Помыслим и сотворим
– Матушка богоданная… Све́телка ребята на беседу зовут. В Затресье. В гусельки поиграть просят… Что присоветуешь, благословить ли?
Равдуша сидела на половике. Гладила двух толстых кутят, уткнувшихся в миску. Одна сучонка была смурая при белой грудке и мордочке, другая чёрно-пегая с рыжиной на бровях. Зыка сурово поглядывал на дочерей. Лежал у порога, подмяв головой старые хозяйские валенки.
Перед бабушкой Коренихой выстроилась кукольная дружина. Воевода с занесённым мечом. Стяговник, старшие витязи. Отроки, оружные луками и пращами… Как их расположить, внятным боевым строем или чтоб красивей смотрелись? Тряпичные человечки послушно менялись местами. Не торопясь отвечать, Корениха кого-то поставила на колено: пусть целится из-за куста. Взяла в руки другого, задумалась. Отвечая её мыслям, кукольный воин беспомощно запрокинулся, прижал полотняные ладошки к груди…
Может, именно так и творила людские участи Матерь Судеб в своей ремесленной среди звёзд.
Бабушка задумчиво проговорила:
– Хочу Светелка попросить. Выточил бы гусельки с вершок, витязю дать… Как думаешь, сладит?
– Сладит, вестимо, – обрадовалась Равдуша. – Вот и хорошо, матушка. Пусть уж дома сидит, тебе способляет. Найдёт ещё времечко погулять.
В прошлом году дитятко тоже разлетелось было с дружками на беседу досветную. Сынок малый, глупый, готовый тут же за порогом беды себе наискать!.. Равдуша не благословила тогда. У самой сердце, помнится, заходилось: а послушает сыночек? Ну как возмутится против материнского слова?.. Светел не восстал. После с кем-то дрался из-за насмешек.
Теперь поди вот так прикажи. С его-то опытком в Торожихе.
Корениха подняла голову:
– А по мне, пустила бы парнишечку на белый свет позевать.
– А подбитый глаз выгуляет?.. – пришла в отчаяние Равдуша. – Там ребятищи всё сердитые, колошматники!
– И что? – фыркнула бабушка. – Вот сын мой, память ему негасимая… покуда парневал, рожу с вечорок исписанную столько раз приносил!
Лохматые сестрёнки до блеска вылизали мису, отправились теребить отца. По уму надо было ещё в том году оставить от Зыки щенка. Не оставили: всё казался крепок и горд. Кто ж знал, как сдаст после Торожихи!
Равдуша не склонялась:
– Путь долгий…
– В Затресье-то? Хаживали и подальше. С дорогой три дня всего. Хочешь, чтобы внуки большаковы мальчонке опять проходу не дали?
– Насмешка гла́за не выест!
– А Розщепиха сюда придёт воду мутить. О кровях его пришлых рассуждать.
– Да их младшенький затем только на беседы ходил, чтоб Гарко при нём не слишком задорничал!..
Корениха улыбнулась, кивнула.
– Я тебе и не велю с ним Жогушку отправлять. А Светелу по́рно уже побольше воли изведать. – Подумала, помолчала. Решительно выпрямила, оживила сникшее тряпичное тельце, заставила воина вскинуть голову. Сама с ним выпрямилась, приговорила: – Крылья расправит, может, в самом деле Сквару найдёт.
Утро принадлежит старикам. Их сон недолог, некрепок. Старики просыпаются рано, растапливают печи, садятся валенки подшивать. День – время полных сил взрослых. Тех, кто подъемлет основные заботы и хлопоты жизни. Вечер с ночью – празднество молодых.
До Затресья оставалось не больше версты. Бешеной собаке, говорят, и сотня не крюк, а весёлым холостым парням подавно. В тягость ли день с утра ломать наракуй, если на том конце любушки заждались?
– Гори дрова жарко, приедет Гарко!
– На писаных санках!
– Сам на кобыле, брат на корове!
– Шабрята на телятах, на пегих собачках!
– Рогожникам обида с такого вида…
В очередь мчали лёгкие саночки, где сидела счастливая, закутанная Ишутка. Берегла гостинчики, чехол с гуслями.
