Станешь драться?

Дальше: Кем притворяешься, тем и становишься

«Я обвиняю Уэсли Эванса в трусости и малодушии».

Вызов Огюстена Форнье появился 2-го числа в январском выпуске «Коламбиан мьюзеум энд Саванна эдвертайзер». Секундант Форнье, граф Монтелон, поместил его и на доске Дома Аукционов среди других объявлений о продаже рабов, о скачках и племенных жеребцах-производителях. Когда граф зашёл в таверну Ганна, её завсегдатаи забросали его вопросами: явились ли друзья того янки, чтобы принять вызов? На что граф с обычной жёсткостью отвечал, что вопросы чести — это не повод для развлечения.

Французы-беженцы так полюбили таверну Ганна, что саваннцы прозвали её «Брат Жак», а родившийся и выросший в Джорджии Уильям Ганн переделал своё заведение на французский манер. Большинство посетителей «Брата Жака» были, как и капитан Форнье, беженцами из Сан-Доминго, а несколько эмигрантов, в том числе и граф Монтелон, прибыли к этим берегам, по неточным сведениям, вместе с генералом Лафайетом. Граф поддерживал своё благосостояние продажей лошадей неизвестного происхождения и смазливых мулаточек и мулатов. Он тщательно разработал меры предосторожности, чтобы его не отравили, и избегал появляться в некоторых местах после наступления темноты. В доки он старался не заглядывать.

Хотя граф никогда не упоминал генерала Лафайета, французские патриоты любили спрашивать его:

— Кто из генералов лучше? Наполеон или Лафайет?

— Le Bon Dieu, один Он ведает.

Сдержанность графа явно свидетельствовала о его проницательности. Хулителей, упоминавших о чарлстонских скандалах, находилось мало, да никто о них толком ничего и не знал, и в любом случае то дело было полностью замято.

В таверне Уильяма Ганна бурно отмечали каждую победу французов. В варварской, негостеприимной, нефранцузской Америке эти победы поддерживали гордость беженцев, и это был вопрос чести: ведь не будь проклятой британской блокады, каждый завсегдатай «Брата Жака» наверняка вернулся бы во Францию, чтобы поступить на военную службу.

Победы Наполеона были популярной темой для разговоров и среди коренных саваннцев, чья налаженная торговля была подорвана блокадой и повадками британцев насильно вербовать американских моряков.

За несколько дней до Рождества в Саванну стали просачиваться новости о великой битве, поначалу — в виде слухов, затем — в виде разрозненных фактов и, наконец, хлынули широким потоком. В самых первых сообщениях говорилось, что пруссы одержали победу над французами, и по этому поводу саваннцы мрачно осушили немало бокалов. Со следующим сообщением — не прошло и двадцати четырёх часов! — те же самые бокалы наполнились в честь победы Наполеона. Новости о втором сражении — и втором триумфе Наполеона — достигли Саванны уже в новом году, когда «Брат Жак» полностью увяз в собственном скандале. Капитан Форнье (bon homme, если он таковым когда-нибудь был) обнаружил, что его жена (французская дама с ранее безупречной репутацией) скомпрометирована неким Уэсли Эвансом, приезжим янки. Капитан спугнул эту парочку в новой оранжерее Пьера Робийяра на рождественском балу вышеупомянутого джентльмена, где само место и повод попахивали скандалом. Несмотря на то что Пьер Робийяр ни разу не появлялся в «Брате Жаке», его там уважали. Когда Робийяры обедали с губернатором Джорджии Милледжем, французское сообщество Саванны преисполнялось приятной гордостью.

Завсегдатаи «Брата Жака» единодушно одобряли Пьера, его внушительный новый дом и, впрочем, даже оранжерею, но с тем же единодушием осуждали его кузена Филиппа, защищающего грубых дикарей, — ибо его речи выставляли остальных французов бесчувственными или излишне чувствительными.

Сам Огюстен мало что помнил о том вечере — в голове остались лишь искаженные, разрозненные образы. Соланж с этим янки сидели слишком близко — вот что он запомнил. Ему показалось, что они полностью одеты. И все трое кричали друг на друга, это Форнье тоже помнил. Помнил, как Руфь спрятала лицо в ладонях. Его поразило жалящее ощущение пощёчины: удар по щеке он помнил отлично. Именно совершенное рукоприкладство и перевело обычную пьяную перебранку в дело чести.

Наутро после рождественского бала Огюстен не вставал с постели до полудня, после чего его вырвало, и, умывшись, он со всей решимостью отправился в «Брата Жака», где с порога выслушал немало кривотолков. Огюстен, который не знал, что и думать, и не мог объяснить, что именно случилось, пожал плечами.

— Эванс не причинил мне никакого вреда. Он янки и не понимает наших обычаев.

Завсегдатаи разделились на тех, кто считал невозмутимость Огюстена проявлением благородства — tres gentil, и тех, кто полагал, что эта пощёчина, след от которой рдел на щеке Огюстена, была нанесена всем французам.

