Про себя Ознобиша был наполовину уверен: когда восторг и тревогу первых открытий в книжнице сменит бисер ежедневных трудов, с царевны станется заскучать. Озорнице и непоседе, знавшей по именам всех союзников «дяди Сеггара» и в особенности всех его недругов, – ей ли раз за разом подливать масло в светильник, трудить глаза, силясь отличить узор случайных потёков от прихотливого течения додревних письмён?.. Девичья ли забава – воссоздавать дела старины, испятнанные кровью и вероломством?

«Это мои отцы и матери», – сказала Эльбиз.

Они к тому времени разобрали уже достаточно. Ознобиша пытался предупредить:

«Их слава может оказаться не столь возвышенной, как мы все привыкли считать…»

«Это всё равно мои предки. Других не надобно».

«Но ты всяко узнаешь, когда я государю Эрелису разыскания поднесу…»

«Ты дурак, Мартхе! – рассердилась царевна. – Ну вот почему, как мне что полюбится, тотчас отнять норовят? Ещё ты начни меня за прялку засаживать!»

«Я дурак, – согласился Ознобиша. – Но ты лучше всех знаешь: отрока со стороны в дружину просто так не берут. Велят доказать, что впрямь иной жизни не мыслит. Поэтому искушаю…»

Эльбиз буркнула, остывая:

«Сравнил! То дружина!»

Ознобиша спрятал руки в нарукавники, отмолвил строго, спокойно:

«Если бы я не равнял свой долг райцы с долгом витязя воеводе, твой брат меня бы вряд ли приблизил».

Больше они не спорили. Царевна только сводила в книжницу Серьгу. Чтобы знал, где искать её, если неотложно занадобится. Верный дядька, доживший до седой бороды без малейшей нужды в грамоте, заметно подивился новой причуде любимицы, но дорогу запомнил.

Город уже оправился от испуга, навеянного едва не случившимся кощейским нашествием. На каждом углу звенели струны. Уличные сказители славили порядчиков, воспевали мужество бесстрашного Гайдияра:

Горожане милостиво подавали певцам. Ещё вчера торговый люд жаловался на поборы, сегодня наперебой хвастался:

– А меня за пирог с молоками старшина Обора благодарил!

На Ближнем исаде давно смели в обрыв пепел, оставленный чучелом дикомыта. Теперь в огне распадались набитые ветошью поличья переселенцев. К ногам кукол с проклятиями летели тресковые головы, не проданные на торгу. Этот пепел тоже смывало дождём.

Посередине исада громоздилась лобная подвысь. Лицедеи с утра до вечера представляли деяние Гайдияра. На вразумление тем, кто сам не ходил к Зелёному Ожерелью. На веселье тем, кто ходил.

Сейчас у потешников была передышка. Народ медлил расходиться, ждал нового начала.

Ознобиша в толпу не полез, но посмотреть остановился.

– Вот кому Справедливый Венец воистину впору!

Купеческий сын гладил молодые усы тем движением, что многие подмечали у Гайдияра. Таких юнцов в достатке было по городу. Паренёк заметил взгляды, храбро продолжил:

– Небось и кощеям окольный путь показал бы, и дикомытам укрощение сотворил!

Молодца неожиданно поддержал важный бородач в долгом охабне, расшитом золотыми птицами, синими рыбами:

– И моё слово такое, что по нынешним делам смотреть надо, не по ветхим лествицам! Пока смелый царевич жизни за нас не щадил, где, спрашиваю, шегардайский во… – хотел в запале ляпнуть «ворёнок», опамятовался, – наследник отсиживался?

– Гайдияр люб! – крикнул молодой. – Гайдияра на государство!

Клич не то чтобы упал в пустоту.

– Венчать храброго Гайдияра!

– Эдарговича проводить, отколе пришёл!

– Ему на север дорога! В отцовский воруй-городок!

Ознобиша почувствовал, как собралось узлами нутро. Честь Эрелиса требовала заступы. «Потопчут… Прибьют…»

Рука сбросила с головы куколь.

