Лист папоротника
Новое имя толком ещё не прилипло к нему, не уселось привычней стираной подоплёки… Мартхе, «гусиная кожа». Звучало по-андархски красиво, раскатисто, знаменито. И пожаловано было не абы кем, самим третьим наследником. Носи и гордись, как плащом с царственного плеча!
Всё правильно, только прежнее имя Ознобише дали родители. Деждик и Дузья, прозванные Подстёгами. Старший брат Ивень так его звал. Отрешиться от них? Отторгнуться? Последнюю ниточку оборвать?..
Дарёный плащ царским золотом вышит, а всё родной тельницы не заменит…
Меньшой Зяблик не торопясь шагал тесной улицей, прорубленной в камне. Братейка Сквара, бывало, всё звал на разведы крепостных погребов. Подтюрьмок смотреть, сокровищницу искать… Ознобиша, не любя подземелий, так и промешкал с ним выбраться. А Эрелис приказал осмотреться в котлинах и свищах Выскирега, склонился:
«По слову твоему, государь…»
Спросил у Сибира, где бы взять начертание жилого пещерника. Телохранитель, гордившийся опрятным шовчиком над бровью – не всякому царевны рожу латают! – лишь пожал плечами: не знаю, не ведаю. Он здесь родился и город держал в памяти без подсказок.
Ознобиша сунулся к Пырину. Еле ноги унёс.
Потребное наверняка знал Цепир, но Зяблик тревожить великого законознателя не посмел. Отложил на потом. Решил, насколько сумеет, сам постигать конуры и мурьи Выскирега.
Зря, наверное.
«Будет, что будет, даже если будет наоборот…»
Мысленно Ознобиша утвердил перед собой стопку берестяных листов. Просторных, ровно обрезанных, развёрнутых, как подобало, кверху гладким жёлтым исподом. Воображаемое писа́ло знай выводило извилистые дуги ходов, проскакивало с листа на лист – пока что всё вверх. Получалось неплохо. По крайней мере, обратный путь отыскивался без труда.
– Древоделы-то знатно царевичу новому насмеялись… – долетело с левой руки.
Юный райца успел пожалеть, что пустился гулять в новом шитом кафтанчике. Нет бы выйти в чём приехал, в неприметных обносках. Ну, теперь не возвращаться стать. Он смотрел мимо, вроде выбирая дорогу, сам навострил уши.
– А туда же – с поклонами поднесли. Молодцы!
– Режет он, вишь ты. Камбала косая! Резчик выискался.
– Дубьё проморённое, уколупнёт ли?
– Себя покамест уколупнул. Видели с повитой ладонью.
– Чему ликуете, злорадцы? Святой Аодх, говорят, так в гусли поигрывал. Баловался помалу. А что за царь был!
– Царь как царь… Это просто время повеселей нынешнего стояло.
– Да бывал ли правитель, чтобы к сердцу всем до единого?
– Лучше похвалили бы паренька. Какое ни есть, дело правит. Не только ест да спит, как иные.
Ознобиша двинулся дальше. Всех разговоров не переслушаешь. Ход впереди опять разветвился, Зяблик свернул вправо, выбрав путь пошире, помноголюдней. Тот, где катились тележки, звучали голоса, с полными корзинками двигались важные бабы. Ознобиша хотел достигнуть исада. Забраться в наменитую книжницу ему тоже хотелось, но она подождёт.
Когда свет жирников стал смешиваться с размытым дневным, Зяблик понял, что направлением не ошибся. Мысленное писало отметило ещё десяток шагов. В лицо заморосил реденький дождик. Вольный ветер показался живительным. После копоти и несвежих воздухов подземелий Ознобиша вобрал его, как напился. Задрал голову. Клок серого неба с трёх сторон стискивали испеще́ренные утёсы. В одном месте из скалы выпирал рукотворный желвак подвесной печи. Над ней дрожал воздух. Четвёртая, открытая сторона площади уступами обрывалась в бывшую гавань, отчего площадь и называлась исадом, прибрежным купилищем. По летучим переправам чуть ниже медленных туч как ни в чём не бывало шли люди… Внизу шумел торг.
