Кем притворяешься, тем и становишься
Когда восходящее солнце позолотило болотную траву, худощавый мужчина с кофейной кожей и очень темнокожая женщина покинули Саванну, уехав по старой Королевской дороге. Женщина сидела на ящике с инструментами в старом фургоне, нагруженном разномерными досками из вишнёвого, орехового и красного дерева. Мужчина вел под уздцы мула почтенного возраста, отличавшегося редким упрямством.
Руфь с восхищением смотрела на весенние цветы, слушала, как пищат лягушата и квакают большие лягушки, следила за стремительным полётом птиц, снующих над зарослями камышей и райграса и то и дело ныряющих туда. Руфь прекрасно знала, что они чувствуют, потому что она чувствовала то же самое!
Королевская дорога не предназначалась для королей; это был узкий песчаный тракт, кое-где перемежавшийся каменистыми участками, а также досками и бревнами, переброшенными через ручьи. Порой Джеху приходилось закатывать штаны и перебираться вброд, таща за собой возмущённо кричащего мула.
Они приблизились к каравану из фургонов, всадников и вереницы из двадцати двух цветных, скованных одной цепью. Перед ними ехал верхом перекупщик рабов и клевал носом в седле. Процессию замыкал крупный, сильный негр с ременным кнутом на его плече. Чернокожие не видели ничего вокруг себя: ни Руфи с Джеху, ни болотных птиц, ни камышей. Они смотрели лишь на покачивающийся зад лошади перекупщика или спину впереди идущего раба. Их ноги шаркали по песку, цепи звенели, дыхание было шумным и клокочущим, кто-то из них стонал.
Пройдя, они словно забрали с собой свет, и Руфь какое-то время не смотрела по сторонам. Слышала только глухой стук копыт мула и надоедливый скрип несмазанной оси. Небо стало серым, болота протянулись до самого горизонта, а эти снующие птицы ловили и пожирали всю живность вокруг. Руфь вздрогнула и поплотнее запахнула шаль.
Они ехали, пока не стемнело, после чего остановились перекусить, разделив батон хлеба и кусок твёрдого сыра. Джеху распряг и стреножил мула, а потом они устроились на ночлег под фургоном. Джеху слишком устал для разговоров, а Руфь была сильно напугана. Одно неверное слово может вызвать что угодно. Что угодно! Она закуталась, прижавшись к спине Джеху, уткнула колени в его согнутые ноги и заснула.
На следующее утро путники подошли к широкому проливу Порт-Ройял. Крошечная точка вдали на деле оказалась паромом с жёлтым треугольным парусом. Паромщик, сидя на носу, громко отдавал распоряжения двум обнажённым по пояс цветным. Брюки у них были так изодраны, что едва прикрывали срам. Паромщик сплюнул остаток сигары в воду, кормчий бросил руль и устремился на нос, чтобы причалить судно к плавучей пристани.
Капитан быстро сошёл на берег и потребовал документы.
— В прошлом году четырёх беглецов задержал, — сообщил он.
Он пробежался пальцем по сертификату об освобождении, который протянул Джеху.
— Награда пятьдесят долларов за работника на все руки, тридцать — за домашнюю прислугу, двадцать — за её отродье. Конечно, — мрачно признался он, — я должен был поделиться с ловцом рабов, если бы мне заплатили. Старого беглого раба никто не хотел забирать, и он умер у меня на руках. Раб должен ещё подумать, когда бежит, может, хозяин и не захочет его вернуть. Эй, девка, а ты тоже свободная?
Он изучил купчую Руфи:
— Ха. Так ты теперь хозяин? Господин Джеху Глен? — Паромщик загоготал: — Эта территория — лучшее место для поимки беглых ниггеров. Единственное на сто миль вверх и вниз, где можно перебраться через пролив Порт-Ройял, если только ты не умеешь плавать, как рыба.
Довольный удачной фразой, он повторил:
— Как рыба!
Лицо Джеху ничего не выражало, но он не сводил глаз с рук капитана, державшего ценные бумаги, которые подтверждали место Руфи и его в этом бессердечном мире. Наконец паромщик небрежно свернул их и ткнул ими в Джеху, который сложил их по привычным сгибам, сунул один поверх другого в непромокаемый бумажник и убрал всё во внутренний карман кожаного жилета, к самому сердцу.
— Мне с миссас нужно перебраться на тот берег, мастер. Сколько платить?
Паромщик потёр челюсть, соображая:
— Десять центов с каждого. И четвертак за фургон и мула.
— Господин, это половина моего дневного заработка.
— Слышал, что я сказал? До следующей переправы сто миль пути.
Пыльное облачко со стороны Саванны превратилось в стадо из двадцати чёрно-пегих и буро-пегих эрширских коров с рыжеволосым перегонщиком скота.
Капитан поприветствовал знакомого гуртовщика.
— Сегодня тихо, Том, — ответил тот. — В отличие от прошлого раза.
— Масса… — начал Джеху.
— Вернусь за тобой, как только переправлю старину Тома, — посмеиваясь, ответил паромщик. — Если у тебя есть сорок пять центов.
— О, у меня есть деньги, мастер, и места нам хватит…
Капитан фыркнул от смеха:
— Да. Но эти чёртовы эрширки разборчивы!
Он грубо захохотал, но рыжеволосый погонщик, похоже, смутился.
Коровы, склонив головы, упирались, боясь наступать на скользкий настил, но гуртовщик ловко подхлёстывал их со всех сторон, и вскоре все оказались на борту.
Парус с пронзительным скрипом развернули, и один из чернокожих, тот, что помоложе, снял чалки и пробежал к рулю, где оба стали ждать, пока судно подхватит течением. Тогда они вместе навалились на румпель, орудуя им, как веслом, пока паром не двинулся в желаемом направлении.
В ожидании парома Джеху забрался в фургон. Руфь положила руку ему на плечо, но он коротко ответил:
— Не сейчас.
Съели горбушку хлеба. Мул пасся на берегу. Они всё ждали. Солнце прошло свой путь по небу от Саванны до болот и стало погружаться в них. В воздухе закружились тучи москитов, взявшихся из ниоткуда. У крикливых болотных птиц начался пир.
Показалась коляска с извозчиком в чёрном и женщиной. Священник, догадалась Руфь. Извозчик не проронил ни слова, а женщина, склонившись к нему, что-то прошептала. Может, подумала Руфь, он не священник. Может, они сбежали! Эта догадка обрадовала её. Появился убого одетый фермер, который вёл на привязи двух животных — помесь овцы с козлом. Фермер прислонился к коляске, и мужчины разговорились.
Когда паром подошёл к берегу, Джеху бросил взгляд на ожидающих, прикидывая, кто из них может занять их место, но ничего не сказал Руфи, а та, хоть и подумала о том же, тоже промолчала. Паромщик попробовал на зуб серебряный четвертак, прежде чем пропустить их на борт после священника и фермера с его овцекозами. Ветер был слабый, и судно несло по течению, пока треугольный парус не поднялся и не наполнился ветром.
Джеху встал на корме рядом с чернокожими рабами в лохмотьях. Старший рассмеялся над какими-то словами, сказанными Джеху. Священник о чём-то беседовал с женщиной. Овцекоза шумно дышала и фыркала. Молодой чернокожий держал румпель, пока старший дремал, обхватив руками колени. Западный берег вытянулся в линию, а на восточном стали проступать детали.
От солнца осталась лишь жёлтая полоска, когда фургон со скрипом скатился на сушу.
— Теперь ты в Каролине, — сказал Джеху.
— Совсем как в Джорджии, — ответила Руфь.
Здесь были такие же карликовые пальмы, такие же дубы, та же песчаная почва и поникший мох.
Поднявшись на небольшой холм, они увидели, что в окнах гостиницы «Шеллпойнт-Инн» горят свечи. Священник поручил коляску цветному мальчишке и зашёл с женщиной внутрь. Фермер с овцекозами устало побрёл по дороге.
Джеху пошёл на задний двор, где, по словам кухарки, они с Руфью могли переночевать в сарае за десять центов и покормить мула за пять. Миска бобов с ветчиной на ужин обошлась в два цента. Поставив миску посередине, они всё съели, зачерпывая поочередно. Руфь собрала остатки со дна.