«Хоть государыня сегодня дома осталась…»

Его узнали.

– Райца… райца Эрелисов… дикомыт…

Кто-то опасливо отодвинулся.

– Ты, добрый Жало, рад честить четвёртого сына прежде третьего и не велишь считаться рождением, – услыхал Ознобиша собственный голос. – Что ж сам родителем пеняешь моему государю? И добро бы прямыми делами его, а то дымом без огня! Как тебя понимать?

Он сжал кулаки, почти ожидая, что сейчас его схватит сотня рук… да и поволочёт прямиком под каменный нож.

Ничего не произошло. Народ с любопытством смотрел то на него, то на багрового Жала. Даже местечко освободили: кто кого?

Распря хоть и словесная, а всё людям радость.

В это время с подвыси, изображая боевые трубы, замычали берестяные рога. Позоряне тотчас забыли спорщиков. Ознобиша успел заметить некое облегчение на лице Жала.

Бородатые воеводы, один другого обширнее и страшнее, в верёвочных подобиях кольчуг, кружились на дощатом помосте, зычно перекидывались оскорблениями.

– Вот уж чудо из чудес: у Поморника хвост облез!

Дружинам места наверху не нашлось. Они топтались у подножия, три и три человека, различные цветом налатников. И тоже старались вовсю. Отвечали на глаголы чужого вождя выкриками, грозными взмахами копий. Своему вторили согласными ударами деревянных мечей по щитам. Оружие и доспехи, исполненные для деяний древних царей, мало напоминали теперешние, но в том ли беда?

– Рыбьим ратям впредь наука: нам в котёл попала Щука!

Позоряне веселились знатно. Подсказывали лицедеям такие словечки, что Ознобиша невольно поискал взглядом Машкару. Где старик, записывает ли?..

А высоко над верёвочными бронями, пакляными усищами и стуком потешных мечей казалась из мокрой скалы разбитая печь. В утробу сводчатого горнила, сто лет беременевшего вкусными калачами, затекала вода. Слезами точилась вниз. На самом деле ими плакала вселенская неправда, примета умирания города, но кто её замечал?..

Воеводы-спорщики разошлись не на шутку. Толкали один другого в плечи, тянули пятерни к бородам, хватались за ножны. Уже выскочили на подвысь два лохматых уродца. Кощеи вертелись под ногами дородных верзил. Облизывались на город. Точили кривые разбойничьи тесаки…

Пора было являть себя великому порядчику. Вершить подвиг.

– Го-су-дарь! – нараспев взывала толпа. – Гай-ди-яр, из-бав-ляй!

– Не пущу вас за Ожерелье, – предвкушали позоряне. – Кто полезет – того на релью!

– Это потом! А сперва – не велю я вам споры спорить, всех как есть побросаю в море…

И заступник ждать не заставил. Скинул просторную рогожу, под которой скрывался. Минуя ступеньки, одним лихим прыжком взмыл на подвысь! Лицедей Шарап был, может, не самый даровитый в ватаге, но самый красивый и статный – наверняка. Привычный играть то Хадуга Жестокого, то Гедаха Отважного. Вот где кстати пришлись накладные волосы и «старинная» броня из крашеной рыбьей кожи!

– Славным предкам не будет горя! Грудью встану за стольный город!

Доблестный красавец устремился под занесённые мечи воевод…

…И тотчас что-то пошло неправильно. Одетый царевичем как будто споткнулся. Замер. Позоряне начали понимать, когда лицедей вытянул руку к одному из проходов, отворявшихся на исад. Мол, туда смотреть надобно, не на меня! Стыдливо сдёрнул царское золото со стриженой головы. Поклонился – низко, достав рукой влажные доски…

Ознобиша оглянулся вместе со всеми. На торговую площадь в окружении порядчиков вступал Гайдияр.

Народ раздавался перед ним улицей.

– Слава!..

Лицедеи замерли на подвыси. Кому нужен ряженый герой, когда вот он сам – во плоти, живой, настоящий? Не при нём же играть? Ну, если только повелит…

Гайдияр не повелел.