Исад казался необозримым. Непостижимым. Певчим, крикливым, тысячеруким. Ознобиша провалился в него, как в маину. Спасся только тем, что удержал невидимое писало. Сразу начал всё зарисовывать на бесконечной берёсте. Вот птичий ряд, жир и тушки морских птиц…
Где-то рядом загудело, заплакало, повело голосницу, грустную и знакомую. Возле края торга играла глиняная дудка. Та самая, из которой Ознобиша, сколько ни старался, извлекал лишь хрип да шипение.
Жили просто и честно цари в старину.
Самолично водили полки на войну,
А с победой вернувшись – не медля ни дня,
В мирный плуг боевого впрягали коня.
Чудесное писало трудилось вовсю, наносило черты, кружки, закорючки…
И царицы додревних времён, говорят,
Сами шили мужьям подкольчужный наряд,
Сами чистили печь, сами кутали жар,
А детей посылали на птичий базар,
Чтобы с шапкой яиц, не боясь крутизны,
Возвращался наследник великой страны…
…А со стороны посмотреть – раззява-паренёк замер среди толпы, вовсе забыв, чего ради пришёл. Грех не позабавиться! Сверху, с мостика, в Ознобишу кинули рыбьим обглоданным костяком. Не попали. Занятый мысленным рисованием, юный райца отшагнул – по наитию, не заметив, не посвятив осознанной мысли.
«Где ж добычный?..»
В добычном ряду перекупщики сбывали добро, взятое у дружин. Туда каждый день посылала сенных девок Эльбиз. Вдруг, мол, да мелькнут на лотке вереницы финифтевых незабудок, потемневшие от огня. Перетечёт из рук в руки кольчуга – сама серебрёная, нарамки вызолочены…
Девки послушливо кланялись. Даже выходили на рынок. Но, как по взглядам, по обрывкам слов уловил Ознобиша, в добычный ряд носов не совали.
Робели. Чего?
Лишь один из царят от других отставал.
Он бледнел и хватался за выступы скал,
Над грохочущей бездной без воли, без сил…
Он чужую добычу домой приносил.
Ознобиша немного походил по торгу. Нигде не узрел ни прорубленных шлемов, ни богатых портов, снятых с окровавленных тел. Ничего бо́язного, чтобы трепетать девкам. Подумал ещё, прикинул, вышел на мостик, под которым прежде стоял. Начал сверху смотреть…
Исад, когда-то ревновавший столичному, нынче жил против прежнего совсем не так обильно и весело. Ряды занимали едва четверть низины, выглаженной в площадь при строительстве города. Под скалами громоздились обломки, сброшенные судорогами земли. Их разгребли на стороны, но как будто вполсилы. Каменные груды утопали в серой грязи, обрастали паршой, оттуда воняло. Гадкие лужи стекали к оставленному морем причалу. К набережной, где прежде теснились рыбацкие лодки и величавые корабли, приходившие из-за Зелёного Ожерелья…
Город медленно умирал и не позволял себе догадываться об этом.
Сверху, с нависающих круч, рухнула тяжёлая сосулька. Грянула, разлетелась белым пятном, прозрачными глыбками. Люди запоздало шарахнулись. Послышалась ругань. Некоторое время под ногами катались ледяные обломки, но скоро толпа сомкнулась как ни в чём не бывало.
Линялые, обтёрханные выскирегцы делали вид, что жизнь продолжалась. Ругались, спорили из-за гроша. Желали один другому обвала потолочных камней. Отчаянно выторговывали связочку водорослей. Горсть грибов. Тощую утку.