И сочувствующие, и обиженные угощали Огюстена, потому он вернулся домой поздно и навеселе. Подойдя к серванту, он налил себе ещё бокал, не обращая внимания на грустное выражение лица Руфи.

— И ты туда же? Даже ты? — спросил он.

— Господин, — торжественно произнесла девочка, вытаскивая маленький томик из книг Соланж, — почитайте мне, пожалуйста.

Огюстен заплетающимся языком принялся декламировать:

Терзала страсть меня порой:
Лишь тот, кто сам влюблён,
Понять рассказ сумеет мой,
Причудливый, как сон.
Июньской розы юный цвет —
Вот та, что я любил;
Я ехал к ней, и лунный свет
Проводником мне был.

Он закрыл книгу:

— Нет никакого настроения читать стихи.

Он опрокинул бокал с виски, от которого защипало в носу и в горле.

— Госпожа тоже не читает мне больше, — печально сказала девочка.

«Ну так почитай сама», — вертелось у него на кончике языка. Почему она не в состоянии читать? Она не так глупа, как другие ниггеры.

В комнату вошла Соланж. Её глаза вспыхнули, когда она заметила бокал в руках мужа, и он быстро его допил.

— А, — сказала она. — Ты дома.

Он выпрямился:

— Как видишь.

— Хорошо провёл вечер?

Огюстен пытался понять, что именно её интересует:

— Французское правительство требует от гаитян возмещения убытков.

Соланж вздохнула:

— Мы получим компенсацию за Ле-Жардан.

— Правда?

Они не обсуждали происшествие в оранжерее. Огюстен — потому, что не помнил, а Соланж — по той причине, что была неосмотрительна и отказывалась испытывать чувство вины за это.

— Миссис, пожалуйста, почитаете мне?

— Не сейчас.

— Торговка на рынке — та, что продаёт апельсины, — вот она говорит, что граф Монтелон очень их любит. Говорит, что граф спрашивает обо мне. Обо мне, миссис.

— Иди спать, деточка.

— Я так рада, что живу здесь, с вами и капитаном. Я единственная счастливая негритянка, да, я!

— Огюстен, — мягко сказала Соланж, — ты можешь узнать, какова наша доля в этих волшебных возмещениях? Я имею в виду, официально. Без глубокомысленных обсуждений со своими собутыльниками?

— Как?

— Ах да. Вот в том-то и дело.

Огюстен, налив ещё бокал, предложил его жене и был вознаграждён холодным взглядом, исполненным презрения.

— Я стараюсь сделать вас счастливыми! Вы единственная семья, которая у меня есть! — выкрикнула Руфь.

Огюстен почувствовал, что дрожь, начавшаяся в коленях, охватила всё тело. Его так трясло, что он едва смог выдавить из себя:

— Я по… по… посмешище. Я презренный ро… ро… рогатый муж.

— Миссис! Миссис! — закричала Руфь. — Я открою окно. Здесь так жарко!

— Конечно, я не стала отвергать знаки внимания со стороны Уэсли Эванса, — холодно сказала жена Огюстена Форнье. — По крайней мере, он — мужчина.

На следующее утро, когда Уэсли Эванс сортировал хлопок на складе Робийяра и Эванса, в дверях появился его партнёр в парадном виде и с торжественным выражением. Пьер положил Эвансу на письменный стол футляр из красного дерева.

Уэсли в этот момент объяснял плантатору из глубинки, почему его хлопок неважного качества.

— Если считаете, что можете получить лучшую цену, — говорил Уэсли, — попробуйте обратиться к другим скупщикам.

— Других тоже перепробовали, — отвечал плантатор. — Да я просто надеялся, что тут не очень станут придираться. — Он снял шляпу и энергично почесал лысину. — Но совсем забыл, что вы янки.

— И? — озадаченно спросил Эванс.

— Да вы, янки, ни на минуту не отвлекаетесь, глаз с весов не сводите. Ладно, принимаю ваше предложение.

Пока Уэсли отсчитывал деньги, рабы плантатора сгружали его товар.

Когда фургон плантатора укатил прочь, Уэсли повернулся к Пьеру:

— Итак, что, чёрт возьми, происходит?

— Вот именно затем я и пришёл.

Пьер достал сложенную газету из кармана пальто.

— У меня нет времени слушать новости, — сказал Уэсли. — Сейчас везут и везут. Передерживают хлопок на поле и всё равно хотят получить за него лучшую цену.

Робийяр сунул газету Эвансу, тыча пальцем в объявление.

— Что, чёрт возьми?

— Я не могу быть твоим секундантом.

— Секундантом? Из-за чего? Из-за того, что я взял миссис Соланж за руку, а её пьяный муж осыпал меня ругательствами, пока я не привёл его в чувство пощёчиной? Ничего не было. Пустое. Иди, Пьер. Я слишком занят, чтобы заниматься всякой чепухой.

— Для почтенного капитана это явно не чепуха.

Услышал ли Уэсли в голосе своего партнёра нотку удовлетворения?