Козодой пронёсся в луче лампы, когда открылась дверь кухни. Кухарка, гремя кастрюлями, с кем-то говорила.
Джеху распряг и стреножил мула так, чтобы тот смог поесть сена и напиться. Сквозь щели меж брёвен сочился тусклый свет. Мул с фырканьем пил воду, опустив морду в бадью.
Непохоже было, что здесь раньше ночевали цветные, но это ничего не означало. У чернокожих нет ничего, что можно оставить после себя. Джеху перенёс свои инструменты и ящик в стойло. Он постелил одеяло поверх высыпавшегося из кормушки сена. Снял рубашку. При бледном свете его кожа мерцала, как мокрая сталь.
Он посмотрел на Руфь:
— Теперь ты моя. И я могу делать с тобой всё, что захочу.
Она шагнула навстречу его широкой улыбке:
— О господин, не делайте этого со мной! Я ещё не знала ни одного мужчину.
— Нет, господин, — продолжала отнекиваться Руфь, когда он своими изящными руками расстегнул на ней блузку, освобождая грудь.
— Да, господин, — промолвила она, почувствовав, как он вошёл в неё.
Чарлстон оказался похож на Саванну, но выглядел богаче, оживлённее и чернее. Город растянулся поперёк узкого полуострова, в месте слияния рек Эшли и Купер. Здесь причаливали и отчаливали большие и малые суда, поднимая паруса и рассекая носом волны. Дома в Чарлстоне были больше, чем в Саванне, но, если не считать Уайт-Пойнта, здесь больше не было ни парков, ни площадей для целительных прогулок. Главные проспекты шли с севера на юг, а Уайт-Пойнт, находившийся на самом мысу, был, можно сказать, единственным местом в Чарлстоне, где было больше белых, чем цветных, поскольку чернокожим вход туда был воспрещён. Белые в Чарлстоне выглядели более высокомерно, чем в Саванне, и быстрее пускали в ход трость или кнут.
Чувствительные господа могли отправить непослушных слуг в работный дом, чтобы их там высекли. Раньше там располагался сахарный склад, поэтому было принято говорить, что цветных отправляют «отведать сахарку».
Джеху продал доски, фургон и мула и снял вагончик, разделённый надвое перегородкой, позади рисовой мануфактуры неподалёку от Энсон-стрит. В каждой из комнатушек имелось окно без стекла и ставен, чтобы проветривать помещение, а крыша в самые жаркие полуденные часы находилась в тени. Руфь приучила Джеху снимать ботинки за порогом жилища, в котором она так скребла и натирала деревянный пол, что он, вытертый добела, стал гладким, как стекло. Она покрасила дверную раму и подоконники в синий цвет, чтобы в дом не проникли духи, и ещё повесила дубовый мох, жёлтый щавель и подофил — американскую мандрагору ради приятного запаха (и привлечения Джеху). На закате, когда с реки поднимался ветер, они ели рис с бобами или тушёной зеленью, порой с ломтиком солонины. Джеху иногда после ужина выпивал виски, но Руфь неизменно отказывалась. После ужина было время поговорить, но они говорили мало.
Джеху работал, выбиваясь из сил. Прекрасные лестницы и сработанная его руками мебель составили ему репутацию мастера, но заказчики тем не менее отпускали в его адрес небрежные похвалы, называя Джеху «учеником англичанина».
Джеху потратил большую часть своего Капитала на покупку Руфи. Порой он задавал себе вопрос, а не следовало ли предложить меньшую цену тогда.
— А сколько я для тебя стою? — спрашивала она.
— Я ничего не хотел этим сказать. Деньги делают деньги, если ими правильно пользоваться.
— Никогда не видела, чтобы деньги что-то делали. Вот эта монетка, она просто лежит, и всё. Эй, монетка, а ну-ка поднимись и вымети пол. Не можешь? Никак? Похоже, придётся подмести самой.
— Капитал, — поучал Джеху, — делает человека свободным. У меня был такой Капитал, что мы могли есть мясо каждый день. Но он был потрачен на то, чтобы ты оказалась здесь.
— И вот я здесь, — со смехом ответила Руфь, взбираясь к нему на колени.
Руфь нашла работу торговкой на рынке. Она забыла языки, на которых говорила в детстве, но торговаться не разучилась.
Когда она отдала свой скромный заработок Джеху, он сказал:
— Будем притворяться, что ты моя служанка, но мы же оба знаем, кто кому подчиняется, правда?
Свободные светлокожие мулаты предпочитали ходить на службу вместе с белыми в епископальную церковь Святого Филиппа. Вступление в их сообщество, называвшееся Братством Коричневых, стоило пятьдесят долларов, и они, как и белые, платили налоги. Некоторые держали прислугу; самые богатые из них владели дюжиной рабов.
Джеху и Руфь, подобно большинству цветных, посещали Африканскую методистскую епископальную церковь на Кау-элли, расположенную на северном краю города. Это было большое новое здание, побеленное изнутри и снаружи; и лучше было не прислоняться к стенам, поскольку сквозь побелку проступала смола — сосновые доски были свежими. Внутри стояли скамейки без спинок и простая, ничем не украшенная кафедра, но парадная дверь из лучшего вишнёвого дерева, сработанная Джеху Гленом, была очень хороша, и священник, преподобный Моррис Браун, собственноручно открывал и закрывал её большим железным ключом.
Отец Браун был свободным цветным и раньше служил сапожником, пока не услышал призыв Господа, в связи с чем отправился на север в Филадельфию, чтобы вразумиться и принять сан. Его дела пошли в гору. В процветающей церкви Брауна женили, отпевали, отпускали грехи, а также предлагали занятия по изучению Библии слугам, которые не умели читать, и уроки в воскресной школе их детям.
Основанная свободными цветными, хорошо известными в городе ремесленниками, Африканская церковь явственно держалась такой позиции, что негры могут преуспеть в этом мире и стать равными белым в ином.
Африканская церковь была единственным местом в Низинах, где цветные могли собираться без белых, с единственной дверью, которую они могли закрыть за собой. Братство Коричневых и церковь на Кау-элли представляли собой два полюса в преуспевающем портовом городе с населением в двадцать три тысячи человек.
Подруга Руфи из прихода, Перл, шутила:
— У тебя есть всё, что пожелаешь, и большая часть того, чего я хотела бы тоже.
В этих словах была доля истины. Личико у Перл было таким маленьким, что умещалось за носовым платком, а фигура плоская, как у мальчишки. Она родилась на плантации Раванелей, «когда там выращивали индиго, пока его не сменил рис», и дочь домашней прислуги сама стала служанкой.
— Миссас Раванель не любит город, — рассказывала Перл Руфи. — А полковник Раванель — да. Поэтому мы в основном в городе. Полковник Раванель знаменит своими лошадьми!
Миссас Раванель нужна была няня для маленькой Пенни, но она не хотела покупать прислугу.
— А вдруг она окажется нехороша? — рассказывала Перл. — Не такой хорошей нянюшкой, как будут расхваливать на невольничьем рынке? Вдруг миссас купит няню, которая будет говорить, что всё умеет, а на самом деле ничего, что тогда делать? Придётся её продать, а с кем в это время будет мисс Пенни?
— А почему ты не нянчишь?
— Потому что детей не люблю. С ними столько хлопот!
— А мне зачем рассказываешь?
— Потому что миссас Раванель ищет, где бы нанять няню. Она готова нанять любую, даже без опыта, главное, не связываться с покупкой. Ты раньше не работала няней?
Руфь рассмеялась:
— Я была нянюшкой Руфью, прежде чем стать миссас Глен.
— Ты ещё не миссас Глен, — захихикала Перл. — Ты живёшь во грехе.
— Пока что, — поправила Руфь.
Фрэнсис Раванель наняла Руфь по рекомендации Перл. Пенелопа — Пенни — Раванель была сущей егозой двух лет от роду, но Руфь привязалась к ребёнку.