Веселились, на дудках играли…
Царь, узнав, натянул боевой самострел:
«Если чаешь венца, будь по-воински смел!
У меня на глазах одолеешь скалу –
Выйдешь чист. А иначе – получишь стрелу!»
Сын полез на утёс, то ли мёртв, то ли жив,
И на самом верху поскользнулся в обрыв…
Ознобиша опять вспомнил братейку. Вот кто сейчас бросил бы все дела! Дутый глиняный пузырь грустил, рассказывал, вздыхал под пальцами парня, сидевшего на перевёрнутой корзине. Рядом зябко переминался мальчонка. Голова совсем потемнела от мороси. Он пел слова, не всегда попадая в голосницу, протягивал мимоходам шапку. Брюхо к спине липнет, подайте, добрые люди!
Он бы сгинул в волнах или умер от ран,
Но над морем летел в облаках симуран.
Благородное сердце главнее подчас,
Чем отцовская воля и царский приказ!
Он пронёсся и взмыл, над прибоем паря,
А меж крыльев смеялся сынишка царя,
Исцелённый от страха до смертного дня,
А в глазах – только солнце да искры огня!
С той поры и ведётся рождённое встарь:
Симуранам сыновствует праведный царь.
Как узнать, что случится на сломе времён?
Может, будет вторично царевич спасён…
Иные останавливались, потому что старший играл действительно хорошо. Мимо без задержки проплыл войлочный столбунок. Ознобиша пригляделся… Точно! Рядами пробирался Серьга.
Сперва Зяблик равнодушно повёл за ним взглядом. Тут же ощутил укол любопытства. Что слуге Эрелиса понадобилось на исаде? Хозяину тонкие лакомства надоели, захотел сушёной трески, припаса походников? А может, разумная царевна догадалась о вранье девок, упросила брата послать кого понадёжней?
Обрадованный гнездарь сбежал с мостика вниз. Спрашивать он по-прежнему не хотел. Однако Серьга мог держать путь к добычному ряду. Даже, скорее всего, туда-то и шёл.
На торговой площади пришлось переступать через костыли и покрытые язвами ноги, вытянутые в проход. Увернувшись от цепких пятерней, чаявших подаяния, Ознобиша вновь отыскал глазами слугу… и резко остановился. Увидел, как к Серьге подошла женщина.
Подошла вроде и подошла. На то рынок: мало ли с кем мог столкнуться старый дядька. Разговориться, об руку дальше пойти. Что-то в этой встрече невнятно беспокоило, царапало… Что же?
«Не моё дело».
Знакомая, доверенная торговка? Дру́женка из городских?
«Совет да любовь… А я стороной!»
Всё-таки привычка подмечать малости брала своё. Зря ли Ознобиша учился толмачить осанку, походку, любое движение! Женщина держалась прямо, спокойно. Слушала. Дядька лебезил. Угодничал, взглядывал снизу вверх.
«Да он всё время такой!»
Только в палатах царевича Серьга больше помалкивал. А тут – говорил, у́держу не ведал. Ознобиша пожалел, что видит двоих со спины, притом издали. В Чёрной Пятери он не успел в полной мере постичь сокровенную науку толкования по губам, но уж что-то да разобрал бы.
В углу торга заволновался народ. Заплакала баба. Долетели злорадные голоса. Ознобиша забыл про Серьгу, побежал смотреть. На бывший причал вереницей выходили понурые люди. Босые мужики с непокрытыми головами, шепчущие молитвы. Штаны у всех закатаны по колено, вместо белого тела сплошь чёрные кровяные затёки. Единственная среди мужчин молодая бабёнка держалась едва не твёрже других, вела под руку старика в одежде слуги. Ознобиша разобрал слово «правёж».
Должники, виноватые царскому кружалу или заимодавцу, медлительно выстраивались в длинный ряд. По сторонам жались друг к дружке, молились, плакали беспомощные семьяне. Хмурые недельщики за спинами бедолаг разбирали гибкое батожьё. Служба дрянь, а куда без неё? Одно спасение, меняться через неделю.
