У тёплого озерца раньше было звериное царство. В крутом северном берегу рыли норы волки и барсуки. Южный, где среди валунов лезла из земли упрямая сныть, служил родильным чертогом лосихам и ланям. Ныне меж валунов паслись оботуры, а на красной лужайке над давно забитыми норами стояли шатры. Удачники ещё грелись мехами, добытыми в первую весну воруй-городка.

Жилище боярыни Куки напоминало кочевую вежу хасинов. Снаружи – войлочные полсти, натянутые на складные решётки. Внутри – ковры, шкуры, тканые завесы, достойные храмов. Великое место завалено подушками, обогрето жаровнями, а уж изукрашено – ну сущий престол. Кому, если не боярыне Куке, смыслить в убранстве! Небось не в каком-нибудь Коряжине росла – в стольном Фойреге. О ней праведные вздыхали, царедворцы из ревности на поединках дрались.

Облокотясь на вышитые подушки, боярыня предавалась излюбленному занятию. Листала книгу, толстую, старинную, вы́круженную по образу сердца, как принято его рисовать. Для неграмотных приближённиц книга была святыней. Кука, ловко и бесстрашно с ней управлявшаяся, без сомнения, обладала могуществом жрицы.

– «Для белизны зубов, – не спеша читала боярыня, – возьми свежего морского ореха, зреющего на прибрежных обрывах, среди брызг и тумана. Расколи, не вымачивая. Мякоть разжуй; горькое масло впитается в нёбо и достигнет корней волос, придавая им блеск. Скорлупу же, истолокши непременно в каменной, всего лучше яшмовой ступке…»

Бабы, кому благоволила боярыня, сидели в кружок. Вязали, шили и штопали. В этом шатре грубые и горластые разбойничьи жёнки-мало́хи становились нежными скромницами. Комнатными девушками при дворе, доверенными госпожи.

– А как быть велишь, матушка, коли негде взять его? Ореха морского?

– Да свежего…

Боярыня досадливо сложила книгу, не убирая, впрочем, со страницы пухлого пальца. Из-под драгоценной кички на плечи спускались две косы: зримый знак распутства, носимый с вызовом, как венец. Косы были тугие, чёрные, не иначе мытые вороньим яйцом, изгоняющим седину.

– Ну вот что мне с вами, простынищами, делать? – вздохнула она. – Учу вас, учу!.. Ореха тебе нету морского! Гульника в озере налови. Ещё и горечью не надо будет давиться.

– А где… ступку бы яшмовую…

Боярыня закатила глаза:

– От глупости, как от горба, только домовина избавит. К Марнаве своему приластись, добыл чтоб! Сумеешь приласкаться, он тебе украдёт, купит, сам вырежет. Сноровку, поди, не всю растерял?

Малохи напряжённо внимали. Усваивали премудрость. Легко ли с умишком, нажитым за прялкой да у печи, тонкости обольщения постигать!

– Матушка… сама ты как вельмож улещала? Ведь они тебе в золотых коробочках… из-за моря, из-за синих лесов предивные снадобья…

Боярыня вытащила палец из книги. Зрелая, ухоженная красавица, видевшая таких и такое, что разбойничьим дру́женкам Боги и во сне навряд ли покажут. Мечтательно уставила взгляд под войлочный кров, где порхала в токах тёплого воздуха, вертелась деревянная птица. Улыбнулась, перебирая былое. Мальчишескую простоту великих мужей. Свои подвиги любодейства. Бабоньки не смели дышать. Вошла служанка Чага, открыла рот, на неё зашипели.

– А я, – наконец промолвила боярыня, – каждому возлюбленному свою красу нетронутой подносила.

Потрясённое женство сперва ушам не поверило. После одной грудью выдохнуло:

– Да как?..

Кука усмехнулась:

– Много способов есть. Думаете, если вы умом не дошли, значит, никому не управиться? Вот что книга гласит. – Она привычно перевернула листы, жёсткие, покоробленные сыростью. – «Если ждёт тебя строгий жених, а ты боишься злочестия, налови голодных пиявиц да приложи не скупясь. Пиявицы, насосавшись, тело сожмут и кровавые печёнки покинут. Кто потом ославить решится, будто не честна в опочивальню вошла?»

