Через Кижи не только Разбойным корытом можно пройти. Другие тропки натоптаны. Менее удобные и безопасные, ну так чваниться ли теперь! Тяжких снегопадов последние дни не было. Зато мороз поиграл, сплотил снег. Авось пропустит Хозяинушко. Вспомнит, кто его обильной жертвой попотчевал.

А там уж…

Ночь стояла не самая тёмная. Ехалось легко, да и след Порейка бросил отменный. Всё ручьями, болотцами, маленькими бедовниками. Как раз до холмов добежать, встать на отдых. А утром, по надёжному свету, пуститься в удолья – и вечером лихо стукнуть в ворота. Ну-ка, где тут нашему красному товару покупщик?

Лигуй уже начал подрёмывать под ворохом шуб, когда в оболок сунулся Хлапеня.

– Не прогневайся, батюшка… Улыба леса не узнаёт!

Хозяин Порудницы досадливо зашевелился. Он-то полагал, если будет досуг, присмотреться к Десибратовой дочке. В дороге думается знатно. Всё рядом, всё достижимо. Взять женить на Десибратовне того же Хлапеню. Прибрать к рукам стареющего Головню с его зеленцом… Эх! Какое женить околотней, если без большака ни с чем справиться не умеют!

– След, что ли, потеряли, дурни? – вылезая на козлы, хрипло спросил Лигуй.

– Нет, батюшка. Вот он, след.

– Тогда что глаз смежить не даёте? Я не вы, мне до завтра умом надо раскинуть!

Ответил Улыба, шедший на лыжах:

– Я с Порейкой на первый развед бегал. Должно помошье быть и с краю валун, зраком на человека похожий. А нету!

Он был следопыт. Лигуй, конечно, виду не показал, но про себя встревожился. «Леший, что ли, пробудился не к сроку и давай спросонья водить?..»

Поднял воротник шубы, пихнул в бок Хлапеню, сел с ним на козлы. Сразу приметил: походники жались к саням. Шуба вдруг стала редкой рогожкой, ветер, звеневший ледяными ветвями, её легко проницал.

Лигуй нахмурился. Остановил руку, тянувшуюся к оберегам на поясе.

– Чего испугались?

– Да тут… это… уж не обессудь, батюшка, – помедлив, ответил Улыба. – Как нам, сирым, не бояться, если ветер песни поёт?

– Какой ветер? Какие ещё песни? – грозно рявкнул Лигуй. Не хотел сознаваться, что успел ощутить каждую заснеженную версту, отделявшую сани от дома с его теплом и хранительным светом. – Что вы, как бабы старые, от лесного шороха обмираете?

Хлапеня не ответил, лишь покосился. Лигуй невольно напряг слух.

Деревья, все до единого обломанные, покалеченные снегопадами, стонали, скрипели, будто в каждом маялась загубленная душа. Горожанин какой, житель стольного Коряжина, с напужки память утратит. Лигуй жалобы леса каждый день слышал. Он чуть снова не выругал своих молодцев старыми бабами или чем хуже… Оханье и плач древесных макушек вдруг начали слагаться в осмысленную попевку. Да не какую попало! Наплывала именно та, которой, бывало, помогали работе весёлые Бакунины чада:

Только вот звучала артельная песня горестно, будто кто на собственные похороны тащился.

Как возможно, чтобы бодрый нагал обернулся иносветной кручиной? Лигуй вмиг забыл, куда едет. Чёрные деревья нависли, простёрли цепкие ветви. Ладонь, гревшая обереги, утратила волю. Краем меркнущего рассудка Голец только знал: мстилось не ему одному. Рядом кто-то пробовал высечь огня и тряско, жалобно матерился. Искры не попадали на ветошный трут. Бессильные проклятия уносил ветер.

Душа метнулась к упрятанной в горшочек огнивенке. Мысленно Лигуй уже искал полдень и полночь, возжигал жирники. Спереди раздался крик Улыбы. Большак еле усидел на козлах, не сразу признав шальную радость в голосе парня:

– Помо-о-ошье!