— Мы с тобой похожи, милая. Не слушаем никого, кроме себя, — говорила ей Руфь.
Сказанное не вполне соответствовало действительности в отношении Руфи, но насчёт мисс Пенни это было абсолютной правдой.
Джеху был не совсем доволен новой должностью Руфи.
— Ты опять прислуживаешь!
— Когда есть заказы, день приносит тебе два доллара. Миссас Раванель платит мне пятьдесят центов. Если есть, как и раньше, и платить за жилье, не покупать ни виски, ни табака… — Она умолкла.
— Продолжай.
— Мы можем жить на моё жалованье, а твой заработок будет Капиталом.
— А пожертвования на церковь?
— Пять центов каждое воскресенье.
— Я подумаю над этим.
Но Руфь поняла, что он уже решил согласиться.
Полковник Раванель под командованием Эндрю Джексона участвовал в битве при Хорсшу-Бенд и хотя и не скрывал своих наград, но никогда ими не кичился. Большая часть плантаторов Низин избежали призыва, а Джеку, как одному из немногих героев, предлагали стать законодателем.
Он со смехом отверг это предложение:
— Вы же не хотите иметь сенатора, который прекрасно разбирается только в лошадях. Его может занести.
Когда губернатор Беннет лично обратился к нему, полковник Джек ответил прямо:
— Мы резали индейцев, как каких-нибудь свиней на бойне. Не думаю, что резня дарует умение составлять законы.
Жене Раванеля, Фрэнсис, часто приходилось сдерживать острого на язык, вспыльчивого полковника, и Джеймс Петигрю заметил по этому поводу:
— Как жаль, что Фрэнсис не может баллотироваться в сенат вместо Джека.
Его фраза стала популярна в светских кругах.
Отказ Джека и презрительное отношение к «резне» испортили репутацию, которую он приобрёл благодаря своему героизму, и больше ему не предлагали баллотироваться.
Джека это не волновало. Он чувствовал себя счастливее всех, когда скакал верхом, тренировал лошадей, делал на них ставки, покупал или участвовал в бегах, и некоторые говорили:
— Единственный человек, который когда-нибудь нравился Джеку Раванелю, — это его жена.
И добавляли:
— Как ему повезло с Фрэнсис.
Фрэнсис была одной из тех счастливиц, которые умеют принимать достойный вид и сбрасывать его так же легко, как меняют шляпки. Её безупречное умение держать себя на службе в церкви Святого Филиппа или на прогулке по Бэй-стрит улетучивалось, как дым, когда она разражалась ребяческим смехом над грубоватыми шуточками своего мужа или отдавалась его ласкам в те моменты, когда полагала, что слуги не наблюдают за ними.
Накормив Джеху завтраком — два яйца, овсяная каша да горбушка вчерашнего хлеба, — Руфь отправлялась к Раванелям, чтобы переодеть и накормить мисс Пенни. Днём, пока малышка спала, Руфь относила Джеху корзинку с обедом. Джеху съедал сыр и яблоко, а Руфь, сидя с ним среди ароматных стружек, вдыхала резкий запах столярного клея и размышляла, за что Господь Бог так осчастливил её.
Однажды после обеда, когда Джеху встал, отёр рот и взялся было снова за инструменты, Руфь объявила, что хотела бы стать замужней женщиной до того, как родится ребёнок.
— Что?.. — спросил Джеху. — Я… Ребёнок?
Он помог ей подняться на ноги и обнял, стараясь не прижать живот.
Джеху попросил Денмарка Веси быть свидетелем на их свадьбе. Когда-то Денмарк служил юнгой у капитана Веси (поговаривали, что миловидный мальчик был больше чем просто юнгой), но тот продал его плантатору из Сан-Доминго. Прибыв на плантацию, мальчишка разыграл приступ падучей болезни: лягался, бесновался и плевался так, что изо рта шла пена, а кусался так яростно, что плантатор с отвращением отправил его обратно на корабль, потребовав полного возмещения расходов.
Несмотря на этот неприятный инцидент, мальчик смог восстановить доверие капитана, выучился читать и постепенно стал его писарем. Когда капитан вышел на пенсию и основал торговлю предметами судового обихода складом на Ист-Бэй, Денмарк Веси прекрасно управлялся с работой, которой не погнушался бы и белокожий управляющий.
— 1884, — с восторгом вспоминал Джеху. — Это был номер в лотерее, в которой Бог подсказал Денмарку попытать счастья. Знаешь, сколько он выиграл?
Руфь, уже слышавшая эту историю, послушно спросила:
— И сколько же он выиграл?
— Тысячу пятьсот долларов.
— Так много?
— Денмарк купил себе свободу. Никто теперь не может сделать Денмарка Веси своим рабом. Он сам сделал себя свободным.
— А его жена, Сьюзан, свободна? А его дети?
— Денмарк может жить где угодно, — продолжал Джеху. — В любом месте на земле. Поехать в Либерию, на Гаити или в Канаду… Может уехать из Низин в Филадельфию. Там нет рабов.
— А жена и дети тоже?
— Нет. Денмарк не уезжает, потому что не хочет, а они — потому что не могут!
Крупный плотник шестидесяти лет с очень тёмной кожей устраивал занятия по чтению Библии у себя дома по вечерам каждый вторник и пятницу.
Преподобный Моррис Браун, пастор церкви на Кау-элли, имел кожу кофейного цвета, как у Джеху. Его лысину обрамляли остатки всклокоченных волос, которые он собирал в пучок, чтобы они не растрепались от ветра, даже когда его не было. Браун был туговат на ухо и порой не понимал, что ему говорят, и в ответ только вежливо кивал. Он склонял свой кроткий взгляд к Новому Писанию, в то время как Веси, неофициальный помощник Брауна, редко отклонялся от более сурового Ветхого Завета.
Господа, даже самые консервативные, которые с подозрением относились к любым сборищам негров, считали, что Браун не приносит никакого вреда и, как христиане, надеялись встретиться с ним и другими слугами в раю, где они могут понадобиться.
Преподобный отец Браун с лучезарной улыбкой обвенчал мистера и миссис Джеху Глен в присутствии своей паствы и попросил Господа благословить их союз. Руфь и помыслить не могла, что может быть так счастлива. Она вся светилась от счастья, лёгкая, как пёрышко.
В просторном голубом платье живот у Руфи не выпирал, а Джеху был очень хорош в старом сюртуке Раванеля и цилиндре, несколько помятом одной из лошадей полковника. На деньги, подаренные миссис Раванель на свадьбу, Руфь купила Джеху белый шейный платок.
Стоя у алтаря, Перл сжимала в руках обручальное колечко, которое Джеху выковал из испанской серебряной монеты. Денмарк возвышался над ним, подобно Голиафу. После того как Перл передала кольцо Джеху, он надел его Руфи на палец (каким тяжёлым оно оказалось!), а отец Браун объявил, что теперь они женаты и Джеху может поцеловать свою супругу, что он и сделал, а Денмарк Веси сказал:
— Этот мужчина и эта женщина теперь соединились, и Господь желает, чтобы они оставались вместе. И никто — ни чернокожий, ни свободный цветной, ни белый господин — не в силах их разлучить.
Не только отец Браун уступал место Денмарку Веси. Седые волосы Веси были коротко пострижены, но благодаря своему росту и окладистой бороде он напоминал Авраама, Савла или ещё кого-то из библейских царей. Когда он шёл по улице, некоторые белые переходили на другую сторону, чтобы не уступать ему дорогу.
Когда мистер и миссис Глен прошли в боковой придел храма, Галла Джек, жрец вуду, хлопнув в ладоши, пустился в пляс вокруг них, выкрикивая:
— Бог соединил их. Духи благословляют этот союз. Духи изливают на них любовь!
Пара остановилась, пока Галла Джек размахивал погремушкой из тыквы-горлянки. Он потряс ею перед Руфью и, вытаращив глаза, спросил:
— Кто ты, женщина? Кому ты принадлежишь?
Руфь сжала руку Джеху:
— Теперь я принадлежу ему. Разве ты не слышал?