— Дуэль? Он ожидает, что я буду драться с ним на дуэли? Мы больше не устраиваем дуэлей.

— А, тогда мы, тёмные жители Джорджии, ошибаемся, думая, что не так давно, прямо на окраине Нью-Йорка Аарон Бэрр убил Александра Гамильтона именно на дуэли.

— Мы не устраиваем дуэлей. Этот обычай теперь не наш, — заявил Уэсли, кладя шляпу на заваленный бумагами стол.

— Ну что ж, мой друг. Значит, он наш. И джентльмен, который игнорирует публичный вызов… он… больше не джентльмен.

Уэсли улыбнулся:

— А я когда-нибудь выдавал себя за такового?

Пьер скорбно посмотрел на Эванса:

— Вопреки твоему пренебрежению обычаями Низин наше дело, без сомнения, пострадает. К нам будет обращаться всё меньше плантаторов. Кто же продаст свой урожай трусу, если его так же легко можно продать джентльмену?

— Господи боже мой! Гос-по-ди!

Уэсли швырнул шляпу на неметёный пол.

Довольный тем, что Эванс принял его точку зрения, Пьер Робийяр продолжал:

— Таков наш обычай, Уэсли. Вы, янки, превосходно делаете разные вещи. А мы в Джорджии и за тысячу лет не изобрели бы хлопкоочистительной машины. Мы бесшабашны, придирчивы к недостаткам, гостеприимны и по большей части спокойны. Но когда молодой кавалер моей дочери Клары явится ко мне домой, мне захочется спросить его: «Готов ли ты за неё драться?»

Уэсли положил руку на плечо Пьеру:

— Месье Робийяр, вы меня удивляете своей разносторонностью.

— Что вы, сэр. Я был простым солдатом в армии Наполеона, а теперь я простой торговец.

В футляре из красного дерева лежала пара незатейливых пистолетов. Пьер провёл пальцем по светлому блестящему стволу:

— Из них застрелили пятерых.

— О-о.

— Мастера, изготовившего их, Манона, обвиняли в том, что он сделал нарезку в стволах — не разглядишь и самым намётанным глазом, но всё-таки сделал. Эти пистолеты из лондонского оптового магазина Манона. У них очень чувствительные спусковые крючки, малейшее нажатие приводит их в действие. Я тебя умоляю, не взводи курок, пока не соберёшься стрелять. Но я не могу быть твоим секундантом, — сказал он под конец, — против капитана Форнье. За него выступает граф Монтелон.

Уэсли громко застонал.

— Твоим секундантом может стать джентльмен твоего же ранга.

— Да я же почти никого не знаю в Саванне.

— Будь спокоен. На наших секундантов можно положиться. Твой человек с графом уладят все формальности и будут наблюдать за строгим их выполнением. Если в тот день тебе будет нездоровиться, секундант может драться вместо тебя. Если ты вдруг вздумаешь праздновать труса, он имеет право сразить тебя на месте.

Пьер улыбнулся.

— Таковы правила. Уэсли, — кашлянул он, — я взял на себя вольность…

— …попросить кого-то выступить за меня?

— Да, мой дорогой мальчик. Мой кузен Филипп, возможно, эксцентричен, но он джентльмен вне всяких сомнений. Никто не будет оспаривать твой выбор. Прежде брату не приходилось выступать в таком почётном звании, но я дам ему все необходимые инструкции, поверь. Хоть я и не могу выступить за тебя против капитана Форнье, я буду руководить Филиппом.

— Филиппом, помешанным на индейцах?

Пьер вспыхнул:

— Он учится у наших краснокожих братьев.

— Господи Иисусе.

Уэсли поднял шляпу, выбил её об ногу и снова швырнул на пол.

Огюстен пребывал в состоянии спокойного счастья, как моряк, вернувшийся домой после многомесячного плавания. Он пребывал в межвременье, и впервые в жизни ему казалось, что всё идёт как следует. После публичного вызова на дуэль он погрузился в мрачное молчание, которое могли прервать лишь колкие ремарки или слова любви.

Руфь обращалась с ним так, будто он был соткан из паутинки, неотступно следуя за ним по пятам, словно он мог улетучиться, стоило выпустить его из поля зрения. Когда они с Соланж занимались любовью (что было единственно верным и правильным), он прямо чувствовал, как глаза девочки буравят закрытую дверь спальни.

Оскорблённый супруг не помнил ни самой сцены в оранжерее, ни как там оказалась скомпрометированная жена с этим янки. Теперь это было не важно — если вообще когда-нибудь имело значение.

Соланж, со своей стороны, ничего не старалась объяснить, но, как ни странно, она, казалось, впервые в жизни воспылала к мужу любовью. Огюстен не мог плюнуть в лицо своей фортуне.

В назначенное утро он, проснувшись подле жены, услышал у дома скрип колёс и позвякивание упряжи. Фыркнула лошадь. Тело Соланж согревало, как дыхание новой жизни. Рука потянулась погладить жену, но он остановил её. Вчера вечером он побрился, прежде чем лечь. Щека, печально известная своей пощёчиной, по ощущениям ничем не отличалась от другой.