И развеялся морок, рваными клочьями отбежал в лесные кромешные закоулки. Ветер перестал надрываться человеческим горем, по вершинам опять заметались самые обычные вихри. Облегчение утроил новый крик следопыта:

– И камень вот он приметный!..

Оботуры стали поднимать головы, нюхать воздух. Передовой, за ним коренник. Тоже, верно, чаяли отдыха и пастьбы. Лигуй зевнул, с облегчением полез назад в оболок. Досужие ребята кинут стан и без него.

…Благодарную радость пронёсшейся напасти смёл новый крик Улыбы. Без слов, зато полный потустороннего ужаса:

– А-а-а!..

– Что? – снова помертвел Лигуй. – Что?..

В нескончаемом вопле звучала бесповоротная гибель всем и всему. Улыба развернулся в воздухе, в зверином прыжке. Бросился назад мимо саней. Взгляд большака мазнул по белому лицу с пятном орущего рта, устремился дальше, притянутый тем, что больше всего боялся увидеть.

Смутно похожий на человека валун, которому только что радовался следопыт, обретал движение.

Расправлял плечи. Сбрасывал снег…

Вожжи обмякли у Хлапени в руках. Оботуры остановились.

Теперь кричали, кажется, уже все, но Лигуй отчётливо слышал скрип снега под валенками мертвеца.

Тело, изломанное обвалом, шагало неловко, угловато, неотвратимо. Серебряный светоч, мревший в облаках, скрадывал очертания и цвета́, но страх сообщил зрению небывалую остроту. Половина лица бугрилась чёрным потёком, видимый глаз был мокрой ледышкой… Голец узнал растрёпанные, точно пакля, седовато-светлые волосы… старую лисью шубу… а главное – чёрное и зелёное, казавшееся из-под распахнутой шубы!..

Навстречу Лигую, раскрывая для объятия руки, валко шёл Бакуня Дегтярь.

А перед ним катилось по снегу чёрное пёрышко.

Лигуй увидел это и умер.

Дальше всё творила пустая телесная оболочка.

Он не услышал, как вблизи подал голос ещё один призрак:

– Родимые! Грабят!!!

И всё похоронил рёв косматых тягачей. Белолобые братья заветных слов не забыли. Две заиндевелые копны разом прянули вперёд, стали заворачивать влево, увязая по целику, падая и вздымаясь. Очнувшийся Хлапеня бешено захлестал, ме́тя по головам, но какая пуга упряжке, дождавшейся хозяйского зова? Оботур не зря называется оботуром, злых рук назавтра слушаться не начнёт… Долой сани с чужими людьми! Облуком их в дерево, да и набок! Кореннику мешали оглобли, пристяжной бился в цепных постромках. Хрустнуло дерево, расселись крепкие звенья!

Хлапеня вылез из сугроба без шапки, пуги и рукавиц. Размахнулся по пристяжному топориком. Неведомо откуда прилетела стрела. Ударила в лицо, опрокинула.

Лигуй не видел гибели пасынка. Способность что-то понимать вернулась к нему через версту, и что это была за верста! Чужими чащобами напролом, без следа, без снегоступов! Изнеможение тела пробудило рассудок, когда звериный умишко отработал своё. Лигуй шарахнулся от безликих теней, оказавшихся такими же беглецами. Прежде у них были имена. Если натужиться, удастся вспомнить, но сейчас не было сил. Ступни холодил снег, таявший в валенках. По лицу текло, влага выедала глаза. Лигуй поднял руку утереться, выронил что-то мешавшее. Хотел идти дальше, моргнул, тупо уставился под ноги… Поспешно склонился, подхватил горшочек с Божьей огнивенкой, заковылял.

Усталость брала своё, ску́чившийся остаток походной дружины перестал бежать, помалу вовсе остановился.

– Куда теперь, батюшка?.. – неверным шёпотом спросила одна из теней.

К себе на Порудный Мох было верней. В Ямищи – ближе. Ещё понять бы, где что!