Галла продолжал глазеть на Руфь, словно она ответила невпопад, пока народ не заволновался, а отец Браун не сказал:
— Джек! Хватит!
— Женщина, ты знаешь, о чём я говорю! — выпалил Джек. — Ты общаешься с духами! — и вихрем унёсся прочь.
Джеху, сжав ладонь Руфи в своей, собрался идти домой.
Веси успокоительно пробормотал им:
— У Галлы Джека есть сила, но не хватает соображения.
Джеху и Руфь улыбнулись друг другу. Веси похлопал Глена по плечу и заявил, теперь уже во всеуслышание:
— Ты заполучила хорошего мужа. По цвету кожи его могли бы вполне принять в Братство Коричневых, но Джеху такой же чёрный, как и я. — Его глаза скользнули по присутствующим. — Коричневым есть что терять.
— Денмарк, — сказала Руфь, — почему ты так ведёшь себя в день моей свадьбы?
Он расхохотался густым, раскатистым смехом великана, но не оставил вопрос без ответа:
— Коричневые всё надеются, что побледнеют и станут похожи на белых. Приобретут их привычки, научатся вести так же дела, будут ходить в церковь Святого Филиппа вместе с белыми. А пока толпятся там на балконе, все до единого, Боже милостивый, и — ни-ни! Зачем возмущаться, что они не могут заходить в придел и свидетельствовать перед Иисусом, что двое полюбили друг друга во имя Господа. Да и иметь других цветных в услужении. Владеть рабами только потому, что у тех чёрная кожа, а у них — посветлее. Вот так и станут бледнеть, пока на них не останется ни одного чёрного пятнышка и они не станут белыми, как снег.
Джеху, кивая, слушал его, соглашаясь со всем сказанным, но Руфь, устав от речей, ткнула его локтем в бок, напоминая, зачем они сюда пришли. Краем глаза она заметила, что отец Браун отходит в сторону, словно хочет ускользнуть.
Оставив мужа с друзьями, Руфь подошла к своей подруге Перл, которая осторожно обняла её и сказала, что Руфь самая красивая невеста, на что Руфь улыбнулась, зная, что так оно и есть.
Перл познакомила Руфь с Томасом Бонно, у которого кожа на лице и руках была выдублена солёной водой и ветром. Он широко улыбнулся.
— Я видела вас на рынке. Вы рыбак!
— Скорее сборщик устриц, но я отлично знаю, где любит прятаться камбала. Я вас тоже встречал, мисс Руфь. Трудно не заметить девушку вроде вас.
— Томас! — предостерегающе остановила его Перл и рассмеялась. — Он только притворяется диким, но на самом деле совсем ручной.
— Ты — единственная, кто сумел меня приручить, — подтвердил Томас.
— Гляди-ка, — сказала Перл Руфи. — Теперь ты миссис Глен.
— Я очень долго была Руфью. А кем я была ещё раньше, не помню.
Размытые облака украшали безучастное небо, раскинувшееся над группой чернокожих, которые вышли во двор церкви на Кау-элли освежиться. Мистер и миссис Глен присели на паперти рядом с Томасом Бонно и Перл.
— Джеху, — прошептала Руфь, — я чувствую себя такой важной. Словно я королева или кто-то вроде неё.
— Томас, а ты не познакомишь меня?
К ним подошёл красивый темнокожий парнишка на год-другой младше Руфи.
— Это Геркулес. Считает себя хорошим наездником.
— Считаю, рыбачок?
Он скептически поднял брови, на лице вспыхнула улыбка:
— Спорим, однажды я выиграю на скачках Жокейского клуба!
— Скорее один ниггер тут слишком высокого мнения о себе.
— Ну, конечно. Конечно! Эй, девушка, теперь, когда мы знакомы, предлагаю тебе бросить этого плотника и убежать со мной. Мы отправимся на север и будем искать там свою удачу.
Руфь невольно улыбнулась:
— Я только сегодня вышла замуж! Я могу немного побыть замужней, как ты считаешь?
— Даю тебе одну неделю, — изрёк Геркулес, подняв палец. — А потом я приду за тобой!
Чудесный выдался воскресный день — под чистым, без единого пятнышка небом все поздравляли молодых, образовавших новую семью, на христианский манер, желая, чтобы они были счастливы, чтобы их дети пережили болезни и чтобы их не продали в рабство и они стали опорой для родителей в старости. Так друзья, в своём знании и неведении, желали счастья Джеху и Руфи Глен и молились, чтобы Господь благословил их.
В церкви на Кау-элли в задних рядах иногда сидели несущие дозорную службу, слушая проповеди о любви Иисуса и великом терпении и блаженстве вечной жизни преподобного Брауна, но на занятия Денмарка Веси по изучению Библии белые не приходили.
Прошло три недели. Как-то, выходя вместе с подругой из дома Денмарка Веси на Булл-стрит, Руфь вздохнула, обмахиваясь веером:
— В Чарлстоне когда-нибудь бывает прохладно? Этот воздух можно резать, как пудинг.
— Да здесь нежарко, милая. Дело в тебе.
— Уф. Если бы я… Такая жара, что я даже думать не могу!
— Там было тепло, и всё.
— Он всё время твердит о Моисее. Моисей! Моисей! Моисей! Господи, как бы я хотела уметь читать! Какое этому старому Моисею дело до цветных? Католики говорят, что о нас заботятся Дева Мария и Святые, жрецы вуду — что духи, а он всё про Моисея, повсюду один Моисей!
— Денмарк хороший проповедник.
— Да-да. Но мне иногда так и хочется спросить, почему он не выкупит жену и не уедет с семьёй куда-нибудь на север. Почему он больше не думает о них. Мне кажется, что его не заботит ничто, кроме Моисея!
Перл решила сменить тему:
— Когда родится малыш?
— Когда ей захочется! А ты когда выйдешь замуж?
— Ей?
— Ей. А вы с Томасом когда поженитесь?
— Когда он накопит столько, чтобы выкупить меня. Миссас Раванель готова отпустить меня за двести.
— Двести долларов?
— Она говорит, что могла бы отпустить меня и даром, но у полковника Джека плохо просеяли рис, и он продал его по низкой цене, а потом ещё купил лошадь, которая стоила немалых денег.
— Миссас Раванель очень добродушная женщина.
— Полковник тоже неплохой человек, — заверила Перл, — только когда не пьёт. Когда миссас нет дома, а полковник Джек пьёт, я подпираю дверь стулом. Я прям не могу удержаться от улыбки, когда миссас Фрэнсис ведёт его спать. Большой герой, военный полковник, а эта женщина крутит им как хочет. А он только виновато опускает голову. Давай зайдём обратно. Старый Моисей больше никому не причинит вреда. Он давно уже мёртв.
— Я всё думаю об этих египтянах, — сказала Руфь. — Они ведь не так уж и отличались от народа Моисея. Может, кто-то из них спал с еврейскими женщинами, а мужчины-израильтяне ложились в постель с женщинами — подданными фараона. Но Господь Бог «ожесточил сердце фараона», и потому фараон не отпускал народ Моисея. Он не мог, потому что Господь Бог не допустил бы этого! Бог ожесточил сердце фараона, наслал саранчу и болезни, а под конец умертвил всех перворожденных сынов в Египте и собственного сына фараона. И тогда фараон упал духом и отпустил Моисея. Фараон был рад избавиться от них. Но Бог ещё раз ожесточил сердце фараона, и тот отправил солдат в погоню за ними. Они долго скакали и остановились на берегу моря, которое расступилось перед Моисеем. Стена воды с одной стороны. Стена — с другой. Генерал скомандовал «Вперёд!», и солдатам пришлось послушаться, они поскакали между двух стен воды, хотя лошади пугались и фыркали от страха. Израильтяне, наверно, радовались, когда оказались на другом берегу, и я за них радуюсь, но иногда, Перл, я чувствую себя как те египтяне, когда на них обрушились стены воды.
— Ты боишься рожать.
— Точно. У меня же раньше никогда не было малыша.
— У меня тоже. Но если бы женщины не рожали детей, мы с тобой не дышали бы этим воздухом, густым, как пудинг.