Тихо поднявшись, он натянул свою лучшую рубашку, ту самую, с воланами, которую надевал на рождественский бал. Пятна от вина с неё вывели, саму рубашку накрахмалили.

Интересно, что остаётся после нашего ухода. Воображению Огюстена рисовались расходящиеся круги от брошенного в пруд камня, которые постепенно всё слабеют, смешиваются друг с другом и набегают на берег, стремясь к покою.

— Je vous salut, Marie, pleine de graces… Радуйся, Мария…

Выучит ли он когда-нибудь молитву на английском? Он выжил в Сан-Доминго в отличие от многих других. Может, у Господа Бога есть определённые планы насчёт Огюстена Форнье? Он пожал плечами. Bon Dieu.

Судя по учащённому дыханию, он понял, что Соланж проснулась, но сделал вид, что не заметил, как она притворяется спящей. Он наслаждался своим одиночеством, да и что они могли друг другу сказать? Любовь Соланж согревала его. Он и не смел надеяться на столь многое… Огюстен надел сапоги, которые Руфь заботливо начистила вчера, и тот же сюртук, который носил на работу. Подойдя к трюмо, он завязал треугольный шейный платок пышным бантом.

Руфь ждала на крыльце. Под взглядом её неподвижных тёмных глаз он почувствовал, как по спине пробежала дрожь. Огюстен положил ладонь ей на голову, ощущая тепло кожи под курчавыми волосами.

— Я скоро вернусь.

Она не мигая посмотрела на него:

— Я буду молиться за вас.

Шагнув в туманную дымку, поднимавшуюся с влажной песчаной дороги, Огюстен подумал — почему за меня? — но граф Монтелон поторопил его сесть в коляску.

— Смотрите, не простудитесь, — произнёс Огюстен.

Граф спрятал обе кисти в рукава.

Они поехали на запад от города к еврейскому кладбищу, которое было излюбленным местом дуэлянтов благодаря высоким тёмным стенам и отдалённому расположению. Да к тому же евреи, которые обязательно стали бы возражать, будь они живыми, здесь их попрекать не могли.

Вскоре после приезда, как только кучер слез, чтобы открыть дверь, рядом остановился второй экипаж. Его лакированные дверцы были украшены кричаще яркими сине-зелёными гербами, а по краю крыши шли извилистые линии тех же цветов. Наверху красовался белый плюмаж, который внушал не меньший ужас, чем чёрные перья похоронных дрог.

— Какие-то индейские мотивы, — предположил граф Монтелон.

У Огюстена так окоченели руки, что он пытался их согреть, зажав между ног.

Из индейской повозки вышло три человека. Вспыхнула спичка, зажжённая Филиппом, и в глазах у Огюстена заплясали слепящие пятна.

— Пардон, — сказал граф и пошёл к противнику посовещаться.

Врач выглядел так же сдержанно и неприветливо, как его чёрный чемодан. Огюстен улыбнулся Уэсли, который горестно покачал головой.

Руки совсем заледенели. Как же спускать курок?

Огюстен вошёл в ворота кладбища, где у южной стены теснились могильные холмики. Похоже, надгробные камни были евреям не по вкусу.

Эванс со своим секундантом, как ответчик, выбрал оружие и место дуэли. Граф спросил Огюстена, какое расстояние для него предпочтительнее.

— Я не продумал…

— Вы хорошо стреляете?

— Полагаю, что нет.

— Тогда пятнадцать шагов. Может, вы промахнётесь, может, он. Филипп заверил меня, что стрелок из Эванса никудышный.

— О, боже.

— Каждый сделает по одному выстрелу, после чего, если никто из вас не сможет продолжать, честь будет восстановлена. Когда прольётся кровь, можно принести извинения.

— Со стороны Эванса.

— Естественно, с его стороны. Он нанёс оскорбление своим ударом.

Пока секунданты выбирали оружие, восходящее солнце позолотило чёрный край кладбищенской стены. Как это было красиво!

— Не взводите курок, пока не будете готовы стрелять, — сказал Монтелон. — Взведёте, когда поднимете пистолет. Цельтесь в туловище, держа палец на курке.

— О, как всё просто.

Пистолет свинцовой тяжестью лежал в руке Огюстена.

Филипп надтреснутым голосом отдал последние распоряжения, и два человека встали спина к спине, почти касаясь друг друга. Огюстен прямо чувствовал тепло, исходящее от тела Эванса. Стволы их пистолетов чуть не соприкасались, что озадачило Огюстена, пока он не понял, что его соперник — левша. От этого ему почему-то захотелось плакать.

Один, два, три… каждый шаг торжественно объявлялся, как важная особа. Огюстен шёл к серо-бурому холмику свежей могилы. Сверху лежали почерневшие цветы.

— Повернитесь. Джентльмены, оборачивайтесь и стреляйте!