Светел бежал по свежей лыжни́це, предвкушал, улыбался и… сам себе казался воришкой. Ну, может, не воришкой, но большекромом – уж точно. Тем, кто без смущения хватает лакомый кус, тянет в рот.
«Мог ещё лапки заплесть… теснинки париться уложить… А как они без меня Зыку через порог?..»
Не с такими бы мыслями на весёлую беседу спешить.
– Опёнок! Слышь, Светел! Что присмирел?
– Наш Опёнок долго молчит, потом гуселишки ка-ак вытащит…
– У иных по одному голосу, у него – сам-десятый!
– А шапку снимет, сразу светло.
«Зыка… Ничего! Ещё поднимется старичок…»
– Когда наши последний раз со своим гусляром выбирались?
– Когда, когда… При отцах ещё.
– Держись, зарогожники! Солнышко припомним! Знай Твёржу!
Светел делал усилие, отодвигал домашнюю печаль. На смену тотчас являлась другая. О голосе-корябке, руках-сковородниках. Которым дрова колоть, а не струны без толку мучить.
«Начну гудить, засмеют… Всю Твёржу со мной…»
Хотелось немедля остановиться, раскрыть чехолок, ещё раз проверить заготовленный наигрыш. И проверил бы, но бежали холмами, через самый мороз. Лыжи свистели по ледяному черепу, по отличному взъёму, зато даже в меховых личинах было не жарко. Начни играть, струн до места не донесёшь.
Вот когда засмеют.
– У Пеньков Зыка заплошал. Худо есть стал.
– В избу взяли, вона как.
«А я веселиться иду!..»
– Крепкий Зыка, полежит, встанет.
– Эй, Опёнок! Как он, дочек признал или мужевать лезет?
– Куда там лезть ещё, сосунки!
Ночь стояла светлая, серебристая. Размазанный пуховик зеленца обнимал песчаную косу, делившую мелководное озеро. Под пологом тумана мерцали тёплые звёздочки. Огоньки двигались, с разных сторон тянулись к большому овину, откупленному для посиделок. Это собирались местничи. Над овином поднимался дымок: девки наверняка уже сидели внутри. Ценовали плющеные стебли, делали вид, будто лишь о материных уроках и думают.
Раньше кругом шелестели зелёные плавни, давшие прозванье деревне. Трестняк и теперь умудрялся выпускать стебли. Хилые против прежних, но на рогожи годились. А рогожа всякому в хозяйстве нужна. Оттого Затресье жило припеваючи. Большими ложками хлебало кулеш из болотных корней с гусиными шкварками. Шумно выезжало на купилище в Торожиху. Взыскательно косилось на пришлых парней, увивавшихся за румяными ткахами.
Знамо дело, отвернись, тут и увезут в нищую дыру вроде Твёржи.
Гарко, старший внук большака Шабарши и ватажок в этом походе, первым сдёрнул надоевшую харю, оттолкнулся, с воплем ухнул вниз по заснеженной крутизне. Парни заулюлюкали, засвистели, посыпались следом. Взвизгнула на санках Ишутка.
Сейчас в тепло! В доброе насиженное тепло, звенящее девичьим смехом, напоённое запахами угощенья…
…Какое! Вынырнув из тумана, твёржинские натолкнулись на крепкую стайку местничей. Парни загодя выстроились стеной, спрятали за широкими спинами своего гусляра.
Светел пригляделся к ватажку затресских, узнал, обрадовался:
– За́рничек! Я тебе лапки привёз.
Тот лишь вскинул голову, надменно изломил бровь. Дружеский разговор будет после. Когда уймут кровушку из «подрумяненных» в честной сшибке носов, разыщут все шапки, отдадут девкам пришивать оторванные рукава.
За надёжными плечами знай пробовали голоса струны. Затресский гусляр Не́быш подкрутил последний шпенёк, покрепче притопнул, ударил сверху вниз кусочком плотной берёсты.
Отвечай при всём народе,
Из какой такой глуши
Люд разбойный ходит, бродит,
Всех гусей располошил?