– Вон там Ямищи, – показал самый уверенный. Даже сделал шаг, но качнулся. Резко стукнул в сосну головой… уронил руки, обвис, выпучив неживые глаза. В мокрых кудрях на виске забелел то ли ком снежного пуха, то ли хвостик стрельного оперения. Стало ясно: Дегтярь не просто вернул себе плоть, вздумав показаться Лигую. Он ещё и лук свой нашёл в разбитых санях. Поднял лебединые стрелы.

Теперь не отступится, пока всех погубителей не настигнет!

Словно в подтверждение, тучи наверху собрались гуще, затмив небесное серебро.

мешая ловить шаги за спиной, скорбно затянул ветер.

…А вот это уже была кривда бесстыдная. Уцелевшие походники во все лопатки дыбали по сугробам. Кто-то всхлипывал. Кто-то в голос молился.

На роковое помошье Лигуй прибыл в санях. Отроки – утомившись на лыжах. Тем не менее свой зеленец хозяин увидел последним. Резвые юнцы умчались вперёд, бросив батюшку большака. О том, как их наказать, Лигуй подумает завтра. Сейчас он бежал к туманной стене, за которой тревожно двигались огоньки. Туда, где на столе сделаны отметки для жирников. Чернавки не смели их соскоблить.

Наконец-то! Белый влажный кисель овеял лицо…

Внутри зеленца, в полусотне шагов от ворот, на талой земле скорчился Улыба. Сулица, разогнанная копьеметалкой, пробила овчинный кожух. Копьецо бросил дозорный. Не признал дружка в кричащем и растерзанном бесноватом, выбежавшем из тумана. Лигуй перескочил Улыбину ногу: обега́ть кругом показалось долго.

Ввалился во двор:

– Закладывай ворота! Живо закладывай, говорю!..

На него странно смотрели. С лица спал, глаза дикие, волосы дыбом…

Прочный брус тяжело стукнул в проушинах. Звука отрадней Лигуй за всю жизнь не слыхал.

Во дворе было куда веселей, чем в тёмном и враждебном лесу. Лица перед глазами не держались, но это мелькали лица живых, не ледышки кровавые. Трещали в руках домочадцев смолёные витни. Мало, слишком мало! Нужно ещё!

– Огня святого добуду, – прохрипел Лигуй. – От лешей силы отбо́ю!..

Не глядя ринулся в дом.

– Это что у батюшки на спине?.. – ужаснулся сзади девичий голос. Некогда было слушать его.

В сенях Лигуй метнул с плеч кафтан, мокрый, изодранный о сучья и пни. Не глядя схватил бочонок дёгтя из ряда, выстроенного у стены. Внёс в избу. У печи возились две бабы. Лигуй взмахом руки смёл всё, что они выставили на стол. Брякнули скалки, пылью разлетелась мука!.. Обеих дур метлой вымело за порог. Лигуй понял, что́ нужно делать. Бросился, заложил дверь. Вот теперь никто не помешает ему! Он поспешно раскупорил заветный горшочек…

Загодя сделанные знамена не подвели. Каменное сердечко забилось, начало исторгать свет. Послушно вспыхнула берёста. Лигуй взялся зажигать светильники, лампы, сальные плошки, найденные на полицах. Дёготь плескал на пол, на одежду. Изба озарилась. Ещё света, ещё! Берестяной клок обжёг пальцы, Лигуй бросил его, схватил новый. Поплыл дым, это было хорошо. Выходец из Кромешного мира не сунется к дымному очагу. В дверь ломились снаружи. Лигуй засмеялся. Он ни с кем не поделится светом, никого не пустит в избу, где сулит оборону Божий огонь…

С горки на другом краю болота за пожаром наблюдало несколько человек.

– А я уж думал, так и загибну, отмщения за батюшку не увижу, – сказал Коптелка. Сотворил святой знак. – Не попустила Моранушка.