Огюстен с улыбкой развернулся. Какие же люди глупцы! Какие идиоты! Он поднял пистолет, заметив, что Эванс поднимает свой. Эванс показался Огюстену на удивление маленьким. Огюстен не успел ещё поднять пистолет до горизонтали, когда из пистолета Эванса вырвалось облачко белого дыма, но звука выстрела не донеслось.

Граф крикнул:

— Осечка засчитывается за выстрел. Капитан Форнье, можете стрелять!

Всё ещё улыбаясь абсурдности происходящего, Огюстен поднял дуло вверх. Курок спустился так легко, словно сам собой. Выстрел оказался громче, чем ожидал Огюстен, и пистолет дёрнулся в руке.

Пока секунданты совещались, Огюстен не сводил глаз с противника, затуманенных собственным добросердечием. Славный парень! Какой смельчак! Секунданты подошли к Огюстену.

— Эванс ударил вас, не так ли?

— Он держал за руку мою жену, — в замешательстве ответил Огюстен.

— Это не имеет значения. Он ударил вас? — Тонкие губы графа заметно посинели. — Тогда продолжим. Вам придётся сойтись снова, если только мистер Эванс не согласится на порку розгами.

— Что? — Огюстен до боли нахмурился.

Граф стал терпеливо, как ребёнку, растолковывать:

— По дуэльному кодексу, ни один джентльмен не может ударить другого безнаказанно. Эта пощёчина, капитан Форнье, физический удар — непростительное оскорбление.

Лицо у Филиппа блестело от пота.

— Мистер Эванс глубоко сожалеет о своих действиях в оранжерее, но не может согласиться на порку.

Порка? Почему Огюстен должен его сечь? Он ничего не имеет против этого молодого человека. Он отрицательно помотал головой, но граф был неумолим.

— Капитан, поскольку вы джентльмен, вы должны стреляться. — И, пожав плечами, добавил: — Не обязательно до смерти. Первая пролитая кровь восстанавливает честь.

Пока секунданты перезаряжали пистолеты, Огюстен смотрел на свежую могилу, гадая, что за цветы на неё возложили.

Филипп перезаряжал пистолет с мрачным, непроницаемым лицом подчёркнуто чёткими движениями. Больше он такой ошибки не допустит. Огюстен не мог сдержать улыбки. Все улыбались, глядя на Филиппа. Филипп ничего не замечал, а у окружающих не было никакого намерения оскорбить его.

Огюстен присел на каменный бордюр, шедший вокруг могилы, а Эванс прислонился к стене и принялся набивать трубку. Сигара! Как было бы чудесно ощутить вкус сигары, но руки у Огюстена так дрожали, что он не смог бы её зажечь.

Мысли Огюстена обратились к повседневным делам. Надо будет попросить Неемию сменить оформление витрины. И ещё новые носки нужны. Вечером он купит выпивки на всех в «Брате Жаке». Соланж не осмелится возразить. И почему бы ей на этот раз не пойти вместе с ним?

Секунданты, зарядив пистолеты, церемонно пожали друг другу руки. Эванс выбил трубку, и из неё вылетел сноп искр.

Вот и мы словно искры.

Дуэлянтам сказали встать с опущенными пистолетами там, откуда они стреляли в первый раз. По команде они должны были одновременно поднять оружие, прицелиться из длинных стволов без мушки и выстрелить.

«Эванс, может, и не станет стрелять», — подумал Огюстен, вытянув руку с пистолетом вперёд. Он чувствовал себя маленьким, уставшим, запачкавшимся мальчишкой.

Хорошие манеры

На неделе после рокового выстрела, убившего капитана Форнье, Уэсли Эванс купил хлопок «миддлинг», уплатив по девятнадцать центов за фунт. Спустя два года, в день свадьбы Уэсли и вдовы Форнье, даже «хай миддлинг» шёл лишь по десять центов. Саваннцы винили президента Джефферсона в этом обесценивании, поскольку тот запретил продажу всех американских товаров, даже хлопка, Франции и Англии. Несмотря на то что оба государства нарушали американский нейтралитет, Британию, насильно завербовавшую не одну тысячу американских моряков, ненавидели больше, к тому же её торговые суда захватили утраченную американцами торговлю. Хотя существовала контрабанда и ткацкие фабрики Новой Англии стали закупать больше хлопка, для торговцев Саванны наступали тяжёлые времена.

Соланж никогда не допускала мысли, что Огюстена могут убить: такой исход не укладывался у неё в голове. Глупые мужчины — вроде Огюстена — вечно либо сносили обиды, принося извинения, или в худшем случае, вступаясь за честь, получали лёгкое, красивое ранение. Позёры — таковы все мужчины! Хотя в сокровенных мыслях Соланж порой представляла себе смельчаков, сражающихся из-за неё, что было весьма романтично, как в тех утончённо-сентиментальных романах, которые ей теперь прискучили.

В то страшное утро Огюстена привёз домой Филипп. Руфь с пронзительным криком кинулась к экипажу. Соланж приказала ей замолчать, умоляла остановиться, прекратить кричать, но всё было напрасно.