Малохи, забыв рукоделье, слушали жадно. Сколько же всего хранили страницы, постижимые лишь для боярыни! Сколько тёмного, запретного и манящего, словно огоньки над трясиной!

– А заползут? – пискнул робкий голосок. – Заползут если?

Кука снова закатила глаза, дивясь неразумию. Посмотрела на говорившую, как на дитя. Соизволила наконец заметить служанку:

– Тебе что, Чага?

Молодёнка была из тех, что в родах и материнстве не вянут. Статная, крепкая, оглоблей не перешибёшь, щёки кровь с молоком, глаза телицы, только ресницы подкачали, слишком белёсые. Чага ответила густым голосом, каким песни петь, чтоб в другой деревне пугались:

– Дозорные бают, матушка! Лутошка полем бежит.

Полем она бесхитростно именовала болото. Боярыня Кука собралась было задать ума, не успела. Полсть откинулась, повеяло холодом – вошёл сам вестник.

Медные усики, молодая бородка, сильные плечи. Кто б узнал пугливого паренька, прибившегося к телепеничам два года назад! Сметливого новичка давно уже величали Лутоней. Прежнее имя дозволялось вожаку да подглаварю Марнаве. Эти всей шайке отцы, любого как хотят, так и зовут. Что до баб, Лутошка остался Лутошкой только для Чаги, потому что ей кол на голове затесать было проще, чем новому научить. И ещё потому, что она делила с ним ложе.

Лутошка ударил боярыне Куке малым обычаем:

– Мир на беседе, матушка! Вели столы-скатерти готовить добрым молодцам к возвращению.

Боярыня отложила книгу, заботливо подалась с подушек вперёд:

– Все ли живы, все ли в добром здравии с промысла едут?

Потеряв Кудаша, она завела обычай спрашивать не о подвигах и добыче, только о здравии.

– Ну что, все живые, – ответил Лутошка. – Одна беда, батюшку Телепеню подраненного везут.

Боярыня ахнула. Схватилась за сердце. На лице сразу проступил истинный возраст.

– Слыхали, дурищи? – накинулась на приближённиц. – Телепенюшка за вас раны тяжкие принял! Лыжи мне скорей! Встречать побегу, все язвы кормильцу повью, боль уйму…

– Не полошись, матушка, – поднял руку Лутошка. – Уже скоро сами здесь будут. И о батюшке не кручинься, не сильно заразило его. Оботура поседлали ему, просто чтобы ногу не вередить.

На лице боярыни медленно разглаживались морщины, угасали красные пятна. Отдышавшись, Кука снова взъелась на перепуганных баб:

– Что расселись, бездельницы? Вовсе страх потеряли? Мужи для вас животы слагали в походе угрозном! Сейчас ворота минуют, а у вас столы-скатерти приготовлены? Мыльня нагрета?.. Учу, учу дур, да, видно, без плётки толку не будет…

Малохи кинулись вон. Последней, оглядываясь, шатёр покинула Чага.

– А ты, Лутонюшка, присаживайся с дороги да сказывай толком, – велела боярыня. – Всю правду мне исповедуй! Как есть!

Вернулась служанка, подала деревянную чашку, полную горячего взвара.

– Ну что, – начал Лутошка. – С зубами оказался кошель…

Кука слушала не перебивая. Напряжённо раздумывала. Лутошка даже догадывался о чём. Живя в Чёрной Пятери, он насмотрелся благородства, равнодушия, хитрости и жестокости. Выучился людей понимать. Никогда бы домашняя жизнь не дала ему подобной науки. Он рассказывал друженке главаря о схватке с переселенцами и видел, как могучий Телепеня переставал быть для неё неуязвимой опорой. Что делать, если и он оплошает, как прежде Кудаш?

Под конец рассказа боярыня Кука поглядывала на крепкого и смышлёного парня, явно что-то прикидывая. Лутошка под этим взглядом волновался, радовался, предвкушал.