… всё хорошо знакомо, правда? Милая маркиза не знала о возможности исцеления, но её это не останавливало. И целый год мы пытались найти основания для ареста и допроса. Год, который эта мерзавка смеялась нам в лицо, прикрываясь своими связями, своим титулом и правами, которые он ей даровал. А люди в окрестностях её замка продолжали пропадать… пока под видом очередного нищего в её владения не забрёл я. Пока очередная добыча сама не оказалась охотником. — Гэбриэл неотрывно смотрел на каминную решётку. — Я был ещё молод, но и сейчас помню, как очнулся в том подземелье. На полу, заваленном костями бродяг, которых никто никогда бы не хватился. Бедняков, до которых никому не было дела. Фейри, жизни которых тогда ценили наравне с домашней скотиной. Внебрачных детей, которых несчастные матери, надеясь скрыть свой позор, отдавали добрым незнакомкам, обещавшим за скромную плату найти младенцу славных новых родителей и подарить ему жизнь без клейма незаконнорожденного. Очаровательная практика, начавшаяся уже тогда, а сейчас лишь набирающая обороты. Когда я о ней услышал, подумал, что этой выдумкой боги, верно, решили побаловать детоубийц. — Даже сейчас, много лет спустя, его пальцы на бархатных подлокотниках едва заметно дрогнули, словно желая сжаться в кулак. — Детские черепа… тогда я впервые их увидел. Маленькие, ещё беззубые, без того оскала, которым отличаются взрослые. И только тогда понял, насколько они хрупкие. Ломаются под каблуком, как стеклянные… и улыбаются тебе. Почти трогательно.

Я смотрела в его глаза, сами казавшиеся стеклянными. Понимая, что, сидя так близко от меня — в гостиной, согретой треском огня, тем более тёплой, когда за окном бушует гроза и хлещет холодный осенний ливень, — в действительности Гэбриэл сейчас очень, очень далеко. Там, где вместо золотистых стен с изящным цветочным узором его окружает сырой тёмный камень, источающий холод и жуть.

И впервые начинала понимать смысл слов, которые давным-давно услышала от него в лабиринте.

«Я видел вещи, которые вашим невинным глазкам лучше не видеть никогда»…

— Видишь ли, когда волк внутри оборотня входит в полную силу, проще всего удержать его в клетке, позволив утолить голод прямо в ней. И меня ещё долго преследовала мысль, сколько из этих костей появилось за тот год, в который мы не могли понять, что в действительности нам нужно сделать для ареста. А в человеческой ипостаси та девчушка была такая милая, такая безобидная… разбудила меня тем, что звала маму. Ничего не понимала, ужасно испугалась, проснувшись в подвале на цепи. Мне до сих пор иногда вспоминаются её глаза. — Гэбриэл снова протянул руку к бокалу — но лишь отстранённо щёлкнул пальцами по стеклянной кромке, слушая, как та отзывается коротким звоном. — Я знал, что наш дорогой лорд Чейнз докопался и до этой истории. Ещё одна причина, по которой он так стремился отправить меня, уже разоблачавшего оборотней, подальше от своей вотчины. И, как выяснили на допросе Инквизиторы, он действительно считал это допустимой ценой за то, чтобы сын оставался в заточении, не рискуя побегом разоблачить его и себя. Пускай лучше ужинает под присмотром, чем оставляет кровавый сор в месте, для этого не предназначенном. В конце концов, что такое жизнь бродяги или младенца-бастарда, плода порочной страсти девиц из низших сословий? Можно сказать, оказываешь стране услугу, очищая её от элементов, порочащих её благопристойный лик. — Кончиком указательного пальца он медленно обвёл край бокала, точно надеясь вынудить его запеть. — Да, пока графу не было нужды успокаивать волка таким образом. Пока клетка с трудом, но могла его удержать. Однако он уже достиг того момента, когда сумел выбраться оттуда, и спустя несколько полнолуний… а на сей раз я никак не смог и не успел бы сам… да и если граф знал о том деле, даже подослать кого-то другого уже не…

Он замолчал, когда я обвила его шею руками. Молча, прижавшись к нему, касаясь губами белого шёлка волос на его виске.

Выходит, я даже представить не могла того, что точно знал он. Того, что нам удалось предотвратить.

Что ж, ради того, чтобы этого не случилось, пожалуй, я согласилась бы ещё раз пережить всё, что уже пришлось.