Ознобиша сперва разглядел, как горестно, будто над нежильцом, кривился старшина Обора. Тогда толком присмотрелся к царевичу.

Несравненный воин, украшение царственности, мужественный спаситель города словно не понимал, где находится. Опухшее, налитое сизой кровью лицо. Тусклый взгляд. А одежда! Измятая, в дурных пятнах, словно он трое суток валялся не раздеваясь, да всё на полу!

Несчастные порядчики тянулись кругом государя, снедаемые бессилием и стыдом. Они с радостью увели бы царевича обратно в покои, но кто отважится к нему прикоснуться?

Людская улица, распахнутая перед Гайдияром, указывала прямо на середину исада. Великий порядчик посмотрел вперёд. Узрел подвысь. Лицедеев на ней…

Зашагал прямо туда.

Громко сказано, зашагал. Земля кренилась зыбкой лодкой, мотала Гайдияра влево и вправо. Он выпрямлялся. Свалить могучего воина было очень непросто. Он даже речь утратил не до конца.

– Я за вас!.. – достигло Ознобиши невнятное мычание. – Вы мне!.. Я вас!.. Вот я вам!..

На старшину Обору жалко было смотреть. Уже то плохо, что упустил воеводу из домашних покоев, всему городу на позор. А тот как есть непотребный охотится на подвысь. Что ещё учудит?

– С дор-роги!..

Знать, казалось царевичу – это люди застили путь. Дерзко мешали выступать прямо и ровно. Он рванул с себя тяжёлый воинский пояс, пошёл хлестать без разбора:

– Все прочь!..

Кто-то вскрикнул.

Гайдияр достиг подвыси, тоже не стал искать лесенку. Где стоял, там ухватился. Полез. Вышло не так ловко и знаменито, как у ряженого двойника. Пояс звякнул золочёными бляхами, остался валяться. Гайдияр лёг на подвысь щекой, было затих, но верёвочные кольчуги бросились на подмогу, втянули, поставили.

Народ ошалело глядел снизу. Робеть? Веселиться?.. Самые сметливые отступали к боковым ухожам исада. Не знаем, не видели, не было нас тут!

– Да я вам!.. – взревел с подвыси Гайдияр.

Эх, не надо было медлить порядчикам!.. Шитый кафтан разлетелся. Штаны повисли на сапогах, открыли белое тело. Спаситель города держал нечто в руке, грозил во все стороны:

– Я вас всех сейчас!..

Расправа запоздало сорвалась с места. Обора первым вспрыгнул на подвысь… и первым полетел в толпу, сметённый ударом. Гайдияр хохотал. С надрывом, с непонятным злым торжеством. Повернулся, сшиб кого-то ещё, но подначальные сомкнули кольцо. Закрыли собой. Отгородили распахнутыми плащами. Скопом увлекли прочь…

Куда бы глаза деть? Ознобиша нечаянно столкнулся взглядами с Жалом.

«Ну что? – впору было спросить. – Забудем, значит, лествицу? Одни дела станем судить?..»

Остаток пути до книжницы ноги несли Ознобишу сами, без водительства разума. Три дня назад, у Зелёного Ожерелья, он окончательно уяснил, почему Гайдияра столь многие прочили на Огненный Трон. Гайдияра, незнатного одиннадцатого царевича, не удостоенного ни клейма, ни царского имени. Загодя чтили Ойдригом Первым. До сих пор держали зло на Эрелиса: перебежал путь!

Сегодня стало понятно, отчего владыка Хадуг, сам отнюдь не спеша под царское бремя, так и не увенчал Гайдияра.

Великий порядчик был способен отвадить любого врага. Не пожалеть себя на краю. Победить. Вернуться со славой.

Но вот стать каждодневной опорой для подданных… царём-тружеником… кропотливо собирать истерзанную державу, забыв о звонких победах…

В ушах вдруг запели кугиклы, рядом скользнула тень побратима. «Царевич бесстрашный спешит на врага… А дальше? Нога? Луга? Царевич бесстрашный на поле спешит… вершит… Братейко! Выручай!»