Филипп принёс неуклюжие соболезнования. Граф Монтелон заверил вдову, что всё прошло должным образом, и честь восстановлена.

— Больше этот вопрос подниматься не будет. Будьте уверены.

Руфь сорвалась с места и умчалась прочь по улице, только пятки замелькали. Во рту у Соланж пересохло, горло саднило.

Пьер Робийяр, а может, Неемия, уладил все дела. Соланж подъехала, куда ей сказали, и села между ними на передней скамье в церкви Святого Иоанна Крестителя. Руфь домой ещё не вернулась. Луиза с Кларой, к сожалению, приболели и не смогли прийти на церемонию. Похоже, большая часть знакомых испытывала такое же недомогание. Присутствовали завсегдатаи «Брата Жака», показались и O'Xapa, но на кладбище за гробом никто не последовал.

На третий или, может, четвёртый день после похорон явился граф Монтелон, выказывая преувеличенное почтение.

— Вы хорошо знали моего мужа? — спросила она.

Граф поведал, что капитан Форнье был истинным джентльменом «старой школы». Осторожно, как кот, распутывающий моток пряжи, Монтелон заявил, что он, конечно, не хотел бы навязываться, но, учитывая обстоятельства (ведь её супруг служил клерком в «L’Ancien regime», не так ли?), он может предложить реальную помощь вдове Форнье. Он немного занимается покупкой-продажей. У миссис Форнье есть служанка. Как там её зовут?

Соланж не могла сказать имени. Назвать Руфь значило открыть больше, чем хотелось бы Соланж. Она покачала головой:

— Нет, месье. Её сейчас здесь нет.

Монтелон улыбнулся, и Соланж подумала, что лучше бы ничего не говорила. Неужели она сбежала? Он мог бы навести справки. И порекомендовать надёжных охотников за рабами, которые гарантированно приведут к нему добычу. Бывает, что те продавали пойманных рабов, не ставя хозяев в известность. Дамам невдомёк, насколько изворотливы могут быть мужчины…

— Она не сбежала, — нашла в себе силы сказать Соланж. — Я не нуждаюсь в ваших услугах.

— Ну почему же, мадам. Только представьте…

Он не отступался, пока Соланж не выпроводила его, после чего сразу направилась к Неемии.

Руфь видели на рынке, но никто, казалось, не знал, где она ночевала. Ну конечно, он расспросит. И будет осмотрителен. Ох уж этот граф.

На следующее утро или, может, через день слуга Эванса принёс письмо.

Дорогая Соланж!

Примите мои искренние соболезнования. Ваш супруг был более храбрым человеком, чем я.

До этого ужасного события я не придавал значения обычаям южан. И отдал бы что угодно, чтобы оставаться в прежнем неведении!

Я знаю, что вы благоразумная и целомудренная женщина, и уверен, что вы не принимаете близко к сердцу злобные слухи, которые дискредитируют лишь самих сплетников, а не невинную даму!

Как вы понимаете, я не могу вас навещать. Но всегда готов оказать вам материальную помощь. Вы можете рассчитывать на Неемию, как на надёжного посредника.

Я, как и вы, скорблю по капитану Форнье. Он не стал стрелять, в то время как мог бы убить меня наповал.

Ваш покорный слуга, Уэсли Роберт Эванс

На Соланж обрушилось осуждение саваннского общества. Мистеру Эвансу был брошен вызов, а, как знал каждый ребёнок в Джорджии, янки не отличаются здравомыслием. Бесстыдное поведение жены покойного капитана «посеяло зёрна трагедии» (как удачно выразилась Антония Севье), и некоторые шутники (скабрезно подмигивая) прозрачно намекали, мол, неизвестно, какие ещё «семена» были «посеяны».

Лучшая часть саваннского общества была уверена, что Соланж поддержала роковой вызов своего супруга, чтобы уступить его место убийце, своему любовнику-янки.

По иронии судьбы Уэсли Эванс, напротив, вызывал одобрение, как джентльмен, который стрелялся. Уэсли не придавал этим комплиментам ни малейшего значения и порой отвечал на них в таких выражениях, которые могли привести к новому вызову на дуэль, если бы не исключительные обстоятельства и репутация помешанного янки. Непрошеные комплименты уступили место уважительным поклонам, приподниманию шляп и понимающим взглядам. Уэсли с головой погрузился в работу. Каждый судовладелец и плантатор в Низинах вскоре знали его в лицо. Фонари в офисах «Робийяр и Эванс» горели до поздней ночи.

Никто не удивился, когда гостиничный портье обнаружил графа Монтелона мёртвым в его номере. Поначалу, судя по страдальческому выражению лица покойника, заподозрили отравление, но старший по смене заверил, что граф в тот вечер ничего не ел на ужин, удовольствовавшись одним собственноручно очищенным апельсином.

Когда Руфь вернулась домой, Соланж спросила:

— Ты знала, что Огюстена убьют?

Руфь отвела глаза:

— Я вижу некоторые вещи.

— Где ты была?

— Я должна была перевести дух, — и отчаянно повторила: — Я должна была перевести дух!