— Знала бы, как мне хотелось просто убить их обоих, — проговорил Гэбриэл едва слышно, словно не замечая того, как доверчиво я льну к нему. — И мальчика, и его отца. Особенно на той треклятой свадьбе, когда я увидел самодовольное лицо нашего дражайшего графа. А стоило мне представить тебя… не знаю, мысль о чём вызывала во мне больше бешенства. О том, что с тобой сделают после постели, или о том, что сделают в ней. — Лишь глубокая складка между бровей, прорезавшая его бесстрастное бледное лицо, выдавала, что он чувствует. Даже теперь. — Это было невыносимо: понимать, что я своими руками отдаю тебя другому. Что обрекаю тебя страдать от этого. Но я просто позволил всему идти по плану… как и положено хорошему Инквизитору, — его губы снова скривила усмешка. — Не дозволяя страстям помрачить разум.

— И поступил так, как должно. Как подобает мужчине, разумному и здравомыслящему, а не глупому порывистому мальчику. — Чуть отстранившись, кончиками пальцев я провела по его щеке, вынудив Гэбриэла повернуть голову. — Увезти меня, говоришь? Поставить мою жизнь над жизнями всех других людей? И чем бы тогда ты отличался от лорда Чейнза, который поставил жизнь любимого сына выше всех остальных, включая мою? Думаешь, я простила бы себе и тебе, что мы живём, потому что умирают другие? А убить Тома — ещё лучше. — Я даже содрогнулась при этой мысли. — Мне не принесло бы счастья ни твоё тюремное заключение, ни осознание, что отныне твои руки запятнаны кровью моего друга, если бы тебе удалось этого заключения избежать. И это точно стало бы вещью, которой я никогда не смогла бы тебе простить. Даже понимая, что ты поступил верно.

Он смотрел на меня. Пристальнее, чем когда-либо. Под этим взглядом моя рука сама собой робко опустилась, с его щеки соскользнув на его плечо… но когда Гэбриэл заговорил, голос его прозвучал мягче пуха:

— Неужели ты правда думала, что я презираю тебя за то, что допустил сам? За доброту и самоотверженность?

— Я сделала ровно то же, чего теперь ты не можешь простить себе. Рискнула твоим сердцем, не сказав тебе почему. Может, и жизнью. — Одно воспоминание об этом заставило меня почувствовать себя неуютно. — Человек легко может стать мёртвым, даже если сердце его продолжит биться. И мёртвая душа куда хуже мёртвого тела.

— Брось, Ребекка, — поморщился он. — Это несопоставимо.

— На мой взгляд — очень даже. Если ты так легко простил то, что я считаю своим преступлением, то почему не верил, что я простила тебя?

— По очень простой причине, — улыбка Гэбриэла была горче полыни, запах которой — его запах — сейчас я ощущала острее, чем когда-либо. — За всю жизнь я не встречал женщины, которая простила бы меня после такого.

— А теперь встретил. Потому мы оба сейчас и здесь, верно? — осмелев, я положила обе ладони ему на плечи. — Я не глупая эгоцентричная особа, которая мнит, что весь мир замкнулся на ней. Которая разделяет принцип «tunica pallio proprior est». Которая не способна понять, что сама по себе жизнь стоит не так уж дорого. Прожить жизнь, оставшись человеком, а не зверем, готовым на всё ради выживания своей скромной персоны и своей маленькой стаи, — это ценно. То, ради чего стоило давать нам человеческую душу и человеческий разум. Вовсе не для того, чтобы мы остались теми же зверьми, только обрядившимися в нарядные платья и проводящими жизнь на двух лапах. — Я твёрдо встретила его скептичный взгляд, явно смеющийся над тем, что я решила взять пример с христиан и прочесть ему проповедь. — Я не хотела бы жить в мире, где нет таких людей, как ты. Населённом лишь теми, кто перед лицом опасности хватает самое дорогое и бежит, предоставляя злу торжествовать. Ужасное было бы место.

— Такие люди не имеют права на самое дорогое. Чтобы в случае чего жертвовать лишь собой, но не теми, ради кого они сами без раздумий положили бы жизнь.

