– Так понял ты или нет, когда к нам припожалуют?

Рослый парень в ещё не обтаявшем кожухе, только из леса, растерянно мял шапку:

– Кабы знать, батюшка…

– Мне самому лапки вздеть велишь и на развед за Кижи бежать? Толком сказывай, говорю!

Новый хозяин Ямищ умывался возле крыльца. Аюшка поливала ему на руки из муравленого кувшина, немного облупленного, но по нынешним временам всё равно многоценного. Чаяна держала полотенце. «Пусть учатся, дуры, моими дочками быть! – сказал он их матери. – Разом две свадебки справим, Чаяны да нашу с тобой. Погодя Аюшку выдадим. За Порейку…»

Не в час молвил. Вот он, Порейка: мнётся, топчется, шапку терзает. Внятное слово хоть клещами тяни. Хорош женишок!

– Погодь! – сообразил вдруг большак. – Тебя кто напугал?

– Ну…

Порейка приподнял виноватую голову, быстро покосился на девок. Лигуй досадливо выхватил у Чаяны ширинку. Утёрся, в сердцах метнул наземь.

– Брысь! – Девок сдуло. Хозяин вновь насел на разведчика: – Сказывай толком!

– Как не забояться было, батюшка, – стал рассказывать Порейка. – Добрые люди с дороги бы отдохнули да по вехам дальше пошли. А эти мало что за ворота нейдут… Как полночь, костры смрадные возжигают! Галдят, поют не по-нашенски, аж волосы дыбом! В бубен гудят…

Вроде простые слова, но на краю зрения вспыхнуло зарево, пустились в пляс тени. Рука сама поползла к поясу, где рясами висели обереги: крохотный топорик, ножичек, ложечка… Лигуй сделал усилие, подбоченился. С усмешкой спросил:

– Государя зятя моего видел ли?

– Видел, – обрадовался Порейка. – Отрок ещё. Собой худенький, волосы пакляные… По гребню узорочному догадался.

«Отрок… – Думы трудно возвращались в прежнее, приятное русло. – Повяжу девкой недоросля, подомну, в моей воле будет ходить. И кто мне, царскому свояку, на купилище о пошлине заикнётся? А младшую…»

– Только ты, батюшка, сделай милость, дальше за ними лазутить иных посылай, – сказал вдруг Порейка. – Ты уж как хочешь, а не пойду я больше туда.

Хозяин сделался грозен:

– Перечить мне?

А у самого рука снова дёрнулась к оберегам.

– Не пойду, – упрямился парень. – Нечисто в Кижах! Повадились там… вставать да бродить, вот что!

Лигуй аж отступил на полшага.

…Ледяная рука легла на плечо, мелькнул чёрно-зелёный рукав…

Двор притих. Люди переглядывались. Все думали об одном. И Лигуевы чада, и прежние Бакунины домочадцы. Вслух говорилось только о злых дикомытах, натёкших через Светынь, но шила в мешке не утаишь. Как Лигуй ни скрытничал, правда точилась.

– Не баб старых пугаешь! – проскрипел он сквозь зубы. – Чем поклянёшься, что не лень свою покрываешь?

– А вот этими снегоступами! Коли вру, пусть изломятся, с места вовсе не пойдут! Только что я Кижами повернул, чую, будто бы идёт кто за мной. Снег мнёт, в шею дышит! Оглянусь – никого!

И Порейка наотмашь ударил перед собой воздух, гоня незримое зло.

– Всё, что ли? – мрачно спросил Лигуй. – Весь страх?

– То не страх, батюшка, полстраха, – был ответ. – Выскочил я из лесу, опушкой иду… вдруг сзади как заревёт, как застонет: у-у! Я смотреть, а по снегу пёрышко катится… чёрное… А только что не было! И птица не пролетала! Отколь среди пустого места взялось?

Парни начали пятиться. Бабы, какие высунулись в двери, живо попрятались. Многим были памятны россказни маяков про торг в Шегардае. Про пятерушечника Богобоя, похабника Мораны… в одну ночь ставшего Богумилом, исступлённым мораничем.

Люди горазды забавлять себя страхами. Покуда эти страхи – чужие. Покуда не выскакивают из-под ног, не виснут на вороту!

Порейка понизил голос до шёпота:

– А ветер как затеял песню выть, ту самую, Ба… э-э… ну, песню нагальную. Сани белы лебеди, на дорогу выводи! Только тихо так, жалостно… Будто из-под земли!

У Лигуя померкло перед глазами. Чёрное, зелёное, кровавое вырастало из снега. Шло к нему. Тянуло мёртвые руки…

«В три шеи гнать злосчастье ходячее. Ещё не хватало, младшую за ненадобного! Чтобы всё добытое – меж пальцами водой утекло?..»

