Молодечная, где в готовности ринуться на защиту Выскирега коротали дни и ночи Гайдияровы удальцы, располагалась на полпути к Зелёному Ожерелью. На бывшем островке, опричь жилого пещерника. Почему, собственно, бутыркой и называлась.

Здесь «бесхмелинушка» остановил тележку. Порядчики сняли плетёный кузов, взяли за перевясла, потащили в дверь, как корзину. Безропотный осуждённик остался ждать нового урока.

Сборщиков податей встретил нетерпеливый гул. Съестное без промедления понесли в трапезную, на столы. Во вторую очередь заметили Ознобишу. Гайдияровичи обступили его и двоих пришедших с исада.

– Кого ещё взяли?

– Таких пусть мамки стегают. Нашими плетьми детинушкам повзрослей напужку давать.

– И так вона побелел весь, рта не раскроет… Будет с него!

– Это пусть государь царевич рассудит.

– Воеводу тревожить?

– Да что малец набеди́л?

– Поучил нас толковать с голью буянной.

– Во как!

– Ну добро. А то Божьим чудом живы и в сапогах возвращались.

– Друже Но́вко, что накидка обмарана? Больно строго учил?

– Уронили во что али до поганого угла не домчался?

Уязвлённый ругался в ответ, рычал, обещал по уши в землю вбить кулаком, но взабыль не гневался. Ознобише даже вспомнилась Чёрная Пятерь, подначки в опочивальне и назидание учителя: «Вы побратимы. Вам одним щитом прикрываться…»

Подошёл воин поосновательней, при поясе в серебряных бляхах. Свёл седые брови:

– Что недоросль противу Правды содеял?

– Райцей шегардайским сказался, а мы такого не знаем.

– Знак царский воздевал. Из жести гнутый.

– Мартхе рёкся по имени…

Старшина горестно покачал головой. Наставил палец на Ознобишу:

– Дуралей! За подобное в старые времена на дыбу скорым шагом вели да вздёргивали повыше. Вознёсся не по чину, больнёхонько падать придётся! Слыхивал о таком?

«Сквара бы им сейчас…» В памяти развернулась книга дееписаний. Зяблик впервые разлепил губы:

– Слыхивал. Доброму царю Хадугу, пятому этого имени, донесли, будто наугольщик Очуня в пиру свою жёнку величал государыней, кланялся, ручку белую целовал. За то был Очуня с домочадцами трижды пытан в застенке дыбой, кнутом, огнём: закладывал угол башни на царскую голову? Посягал сам взять венец, а жёнку сделать царицей?

Обступившие порядчики заметно смутились. Вместо того чтобы в слезах молить о пощаде, маленький поганец как горохом сыпал речью учёности. А Ознобиша, глядя в глаза старшине, невинно добавил:

– Слыхивали мы также, что самым первым пытан был уличитель, оговоривший Очуню, и с троекратной дыбы вскрылась неправда его доводных речей.

Тут уже все посмотрели на отроков, захвативших мнимого райцу.

– Впрямь дело для государева рассуждения, – заново обрёл язык старшина. – Пошли, малый. Тебя как зовут, говоришь?

В одном углу двора был выстроен добротный лодочный сарай. Море давно ушло, расшивы и соймы исправили хозяевам последнюю службу. Пустились в плавание по огненным волнам, сгорели в топках печей. Сперва старые и гнилые, потом самые добрые. Уж как, верно, плакали мореходы, корчуя носовые и кормовые пни, пилой терзая опруги!

Широкие ворота стояли давным-давно заколоченные, обитые валяными полстинами для тепла. По полу всё равно несло сквозняком.

Давно, когда Гайдияра только придумали называть Площадником, опасную кличку старались пореже оглашать вслух. Спустя время царевичу, конечно же, донесли. Прозвище означало грубого ругателя, но Гайдияр посмеялся. «А то! Я на площади, я на улице – день-деньской для старших братьев город блюду!»

Ещё не войдя, Ознобиша расслышал деревянный стук, глухие удары, сдавленные матюги… временами – писк дудки.

– Не деревья рубишь! – донеслось изнутри.

Мигом всплыл в памяти исад, мучения выставленных на правёж. Ноги заболели сами собой.

«Худшая пытка – страх!»

Ознобиша вскинул подбородок, задержал дыхание. Вспомнил Чёрную Пятерь. Тот же перестук летел со двора, когда Ветер шёл с учениками побаловаться на дубовых мечах. Старшина тронул дверь, заглянул, дождался разрешения, первым шагнул через высокий порог.

Зяблик вошёл следом… мысль о Чёрной Пятери была определённо не праздной. В лодочном сарае стоял густой запах пота. Десятка полтора отроков, взмыленных, оружных тяжёлыми палками, вели бой по двое. Ознобиша узнал приёмы нападения и защиты. Почувствовал себя дома.