— А вот это, мой дорогой лорд Форбиден, уже позвольте мне самой решать. И то, что ты сделал, было самопожертвованием не хуже других. Ведь все мои мучения ты пережил вместе со мной, и, полагаю, даже острее меня. — Видеть, как тает лёд в его глазах, было для меня первым приятным зрелищем за очень долгое время. — Лишать права на счастье таких людей, как ты, со стороны вселенной было бы крайне бесчеловечно. С одной стороны, вселенная и не человек, с другой… её населяют люди, и этим людям точно виднее, как далеко они готовы зайти, чтобы всем воздалось по заслугам. В том числе тем, кто заслуживает любви более тысяч других. — Щурясь, я взяла его лицо в свои ладони, чувствуя под пальцами ласкающую бархатистую гладкость выбритой кожи. — Я влюбилась в контрабандиста, но призналась в любви и обещала всегда быть рядом бывшему Инквизитору. Не отступавшему никогда и ни перед кем. Готовому пойти до конца, чтобы преступники получили заслуженное возмездие. Не убегавшему от врага, как трусливый пёс, заботящийся лишь о том, чтобы прихватить любимую косточку. И люблю тебя именно таким, какой ты есть.

Некоторое время он ещё сидел неподвижно… прежде чем, прикрыв глаза, накрыть одну мою ладонь своей.

— Ребекка, Ребекка… — в этом шёпоте и в том, как он сжал мои пальцы своими, чтобы прижать их к губам, было столько щемящей нежности, что у меня перехватило дыхание. — Где ты была всю мою жизнь?

Слова обожгли кожу, вынудив меня почувствовать жаркое волнение, которого я не ощущала уже очень давно.

— Ждала, пока тебе больше не придётся каждый день рисковать нашим счастьем. Мне не жаль погибнуть за благое дело, но я всё же предпочту прожить с тобой до глубокой старости и умереть в один день, — в моём голосе прозвучало почти веселье: эмоция, которой никто не слышал в нём с весны. — Только если мне в другой раз придётся изображать жертву какой-нибудь кровожадной твари, пожалуйста, предварительно извести меня об этом. Со своей стороны клятвенно обещаю специально для таких случаев тренировать своё удручающе скромное актёрское мастерство.

Гэбриэл лишь смотрел на меня. Опустив мою ладонь, но не выпустив из пальцев, больше не улыбаясь. Тонкие, плотно сжатые губы напомнили мне о вечере, когда я впервые убеждала его, что люблю, а он казался таким же неприступным… и теперь, вновь не пугаясь этой мнимой неприступности, я первой потянулась к его губам.

— Почему ты никак не можешь поверить, дурак, — выдохнула я, целуя их шёпотом — прежде чем поцеловать по-настоящему, — что мне не нужен никто другой?

Они откликнулись миг спустя. Разомкнувшись, отвечая с силой, которой я не ожидала, вынудив все мысли разлететься осколками. В том, как Гэбриэл рывком привлёк меня к себе, я прочла всё, что он так долго сдерживал; и лишь сплела пальцы за его шеей, прижимаясь ещё ближе, чувствуя, как забываюсь в том, что происходит, растворяясь, теряя себя во тьме, напоенной самым прекрасным запахом на свете. Полынь, вереск и миндаль, пьяная сладкая горечь, аромат свободы… Его объятия — подчиняющие и почти яростные, они могли бы смять меня, как бумажный листок, не будь его руки такими бережными; его губы на моих губах будят во мне странное, неведомое прежде желание, похожее на жажду — нестерпимую, безрассудную, почти пугающую. Жажду, которую может утолить лишь один человек, жажду, которая мучила меня уже слишком давно, пускай я сама этого не понимала. Все чувства обострены до предела, прикосновения чужих пальцев, неистовой лаской скользящих по спине, шее, плечам, лицу, снова отдаются во мне дрожью; а потом его губы спускаются ниже, приникнув к шее тем странным жгучим поцелуем, что снова заставляет меня всхлипывать — и выгибаться ему навстречу, хватая губами воздух, вонзая пальцы в чёрный шёлк на его плечах так, что, наверное, они почти царапают. Мне так невыносимо, невообразимо хорошо, что, кажется, ещё немного, и это сведёт меня с ума. Да что же он… со мной…

Когда Гэбриэл касается дыханием ямочки между ключицами и кожи чуть ниже, слегка приоткрытой целомудренным вырезом вдовьего платья, я резко отстраняюсь — и вынуждаю его вскинуть голову, чтобы самой впиться в жёсткие тонкие губы. Прерывая то, что заставляет меня чувствовать себя почти безумной, но не в силах оторваться от него. Неумелая, несдерживаемая страсть вынуждает почти кусаться, однако Гэбриэл отвечает — и прослеживает ладонью линию моей талии, от бедра — выше, скользит пальцами по тому, что скрывает вырез… а затем, шумно вдохнув, почти отталкивает меня, заглядывая в мои глаза, позволив снова увидеть тёмный огонь, которым пульсируют его зрачки.