Руфь рассмеялась, и они вернулись к Библии, Денмарку Веси и Моисею.
В отличие от большинства чарлстонских аристократов Раванели оставались в душном городе всё лето, принимая, впрочем, разумные меры предосторожности. Джек не навещал свою плантацию с заката до рассвета. Все знали, что гибельная жёлтая лихорадка настигает людей по ночам.
Раванели держали в городе кухарку, но ни дворецкого, ни кучера у них не было, и молодая подруга Фрэнсис Элеонора Болдуин Перье всё уговаривала её купить побольше прислуги.
— Иначе, — говорила Элеонора, — как же ты сможешь развлекаться?
Молодая миссис Перье была убеждена, что её состояние, доставшееся ей по наследству, не было знаком милости Создателя. Оно было доказательством Его понимания.
— Развлекаться? — вздыхала Фрэнсис. — Мы развлекаемся в Жокейском клубе почти каждую субботу, больше, чем мне хотелось бы. Дорогая Элеонора, быстрая скаковая лошадь стоит гораздо больше, чем наездник.
Муж Элеоноры, Кэткарт, писал стихи, и «Чарлстонский курьер» опубликовал несколько од, посвящённых жене (где она сравнивалась с античной богиней). От этих сочинений Элеонора заливалась краской и уверяла, что «лишь мельком пробегала по ним глазами», хотя могла повторить на память каждое.
Кэткарт иногда надевал ярко-багряный шейный платок и очень гордился своей сшитой на заказ военной формой простого покроя чарлстонских рейнджеров, в которой он неизменно появлялся на всех светских встречах. Миссис Перье, у которой пока не было детей, имела свои суждения о воспитании, которые она излагала Руфи, когда та приводила мисс Пенни в гостиную, чтобы потешить подруг миссас Раванель. Руфь кивала и, улыбаясь, отвечала:
— Да, миссис Перье.
После одной особенно бурной тирады, когда мисс Элеонора, наконец, удалилась, несмотря на уговоры: «Дорогая Элеонора, неужели ты покидаешь нас так быстро?», Фрэнсис, закрыв за ней дверь, со вздохом прислонилась к ней и сказала:
— Я должна напоминать себе: у Элеоноры всегда благие намерения.
Руфь, не сдержавшись, засмеялась, Пенни подхватила, а за ней и мать, и все трое не могли остановиться, пока не зажали рты руками.
В январе, когда был продан урожай риса, а неграм выдана одежда на следующий год, рабы наслаждались целым днём отдыха на Рождество, а хозяева возвращались в город, чтобы провести здесь самое весёлое время года в Америке. Балы, которые устраивались в Жокейском клубе и в Обществе Св. Сесилии для знатных особ, порой совпадали ещё с двумя-тремя чуть менее пышными за один вечер. Город бурлил сплетнями, порождёнными интригами, состязаниями, реками виски и колкостями, которые быстро становились вопросами чести. Скачки устраивались каждый день, кроме воскресенья, принимались даже самые разорительные ставки.
Джеху все это раздражало. Те, кто мог предоставить ему работу, проводили время на бесконечных вечеринках. В их домах не переводились гости, и ни одну знатную особу не волновал финансовый крах какого-то плотника. Презрев свой статус, он взялся за подённую работу, разгружая лес на пристанях Эшли-ривер за пятьдесят центов в день.
Престарелый Миддлтон Батлер, владелец плантации индиго и военный патриот, редко выезжал из своего дома на Кинг-стрит. В конце февраля, после того как плантаторы вернулись на свои поля, чтобы начать весенний посев, он нанял Джеху, чтобы заменить старые рейки для защиты стен от спинок стульев и обшить стены панелями.
Руфь так отяжелела, что носить корзину с едой для Джеху в дом Батлера ей стало трудно, и Фрэнсис Раванель предложила, чтобы он носил обед сам, пока не родится ребёнок.
— Но, миссас, — возразила Руфь, — мне нравится смотреть, как он ест.
Однажды субботним вечером, когда Джеху только пришёл домой, а Руфь раскладывала их выходную одежду, она, внезапно согнувшись, простонала:
— Малыш просится наружу.
Джеху в этот момент размышлял о священниках Филадельфии, которые читали проповедь в церкви на Кау-элли сегодня, и, моргая, уставился на жену, разинув рот. У Руфи текло по ногам, как будто она обмочилась.
— О, — только и смог вымолвить он.
Но всё же быстро побежал на улицу за кебом и немного погодя уже стучался в дверь кухни Раванелей. Над головой распахнулись ставни, и показалась голова Перл. Увидев Джеху с Руфью на руках, она всплеснула руками, и по лестнице дробно застучали шаги. Джеху отнёс Руфь наверх и уложил на кровать Перл.
— Подложите тряпки, — прошептала Руфь. — Из меня течёт.
— Не волнуйся, — успокоила её Перл. — Мы всё отстираем.
Миссис Фрэнсис отправила Джеху к Батлеру за повивальной бабкой Долли (о которой поговаривали, что она жрица вуду). В кебе Джеху хотел было её расспросить поподробнее, но Долли вела себя настолько сурово, что он так и не решился высказать свои вопросы вслух.
В маленькой комнатке Перл собралось много женщин, которые обращались с мастером-плотником, как с большим и неудобным предметом интерьера.
— Что вы тут стоите? — спросила Перл. — Будете мешать на проходе, пока ваша женщина стонет?
— Джеху, иди на службу в церковь, — выговорила Руфь. — Ты же собирался. Со мной всё в порядке. Мисс Фрэнсис, Перл и Долли позаботятся обо мне.
Джеху хотел остаться, но, выйдя из комнаты, почувствовал себя гораздо свободнее.
Щёки и лоб Руфи блестели от пота. Долли наклонилась к ней и прошептала в ухо:
— Тебе является невидимое, правда?
— Иногда, — выдохнула Руфь.
— Я тоже иногда это вижу. С ребёнком все будет хорошо.
— Я верю вам. Но боюсь.
— Конечно. Всем страшно.
Женщины все вместе помолились, хотя Фрэнсис была не вполне уверена, что цветные молились тому же самому божеству, что и она. Стали ждать. Миссис Раванель взяла корзинку с вышиванием, а Перл от нечего делать смотрела, как крошечная иголка протыкает ткань. Перл промолвила, что ей хотелось бы иметь не такие грубые пальцы — она считала, что тонкие стежки способны сделать только белые женщины с изящными руками. Миссис Раванель лишь улыбнулась в ответ.
Когда в окошко просочился серый предрассветный свет, они обмыли Руфь, натерли ей маслом живот и болезненно распухшую грудь и прикрыли залатанной, но чистой льняной простынкой. Разговоры их вращались вокруг погоды и товаров на рынке. Но порой они уходили от безопасных тем, и Перл, которая бывала несдержанной на язык, вспомнила ужасное происшествие, случившееся «прямо на Митинг-стрит так поздно ночью в субботу, что это была уже не суббота, а скорее утро воскресенья!», когда вдрызг пьяный молодой господин Уильям Би ехал домой верхом и насмерть затоптал своего слугу, Гектора.
— Ужасная трагедия, — сказала миссис Раванель, отнеся этот случай к «Божьему промыслу» быстрее, чем хотела бы Перл.
У Перл было иное мнение, хотя она и держала его при себе.
Когда Руфи надо было справить нужду, они поддерживали её над горшком, который Перл относила в уборную во дворе. Фрэнсис Раванель читала успокаивающие псалмы, а Долли повторяла те, что помнила. Когда рассвело, все услышали, как кухарка гремит кастрюлями на кухне и выметает золу из очага. Перл спустилась за горячим чаем. Носик у чайника был отколот, и с него капало, пока Перл наливала чай в чашку. Грудь у Руфи распухла, стала горячей и болела, и Долли сцедила молоко в миску. Женщины умыли Руфь и помогли ей приподняться, чтобы она могла сделать глоток воды. Когда боль стала невыносимой, ей между зубов вложили кожаный жгут и вытерли пот с лица. Вот появилась головка ребёнка, Долли осторожно потянула его, пока не смогла подсунуть палец ему под мышку, и он резко выскочил. Перл смотрела, широко раскрыв глаза. Долли очистила крошечный ротик от слизи, вытерла нос, и измазанная красным грудка раздулась, как шар. Малышка испустила сердитый крик, и все сочли этот звук бесконечно прекрасным. Долли перерезала пуповину и завернула её в обрывок голубой ткани, а миссис Раванель в это время обмыла красное личико младенца. Малышка размахивала кулачками и тёрла лицо. Долли приложила её к груди Руфи и сунула сосок в ротик, отчего ребёнок весь встрепенулся, как от первого вдоха: это было первое кормление.
