За уродливыми останцами Зелёного Ожерелья, некогда спасшего город, раскинулось Дорожное поле. Южней Выскирега бывшие отмели резко сходили на нет. Северней – достигали десятка вёрст в ширину и, нарушаемые лишь устьями заливов, тянулись проезжей дорогой до самой Светыни. С востока горбился материк, обращённый Бедой в сплошные шерлопы. С закатной стороны зримо представала граница, где прибрежные отмели сменяла пучина. Там, внизу, лежал покрытый льдами Киян.

Сверху лёд выглядел гостеприимнее суши, но промышлять там отваживались лишь самые безрассудные. Неупокоенный Хозяин ещё тосковал в глубине. «Море пришло!» – говорил здешний люд, когда белый панцирь от окоёма вскраивала волна. Опытные рыбаки Выскирега умели предсказывать гнев Морского Хозяина. По ломоте в костях, лёту птиц, ходу сельдяных рун… Кощеи-переселенцы не были искусны в морском промысле, ну а безрассудной отваги от голытьбы пополам с беглыми рабами никто и не ждал.

С Дорожного поля мёртвые острова выглядели стеной разрушенной крепости. Когда-то она отразила врага, но с тех пор впала в забвение. Стояла растерзанная, загаженная, покинутая измельчавшими потомками храбрецов…

У подножия некогда гордых утёсов теплились скудные костерки. Дрова, как и весь прочий припас, переселенцы отчаянно сберегали. Вороватых нищебродов, понятно, в стольный город не допускали, но его близкое присутствие всё равно словно бы грело. Не пришлось бы поминать потраченные ныне поленья где-нибудь в северных пустошах, под погребальный плач бескрайней метели!

Человек с повадками и осанкой витязя шагал меж костров, лихо сбросив на плечи куколь мехового плаща. Знавал, дескать, стужу, после которой ваш приморский морозец стыд замечать! Волосы у него были бурого золота, с белыми нитками по вискам, глаза – зелёно-карие, окружённые морщинками смеха. Только сейчас смеяться воину не хотелось.

Стан кругом прирастал до позавчерашнего дня. Теперь на месте самых больших костров остались кострища. С ними остывали надежды на пополнение дружинной казны. Семья за семьёй, притом наиболее крепкие и достаточные, перебирались в другой конец Зелёного Ожерелья. Туда, где вчера встало знамя с чёлкой из белых оботурьих хвостов, увенчанное загнутыми рогами. На знамени плескала хвостом, разевала пасть зубастая Щука.

– Летень! Летень, друже! Далеко путь держишь?

Навстречу витязю, придерживая коробок с гуслями, почти бегом спешил синеокий красавец. Статный, разодетый, как на званую почесть. Плащ с серебряной канителью, шитый суконник, богатые сапоги. Кажется, гусляр думал прямо с ходу обнять Летеня, но на последнем шаге смутился.

Витязь тоже замешкался. Кашлянул. Разгладил пальцем усы.

– А тебя вот ищу, – буркнул наконец. – Дай, думаю, гляну, как живёшь, как можешь…

Смех Крыла прозвучал чуть громче и веселей истинного.

– Брось, друже! Дурных нету гусляра обижать… Ты про наших сказывай, не томи! Неуступ поздорову ли? Ильгра? Гуляй безлядвый как, всё бурлит?

Летень малость смягчился:

– Все поздорову. И Гуляй ворчит, небось не в язык копьём получил. Дни считает с нашими царятами свидеться.

– Так они правда здесь? В Выскиреге? – обрадовался Крыло. – А я думал, зря люди врут! Вот молодцы чадунюшки! Сам их видел ли?

– Сам не видел пока. Сеггар грамотку заслал во дворец, ответа ждёт. А чадунюшками их не зови. Чадунюшки они прежде были. Когда в бою смерти не дались и нам навстречу дошли, да бабку старую довезли. Ныне, гусляр, повыше слово ищи! Лебедь наша, умница, из Невлина вынудила Орепеюшку возвратить. Орлёнка, бают, Высший Круг слушает… А в Шегардае отеческий дворец с песнями под крышу подводят. Это, брат, не ребячьи пестюшки! Ты-то каково можешь? Про себя сказывай.