Пока Ознобиша вспоминал раны Лихаря и наказание Недобоева сына, батожники зашагали вдоль ряда. Замах, свист. Удары то шлепком, то деревянным стуком, если в близкую кость… Кто-то подвывал, вскрикивал. Кто-то молча терзал у груди шапку. Жёны с детьми заплакали в голос.
Ознобиша въяве вообразил, как сейчас кривился бы Сквара. Свободных мужей охаживать, словно дурную скотину?.. На Коновом Вене долги были делом неслыханным. Левый берег посмеивался. Это, мол, оттого, что в нищем племени соседу у соседа в долг нечего взять!
Молодая баба и старец стояли в дальнем конце, куда подошёл Ознобиша. Дед выглядел родным братом Опуре. Дрожащая борода, лодыжки в потёках золы кругом старческих язвин… «На сто первом году долгов нажил? В кружало повадился?..»
Недельщики приближались, размеренно стегая страдальцев.
– Эй, слышь, Бесце́нка! – глумливо крикнули из толпы. – Подол пора задирать!
– Тьфу, бесстыдники! – перекрыл звучный голос.
Ознобишу легко подвинуло в сторону. Мелькнул истёртый кафтан, седые крупные завитки… Ознобиша уже видел этого человека в подземных улицах Выскирега. Машкара веселил народ забавными бреднями, чудил, балмошил. Люди его любили. Поговаривали, он без боязни спускался в пропастны́е норы, где обитали головорезы и крадуны. Туда в одиночку не совались даже порядчики, но чья рука поднимется на городского особенника? Благому путь Боги указуют, не людям встревать.
– Поздорову, статёнушка, – сказал он женщине. – Ступай, что ли. Я за тебя повеселюсь, с людьми посмеюсь.
Бесцена благодарно склонила перед ним голову:
– Добрый господин… Я сама задолжала, моим ногам и терпеть, а дедушкой хозяин отстаивается… вовсе тяжко ему…
Старик ждал ударов, крепко зажмурясь. Слёзы бежали по щекам, прятались в бороде.
– И ты здесь, друг, – сказал Машкара. – А я думал, Пырин тебя давно освободил за верную службу!
– Мне господин… оказывает милость и честь, поставив вместо себя…
«Вона как у них закон замены родича исполняют, – прислушался Ознобиша. – Холопа за себя на правёж! Кабы мне от Эрелиса подобной милости не дождаться…»
Машкара засмеялся. Сильной рукой вытолкнул ветхого слугу из ряда вон. Разулся, с шуточками закатал порты. Обнял Бесцену, притянул к себе, ограждая от батогов.
«Вправду с ума сбрёл? Праздной удалью покрасоваться решил?»
Палка с треском обрушилась Машкаре на берце. Ознобиша сморщился, вздрогнул. Ему ли было не помнить учительской трости, пробивавшей от щиколотки до затылка!..
Зато на Машкару как будто солнечный луч упал. Он столкнулся взглядами с юным райцей… неожиданно подмигнул…
– Я в том году девять дней отстоял! – хвастался зевака в толпе.
– Батожьё – дерево Божье, отчего не стерпеть…
Неуплатчик, стоявший следом за Машкарой, будто распрямился. Задержал дыхание, упрямо свёл брови.
– А на десятый день что?
– Жена денег перезаняла. Выверстались потихоньку.
– Молодому с гуся вода. Вот старинушку хозяину жалеть незачем: своё отработал.
– А верно говорят, будто ныне безнадёжную доправку владыке можно отдать?
– Верно. Он уж не спустит. Только и себя не забудет, в продажу половину возьмёт.
– Лучше уж в долги не влезать.
– Неволей влезешь, если мышь из ларя в слезах убегает.