Светел торопливо встряхнул берестяной чехолок, вынул гусельки, что хаживали по беседам ещё с молодым дедушкой Корнем… подпрыгнул, чтобы притоп вышел весомей, чем у соперника.
Про честну́ю про беседу
Нам напели снегири.
Мы пришли друзей проведать,
Девкам прянички дарить!
Созвучья красного склада он заготовил ещё дома. С какими трудами – лучше не поминать. От самой Твёржи вместе с наигрышем повторял. Теперь ему и слова, и бисерные раскаты струн казались неуклюжими, скучными, одной рукой отмахнуться. Ну, куда денешься, других всё равно не принёс.
Худшие страхи воплотились немедля.
Затресские начали обидно смеяться, вся шаечка снялась с места, двинулась по кругу. Ме́тили перебить дорожку твержанам, те не давали. Оба гусляра старались вовсю.
Подвалили к нам не наши
Дармовое пиво пить!
Больно лихо Твёржа пляшет,
Как бы лоб не расшибить!
Гарко с Зарником ударились плечами. Столкновение получилось далеко не любошное. Светел исполнился злого вдохновения: а вот не хвастаться вам, будто Твёржу переплясали, переиграли! Руки полетели по струнам, он забыл гадать, кто что про него подумает или скажет.
Мы приходим к вам нечасто,
Пива хватит до утра!
А плясать и впрямь горазды,
По работничкам игра!
Загусельщики бряцали нарочно всутычь, вперекор, сшибая один другого с меры и лада. Поддаться, уступить – что боевой дружине стяг выронить!
Дедушкины гусли не подвели. Пели верно, весело, но́ско. Задирали, смеялись. Опёнок приручил не всё подсмотренное у Крыла, но для побеждения вражишки, похоже, хватало. Небыш раз за разом пускал по кругу один излюбленный перебор – отворю да затворю, утону да вынырну! Светел отвечал ему всё новыми, злясь, радуясь, торжествуя.
Рогожники духом не падали. Помогали своему гусляру, орали, ревели:
К нам за стол любой мостится,
Нашим девкам всяк жених!
Только суженых девицам
Подберём среди своих!
Гарко и Зарник снова толкнулись. Оба – добрые молодцы во всём цвете юного мужества. Оба в прежние годы уносили боевой Круг. Такие увлекутся – до стеношной битвы недалеко!
Ты совет запомни, друже:
Стерегись метать слова.
Языку болтать досуже,
А в ответе голова!
Эти строчки Светел припечатал перебором из тех, которые пальцы выделывают как бы сами, по наитию и восторгу… а разум ещё месяц тщится понять, отчего полопались струны.
Из овина высунулась девка, пискнула, спряталась. Светелов соревнователь всё не сдавался: уступку признавать не лицо. Затресские почувствовали, как дрогнул гусляр.
– Эй, Светел! – выкрикнул Зарник. – Глянь, Крыло идёт!..
Оговор вышел что надо. Светел аж запнулся, чуть не выронил гусли.
– Твержане до самого тла оскудели! – возрадовались местничи.
– Косорукие, андарха гудить привели!
Светел оскалил зубы. Пальцы бешено заплясали, рождая всё новые попевки. Небыш ещё воевал, но не мог ни переиграть, ни повторить.
– Не твоё дело, Ойдригович, на наших посиделках играть! – кричали затресские.
– Ишь взялся гусли сквернить! На-ка вот тебе уд андархский!
В растоптанную слякоть под ногами шлёпнулся лёгкий короб с длинной, беспомощно свёрнутой шейкой, с обмякшими жилами струн. Посыпались шуточки по поводу разбитых, отбитых, сломанных удов:
– Ещё не так оттерзаем, когда за Светынь обратно погоним!
Опёнок заглушил струны ладонью. Нагнулся, поднял увечную снасть. Тонкий ковчежец отозвался прикосновению. Жалобно, слабо, но всё-таки отозвался. Может, попробовать оживить…
– Мы? – хмуро осведомился Гарко. – Ты, заводняжка, многих сам оттерзал?
Кажется, шутки кончились.