Побратимы шли мимо утлых саней и ветхих палаток, чьи хозяева ещё не перебежали от Сеггара к Ялмаку. Тощие оботуры копытили снег, жевали сушёные рыбьи головы, купленные у запасливых горожан. Мотали рогами, отгоняя норовящих поживиться собак.

Крыло вдруг поморщился, досадливо махнул рукой:

– Нечем, брат, прихвастнуть.

Летень обратил давно истлевшую горечь в подначку:

– Что же не задалось? Сам сказывал, Лишень-Раз дальними странами ходит. Коренными землями, куда мы не заглядываем. А там-то чудес…

– Молодой был, – со вздохом покаялся Крыло. – Глупый. Только и понимал, что в гусли бренчать да с девками миловаться.

Витязь усмехнулся:

– Будто девкам на пряники не скопил?

– Так тебе скажу, – помешкав, отмолвил Крыло. – У Ялмака, да, будешь при серебряной ложке. Только есть с неё не захочешь.

– Нешто права о нём людская молва?

– Э, брат… людская молва ещё не всё знает.

Летень надолго замолчал. Наконец спросил:

– Чудеса хоть баснословные повидал? Песни сложил?

– Чудеса, брат, на юге такие, что век бы их не видеть. Над старым Лапошем зарницы ночью дрожат. Люди, от людей дикообразные, в развалинах поживляются. Что найдут, хоть поливной плитки осколок, маякам отдают. Те Лишень-Разу ссыпаются, чтобы туда-обратно без печали довёл. Не звенят с таких чудес гуселишки, знай плачут враздрайку…

– А на севере? Людям верить, вас о том годе за Светынью видали.

– И больше вряд ли увидят. Ничего хорошего там. Купилище слёзы, народ злодеи. Гусельную гудьбу, правда, любят. И девки красивые… – Он усмехнулся. – Только приступа к ним никакого. Зазевалась одна, так за неё чужие парни стеной. Ялмак, слышь, даже вспятил.

– Лишень-Раз? – прищурился Летень. – Хватит заливать! Вспятил?

– Парни щенки… так дикомыты же. Им хоть дружина, хоть бояре царские. Наших не замай, и весь толк. Костей не выплюнут. Был один там… Прогнал я его.

– Прогнал?

– Да он моей науки просил. А у самого ухо дубовое, голос – уток распугивать.

– Ну и нечего ему, – равнодушно бросил Летень, глядя вперёд.

Крыло покачал головой. Вздохнул:

– Видал я, брат, голосистых. Перстами вещими наделённых. Только воз ныне там. А этот, неспособный, за троих впрягся. Глядишь, принял бы умение.

– Таких парнишек в каждой дюжине по двенадцать. Найдёшь ещё себе унота. – Летень повёл рукой. – Вон кощеи сидят, от любого костра мальчонку бери. За полмешка рыбьих голов с радостью отдадут.

Крыло мазнул взглядом по серым лохмотьям. Внезапно решился:

– Слышь, брат… Я ж к вам с Неуступом шёл. А тут ты на удачу! Ты витязь первый, он тебя слушает. К вам назад охочусь… Примете, братья?

Летень спросил неторопливо:

– Что ж ваша Железная от таких богатых поездов опять кощеев провожать воротит? Нешто соскучился воевода?

Крыло, ждавший от былого друга иных слов, отозвался не сразу.

– Ялмак сам себе голова, никто не совет ему, не указ. Я, что ли, спрашивать буду?

– А я вот собираюсь. – Летень свёл рыжеватые брови, голос звучал по-прежнему ровно. – Железная подвалила, когда мы уже знамя поставили. Мы с Сеггаром вам никогда дороги не перебегали. Лепо ли обычай переступать?

– Зря идёшь, – сказал вдруг Крыло.

Витязь легко согласился:

– Ясно, зря.

Однако не остановился, не повернул.

– Есть время увещаний словесных, – шагая рядом с ним, продолжал Крыло. – Но не теперь. Коли Ялмак пришёл и встал, его только сбивать. А у него одних отроков больше, чем всех вас.

Летень усмехнулся:

– Ты меня самого, брат Крыло, за отрока держишь? Какое задориться, когда нам дети Космохвостовы вверены?