Она дотронулась ледяным пальцем до щеки своей госпожи.

— Вы выйдете замуж за того человека. Да-да. Лучше пусть вас клянут за то, что вы сделаете, чем за то, чего вы не делали.

Когда Соланж вышла замуж за Уэсли, Антония Севье, в свою очередь, заявила, что та поступила так, чтобы выказать своё презрение мнению добропорядочных граждан, и впоследствии Соланж сама придерживалась такой версии, поскольку не могла понять и признать, как всякая хорошо воспитанная юная леди из Сен-Мало и тем более дочь Эскарлеттов, свою необъяснимую, доводящую до слабости в коленях поспешность, с которой они с Уэсли сбежали с официальной свадебной церемонии в свою супружескую спальню.

Второй муж Соланж оказался столь же практичным и решительным, как и она, но относился к этому с юмором.

— Когда Господь взирает вниз с небес, — говаривал он, — Он видит кишащий муравейник, где не отличить богатого муравья от его слуги.

— Пенни всегда остаётся пенни, — фыркала Соланж. — В муравейнике или на небесах.

Через два года и девять месяцев у миссис Уэсли Эванс родилась здоровая дочка, Полина. На крестины малышки и праздничный приём по этому случаю в доме у Эвансов явились молодые жители Саванны, не заинтересованные в старых скандалах, о которых помнили лишь важные особы ушедшего века со своими устаревшими манерами.

Когда Соланж предложила Руфи стать нянюшкой для Полины, Уэсли воспротивился этому:

— Неужели у каждого ребёнка, родившегося на Юге, должна быть нянька-негритянка?

— Няни дают возможность дамам больше ласкать своих спутников жизни, — ответила Соланж, игриво улыбнувшись, что не одобрил бы ни один из Эскарлеттов.

Уэсли откашлялся:

— Руфь слишком мала.

— Цветные созревают быстрее белых. Руфь уже женщина, а не ребёнок.

— Ни разу не встречал таких, как она. Хоть дождь, хоть град, хоть ветер, светлые полосы, тёмные… А у нашей очаровательной Руфи улыбка не сходит с лица.

— А ты против?

— Я бы очень хотел узнать, что творится у неё в голове.

— Никогда не узнаешь, дорогой. Уж поверь.

И Руфь была приставлена к малышке для естественного воспитания, а мать Полины дарила нежные ласки своему мужу, к взаимному удовольствию обеих сторон.

После отмены эмбарго («проклярго!») Уэсли надеялся, что продажа хлопка пойдёт в гору, но британские и американские политики препятствовали экспорту хлопка вплоть до 1812 года, когда была объявлена война с Британией, которая никак не могла поверить, что Соединённые Штаты больше не являются её колонией.

Подхватив какую-то болезнь в первых числах августа, Луиза Робийяр и её дочь Клара скоропостижно скончались и были похоронены 8 сентября 1812 года. Убитый горем, Пьер предложил свою долю компании «Р-и-Э» партнёру. Благодаря брачному договору, охотно подписанному Уэсли, Соланж осталась в статусе femme sole, но она и дня не думала, прежде чем предоставить мужу капитал для выкупа доли Пьера.

Блокированная британским флотом Саванна изнывала, пока Эндрю Джексон не перебил индейцев — союзников англичан у Хорсшу Бенд, а вскоре после этого и британские регулярные войска в Новом Орлеане. Гентский договор положил конец войне и снял блокаду. В церквях зазвонили колокола, и цена на хлопок сорта «миддлинг» выросла до тридцати центов.

В Саванне повсюду стучали молотки, визжали пилы, а Бэй-стрит была так запружена повозками с хлопком и пилёным лесом, что светские дамы прогуливались теперь по Джеймисон-сквер. Братья O'Xapa расширили свою торговую точку, и теперь уже никто не смеялся, когда Джеймс O'Xapa купил себе экипаж. На предложение Уэсли вернуть её вклад в «Р-и-Э» Соланж расхохоталась.

— Построй мне дом, которому позавидуют Хавершемы, — сказала она. — Розовый.

— Розовый?

Она решительно сжала губы, и на её лице появилось хорошо знакомое Уэсли выражение.

— Пусть так, — согласился он, поморщившись. — Всё-таки розовый?

Хотя прямо за еврейским кладбищем находились обширные сосновые леса и там один за другим вырастали новые дома, светское общество предпочитало строиться в городе. Уэсли купил два ветхих каркасных дома на Оглеторп-сквер и снёс их.

Когда Руфь спросила:

— Масса Уэсли, зачем вы сломали такие хорошие дома?

Он сказал:

— Чтобы обскакать Джонсов.

— А кто такие Джонсы?

Полина росла тихим, послушным ребёнком, которому достаточно было только сказать, что нужно сделать, и это немедленно выполнялось. Даже научившись ходить, она никуда не стремилась, хотя Руфь ни на секунду в это не верила и спала на соломенном тюфяке подле колыбели, просыпаясь каждый раз, чтобы утешить малышку, когда той снились кошмары.