Зарник сложил руки на груди. Как не оскорбиться, когда называют младшим у рогожного стана!
– Наши прадеды небось чужих не пускали в своём огороде что попало сажать!
«А я тебе такие лапки добрые выгнул. Нёс, радовался…»
Гарко вдумчиво кивнул:
– Деды, может, и не пускали. А внукам, значит, андарха на гуслях не победить.
– Светелко не из тех, – высунулся Велеська, Гаркин братёнок. – Наш он, твёржинский! Его си…
Хотел сказать «симураны принесли», старший брат не дал, вразумил подзатыльником.
– Ну вас, зарогожников, – сказал Светел. Вспыхнувшая было драчливая злость так же быстро опала, оставив одну глухую тоску. – Коли так принимаете, побегу-ка домой.
«А решат ребята на веселье остаться…»
– Беги себе! – скривил губы Зарник. – Хвост поджав, как отцы твои бегали!
Гарко не остался в долгу:
– Вот же взялся предков тревожить. Собою на что годишься? Только храбрый, когда сам-двадцатый на одного?
– Ну, не двадцатый, – начал загибать пальцы Велеська. – Десятый.
Другой парень, Гневик, поправил:
– Тринадцатый, а нас шестеро.
– Семеро! – тонко возмутился Велеська.
Светел отдал в руки малышу поломанный уд. Потом чехолок с гуслями.
– Что высчитывать, – проговорил он хрипло, неспешно. – А не переведаться ли нам, друже Зарничек, один на один, раз я так здесь не ко двору?
Тот вроде смутился:
– С тобой? Да тебя и на Кругу не видали.
Твержане пошли смеяться. Светел тоже засмеялся. До хруста распрямил пальцы. Сжал кулаки. Рядом снова бухнула овинная дверь, высунулась и с визгом спряталась девка.
Парни без сговора начали отступать, давая место единоборцам. Светел вышел на середину, почти с отчаянием вглядываясь в себя. И вот ради этого перетирал пальцами струны? В брызги колотил мешок, распинался на перекладине? «Думал, всех смету ради брата, а вышел другому брату рожу подкрасить. За правду, по сути. И кто на самом деле мой брат?..»
Первый кулак Зарника он пустил мимо себя. Это оказалось настолько легко, что горечь сменилась удивительной ясностью. Вот как надо!
– Раз!
Светел взялся ломать весёлого, рваные движения метали его в стороны, вверх-вниз. Гарко, сам игрец не последний, взял было гусли, но под ногу Светелу попасть так и не смог. В драке Светел всегда жил на мгновение впереди супостата. Зарник, багровея, пудовыми ударами месил пустой воздух.
– Шесть! Семь! – веселились твержане.
Просто так стоять было холодно, они тоже пошли плясать, хлопать себя ладонями, Велеська стучал по гулкому берестяному чехлу. Зарник вдруг растопырил руки, захотел облапить, свалить… Куда! Промазал, не удержался, взрыл талую землю головой и плечом. Мгновенно вскочил.
– Нож!.. – завопил Велеська, указывая пальцем. – Нож! Све-е-етелко…
Редкая беседа задаётся без рукопашной. Спину кому отходить, бока нагулять, рожу искрасить – дело святое. А вот ножовщину затевать… Никто не ждал, стороны чуть промедлили сообща скрутить забияку. Светел тоже увидел тусклое железко, медленно взлетавшее у Зарника в кулаке. Увидел дурной взгляд…
Потом ему говорили, у иных под кожухами разбежался мороз. С чего бы? Опёнок спокойно взял из поленницы две баклуши. Левой подправил оружную руку, чтоб нож канул подальше, никого не задев. Правой…
И добро бы впрямь стукнул! Он не бил, хотел только остановить. Мало ли чего он хотел. Зарник вмялся рожей во вскинутое полено. Левая бровь так и лопнула. Кровь погасила глаз. Разбрызгалась толстыми каплями по лбу и щеке…
…В точности как у Сквары, когда бабушка его дровиной тогда… за кугиклы…
Сомкнулась на плече незримая пятерня…
Светел отлетел прочь, выронил чурбачки.