– Зачем же идёшь?

– А по дружеству былому. Любопытство потешить. С твоего ухода, чай, не видались. Четыре года скоро.

Гусляр безнадёжно махнул рукой. Пошёл рядом.

У каждой дружины есть братская ставка. Тесная, просторная, волосяная, кожаная, расписная, попроще… Шатёр Ялмака был великолепен. Сверху – промасленная кожа, внутри – войлоки, многоцветные ткани. Раньше, поди, служил охотничьим домом красному вельможе. Или даже царевичу из младших. Шатёр стоял в заветери у глядной скалы. На вершине каменного зуба хлопало знамя, выпущенное из чехла.

При входе, нарочно распахнув меховые вороты, чтобы виднелись кольчуги, с копьями в руках стояли два отрока. Рынды весело приветствовали гусляра. Летеню загородили дорогу.

– Ты чьих будешь, чтобы отца-воеводу ради тебя покою лишать?

Летень остановился, усмехаясь углом рта. Крыло нырнул внутрь.

– Барышники скромней держатся, – напоказ рассуждал старший отрок. – И торговщина вся воеводе уже поклонилась.

– Горожан порядчики не пускают, а кощеи глаз не смеют поднять…

– Да он, верно, из этих! Коим зваться бы у нашего стола подбиралами!

– Крошек искать пришёл?

Летень не отвечал. Ждал, что будет. Дождался. Полог взлетел, вышагнул седоусый боярин. Витязь из тех, перед коими самый крикливый людской тор почтительно расступается. Перво-наперво он приласкал обоих рынд по затылкам, сбив меховые куколи на глаза. Даже не вполсилы, конечно. Просто чтоб знали. Шагнул к Летеню, крепко обнял:

– Сколько лет, брат!

– И у тебя, Оскремётушка, лишь рубцов прибывает, а силы не убавляется, – хрипловато проговорил Летень. – Все ли наши былого круга землю топчут? Все отзываются?

– Тех, кто не отзовётся, за хлебом-солью помянуть след… Идём, нечего на ветру без правды стоять.

– Много чего без правды ныне творится, – проворчал в бороду Летень. Пригнул голову, вошёл за старым товарищем внутрь.

Внутри ставки держали тепло две большие жаровни. Гордой жизни не спрячешь! Так дело пойдёт, купит Ялмак для братского шатра складной стол, браные столешники, узорочную посуду. И будут всю эту роскошь возить уже не лёгкие чунки, а большие нарты собачьи. Или вовсе болочок с оботурами. Тогда перестанет Ялмакова дружина летать проворной метелицей, как дружине положено. Будет ходить чинно, неспешно. Сядет где-нибудь в большом зеленце, городок сладит. А поджарую Щуку на знамени, глядишь, сменит добычливый Сом…

Против входа, у большой стены, замерли ещё двое рынд. Нужды в них на самом деле не было. Кто посягнёт на могучего Ялмака по прозванию Единожды Бьющий? С той поры, когда Летень последний раз видел его, воевода ещё взматорел, налился медвежьей могутой. Крыло сидел рядом, расстёгивал коробейку с гуслями. Летень вежливо поклонился:

– Ялмаку-воеводе, именитому Лишень-Разу, почтение и привет…

– И тебе, Летеню Мировщику, под этот кров поздорову, – прогудел в ответ низкий голос. – Не чинись, старый друг, присаживайся. Почествуй Божью Ладонь.

Это был один из славных обычаев Ялмака. На богатых стоянках, вроде теперешней, яства в его шатре выставлялись с рассветом, покрывались с закатом. Чтобы в охотку баловало себя воинство, уставшее затягивать ремни в долгом походе. И любезным гостям чтобы пира не дожидаться, а то ведь мало ли у кого какие дела.

Летень сел, как достоило, на второе важное место. Привычно поджал ноги. Белобрысый отрок, радуясь оказанной чести, поднёс знатному гостю подушки.

В глазах Летеня снова заплясали искры веселья.