Порейка смекнул: зря взялся болтать. Поздно! Хозяин смотрел зверем, вчерашние дружки отступали, никто не хотел касаться его. Особенно те, с кем показывал пришлым людям подпоры в снегу, с кем вместе смотрел, как внизу смешно кувыркаются сани, люди, оботуры…

– Перо-то хоть на месте покинул? На погляд нам не подобрал?..

– В молодечную спать не приходи! С одеялом выкинем!

– Без приносов ворожейных обойдёмся…

Порей озирался, всплёскивал руками, как подбитая птаха:

– Я ж… Братцы! Я ж упредить!..

– Без упреждений хороши будем.

– За ворота ступай со всем, что в Кижах налипло!

Лигуй зябко передёрнул плечами. Зеленец в Ямищах был богат и желанен, но на грево не особенно щедр. Любой ветер напрочь сдувал туман, в одной рубахе среди двора долго не простоишь. Особенно после таких-то известий. От прикосновения ледяной руки нет заслона, кроме святого огня. Скорей светильники зажигать! Больше, ярче!.. Лигуй взбежал на крыльцо.

– Батюшка… – жалобно раздалось сзади.

Дверь бухнула, отсекла. Лигуй не оглянулся. Чего ради? Выгонят, значит быть по сему.

При виде грозного хозяина Удеса и дочки сразу вскочили. Молча стали смотреть, как он теплит Божью огнивенку.

Едва сел на красное место – с поклонами поднесли завтрак.

Против обыкновения, женское покорство не радовало. Хотелось придраться, швырнуть мису в стену. Хорошо бы и самим науку задать. Лигуй взял ложку, молча принялся есть.

Ничего не случилось.

Всё же бесталанный Порейка приволок из лесу налипший клок темноты. В этот день всё шло вкриво.

Замызганные трудники на ямах только поспевали ловить упущенные черпаки. Поднимали одну воду без дёгтя. Кое-как наполняли вонючей жижей ушаты. На полпути до отстойника незримая рука сбивала ушаты с хлудов. Чёрные девки бросались спасать дёготь, но совками много ли соберёшь?.. Пороть дур, без щады пороть! Чтоб сердце в ручки, в ножки ушло, проворства добавило!.. Хозяин самолично брался за плётку, но до вечера оберегов на его поясе знай прибывало.

Ночь не принесла облегчения.

Не растешили даже приятные мысли о скорой женитьбе. О тёплом, податливом теле ещё не старой вдовы. Всё нынче было отравлено, объятия казались опасными. Бабы в постели умеют разум отнять. Выведать тайное. Глянет Удеса ему в глаза, вдруг душу увидит?

Лигуй тяжело ворочался, полати скрипели.

«Может, лучше ей ненароком в яму дегтярную оступиться? В лес пойти да под деревом задремать?.. Аюшка молода, умишко цыплячий, живо моим золотом глаза да уши завесит…»

За стеной ещё не ложились. Сквозь брёвна, как с того света, доносилось тихое пение. Чаяна отпускала девичью волюшку, оплакивала, оставляла сестрице.

То, что вдова с дочерьми как будто тайком от него пытались блюсти свадебный чин, почему-то вконец смутило Лигуя. Он рывком сел. Зарычал, швырнул одеяло. Последний жирник ещё горел, бросая по углам тени.

Чёрные с зеленью…

До зуда хотелось грохнуть дверью, бешено опростоволосить Удесу. Сорвать зло. После – явить чади царапины от ногтей: «С ножом посягала!..» А как рассветёт, скорым шагом за Кижи! Размыкать по ветру Десибрата и всех, кто за тыном неведомо кому ворожит! Что они смогут, на коряжинских подушках возросшие? Головы долой! В самой глубокой и чёрной яме серебряный гребень похоронить!..

«Нет. Вычерпают однажды, как правиться стану? В землю кладом зарыть!.. Ну его. Возьмётся кликать человеческим голосом, огнями бледными процветать… Двор Десибратов зажгу, в пожар бросить? Нет, жалко…»

Лигуй откинулся на перину.

«Вот! Огнём переплавлю, чашку выколотить велю. Стану пить да посмеиваться…»

Утром он встал бодрый, избывший все вчерашние страхи.

– Пор… Хлапе́ня, Улыба! Живо сани закладывайте. Собираться велю!

– Далеко ли, батюшка?

– Куда гонишь врасплох?

Спрашивали свои. Бакуничи повиновались молча, нога за ногу.

– К соседу едем, к Десибрату Головне! – радостно объявил Лигуй. – Царский сын, поди, всё терпение растерял, почёта ждёт, богатых подарочков, а я мешкаю, непонятливый, тонкому вежеству не наученный!

Хлапеня с Улыбой переглянулись, вышли в загон. Могучие оботуры, белолобые красавцы-братья, были съезжены в пару ещё при Бакуне. Поговаривали, будто прежнего возчика, Коптелки, слушали с полуслова. Новым хозяевам до сих пор едва в руки давались. Ничего! Вожжи да кнут не таких на ум наставляли. Коренник за буйство уже получил кольцо в нос. Младшего ждали цепные постромки. Не забалуешь.