– Уби-и-ил, – заверещали над ухом.
Да ну, какое убил. Зарника уже поднимали, вполне живого, даже, кажется, отрезвевшего. Он досадливо сбрасывал чужие пятерни. Моргал, тянул руки к лицу.
Светел молча повернулся, незряче, не разбирая дороги пошёл обратно в туман. Вон с беседы, вон из Затресья. Скорым ходом подальше… Велеська дёрнулся за ним, обернулся на брата: а гусельки? а коробейка эта андархская?.. Гарко нахмурился, кивнул парням, твержане потянулись прочь, и с ними Ишутка, сникшая, молчаливая. Жалко веселья, ан сызмала не приучены своего покидать.
Лыжи, воткнутые в снег, дожидались на морозе. Светел уже завязывал юксы, притоптывал по скрипучей лыжнице. Гарко тоже сунул валенки в ремённые стремена, тут сзади накатился, догнал шум, из тумана пёстрым косяком ринулись девки. Крик, писк!
– Вы куда ж это, гостюшки разлюбезные?
– Куда гусляра повели?
– Ждали вас, ждали, уроков без счёта переделали, угощения наготовили!
– Светелко, за что обидеть желаешь?
– Без твоих гуселек ни плавуна, ни часто́го, ни топотухи!
Девки ловили его за руки, за кожух, уговаривали, тянули обратно. Он вырывался, бурчал, наказывал холить Небыша: довольно хорош. О́кидь, севшая на пока ещё малоприметные волоски, делала его нешуточно усатым и бородатым.
– Нейди, Светелко! С нашим пильщиком поди напляшись, тоска смертная!
– Не уговоришь лишний раз гусельки зажать, струночки подольше налаживать, чтобы нам с ребятами целоваться…
– Мы тебе светец удобно поставим, пот со лба промокнём!
– А ныне уйдёшь, всем гуртом дорогу перебежим!
Самая хитрая всхлипнула, пала перед Светелом на колени, голыми пальчиками стала развязывать обледенелые путца. Это было уж слишком. Девичьих слёз он никогда не мог вынести. Тем более что плакать взялась Убава. Первая источница Затресья. Гаркина любушка.
– Ну вас, ценовахи! – рявкнул он грубым голосом. Миротворицы шарахнулись, но Светел подумал об Ишутке. Сбросил лыжи, позволил себя утянуть обратно в туман.
* * *
А дальше всё шло правильно, как на любой досветной беседе, как Светелу ещё в дороге мечталось. Ладил плясовую под ногу то девкам, то парням. Временами отдавал игру Небышу. Девки наболтали зряшного, тот был вовсе не пильщик. Ну, может, чуток упорством недобирал. Ещё не выучился играть, как последний раз перед смертью.
В дальнем углу зашивали бровь Зарнику. На это стоило посмотреть. Над внуком гусачника трудился пришлый лекарь, только что чистивший деду глаз от внутреннего бельма. У него была целая шкатулка тонких ножичков, зубных буравчиков, глазных игл. Любопытные девки набили в светец лучин, подавали гладкие нитки.
– А правду бают, будто андархи собственных детей слепят, чтобы те песнями по дорогам кормились?
– Правда. – Молодой лекарь рад был знанием прихвастнуть. – Водят раскалённой кочергой над лицом. Глаза от этого умирают.
– Испекаются? Насовсем высыхают?
– Нет. Только зрачок во всю радужницу и не видит.
Зарник терпел как кремень, спрашивал, велик ли останется рубец на хвальбу перед людьми. Светел обходил его взглядом, но неотступно наплывали мысли про Сквару. Вот бы сейчас рядом приплясывал… в кугиклы свистел… куда веселей против нынешнего всё бы ходило…
Парни и девки в черёд выскакивали показать удаль. Крик, топот, хлопки! Лишь одна рогожница молчком сидела в углу, больными глазами поглядывала на твёржинского гусляра. Её звали Полада.
Шутки, конечно, крутились вокруг Гарки с Убавой. Когда Небыш завёл левобережную песню про горечь замужества, его заглушили насмешками:
– Не наша это вера – жён бить!