Перл, Долли и миссис Раванель стояли и глупо улыбались. Руфь тоже устало, умиротворённо улыбнулась.
— Имя пришло ко мне, — произнесла Руфь. — Она будет Мартиной. Малышка Мартина.
Солнце было уже высоко, когда Перл с миссис Раванель вышли во двор, где прачка ворочала бельё в дымящемся котле, а конюх кормил лошадь, приговаривая ей что-то успокаивающее. Перл подняла над головой тонкие руки и потянулась.
— Полковник должен вернуться домой завтра. Возможно, с одной-двумя новыми лошадьми, — сообщила миссис Раванель. Она покрутила головой, с хрустом разминая шею, и пошевелила занемевшими пальцами. — Пенни, наверное, так и не поняла, куда я подевалась. Перл, разыщи, пожалуйста, мужа Руфи. Когда Долли уедет домой, вы с ним должны позаботиться о Руфи. И когда появится свободная минутка, смени мне постельное бельё.
— Да, миссас.
Фрэнсис Раванель обхватила себя руками:
— Милость Божья.
— Да, миссас.
После её ухода Перл прислушалась, не кричит ли Мартина, но наверху всё было тихо. Волнение, несмотря на усталость, ещё не улеглось. Ей не терпелось сообщить новость Джеху. В это мягкое, тихое воскресное утро на улицах было очень мало цветных, и они старались вести себя осторожно. Перл тоже насторожилась. По дороге она остановила знакомую женщину:
— Я всю ночь провела с роженицей и ничего не знаю. Что случилось?
Та тихо и быстро рассказала о том, что минувшей ночью около девяти часов, когда только началась служба, в церковь на Кау-элли ворвались стражи порядка, взломав вишнёвую дверь, сделанную Джеху, и всех арестовали.
В городе существовал закон, запрещающий цветным собираться после заката и до восхода солнца, но за его соблюдением обычно не особенно следили. Приехавших из Филадельфии священников, отца Брауна, Денмарка Веси, Джеху Глена и ещё сто сорок человек заперли в работном доме.
— О, боже, — выдохнула Перл и поспешила назад к Раванелям.
Она с трудом решилась сообщить Руфи, что её муж арестован.
Городской совет Чарлстона приговорил отца Брауна и четырёх свободных чернокожих стариков «к одному месяцу исправительных работ или выезду из штата». Браун и Веси выбрали тюрьму. Приезжих священников выслали обратно в Филадельфию.
Десять прихожан, в том числе и Джеху Глена, приговорили уплатить штраф пять долларов или получить десять ударов плетьми.
— У меня только что родилась дочь, — сказал Джеху экзекутору, — поэтому я не могу тратить деньги на штраф.
— Угу, — ответил тот, разматывая плеть.
Пока преподобного Брауна не освободили, воскресную утреннюю службу проводили дьяконы, а когда он снова приступил к своим обязанностям, Джеху починил дверь в храме.
Всё встало на свои места, и Чарлстон наслаждался спокойным летом. В воскресенье после обеда, когда погода была хорошей, Глены спасались от городского зноя, катаясь на лодке Томаса Бонно. Несмотря на то что судёнышко крепко пропахло рыбой, Руфь с Мартиной на руках чувствовала себя благородной дамой, когда лодчонка скользила меж баркентин, кечей, шхун и ботов всех мастей, которые даже ходили по океану. Течение несло их к поместью, которое белый отец Томаса отписал ему. Бонно так гордился своим каменистым участком в пол-акра, словно это были владения господина. Причалив к берегу, Томас привязывал лодку и помогал Джеху, Руфи и Перл сойти на пирс.
— Добро пожаловать в мой дом, — говорил он каждый раз.
Томас жил в рыбацкой лачуге, но строил более солидное жилище. Четверо друзей обжигали раковины устриц, а затем, раскрошив их, смешивали с песком и водой и возводили из них стены маленького квадратного домика.
— Этот дом простоит сто лет, — хвастался Томас. — Ни ветра, ни приливы, ни ураганы не опрокинут дом Бонно.
— Сто лет, — повторила Руфь. — Даже трудно представить, как долго.
— А мои лестницы… — подхватил Джеху, но вспыхнувшая на лице Руфи улыбка заставила его умолкнуть.
Пока родители весело трудились, Мартина лежала под карликовой пальмой в чудесной колыбельке, которую сделал Джеху. Мартина лежала там и весело гулила.
Белые шрамы от побоев пересекали мускулистую спину Джеху.
— Единственная белая часть Джеху Глена, — шутил он.
В обед Руфь доставала зелень, а Перл — батон хлеба к улову Томаса. После еды они разделялись на пары и отдыхали. Томас с Перл удалялись в лесок позади нового дома, а Руфь с Джеху усаживались на причале Томаса, свесив ноги в прохладную воду, наблюдая, как вдали парусные суда входят в Чарлстонскую бухту и выходят из неё.
— Ты когда-нибудь хотел побывать где-то ещё? — спросила Руфь.
— Меня больше нигде не знают. О Джеху Глене наслышаны только в Низинах.
— Не понимаю, как белые женщины могут отдавать своих детей на воспитание няни. Нет создания прекраснее, чем ребёнок.
— Оттого, что дети — ещё не господа. Они ещё не в силах хлестнуть никого кнутом.
При этих словах Джеху солнце, ярко светившее с неба, спряталось за тучу.
В будние дни Руфь приносила корзинку с обедом в дом Батлеров и приводила Мартину, чтобы порадовать папашу.
Племянник старика, Лэнгстон Батлер, должен был стать хозяином после смерти Миддлтона, взяв на себя управление плантацией и городским домом. Он полагал, что, как только это случится, он перестанет пользоваться услугами «чересчур дорогого плотника, чтобы сдирать «вполне годные» сосновые панели и заменять их «очень ценными» вишнёвыми с рейками для стульев из гондурасского красного дерева. У дяди Миддлтона полно «причуд».
Джеху и Руфь с Мартиной часто обедали с Геркулесом, усевшись на перевёрнутые корзины во дворе. Геркулес был сыном Миддлтона, но никто не знал подробностей этой истории. Его мать продали в рабство после отлучения мальчика от груди — то ли в Джорджию, то ли в Алабаму.
— Господин Лэнгстон только и ждёт, когда же умрёт старик. Каждый день, пока его дядя ещё дышит, он считает прожитым впустую. Вот так. Будь я на месте массы Миддлтона, — Геркулес понизил голос, — то опасался бы глотать кусок, который давал бы мне Лэнгстон. — Он подмигнул своим слушателям с самым невинным видом. — Если вы понимаете, что я имею в виду.
Слуги замечают всё, что от них не прячут, ведь утаивание будет означать признание слуг равными себе и не заслуживающими своего положения. Геркулес открыто описывал намерения Батлера в таких выражениях, что, будь он ровней и белым, знание таких подробностей могло бы встревожить молодого хозяина.
— Мастер Лэнгстон перевернёт весь дом вверх дном. Мастер Миддлтон любит тратить деньги. А мастер Лэнгстон готов тратить деньги только на лошадей, но он совсем не похож на полковника Джека. Полковник Джек любит лошадей. А мастер Лэнгстон покупает лошадей потому, что так делают все джентльмены в Низинах.
Лэнгстону Батлеру была ненавистна дядина расточительность и небрежное отношение к Броутону, их плантации на реке Эшли. Лэнгстон пытался расширить производство риса, но, когда предложил своим соседям, Раванелям, продать их участок, полковник Джек спросил:
— А твой дядя Миддлтон знает об этих планах?