Вот один поверг на пол другого, но нехорошо и нечисто: взял силой. В крепости ему бы сейчас…

– Когда слушать начнёшь? – рявкнул голос. – Не в деревне у себя за девку дерёшься!

К отрокам шёл Лихарь.

Босой, по пояс голый, как все. Матерь Владычица!.. Поджарая мощь… бледное золото прядей, сколотых на затылке… жёсткие усы, бритые скулы… взгляд…

Колени обратились в кисель. Чудесным заступничеством Ознобиша не упал, но и только. «Вот оно, – скорбно зазвенело внутри. – Вот и всё…»

– Так я… – пробормотал верзила виновато. – Государь…

Наставник кивнул, отвернулся, поднял руку погладить усы… и с разворота достал парня ногой. Движение вышло стремительным, очень красивым и очень страшным. Для тех, кто мог рассмотреть. Ознобиша непроизвольно дёрнулся. Молодого порядчика смело́.

– Ну? Теперь уяснил?

– У… яснил… государь…

«А я успел бы! Я бы точно успел!» Жизнь медленными толчками возвращалась в руки и ноги. С учениками тешился, конечно, не Лихарь. Меч Державы был старше, в светлых волосах седина клочьями, на лбу тонкая зашивина давней раны. Лихарь таким станет лет через двадцать. Если Сквара его до тех пор не убьёт.

– Кое-кто из вас, – продолжал царевич, – ещё полагает, будто на улице боевая наука ни к чему, были бы кулаки! По глазам вижу!.. А ну, тех новых сюда.

Вновь запела дудка в углу. Порядчики бегом извлекли откуда-то косматых оборванцев, бросили на пол перед наставником. Ознобиша присмотрелся к двум рожам, опухшим от битья. Длинный нос, свёрнутый набок. Бородавки…

– Ножи им, – прозвучал приказ. – Настоящие.

Обидчики писаря не хотели брать оружие, не спешили вставать. Стукались лбами в пол, гнусаво молили. Они не впервые бились против царевича. Успели ужаса натерпеться.

– К палачам торопитесь?

В углу застонала отлетающая в муках душа.

– Кто достанет меня, на волю уйдёт! – подстегнул Гайдияр.

За ножом потянулась одна рука и другая. Разбойнички выпрямились, на глазах обретая хищную, напряжённую стать. Отроки подались в стороны.

– Ну?

На дыбу и под кнут повольникам не хотелось. Ознобиша смотрел во все глаза. Ему показалось, бледные волосы царевича ярче вспыхнули золотом, но в отсветах жирников привидится ещё не такое. Мелькнувшая рука с ножом сама легла в ладонь воеводы. Острый клинок свистнул перед носом второго, сбив натиск… Удар! По виду не сильный, но лохматая борода задралась к потолку, нож, вертясь, улетел отрокам под ноги. Лишь тогда в уши вполз бессловесный, подвывающий крик. Первый разбойник оседал в хватке царевича, размахивая свободной рукой. Гайдияр швырнул его поперёк распластанного товарища:

– Убрать. Ещё пригодятся.

Ему что-то шепнули, указали на старшину и мальчишку. Царевич нахмурился, посмотрел. Вскинул руку. Из угла пронзительно отозвалась дудка.

Ознобишу толкнули в спину:

– Пади!

Он поспешно бухнулся на колени.

– Жестянку свою показывай государю.

Ознобиша неверными руками потянул наружу гайтан. Блеснуло тяжёлое сквозистое серебро. Брови Гайдияра едва заметно дрогнули. Уж ему-то второго взгляда не требовалось.

Старшина зашептал на ухо воеводе. Гайдияр выслушал. Усмехнулся:

– Ты, козявка, долго ли думал, прежде чем на моих порядчиков восставать?

Голос четвёртого наследника выдавал привычку к власти. Да не Лихаревой, над мальчишеским слабосильным народцем, а истинной. Вековой, кровной, взятой и подтверждённой мечом.

Ознобиша сглотнул.

– Чтобы не в обиду твоей царственности… Этот холопишко в мыслях не держал восставать.

– Значит, ты так почтение проявлял?

– Холопишко лишь увидел, как двое неуклюжих радетелей губят любовь к тебе Выскирега… пытался помочь.

Гайдияр, не дослушав, расхохотался, за ним отроки. Ознобише снова пережал горло страх. Пламена жирников обратились шарами тусклого света, бессильными разогнать темноту. С плеча царевича на грудь, где у высших белело клеймо, тянулась наколка – редкой красоты плетёный узор с окончанием-стрелкой. Стоя на коленях, Зяблик поклонился. Ударил челом, как преподали в Невдахе.