– Пырин сам издержался или Мадан, племянничек, опять всё на девок спустил?
Ознобиша насторожил уши. Великий жезленик несколько раз поминал при нём юного се́стрича: вот бы, мол, кого райцей к Эрелису! Вместо всяких ничтожеств!
Любопытный разговор, однако, не возобновился, и Ознобиша побрёл прочь. В Чёрной Пятери они бегали на лыжах весьма немаленькие концы. Кто мог знать, как разгудятся ноги от хождения по чуждому городу! Хватит на сегодня, пожалуй. Послушать ещё немного песню дудочки – и назад. В покои нового господина.
Пока тот не разгневался…
Пока у богатея какого без меры денег не взял…
– Ожгу безделяя! – заорали над ухом.
Плеть взрезала воздух одновременно со словом, но недоучки воинского пути в том месте уже не было. Ознобиша отлетел, запнулся, устоял. Посмотрел назад.
– Прочь, рвань!
– Вовсе разбаловались. Повёртываются, как исподние жернова!
Двое порядчиков сопровождали ручную тележку. Деревянные колёса, лубяной кузов. Её толкал угрюмого вида мужик, босой, в драном заплатнике. Нёс на шее верёвочную тяжёлку, другим концом привязанную к тележке. Так в Выскиреге отправляли повинное мелкие воры, пьяницы и буяны.
– Намахался кулаком, – раздалось около Ознобиши. – Трудись теперь, бесхмелинушка.
– Милосердную благодари, что на правёж не попал.
– И спьяну прямого злодейства не учинил… Знаешь ведь, как у нас со злодеями поступают?
К тележке слева и справа подбегали торговцы, совали свёрточки, коробки́.
– Заступникам на довольствие…
– Хлеб да соль царевичу Гайдияру!
– Ты попомни, добрый господин, ты уж попомни: мой пирог тот, что с моло́ками!
Плетёный кузов был почти доверху полон. Гайдияровы отроки вовсю понукали вози́лку, скорым шагом доканчивали обход. Торопились, голодные, в свою бутырку – метать съестной оброк на столы.
Кто мешкал убраться с дороги, доискивался пинков. Спешно отступавшие люди опрокинули корзину игреца. Дудка покатилась, парнишка пополз на четвереньках, обшаривая мостовую. Ознобиша увидел его глаза: сплошные зрачки с еле заметными ободками голубизны. Парня оттащили за одежду, злополучная вагуда хрустнула под колесом.
Тут, затягивая гашник, подоспел отлучившийся младшенький. Всё сразу понял. Зло схватил что-то с земли, пустил в удаляющийся полосатый накидыш:
– Брата не тронь!..
Тухлая рыбья башка прилетела метко да сильно. Хоботному порядчику чуть ниже спины. Мокро шлёпнула. Расползлась, влипла. Пошёл смрад.
…Всё разом остановилось. Шаркнули по камню, застыли колёса. Канули в тишину ближние, дальние голоса… весь шум исада. Осталось греметь одно слово.
Брат!
Последний, сквозь кровь, взгляд Ивеня… едва заметный кивок…
Скварины руки, рвущие с Ознобиши готовую стянуться петлю…
Брат!..
Порядчики оставили торопиться к столу, забыли тележку с жареным и копчёным. Ударенный завернул плащ. Оба понурили зачехлённые копья. Зловеще двинулись на обидчика.
– Беги, Кобчик! – закричали нищие. – Утекай, дурень!
Младший метнул глазами по сторонам. Старший сидел на земле, беспомощный в одиночку. Гайдияровичи шли вперёд.
– Во имя Эрелиса Шегардайского, третьего сына Андархайны, я беру под защиту этих детей!
Дорогу статным ребятищам заступил невзрачный юнец. Бледный, худенький, как почти все подлётки Беды. Выделял его лишь строчёный чистый кафтанишко, а так – соплёй перешибить. Вытянув из ворота за гайтан, парнишка держал перед собой серебряный знак. Лист папоротника, исполненный древним кружевом андархских письмён. Руки дрожали.