– Попробовал бы…
– Ишутку того гляди туда отдавать.
– Ох, раскаемся…
– Кайтар не такой! – Светел окончательно сбил песню, был готов хоть струны Небышу оборвать. – Кайтар мне друг!
Храбрые ткахи опять не дали вспыхнуть ссоре.
– Светелко! А четвёрочку можешь?
Это была новая и мудрёная плясовая забава, подхваченная в Торожихе. Её затевали, когда не видели старики. Срам сказать! Парни с девками брались за руки, плясали четами, отчего взрослые норовили схватиться за хворостину. Когда же творить коленца, на лету меняясь дру́жками, принимались враз четыре четы, за дверью выставляли сторожа. Светел отряхнул усталость, заважничал:
– Обижаете, красёнушки! Как не мочь!
Чтоб затеять четвёрочку, гусляр изволь на зубок, со всеми разноголосьями, усвоить шесть наигрышей. «Знакомство», «девок нарасхват», «чижика», «толкушу», «подгорку»… и, конечно, «гусачка́», излюбленного в Затресье. Каждому парню помоги явить доблесть, девке дай проплыть белой лебедью, величавой, неприступной, желанной…
– Ты кваску попей, Светелко. Пирожком подкрепись.
– А нам квасу? – весело спросил Гарко.
Убава задорно подбоченилась:
– Был квас, да не было вас! Не стало ни кваси́ны, тут вас приносило!
Для Гарки с Убавушкой Светел был готов ещё не так расстараться. Приросла бы Твёржа новым домом, вошла бы в тот дом славная молодая хозяйка… Опёнок благодарно хлебнул вкусного сыровца, отказался от угощения, чтобы не начало клонить в сон. Потёр руку об руку, торопясь снова взяться за струны. Поймал взгляд затресского гусляра.
– Зачинай, – сказал тот. – Подыгрывать стану.
«Аодх! Брат!..»
Светел настолько не ждал беззвучного оклика, что отозвался вслух:
– А?..
И окатило таким ужасом, что пальцы отстали от струн. Больной голос Рыжика, тянувшего к Одолень-мху со стрелой в животе… Опять? Неужто опять?!
«Поспеши домой, брат. Зыка уходит на ту сторону неба…»
…А как они бежали в Затресье! Оперённые радостным предвкушением, лёгкие и счастливые даже после суток пути! Какая усталь, какое что: впереди ждало гордое молодечество, а повезёт, краденый поцелуй!.. Обратная гонка выдалась мрачной, яростной, безнадёжной. Твержане сорвались с беседы, не наплясавшись, подавно не выспавшись в овинном тепле. Помчали в санках Ишутку. Велеська считал себя взрослым, крепился как мог, но скоро поехал на закорках. У Гарки, у Светела, у иных…
– Я ведь не тяжёлый, да? Не тяжёлый?
Могучие парни отшучивались. Прибаутки постепенно иссякли.
Рыжик незримо вился над лесом. Заботился, подсказывал путь, но Светел и сам был зряч в ночном серебре.
«Лети домой, брат! Держи Зыку! Сумеешь?..»
«Сумею».
Золотая искра умчалась вперёд, пропала за небоскатом. Надсада и холод сразу навалились вдвое против былого.
«А сам я что? Я что, какая баба брюхатая?..»
Гарко позже сказывал – Светел захрипел сквозь зубы, всех напугав. Успели решить: замлел, падает! А Опёнок вдруг как размахался кайком, как двинул вперёд, полетел – поди угонись…
Зыка дождался.
Его перетащили к печи. Принесли валеночки под голову. Запах Светела на них свивался с запахом Жога Пенька, но старик уже не замечал. Лежал на боку. Смотрел сквозь пелену, часто и неровно дышал. Мать, бабка, Жогушка – все сидели кругом, гладили, шептали напутствия:
А за мостиком догонишь ты хозяина,
По следочкам выбежишь вподстёжечку,
Ты приветы передай ему сердечные
Да скорей беги обратно домой…
Рядом, сложив крылья, изваянием застыл Рыжик. Пёс как пёс, только непомерно мощный в груди. Сучонки-сестрёнки, смурая да подпалая, испуганно притихли у тёплого бока.
