Глава 17

Проснувшись, я увидела, что Джиджи спит на полу у моей кровати, а Элеонор свернулась калачиком в кресле, заснув с «Историей Венгрии» в руках. Глядя на нее, я заметила, что она хмурится во сне. Интересно, что ей снится? Я сомневалась, что она вспомнит свой сон после пробуждения. Люди, подобные Элеонор, обычно не признают, что видят сны.

Я посмотрела на квадратный столик, который сестра Уэбер поставила у кровати для моих лекарств и своих приборов. Она украсила его прямоугольной кружевной скатертью собственного изготовления и аккуратно сложила лекарства в плоскую корзинку. Я заметила, что, пока я спала, кто-то положил на поднос маленького петушка из херендского фарфора. Кусочек его когда-то пышного хвоста был отбит, но я, к счастью, не видела этого, так как он был повернут ко мне другим, целым боком. При виде фарфоровой фигурки у меня перехватило дыхание, и тут же мое сердце наполнили непрошеные воспоминания, как прибой наполняет прибрежные болота. Полагаю, ее туда положила Элеонор, ведь это она имеет привычку рыться в чужих вещах.

Повернув голову, я увидела стоящего на пороге Финна, который так же, как и я, разглядывал Элеонор. Как всегда, выражение его лица было совершенно непроницаемым. Ему прекрасно удавалось хранить свои тайны, совсем как Магде.

– Ну как, тебе получше? – шепотом произнес он, присел на краешек кровати, стараясь не разбудить малышку, и взял меня за руку.

Я вырвала руку, раздраженная тем, что со мной обращаются, как с инвалидом. Я все еще удивлялась при виде своего отражения в зеркале и даже пугалась, словно видела там незнакомого человека. Я все еще ожидала увидеть золотистые волосы, кожу без морщин и длинные прямые пальцы. Возраст, словно коварный вор, вместо того чтобы похитить сразу все ваши сокровища ночью, когда вы спите, крадет их одно за другим и заставляет вас смотреть на это.

– Со мной все нормально. И я чувствую себя достаточно хорошо, чтобы присоединиться к вам в столовой и отпраздновать твой день рождения. Надеюсь, Элеонор уважила мою просьбу и накрыла стол?

– Да, она накрыла, а сестра Уэбер украсила комнату – повесила плакат с поздравлением и воздушные шарики. Знаю, ты их не любишь, но, пожалуйста, сделай вид, что они тебе нравятся, так как обе дамы вложили свой труд в подготовку торжества. Мне лично по душе такая праздничная обстановка.

Я подняла брови, пытаясь понять, что изменилось в Финне за последние несколько месяцев. Волосы его выгорели от постоянного пребывания на пляже с Джиджи, но дело было не только в этом. Создавалось такое впечатление, что на окне внезапно распахнули ставни. Он все еще был внуком своего деда, но в нем явно проступали и черты Магды. А это был очень хороший признак.

– Как хочешь. Я мастерица притворяться, ты же знаешь.

Он протянул руку, взял с подноса фарфорового петушка и начал вертеть в руке, проводя указательным пальцем по отбитому хвосту.

– Я собирался кое о чем тебя спросить. Это насчет Бернадетт. Может быть, ты догадываешься, кто тот человек, с которым я должен был встретиться по ее просьбе?

Я пожала плечами, стараясь держаться непринужденно.

– Ты же помнишь, какая она была – вечно участвовала в каких-то благотворительных акциях. Трудно их все упомнить. Полагаю, она тратила немалые средства на благотворительность, но ей всегда было нужно твое одобрение или, если сумма была значительной, даже помощь. Видел бы ты все эти письма, которые мы до сих пор получаем, в основном на имя Бернадетт, касающиеся каких-то неизвестных мне мероприятий.

Финн поднял голову, и в его глазах засветилась надежда.

– Надеюсь, ты их сохранила?

– Разумеется, нет. Я их выкинула, даже не открывая. У меня полно собственных идей, куда направить деньги.

Он сидел некоторое время с задумчивым видом.

– Если получишь какие-либо другие уведомления, не могла бы ты сохранить их для меня? Мне действительно хочется знать, почему она так настойчиво просила о встрече с неизвестным человеком в этом кошмарном баре. Когда Бернадетт позвонила, не застав меня, она оставила сообщение Кэй, моей секретарше, которая внесла эту встречу в мой график. Мне даже в голову не пришло перезвонить Бернадетт и спросить, о чем идет речь. А потом…

– А потом она умерла.