Он сидел верхом на кореннике, погрузив руки в длинную шерсть. Смотрел не мигая на пламя, рвавшее туман. Бык заворачивал голову, гладил так и не спиленным рогом хозяйскую деревяшку. Коптелка уже избавил его от кольца, вдетого за непокорство. Пристяжной стоял рядом с братом. На белых лбах вкривь и вкось запеклись красные полосы. Скоро всё заживёт.

– Славься, Владычица, – сказал Ворон.

– Был Порудный Мох, прозовётся Лигуевой Гарью, – предрёк Злат.

Дикомыт переступил беговыми иртами:

– Чести много.

Он уже отодрал от лица «кровавый» потёк, но из ворота казались чёрные и зелёные тряпки. Тугому Бакунину луку хорошо лежалось в руке. Лебединых стрел в туле убавилось по числу Лигуевых ухорезов, не добежавших до зеленца.

– Я тоже мог перед ними из сугроба встать, – проворчал Злат ревниво. Коптелка предлагал ему сесть на второго быка, он с непривычки убоялся, теперь жалел.

Ворон кивнул, глядя через болото:

– Мог. А они могли стрельнуть с перепугу.

– А в тебя бы стрельнули?!

– А я от калёной стрелы крепким словом заговорённый.

Злат довольно насмотрелся на моранича за время похода. Принял бы на веру и ещё что похлеще.

– Дёготь горит, – глядя на страшное пламя, определил Коптелка. – Не впрок пошло краденое!

За болотом редел туман, съедаемый неистовым жаром. На старом поле толпой сбились погорельцы. Яростный свет стелился по снегу, наделяя их шаткими, невозможно долгими тенями. Ни ухожи отстоять, ни добро вытащить. Спасибо, выскочили живые!

Вот тяжело застонала, рухнула крыша. Лигуевичи отпрянули дальше, жар как будто метнулся в стороны по земле. Почти разом по всей длине вспыхнул тын. Загородил долгой крадой гибнущий двор.

– Отстроимся, – подал голос Улеш.

Коптелка передвинулся на уютной спине, ответил громко, уверенно:

– Не впервой.

Коряжинские выходцы с десибратовичами стояли плечом к плечу. Все они храбрились на бой. Теперь были рады: никто кровью не замарался.

Толстенные рассохи подпорных столбов, ещё видимые в огне, заваливались, распадались угольем.

Злат вдруг понял, что боится покинуть Ворона взглядом. Орудье тайного воина было завершено. Отвернись – растает в ночи, и следа не сыщешь. Уже теперь отчуждился, суровый стоял, незнакомый. Пристально разглядывал погорелую Лигуеву чадь, растерянно снующую за болотом. Не спешил снимать тетиву с лука.

– Порейки не вижу, – сказал он наконец.

– И я не видел, – подтвердил Коптелка.

– И мы, – на разные голоса отозвались ребята.

Да ну его, Порейку! Мысли Злата уже текли в будущее. Всё же к лучшему, наверно, что батюшка не исполнил угрозы, не отдал в котёл. Дикомыту теперь бежать домой, в Чёрную Пятерь. Как есть одному через Шерлопский урман, мимо Селезень-камня, мимо Истомища… А там, поди, опять на орудье, чтобы увенчать его кратким мгновением торжества. А потом снова.

Пока Владычица не поцелует где-нибудь на безвестной тропе, не укроет снеговым одеялом.

Коршаковичу тоже хотелось стоять с боевым луком в руке, наблюдать за смятением недобитых, но его удача в другом. Он наконец увидит Чаяну, и горе больше не найдёт к ней дороги. Оживёт промысел, вновь появится на купилищах земляной дёготь. Даже Порудница не заглохнет: хоть Улешке над ней старши́нство вручить… Сколько дел! И каждое – змей о семи головах. И каждое в черёд победи. А наградой – нежные руки, тёплые губы, топот детских ножек в избе…

Ворон подслушал его мысли.

– Будет то, что будет, кровнорождённый, – проговорил он негромко. – Даже если будет наоборот.