Светел вскочил в избу, даже инея с кожуха в сенях не оббив. Тотчас бухнулся на колени, замкнул круг. Равдуша пригляделась, всхлипнула, потянулась рукой. Сын сидел страшноватый, с покусами стужи на запавших щеках. Даже огненные вихры как будто пригасли. И веяло от дитятка лесом, морозом, чужим очагом… а пуще всего – отчаянием безнадёжной погони.
– Зыка, – выдавил Светел, сипло от долгого молчания и от слёз. – Зыка, ты что же это, малыш?
Пёсий век куда короче людского, но сейчас уходил тот, кто был рядом всегда. Светел бросил из-за спины чехолок.
– Я тебе в гусельки поиграю…
Пальцы скверно слушались после кайка. Он не стал их жалеть. Долблёный ковчежец наполнился гулом, не до конца выплеснутым в Затресье. Окликнул Зыку родным голосом дедушки Корня, голосом Жога Пенька. Светел песню не выбирал, явилась сама, единственная, которую он даже про себя никогда не мог допеть до конца.
Было двое нас, братьев румяных,
Неразлучных, как с нитью игла…
Не пел, шептал, задыхался. Как в полёте, забравшись на невозможную высоту. Скварина голосница заслуживала других слов, лучше, чище, добрее. Когда-нибудь он их сложит. Когда-нибудь.
Зыка дёрнул передними лапами, простонал. Светел не глядя сунул гусли братёнку. Ладонями помог приподнять голову, тяжёлую на странно податливой шее. Зыкины глаза прояснились, Опёнок увидел в них отражение света. Туда, к свету, восходила пёсья жизнь, верная и бесскверная. Взлетала с людских рук – поклониться Матерям… принять новую шубку… опять изведать рождение…
Почему же так горько было провожать её в путь?
Ерга Корениха, Жига-Равдуша, Светел, Жогушка, Рыжик… Зыка, наверное, ещё обонял их, улавливал дотлевающим разумом их присутствие. Младшенький гладил то Зыку, то струны. Струны продолжали звучать.
…И не надо каменных стен…
Мысли Зыки обычно достигали Светела этаким глухим отголосьем, дремучие, звериные, тёмные. В этот последний раз они прозвучали на удивление ясно, по-человечески:
«Верни солнце!»
Гусли в руках у Жогушки замолкали медленно, неохотно.
Отражение далёких огней дрогнуло, рассыпалось, замерло.
Твёржинские ребята сладили Зыке самые честные проводи́ны. Со скорбным рокотом бубна, с пением дудок, с гусельными раскатами. А как вдохновенно выла Ишутка!..
Бабы слушали с одобрением:
– То-то знатно восплачет, отдавая девичью волю. Скоро уже.
Розщепиха кривилась:
– Не дело по псу тризновать. Снесли бы в лес, и довольно.
Но тут уж Носыню и свои внуки слушать не захотели. Им атя разрешил. Его слово было главней.
И впервые лёг Зыка в те самые саночки, что столько зим и лет исправно таскал. Лёг хозяйски, достойно. Сложил голову на передние лапы. Жаль, дочкам не успел показать, как ходят в алыке, да что ж теперь.
– Я научу, – на ухо пообещал Светел. Сам встал впереди. Повёз Зыку бережно, осторожно, как тот его маленького возил.
И рассыпался звонкими углями щедрый, жаркий костёр…
По пути домой, а как без того, заглянули проведать Родительский Дуб.
Увитый ширинками исполин высился, как прежде, неколебимо. Каменный отломок торчал в древесной груди, словно копьё, пригвоздившее биение сердца. Жогушка раскинул ручонки, обнял подножие Дуба. Потом влез братищу на плечи. Приласкать морщину, оставленную кончиной отца.
Раньше для этого и ему, и Светелу приходилось тянуться на цыпочки. Теперь достиг без труда. Снегу нападало или подрастает парнюга?