– Да, – сказал он. – Потом она умерла.

Наши глаза встретились, и мы долго смотрели друг на друга, вспоминая события, о которых лучше не вспоминать, и тайны, которые лучше сохранить.

Элеонор пошевелилась, и я повернула к ней голову, гадая, как долго она наблюдает за нами и слушает наш разговор. Ее взгляд упал на фарфорового петушка, которого Финн все еще сжимал в пальцах. Она выпрямилась в кресле, и в ее глазах уже не было ни намека на сонливость.

– Надеюсь, вы не возражаете? Я нашла этого петушка на террасе, когда перебирала там вещи в поисках нот. Он валялся на полке за книгами, и я подумала, что это слишком красивая вещица, чтобы ее скрывать, даже с отбитым хвостом. Он явно изготовлен в Венгрии, и я подумала, что, возможно, вам будет приятно видеть его здесь.

Я протянула руку к фарфоровой фигурке, и Финн вложил ее мне в ладонь. По моей руке, словно электрический ток, потекли воспоминания.

Между тем Элеонор продолжала:

– Какое же у вас, должно быть, было прекрасное детство среди всех этих картин и таких произведений искусства, как эта статуэтка. Уверена, вы испытывали трудности с их перевозом в Америку, но как приятно, наверное, иметь рядом частичку родного дома.

Я сосредоточилась на глубоком дыхании, как учила меня сестра Уэбер. Она объяснила, что именно поверхностное дыхание вызывало нехватку кислорода, жизненно необходимого для работы мозга, что и было причиной предыдущих приступов.

– Да, – наконец выдавила я из себя. – Я чувствую себя прямо как дома. – Я принялась вертеть петушка в руке, разглядывая изысканные сетчатые узоры на хвосте, изящную головку и вспоминая, как он стоял на столике у входа в наш крошечный домик. Моя мать – anyukám очень гордилась им.

– Каким же образом он разбился?

– Это я виновата. Я иногда бываю такой неловкой. Наткнулась на стол, и он опрокинулся. Anyukám к тому времени уже умерла, но я словно чувствовала ее разочарование из-за того, что я умудрилась сломать такую прелестную вещицу.

Я закрыла глаза – нахлынувшие воспоминания были столь остры, что мне казалось, в груди у меня кровоточащая рана.

Конечно же, я не могла рассказать Элеонор даже часть этой истории. Открыть только одну тайну – это словно потянуть за нитку, торчащую из вязания, и оно распустится все.

Я потерла кончик большого пальца, как будто ожидала увидеть там кровь, и переключила внимание на девушку.

– Попозже мне бы хотелось послушать Дебюсси. Надеюсь, вы хоть что-нибудь сможете сыграть так, чтобы несчастный композитор не перевернулся в собственном гробу.

Я видела, как напряглась ее спина. Они с Финном обменялись многозначительными взглядами.

– Я, конечно, попытаюсь, – произнесла Элеонор. – Но только в том случае, если вы считаете, что это лучшее занятие, чем сортировка нот.

– Сами решите после обеда и поедания праздничного торта. Надеюсь, готовите вы лучше, чем играете на фортепьяно.

– Я тоже на это надеюсь, – сказала она без малейшего намека на враждебность.

Элеонор встала, подняла корзинку с пластинками, и тут я заметила, что из комнаты исчез граммофон.

– Я отнес его на застекленную террасу, – сказал Финн, отвечая на незаданный вопрос. – Подумал, может быть, послушаем пластинки после ужина.

«О нет, – хотелось сказать мне, – только не это, потому что я боюсь, страшно боюсь услышать упрек и осуждение в голосах сестер, независимо от слов песен, которые они поют».

– Посмотрим, буду ли я в настроении их слушать, – сказала я. – Пожалуйста, попросите сестру Уэбер помочь мне выбраться из постели, и я вскоре присоединюсь к вам в столовой.

Финн очень мягко потолкал Джиджи, чтобы разбудить ее, и вышел вместе с ней из комнаты. Однако Элеонор и не думала уходить, задумчиво разглядывая фигурку петушка.

– А у вас, случайно, не сохранилась вторая половинка хвоста? Тут довольно гладкая грань, и скорее всего я могла бы его склеить так, что никто и не заметил бы, что он когда-то был разбит.

Я покачала головой.

– Увы, нет. Мы давным-давно потеряли ее.

Она быстро кивнула и вышла из комнаты прежде, чем я смогла сказать, что в жизни есть вещи, которые, если ты уже сломал, починить невозможно.