– Щедра к тебе нынче Божья Ладонь…

Перед ним распадалась пластами толстая рыбина. Да не какая-нибудь вяленая треска, торопливо размоченная в походном котле и всё равно жёсткая, как ремень! Деревянное блюдо занимал медный окунь. Огромный, попавший в коптильню прямо из-подо льда. Благоухала в горшке особенная выскирегская завариха с птенцовым жиром и яйцами. Посредине красовались в плетёной корзинке целых три хлеба из настоящей муки. Царское лакомство, купленное не столько ради еды, сколько для чести, для любования.

Ялмак с хозяйской гордостью обозрел скатерть.

– Кому другому, – произнёс он неторопливо, – так сказал бы: посторонков люби, но в первую голову ближников не забудь… Тебе не скажу.

Летень молчал, улыбался. По сути, ему было здесь больше нечего делать. Лишень-Раз снова оправдал своё прозвище. Одним махом ответил на все «почему»… которые Летень даже не собирался к нему обращать.

Кого зовут кулаком, уже не распрямится в ладонь.

Крыло поворачивал шпеньки, клонил ухо к струнам. Ропот гуслей наплывал как будто из морской глубины, далёкий, необъяснимо тревожащий. Почему? Это же всегда хорошо, когда застольной беседе помогают размышления гусляра…

Седоусый Оскремёт взялся потчевать гостя:

– Что сидишь как просватанный! Али таймень во мху не свежа, окунь не жирен? Хоть мало отведал бы! Где ещё такого попробуешь?

Разумел – «кроме как в Выскиреге», но нынче всякое лыко было в строку. Услышалось – «ведь не у Сеггара же!». Летень как бы из милости отшипнул рыбье пёрышко, стал жевать. Хвоя из-под снега бывала вкусней.

– Мы и сами, – сказал он, – на денёчках почести ждём. Сейчас спорятся, у кого в дому столы накрывать.

Хохот Ялмака всколыхнул ковёр на стене.

– Узнаю́ Неуступа! Без штанов, а чести никому не отдаст.

Волна, рокотавшая в руках у Крыла, вдруг взмыла из пучин и вознеслась к берегу, круша лёд.

Крыло не подавал голоса, лишь перебирал струны, но сидевшие в шатре так хорошо знали слова, что они как будто звучали.

Летень, оказывается, стал уже забывать, какие чудеса способны содеять с человеческой душой вещие гусли Крыла. Даже с такой душой, что вроде наглухо заросла щетинистой шкурой… Внезапно приметил: Ялмакова десница начала теребить волчий мех безрукавки. Дёрнула волосок… ещё волосок…

«Не ту попевку ты затеял, Крыло. Не ко времени…»

Плох воин, не умеющий почуять опасность! Поняв, что́ может случиться, Летень всё-таки промедлил долю мгновения, уповая на чудо… а не надо бы медлить.

Звенящее жегло песни добралось до живого.

Лишень-Раз на предупреждение не расщедрился. Не его это была вера – предупреждать. Гусли вскрикнули смертным криком. Ялмак выдернул их у Крыла. Сломает? Вон выбросит из шатра? Гусляр метнул руки за ускользающей снастью…

Да по ним углом корытца и получил.

Летень уже взвился с места, уже перескочил скатерть, уже стоял над Крылом. Тот скорчился на коленях, уткнувшись лбом в войлоки. Всё на свете забыв, прижимал к груди левую пясть.

На бесчинного гостя запоздало бросились рынды, охранявшие воеводу. Кто стерпит, когда стол в доме сквернят! Подоспели и отроки, сторожившие у двери. Только против могучего витязя ничего не смогли. Вчетвером налетели, вчетвером и отхлынули. Кто-то поскользнулся на блюде, покоившем роскошного окуня. Брызги по стенам!

Едва не досталось и Оскремёту. Однако плох воин, что не заметит мирно воздетой руки. Летень был воином очень хорошим. У самого набухала в волосах шишка, но с кулаков капала чужая кровь. Седоусый боярин помог ему поднять на ноги гусляра, повёл мимо плюющих зубы телохранителей, мимо сбежавшихся ялмаковичей, свирепых, рвущихся к мести. Прочь, прочь…

Ялмак не двинулся с места. Усмирил своих одним взглядом. И сидел, угрюмо следя, как бывший друг почти на плече уносит поникшего гусляра…