— Осторожно, моя милая леди Чейнз, — мягко, почти одними губами выговаривает Гэбриэл. — Мы рискуем зайти слишком далеко.

— Я знаю.

Ответ срывается с губ прежде, чем я успеваю задуматься. Прежде, чем успеваю понять, что это действительно так — и что мне нисколько, нисколечко не стыдно. На краю сознания лишь мелькает смешная мысль о том, как это удачно: что портрет, иначе бы глядевший сейчас на нас, отвёрнут к стене.

Боги, если это непристойно, почему вы сделали это таким приятным?..

— Знаете, что мы в шаге от предела, за которым меня уже ничто не остановит?

— Знаю. И не хочу тебя останавливать.

Безмолвная, бездвижная тишина, в которой слышны лишь огонь в комнате и вода за её пределами — в которой мы сжигаем все мосты и оставляем позади все холодные тёмные пропасти, возвращаясь в мир жизни, тепла, света и любви, — длится всего мгновение.

Он не тратит время на то, чтобы расстёгивать бесконечные пуговицы, тянувшиеся от моей шеи до низа спины. Просто рвёт сзади ворот, заставив эти пуговицы брызнуть в стороны тёмным конфетти. Сейчас мы оба в чёрном, и прежде, чем Гэбриэл несёт меня на софу, чёрное платье падает на пол рядом с чёрным жилетом и чёрной рубашкой вместе с ворохом другой моей одежды, сейчас казавшейся такой лишней и ненужной. Я не помню, как успела остаться в одной сорочке — разоблачение из многослойного наряда забылось за всем, что его сопровождало, заставившим меня снова почти обезуметь; мне ни капли не холодно, и то, что происходит сейчас, ничуть не похоже на кошмар, творившийся со мной когда-то. Мне не стыдно и не страшно: я не помню ни о боли, ни о стыде, ни о страхе, ведь с Гэбриэлом я ничего не боюсь. Сейчас я понимаю лишь, что хочу быть его. Стать его. Позволить ему сделать всё, что он хочет, всё, чего я хочу, ведь его желания — мои желания. Но когда его пальцы спускают сорочку с плеч, а губы пробуют на вкус то, что ранее было запретным, а после эти пальцы и губы узнают обо мне всё, как раньше его душа знала о моей, я всё же схожу с ума — раз за разом, в несравненной восхитительной пытке. И боль, которую я ждала, не приходит, даже когда мы становимся одним целым. И в конце уже я целовала мужчину над собой куда придётся, ощущая не прежнее исступление, которое он заставил меня испытать сполна, но нечто другое, необъяснимо большее. То, от чего мне так уютно и хорошо, что хочется плакать, — странную, ни с чем не сравнимую нежность от всего, что он делает со мной, от того, как страсть искажает его лицо.

Потом, когда мы лежали рядом, не размыкая объятий, голосом, слегка севшим, ибо мне вопреки всем стараниям не удалось хранить благопристойное молчание, я произнесла:

— Скажи это снова.

— Что именно?

Ладонь Гэбриэла лежала на моей груди, между нами, — так, будто слушала стук моего сердца.

— Что я твоя.

Он коснулся рукой моей щеки. Бережно провёл пальцами по коже, от уголка глаз к виску, промокая слёзы, которых я не замечала.

— Моя. И всегда будешь моей. — От того, как медленно он погладил меня по волосам, мне отчего-то снова захотелось плакать. — Если ты этого хочешь.

Я только улыбнулась. С трудом, лишь сейчас понимая: в последний раз я делала это так давно, что губы почти уже забыли, каково это.

И, прижавшись кожей к его коже, ощущая, как медленно успокаивается наше сердцебиение, слушая, как за окном неистовствует осенняя гроза — чувствовала, как в душу наконец проникает минувшее и не прожитое мною лето.