Миддлтон ничего не знал — что было прекрасно известно Джеку. Он с удовольствием наблюдал расстройство Лэнгстона.
— Белые люди — жадные, — сказал Геркулес. — Они были чёрными, пока жадность их не выбелила.
Джеху согласился с этим:
— Господин Лэнгстон всё спрашивает, сколько стоили эти доски. И на что пойдут остатки? Ну я и свалил все обрезки в кучу. Пусть делает с ним, что хочет.
Геркулес рассмеялся:
— Кухарка бросит отличное вишнёвое дерево в печку, чтобы приготовить ужин.
— Этот человек вечно твердит, что его то один обманул, то другой, но на самом деле мошенник — он сам, — сказала Руфь. — Он похож на скорпиона, который размахивает хвостом.
— Девочка, — широко улыбнулся Геркулес, — кто вложил такие идеи в твою прелестную головку?
— А ты отчего такой нахал?
— Да уж такой, как есть. Меня за сахарком не посылают, потому что я умею разговаривать с лошадьми.
Руфь полагала, что Геркулес просто важничает, как все красавчики, но Джеху уже стал ревновать, поэтому они прекратили вместе обедать во дворе.
Мастер Лэнгстон Батлер прощал Геркулесу его нахальство, но смутно чувствовал в Джеху нечто такое, что ему решительно не нравилось. Он тщательно, придирчиво проверял его работу:
— Этой комнатой будут пользоваться дамы.
— Да, сэр. (Джеху терпеть не мог называть кого-то «господин».)
— Они не заметят плохую работу в отличие от меня.
Молодой Батлер, ползая на коленях, изучал обшивку, постукивая по пятнышкам, где лак блестел чуть менее ярко, и пытаясь поддеть ногтём рейки для стульев. Поднявшись, он с улыбкой отряхнул брюки.
Джеху так и хотелось спросить: «Чего тебе от меня надо? Зачем так придираешься?»
Но, конечно, он таких вопросов задать не смел.
— Твоя работа почти так же хороша, как у какого-нибудь ирландца.
— Цветные тоже хотят высоко держать голову, — не сдержался Джеху.
Молодой Лэнгстон надменно улыбнулся взрослому человеку одного с ним возраста, мастеру своего дела, с которым сам Батлер никогда бы не справился; женатому человеку, уже имеющему ребенка, человеку с добрым именем. В его улыбке было столько ненависти, что Джеху подумал — сейчас Лэнгстон Батлер ударит его. Допустим, кочергой — он стоял очень близко к ней, — или вытащит пистолет и убьёт на месте, и единственное, что останется после смерти Джеху — пятно крови на паркете и трудности, связанные с тем, что придётся тащить тело мёртвого негра по улице.
Но всё же, невзирая на ужасную ухмылку Батлера, Джеху, облизав губы, повторил:
— Цветной человек тоже хочет держать голову высоко.
Слова повисли в воздухе.
— По крайней мере, не ниже ирландца, — попытался он закончить шуткой.
Когда Джеху пересказал этот разговор Руфи, она содрогнулась:
— Тебе нельзя дерзить, Джеху. Ты же не сынок его дяди, и к лошадям никакого подхода не знаешь. У тебя есть только я и Мартина.
Джеху позвенел монетами в кошельке:
— Но он мне платит, не так ли? Всё по-честному, без обмана.
После того как Томас Бонно выкупил Перл у миссис Раванель, она осталась работать у прежней хозяйки за двадцать пять центов в день. Отец Браун обвенчал Перл с Томасом, и хотя Фрэнсис Раванель присутствовала на службе, на свадебный пир не осталась.
Законное освобождение было нелёгким делом, но полковник Раванель помог Томасу сделать невесту свободной. Когда Перл спросила Джеху, почему он не сделал свободной Руфь, Джеху пошутил:
— Не могу тратить свой Капитал.
Почти месяц Руфь отказывалась спать с ним, пока её собственные желания не возобладали над обидой.
«Быстрый рост числа свободных негров и мулатов в этом штате из-за миграции и освобождения целесообразно и необходимо сдержать путём введения законодательных мер, препятствующих освобождению рабов… С этой целью почтенный Сенат и Палата Представителей постановили совместно на Генеральной Ассамблее, чтобы ни один раб в дальнейшем не мог получить свободу вне судебного постановления».
ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВО ЮЖНОЙ КАРОЛИНЫ,
20 ДЕКАБРЯ 1820 ГОДА
Геркулес сообщил Руфи плохие новости прямо на Митинг-стрит, не обращая внимания на повозки, которым он мешал проехать, и на крики разъярённых извозчиков. Сняв шляпу, он даже не мог флиртовать, как обычно.
— Мамуся, ты заболела? — спросила Мартина.
Ужин в этот вечер прошёл в молчании. По дороге на библейские чтения к Денмарку Веси Руфь также не проронила ни слова, и Джеху как ни пытался взять её за руку, так и не смог. В маленьком каркасном домике Веси было тихо. Снаружи не толпились цветные, только на крыльце сидел Галла Джек, обстругивая палку.
— Чудесный вечер, — приветствовал его Джеху.
— Вот на случай, если явятся стражники. — Джек смешно пошевелил густыми бровями. — Послушай-ка, мамаша. Духи уже спрашивали о тебе.
Руфь, поджав губы, отмахнулась. Дверь и окна были завешаны одеялами, в комнатку набилось слишком много народу. Джеху с Руфью нашли местечко в задних рядах. Было тесно, жарко и душно.
Денмарк Веси, положив Библию на табурет, читал, беззвучно шевеля губами. Интересно, подумала Руфь, почему одни, когда читают, шевелят губами, а другие — нет.
Некоторые пришли в шляпах и косынках. Другие явились с непокрытой головой. У одних блестели лысины, у других чёрные и седые волосы тускло светились. Руфь подумала: несвободные теперь никогда больше не смогут освободиться.
Она никак не могла сосредоточиться, даже когда Денмарк Веси, приложив палец к строке, где он остановился, сказал:
— Вот наступает день Господень, и разделят награбленное у тебя среди тебя. — Он постучал толстым указательным пальцем рабочего человека по странице. — Вы думаете, Захария обращается к нам, неграм? Думаете, Бог смотрит вниз и видит, сколько чёрные награбили? Нет, Он не говорит с нами; Он говорит это господам. «Вот наступает день Господень». Как вы будете готовиться к этому дню? Останетесь стоять или протянете ему руку? «Вот наступает день Господень…»
Несмотря на духоту и жаркий, спёртый воздух, Руфь почувствовала, как по плечам прокатилась волна холода. День Господень.
Денмарк Веси внимательно вчитывался в текст, водя пальцем по строкам.
— Внемлите, — прошептал он.
В комнатке было так тихо, что его шёпот скользнул по рядам, как старый добрый друг.
— Скажите мне, братья… Многие ли из вас кланяются господам на улице? Многие?
Одни опустили головы. Другие отвели глаза.
— Значит, никто не кланяется?
Он облизал губы.
— Так? И вам, и мне отлично известно, что белые господа — жестокие пропойцы, прелюбодеи и неверующие. Мы знаем, кто они такие. Но всё равно вы продолжаете им кланяться, потому что они — я так понимаю — лучше вас. Х-м-м-м.
Он в задумчивости приложил палец к подбородку.
— Боже милостивый! Цветные хуже прелюбодеев, неверующих и пропойц. Я подозреваю, что вы все прокляты. И обречены на вечные муки.
Притворное изумление промелькнуло на его суровом лице.
— Иисус Христос спасает господ, но ему нет никакого дела до нас. Тот господин, которого вы встречаете на улице, вообще замечает ли, что вы раскланиваетесь и расшаркиваетесь перед ним, или проходит мимо, словно вы всего лишь торчок для коновязи или лошадиный помёт в грязи? Поднимите руки, кто из вас кланяется? На сколько шагов вы отступаете в сторону, пропуская господ?
Мартина завозилась на руках у Руфи.
— Больше всего Господь ненавидит обманщиков!