В срединной выработке великой книжницы Ознобиша попался Ваану. Великий райца со вздохом оглядел недоросля, согнувшегося в низком поклоне:

– Ах, дитя…

Ознобиша заметил наставительно воздетый палец. Плохи дела. Тяга к назиданиям нападала на старца вечно некстати.

– Дитя, – повторил Ваан. – Твои дела, за коими я с самого начала наблюдаю внимательно и благосклонно, начинают внушать мне опасения. Ты высокомерно пренебрёг избранными трудами, способными преподать Эрелису величие предков, предпочтя забавляться каракулями ничтожных… да ещё прячешь отысканное под замком, хотя достоинство сей книжницы именно в том, что мы её спасали для всех!

Ознобиша почтительно внимал. «На исаде… глядя… ради…»

В памяти звенели плясовые Левобережья.

– Бойся, дитя, уподобиться несчастному Анахору, что подавал большие надежды, но стал для нас превеликим разочарованием, – продолжал старый мудрец. – Не так важен путь, который ты проторишь для себя. Гораздо важнее, как ты умножишь честь своего государя… а мыслимо ли её хотя бы сберечь, избрав в пособники грязного мезоньку, ничему не обученного и наверняка нечистого на руку? Это притом что тебе была предложена помощь моего внука, отрока примечательно благонадёжного… Многое можно поведать о райцах прежних времён, опалённых, изгнанных, даже казнённых. Не повтори их судьбы!

Речи Ваана бились в незримую стену. За плечом стоял Сквара, приплясывал, ощеулил: «Врагов и дру́жье… сокровенным оружьем…»

– Я вижу, сегодня взывать к твоему долгу ещё бесполезней всегдашнего, – вздохнул наконец Ваан. – Ты вбежал с улицы, где молодые ищут лишь развлечений. По счастью, старость вознаграждена даром терпения. Я буду молиться, чтобы твоя беззаботность, дитя, не отлилась слишком горьким поздним умом.

И побрёл прочь шаркая, сокрушённый.

«Может, Ваан меня в наглядыши прочил? В преемники? А я, бестолковый… Людей дурачат… с напужки плачут… тайком судачат…»

Что могла пыльная наука Ваана ответить соловьиным коленцам кугиклов, небесным звонам золотых гуслей!.. Не так далёк был покойчик, где ждала коробейка с потайкой, но юный райца шёл и не шёл. Останавливался на каждом шагу. Бормотал, улыбался в потёмках. «Горо́дят не́быль… гора до неба», – подсказывал Сквара. Чувство было как на последней сажени гонки кругом лесного притона. Благое опустошение, венец усилию, награда неподъёмным трудам!

Ознобиша совсем перестал касаться земли. Песня вправду рождалась. Первая в жизни. Может, единственная. Он не раздумывал, ладно ли выйдет. Подавно – какую судьбу уготовить обретённому слову.

Наверно, потому всё получалось.

Песня охорашивалась перед внутренним взором, ещё зыбкая, шаткая. Готовая развеяться, если немедля не положить на письмо.

Перья, чернильницу, вощёную церу для летучих заметок хранил сундук. Руки сами повернули гранёные звенья, подняли крышку.

– Ой, что было-то на исаде… изумлялися люди глядя…

Продолжая бубнить ускользающие слова, Ознобиша поставил светильник, нагнулся через край…

Ледяное копьё ударило меж лопаток, донизу прошло позвоночник. Он ещё не понял, в чём дело. Откуда страх, лишающий сил?

– Как дружинушки возле моря…

…Из «Умилки Владычицы» торчал край берёсты.

Её не было накануне.

Ознобиша застыл, ничего больше не замечая. Твердь расселась под ногами, он медленно падал на каменные острия, торчавшие сквозь темноту. Ну уж нет! Страшный конец лучше бесконечного страха!

Пальцы сомкнулись на шершавом листке.

Грамотка была самая простая, ни имени, ни печати, ни шнурка с приметным узлом. Какой смысл? Руку Ветра Ознобиша и так хорошо знал…