– Будет ли позволено скудоумному холопу спросить, что́ так веселит хранителей города? Смеются ли они добрым горожанам, чьё мужество животворит эти пещеры? Или, может, третьему праведному сыну, почтившему ничтожного достоинством райцы? Скажите, чтобы я тоже мог посмеяться.

Гайдияр оборвал смех. Взгляд стал страшноватым.

– Язык у тебя подвешен неплохо, этого не отнять. Только больше в тебе, евнушонок, ничего достойного нет. Думаешь, я северной помолвки не распознал? Как погляжу, измельчали вы, дикомыты.

«Евнушонок?..» Тело прошла ледяная игла, растеклась болезненным холодом в самом низу. Ознобиша по крохам собрал последнее мужество.

– Государю было угодно обмолвиться. Этот холоп родился в Левобережье. Его научили молиться Матери Правосудной… заступнице бездомных сирот. Холоп не мог не вмешаться…

Он сам не очень слышал, что говорил. До судорог хотелось стиснуть колени. Заслониться горстями.

– Правый берег, левый – нет разницы, – отмахнулся великий порядчик. – Всех вас скоро под одну руку сведём, по замышлению Ойдригову. И нашему братцу Эрелису никто здесь не смеялся. Какие ещё шутки потребны: по волостелю и райца… А ты, козявка, что поскучнел? Это я тебя евнушонком назвал?

– Господин… волен называть раба своего…

В молодечной снова залетали смешки. Вся расправа знала что-то стыдное, тёмное, что начало приоткрываться Ознобише только теперь.

Вбежал ещё отрок в полосатой накидке. Запыхавшийся, очень встревоженный. С порога объявлять не стал, поспешил прямо к царевичу.

Гайдияр подался навстречу, склонил ухо. Выслушал вести.

– Машкара… – только и разобрал Ознобиша, отчаянно обратившийся в слух.

Кажется, впору было начать немедля распоряжаться, но осрамитель нечестия вновь обратил на Ознобишу взгляд, полный глумливого сочувствия. Даже кивнул, продолжая прерванную беседу:

– Стало быть, тебе ещё не сказали?.. Не вешай нос, дикомыт. Дворцовый лекарь в своём деле опытен, зря боли не причинит. У него и нож каменный, чтоб заживало быстрей… Зато обратишь все страсти свои на хозяйскую службу. Думаешь, ты один такой во дворце? Кто-нибудь! Дайте ему пряничка да выставите отсюда!

Как он на плохо гнущихся ногах ушёл из бутырки, кто проводил его за порог – Ознобиша не мог позже припомнить. В первом безлюдном отнорке он влип в стену… и какое там выцедил – неудержимой струёй вылил переполнивший страх!

Легче не стало.

Он-то, дурень, в Чёрной Пятери ночами не спал. Боялся, Лихарь со свету сживёт. Вздёрнет, как Ивеня.

Лучше бы уж вздёрнул, пожалуй…

Когда наконец Ознобиша выбрался в широкий оживлённый ход, сделалось ещё хуже. На него лупили глаза, хихикали за спиной, каждый тыкал пальцем:

– Евнушонок!

– А ведь книги предупреждали.

– Торжество Йелегена скопцы-советники пестовали, забыл?

– Игай с Койраном.

– С чего взял, будто миновали те времена?

– Думаешь, ты один такой во дворце?

«Кто ещё? Неужто… Цепир?»

Тонкое, худое лицо без бороды и усов… неизменный костыль… болезненная хромота… Что над ним сотворили?

Воображение нарисовало картины настолько жуткие и жестокие, что Ознобиша прислонился к стене, выжидая, пока перед глазами рассеется темнота.

Об оскоплении, предварявшем царскую службу, не шептались даже всезнающие уноты Невдахи. Уж эти не преминули бы знатно постращать новичка. Может, истина слишком тщательно сберегалась? Ибо кто же знаючи на такое пойдёт?..

Зяблик помнил лествичники с выдранными страницами. А сколько всего творилось негласно?..

«Нож каменный, чтобы заживало быстрей…»

Ознобиша тщетно хватал ртом воздух. Нужно было как-то спасаться. Пока добрые люди не подобрали бессильного да в самом деле к дворцовым лекарям не снесли. Утопающий разум подгрёб ворох берестяных листов, схватился за них, как за край плота. Вот исад, вот бутырка. Вот длинный пробег, где Ознобиша находился теперь.

Прежде ещё мелькнул всход, вроде уводивший наверх…

Юный райца вернулся, побежал по ступеням, как от смерти спасаясь. Скоро стало холодней, по стенам замерцал иней. Ознобиша продолжал подниматься.