Головы опустились ещё ниже, словно им больше ничего не оставалось, когда поднялись руки.
— Почти все. Ну-ну… — опять неискренне удивился Веси и покровительственно улыбнулся, словно любящий дядюшка.
Он продолжил читать, погрузившись в себя и шевеля губами, и всё постукивал пальцем по строчке, после чего поднял глаза, будто поражённый, что в его дом набилось столько людей.
— Сколько из вас, «чернокожих джентльменов», притворяется, что он не умнее бессловесной старой коровы, которую белый господин посылает вас доить? Сколько женщин закатывают глаза и вздыхают: «Масса, я всего лишь цветная девушка, мне это слишком сложно понять»?
В комнатке поднялись гул и приглушённый говор, как в гудящем улье.
— Сколько из вас поучают своих детей: «Когда господин что-то спрашивает у тебя, опусти глаза и смотри на свои стопы. Если знаешь, то ответь. Если не знаешь, всё равно ответь! Негров высекут скорее за незнание, чем за ошибку». И вы говорите своим детям: «Не смотри на этого белого человека и, что бы он ни делал, не смей перечить». Сколько из вас?
Он снял очки и потёр переносицу.
— Матери и отцы, многие ли из вас так говорят?
— Детям придётся плохо, если они не послушаются, — сказал Томас Бонно, поднявшись.
— А, мистер Бонно. Рад слышать вашу интерпретацию Библии. Но вы правы, господин может схватить раба и под дулом пистолета отправить его в работный дом повидаться с мистером Кнутом. Но «наступает день Господень», мистер Бонно. Внемлите…
Он сжал большой кулак и пристально посмотрел на него.
— Я долгое время был плотником. Ставил ровные балки, совсем как какой-нибудь белый. Я знаю, как установить отвес или проверить уровень. А вон тот темнокожий, Джеху Глен, лучший строитель лестниц в Низинах, он делает это лучше любого белого. И вы это знаете, и он сам это знает, и белый тоже. Почему тогда Джеху должен кланяться на улице? Вы слышали о Томасе Джефферсоне, белом господине, который был президентом? Так оно и было. Президент всех Соединённых Штатов. На прошлой неделе я чинил веранду господину Би, потому что там стены сгнили изнутри! Белые плотники проложили водосточные трубы внутри стен; внутри, а не снаружи! Полагаю, что и у Томаса Джефферсона всё сделано точно так же. И держу пари на десять центов, что у него стены тоже гниют. Ни один чернокожий плотник в Низких Землях не будет настолько глуп, чтобы засовывать водосточные трубы под стены, где они могут забиться, а прочистить их не удастся. Вот как делает дело белый человек!
Он горестно покачал головой:
— Мне иногда кажется, что это господа должны кланяться нам.
В задних рядах засмеялись, но смех застрял у людей в горле прежде, чем Веси призвал к тишине.
— Я принялся выдирать из стен трубы, намереваясь установить их так, чтобы можно было до них добраться, если они засорятся, но слуга старого массы Би Архимед — ну, вы знаете его: этот темнокожий ходит в Епископальную церковь Святого Филиппа — напустился на меня. «Не стоит так делать. Белые прячут трубы в стены. Так правильней». Значит, если трубу повесил белый человек, она не протечёт? Бог мой! Архимед уставился на меня, совсем как вы сейчас. Он понял, что усвоил эти правила с молоком матери. То, что говорит господин, не подвергается сомнению. А господин говорит Архимеду: «Ты ничего не смыслишь, а тот, кто спорит с хозяином, получит пулю или отправится на порку в работный дом!»
Он сделал многозначительную паузу с видом человека, владеющего истиной, и шёпотом добавил:
— Если ты хозяин, это ещё не значит, что ты всегда прав! А если ты раб, это не умаляет в тебе человека!
Веси поднял глаза к низкому дощатому потолку и продолжил, словно ни к кому не обращаясь:
— Я не буду уступать дорогу ни одному белому. И вам это известно. Меня уже отправляли «отведать сахарку». Я уже знаком с кнутом. Но я не глуп, и не ленив, и давно уже не мальчишка. Я — мужчина в расцвете сил.
И, фыркнув, добавил:
— Ну, может быть, расцвет остался чуть позади.
Все рассмеялись от этого признания. Кто-то сменил позу, разминая затёкшие мышцы, какой-то старик закашлялся.
Веси ткнул в собравшихся пальцем, словно перед ним собрались евреи, бегущие из Египта.
— Не надо притворяться мальчишкой, если ты уже вырос. Не притворяйтесь глупее белого, если это не так. Кем притворяешься, тем и становишься. Негр, который кланяется господину на улице, который ведёт себя как дурак и забывает, кто он на самом деле, — раб.
Он захлопнул Библию.
— Он заслуживает быть рабом!
И прошептал в тишине:
— Близится День Господень.
Собравшиеся начали расходиться по двое-трое. Томас Бонно, едва завернув за угол, схватил Джеху за руку.
— Мы вынуждены притворяться, — проговорил он. — Если мы не будем этого делать, нас высекут или ещё что похуже. Мне иногда кажется, что Денмарк Веси подталкивает нас к смерти.
— Кем притворяешься, тем и становишься, — с уверенностью ответил Джеху, самодовольно, как показалось Руфи.
Томас, выпустив из пальцев рукав Джеху, изучающе посмотрел ему в лицо, а затем медленно, без всякого раздражения кивнул. Больше Бонно с женой не приходили ни на чтения Библии, ни в церковь на Кау-элли, а Гленам уже не пришлось кататься с ними на лодке или вместе обедать, и свой полосатый домик Бонно достраивали без чьей-либо помощи. По воскресеньям после службы Джеху с Руфью и Мартиной обедали на берегу реки, не приближаясь, впрочем, к Уайт-Пойнту, куда вход был разрешён только белым.
Праздничные дни этой зимой принесли одно разочарование. Деньги таяли, цены на рис падали. У Раванелей стало меньше работы для Руфи. Хотя Фрэнсис Раванель рекомендовала её миссис Перье, а та после длительной беседы принялась учить Руфь экономии.
— Не каждый вечер на столе должно быть мясо, — советовала она. — Дырявые носки можно заштопать.
Миддлтон попросил Джеху составить план восстановления Броутонского загородного дома, над чем Джеху просидел несколько недель, но Лэнгстон Батлер не принял проект и, поскольку работа не началась, не заплатил ни цента. Когда Джеху стал возражать, молодой Батлер сказал, что, если Глен прекратит канючить, возможно, он вновь обратится к услугам плотника, когда вырастут цены на рис.
Теперь никакая работа не мешала библейским чтениям, и Джеху часто являлся домой за полночь. К дому Веси приходил и дозор, чтобы знать слушателей в лицо, но не требовал разойтись.
Геркулес не посещал эти собрания.
— Этот Веси слишком много рассуждает, — говорил он Руфи. — То, что он говорит, может быть, верно и в то же время неверно. К тому же мне надо сейчас объезжать жеребца; он будет победителем.
— Геркулес… — начала Руфь.
— Я хочу сказать, что жеребёнок — особенный. Он совсем как я, мы будто близнецы с ним.
В феврале у Перл подошёл срок родов. Руфь, Долли и миссис Раванель помогли малышу явиться на свет, но через несколько часов младенец умер. Близкие отношения Руфи и Перл умерли вместе с бедняжкой. Перл ушла от Раванелей, переехав за реку в их полосатый домик. Больше Руфь не виделась с семейством Бонно.
Поздние занятия у Денмарка были слишком утомительны для Мартины, и Руфь с дочерью перестали на них ходить.
Женщин и так было немного, а Руфь бросила занятия последней. Джеху вздохнул с облегчением.
— Изучение Библии, — изрёк он, — занятие для мужчин.
Когда Джеху возвращался домой, Руфь притворялась спящей. Она делала вид, что не слышит, как муж ходит в другой комнате, бормоча что-то невнятное.
И всё же она была благодарна ему за приход, который нарушал один и тот же извечный сон о том, как она прячется под корзиной для маниоки, а сквозь лозу просачивается кровь.