– Бабушка, – сказал Светел, когда впереди встали ледяные валы Твёржи. – Ты заметила?
Равдушино полотенце, давно истрёпанное до узла, вовсе исчезло.
Корениха спокойно кивнула:
– Заметила, дитятко.
– И что будет от этого?
Корениха помолчала, вздохнула:
– А будет, Светелко, то, что будет. Даже если будет наоборот.
Он помолчал, переваривая. Ничего путного не придумал. Оставил бабушку, догнал Гарку, выбившегося вперёд.
– Дело есть, брат.
– Какое?
– А забыть не могу, что Зарник молол. Про битвы… как наши деды андархов… твои деды то есть.
Гарко нахмурился:
– Я ватажок. Я ему за болтки язык выдерну.
– Не о том речь, – сказал Светел. – Это я не смекнул сразу отмолвить. Он давай кровями считаться, а я повёлся, дурак. Надо-то было сказать: как мы врагов повергали, когда одним плечом за воеводами шли! Теперь мыслю… О ту пору ведь всякий отрок воином наторялся, дружинное служение принимал. Потом поистёрлось.
– Поистёрлось, – согласился внук большака.
Светел продолжал:
– Ныне дружину только на купилище и увидишь. Да и то какой-нибудь Ялмак вожаком. Плохо это.
Гарко подумал, вновь согласился:
– Ещё как плохо.
– Песен боевых мы в Торожихе напелись, а вправду натекут, кем заслонимся? Где воинство?
Гарко засмеялся:
– Слепого быка для жертвенного пира заколем, чтоб враги путей не нашли.
– Ага, – сказал Светел.
– Ты к чему клонишь, брат, не пойму?
– А к тому, что не худо бы нам в Твёрже свою дружину уставить. Хоть младшую, если старики слушать не захотят.
– Другие вроде не помышляют…
– Другие нам не указ. А мы вот помыслим! И сотворим! И не такую, как у Ялмака. Правскую! По сердцу себе! По чести прадедовской!
Гарко даже остановился.
– Вона куда хватил! – и догадался, прищурился: – Воеводой, знамо, метишь?
– Не, брат. – Светел мотнул головой, глянул исподлобья, упрямо, глаза горели. – Сам воеводой ходи. Я что… я гусляром при тебе, боевым маячником, пока братёнок мужает.
Гарко задумался.
– Ну! – пристукнул в ладонь кулаком, рукавица о рукавицу. – Значит, другой раз рогожникам зададим! Не уйдут даром!
Светел продолжал, не слушая:
– А Зарника подвоеводой к тебе. Чтобы правой рукой был, заменить умел, коли придётся.
– И знамя сделаем!
Гарко уже перебирал хищных птиц, рыб, зверей, каких мог вспомнить.
– Снегиря, – сказал Светел.
– Почему?
– А я знаю! – подбежал Жогушка. – Я расскажу!
– После расскажешь. Науку воинскую у кого переймём?
– Сами обретём.
– Пожалуй, – усомнился Гарко.
– Ну хоть «мама» кричать не будем, если вдруг что.
Помолчали.
– А после? – спросил Гарко. – Как натешимся берестяными шеломами? Сколько было у нас игр, все помалу прискучили.
– Это не игра…
– Всё равно прискучит. Ещё ты, коновод, на сторону глядишь. Вот уйдёшь, ребята и разбредутся.
Светел числил себя тугодумом. Однако сказанное было так неправильно, нехорошо, невозможно, что его осенило:
– А у дяди Шабарши благословения испросим опасного промысла поискать!
Гарко даже остановился.
– Ух ты, – всего и сумел выговорить.
Светел продолжал, глаза разгорелись:
– Помнишь, купца Бакуню Дегтяря в Торожихе ждали, не дождались? Мы бы другого такого на Светыни встретили. Не трусил чтоб.
– И на левый берег выбежать можно. Загодя сговорившись.
– Как станем воинством искусны, всё как есть и разведаем.
– Кайтар! С Кайтаром уговоримся!
– Да он и так не боится ничего.
Теперь глаза горели уже у обоих. Сколько всего! Какая жизнь впереди!