Все уставились на Ознобишу. Обернулся даже возилка, закосневший в безразличной тоске.
Порядчики продолжали идти.
Гайдияровой расправе в городе не было обуздания. Тем, кто окорачивает смутьянов, а главное, не допускает в Выскирег перекатные дружины и вороватых кощеев, позволено почти всё. Сло́ва укорного не прозвучит, вздумай кто из отроков щипнуть пригожую девку. Или, пробуя на рынке сметану, выхлебать полчерпака.
– Во имя Эрелиса Шегардайского! – сорвавшимся голосом повторил Ознобиша. – Ради третьего сына Андархайны я беру под защиту этих детей!
Пятки копий наконец-то стукнули в мостовую. Один порядчик похлопывал о сапог свёрнутой плетью. Не шёлковой, как у Эрелиса. Эта была кожаная, видавшая всякие виды. Со злым узлом на конце. Она только что свистела у Ознобиши над ухом, а могла бы огнём пройтись по спине. От одной мысли на лопатках ёжилась кожа.
– Сам чей будешь? – спросил тот, у кого расплылось тухлое пятно на плаще.
Второй прищурился:
– Кто тебе царский знак из жести выбил, негодник?
Ознобиша закашлялся:
– Государь возвеличил меня достоинством райцы. Он зовёт меня Мартхе.
Голос всё равно прозвучал не так взросло и грозно, как хотелось. Клятва царедворца с обрядным сжиганием пучка волос была произнесена лишь вчера.
Детинушки переглянулись. Великими именами не шутят. Дело явно не подлежало их разумению и суду, но уйти просто так они не могли. Стерпеть наглый отпор, проглотить насмешки исада!..
– Мартхе, значит, – повторил один. Повернулся к товарищу. – Ты про такого слыхал?
Провонявший помотал головой:
– Не-а. Не слыхал.
– Райца, значит, – кивнул первый.
Плеть вдруг громко щёлкнула о сапог. Нищие, сузившие было круг, отскочили подальше. Ознобиша вобрал голову в плечи, но остался на месте. Выпрямился.
– Ты сказал.
Гайдияр повелевал городской расправой. У Эрелиса не было даже подобия власти. Старый Невлин его самого что ни день спутывал новым запретом. Однако величество Эрелиса вправду стояло третьим в лествице. Шегардайского сына вслух прочили на Огненный Трон. А Гайдияр довольствовался лишь четвёртой ступенью. Бывши прежде вовсе одиннадцатым.
Убогие перешёптывались. Ждали, что будет.
Воин в перепачканном плаще смотрел на Зяблика сверху вниз.
– Пойдём-ка с нами, маленький райца, – приговорил он наконец. – Пусть наш воевода решает, лист у тебя купородный или цвет его небывалый.
Ознобише вновь стало жутко. Он спрятал драгоценное знамя под кафтан, постаравшись, чтобы руки тряслись не слишком заметно. Вот чем кончилась его самая первая вылазка в город. Завтра же, распоясанный, он будет мести грязные переходы, скалывать лёд… побежит, опалённый, за санями, едущими обратно в Невдаху…
На правёж встанет за чужие долги.
Так и не узнает, сбереглись знаменитые выскирегские книжницы или в печках сгорели после Беды.
Возилка налёг, с усилием сдвинул гружёную колымажку. Один стражник пошёл чуть впереди Ознобиши, другой – на шаг позади. Своё дело они хорошо знали. Спасибо, взашей не поволокли.
Торопясь хоть за что-то зацепиться умом, отчуждить навалившуюся тоску, Зяблик вновь заскрёб мысленным писа́лом по незримой берёсте…
Так и чертил, отмечая все повороты, лестницы и прогоны, пока шли до бутырки.