Скоро сказка сказывается, не скоро дело делается… В исплошку люди в дальний путь не срываются, разве что от смерти бегут. Впрочем, дело хозяйское, а с хозяином в этом доме не спорили. Лигуй шутил, улыбался, но в глазах играли кровяные жилки. Работники бегали, таскали спальную мякоть, лыжи на всех, съедомый припас.

Грозный хозяинушка сам отбирал подарки. Чистый дёготь без копоти – для царских светильников. Шубу из чернобурок, крытую бархатом. Бакунин лук с плечами, выложенными китовым усом. Стрелы, окрылённые лебединым пером: где теперь такие найдёшь!

Чаяна с сестрицей увидели, обнялись, отвернулись.

– О чём, дуры, ревёте? – непритворно удивился Лигуй. – Небось женишок всё как есть назад привезёт. А не привезёт, надоумлю получше на купилище взять!

Не рассказывать же скаредницам, как сам поглядывал на заветный горшочек с Божьей огнивенкой. Вот бы чем царского пригульного порадовать… Нет, жалко. Такой оберег раз в жизни в руки приходит. Дело ли по-глупому упускать, если ме́ньшим обойтись можно!

Лигуя, прозванного Гольцом, с молодых лет отличала жилистая телесная крепость. Как всякого, кормящегося от собственных трудов и отваги. Последние годы украсили его дородством. Теперь он замышлял и приказывал. Для удалых дел имелись ретивые молодцы. Не стяжавшие власти, не нажившие ума.

Жаль, в большой работе своей рукой до всякой мелочи не дотянешься. Как ни подгонял лежебок, к обеденной выти еле управились со сборами.

После трапезы, уже в дорожной одежде, Лигуй присел ненадолго в красном углу. Отсёк насущные хлопоты, разогнал домашние попечения. Даже мысли о нежном девичьем теле, о полных, влекущих мякитишках Удесы. Встал суровый, уже не принадлежащий избяному крову, только дороге. Шагнул к двери.

Всё-таки оглянулся, взял с божницы горшочек. Сунул за пазуху.

«Ограждай, свет-горюч камешек, в пути и в беседе от порчи, от озёва, от глаза урочливого… А там – как дело пойдёт!»

Мать с дочерьми вплоть до старого поля молча шли за санями. Иначе – на миру срам, иначе – сор из избы: неладно живут!

Оботуры шагали угрюмо, тяжело, мотали лобастыми головами. Артачились как могли. Цепь лязгала, Хлапеня еле справлялся. Одно слово, Бакунины! Хозяин к родителям отошёл, а упрямство осталось. Только на быков пересело. Рога им, что ли, спилить, чтобы лютости поубавилось?

У самого въезда в чащу Лигуй выглянул из болочка.

– Ложе брачное мягчи, девка! – крикнул Чаяне. – Может, прямо завтра жених изведать захочет, честно ли тебя мать сберегала!

Ражие парни заулюлюкали. Посыпались шуточки, весёлые намёки из тех, без коих свадьба не свадьба. Чаяна покраснела, закрылась воротником. Под злой рёв оботуров, под ярое хлопанье пу́ги походники и сани скрылись в лесу.

Здесь им была не своя круговенька, небо мрело всё гуще, но опять спасибо Бакуне. Зряче, хорошо разметил дорогу, не заплутаешь. Да и Порейкин вчерашний след бежал впереди. Вёл, подсказывал, ободрял.

Когда скрылись из глаз, мать и дочери повернули, тоскливо потянулись домой.

– Мамонька! – вдруг вскинулась Аюшка. – Он же, дядька противный, с лучшими ватажниками ушёл! Если нам сполох кликнуть? Лигуевичей, кто остался, в клети запрём! Ворота крепко заложим!

Удеса задумалась. Она двадцать два года вела дом. Провожала супруга то в лес, то на промыслы, то на торг. Вместе с ним решалась в Ямищах основаться.

– Нет, – сказала она. – Приедет без жениха, долго ли против него выстоим? Только верных людей без толку загубим. А с женихом об руку пожалует, начнёт доброго молодца под себя гнуть… на тебя, Чаянушка, будет наша надея. Авось ночная кукушка дневную перекукует… Дитятко болезное! Ты что там шепчешь такое?

Старшая впрямь творила святые знаменья, губы дрожали.

– Отика вспомнила, – ответила она погодя. – Здесь вслед махали ему. А больше не видели…

Аюшка притопнула валеночком:

– Дядьку Гольца бы в неворотимую сторону унесло! Не видеть бы его, противного, больше ни живого, ни мёртвого! Слыхом вовсе не слышать! Па́деру ему в глаза, сувой на голову, синий лёд под пяту!

Холостые слова упали на снег. По сказанному лишь в дивных сказах сбывается, наяву чудес не велено ждать.