Юная нянюшка носила простую голубую сорочку и скромную клетчатую шаль. Руфь была самой молодой няней на Рейнолдс-сквер, высоко задирала нос и не заговаривала ни с кем, если только к ней не обращались. Малышка Полина всегда была чистенькой и одетой по погоде, а когда она научилась ходить, то выглядела так опрятно, что казалось, её накрахмалили с головы до ног. Старшие нянюшки благосклонно относились к юной негритянке-француженке и охотно проявляли к ней участие. Няня Сериз, которая следила за детьми четы Минни, оказывала Руфи особое расположение.

«При коликах нагрей тряпочку в растопленном жиру».

«Отвар листьев с кукурузного початка снимает зуд при кори».

«Отвар коры мелии хорошо выводит глистов».

«Ребёнок плачет не от упрямства, а когда с ним что-то не так».

Отец маленькой Полины приезжал в контору, когда первые лучи солнца серебрили речную гладь, и оставался там, пока фонарщик не начинал свой обход.

Эвансы ужинали вместе с дочерью и укладывали её спать, помолившись у детской кроватки. Поскольку Уэсли принадлежал к методистской церкви, Соланж с Руфью и Полиной ходили на службу без него.

Соланж взяла на себя руководство строительством Розового дома. Если не считать выбранный романтический цвет, она хотела возвести традиционный саваннский дом-шкатулку и наняла пожилого архитектора, которого порекомендовал мистер Хавершем. Джон Джеймисон выстроил дюжину таких домов и (как заметил Хавершем) «давно заработал прочную репутацию и не собирается её портить. Он очень щепетильный человек».

Джон Джеймисон оказался угрюмым человечком, которого очень беспокоил двойной участок Эвансов, поскольку он находился ниже уровня соседних, из-за чего в подвал к Эвансам могла просочиться вода.

— Это Низины, мадам, — напоминал он Соланж. — «Вода, вода, кругом вода», как любил повторять мистер Кольридж.

Джеймисон признавал распространённый новомодный английский фундамент с полуподвалом, но ведь традиционные сваи, мадам, без всякого фундамента — уже много лет служат верой и правдой! Мадам, вероятно, не в курсе, что кирпичная кладка, которую она предпочитает, дорогая. Очень дорогая. Джеймисон может показать ей множество каркасных домов, которые пережили жестокие ураганы! Чердачный резервуар? Помилуйте! И зачем мадам разбираться в механике зданий? Саваннские дамы чересчур утонченны для таких «практичных» соображений. И чем поддерживать такое сооружение, находящееся в тридцати футах от земли? Резервуар на тысячу галлонов? Мадам, пинта воды весит около фунта. Да, мистер Джеймисон знает, что в доме Робийяра установлен такой резервуар — плюс одно весьма необычное сантехническое устройство. Миссис Робийяр — да покоится она с миром, — была одержима новинками. Возможно, мадам не слышала о протечке, из-за которой обвалилась штукатурка в верхней спальне Робийяров? А комната юной нянюшки Руфи будет рядом с детской? Мистеру Джеймисону не приходилось слышать о таком расположении, и он считает — без всякой критики, — что так не подобает. Нянюшки спят на тюфяках в изножьях детских кроваток. Винтовая лестница, мадам? Не сомневайтесь, винтовые лестницы вполне традиционны, но Джейкоб Беллоуз, саваннский мастер по лестницам, увы, почил два года назад, а единственный оставшийся в Низинах мастер — в Чарлстоне. И он (Джеймисон понизил голос) — свободный цветной.

— Я найму хоть пингвина, если понадобится. И у меня будет винтовая лестница.

Мистер Джеймисон угрюмо покачал головой:

— Мадам, не знаю, согласится ли Джеху Глен…

— А вы поговорите. Употребите всё своё обаяние.

Мистер Джеймисон, который забыл, когда в последний раз упоминали об этой добродетели в его адрес, был захвачен врасплох.

Соланж сдерживала своё нетерпение:

— И всё-таки попытайтесь.

— Глен знаток своего дела, — продолжал упорствовать Джеймисон, — но, говорят, с ним… трудно ладить.

— Г-м-м.

И вот мистер Джеймисон наконец заявил, что возведение Розового дома можно начать весной.

Невзирая на беспокойство Джеймисона, был заложен сухой фундамент, а в подвале, устроенном на английский манер, проложили трубы. Для поддержки чердачного резервуара сделали двойную кладку. Строители работали без лишней суеты, поскольку заказчики были заинтересованы только в их профессиональных навыках. Вопреки прогнозам подрядчика Розовый дом вкупе с каретным сараем (пока — мастерская подрядчика) был выведен под кровлю к августу.

Если к Рождеству он будет закончен, то можно будет устроить рождественский бал.

Соланж торопила мистера Джеймисона привлечь к работе штукатуров, столяров, стекольщиков. И ещё: пригласил ли он мастера из Чарлстона и закупил ли красное дерево для перил?

Несмотря на правило мистера Джеймисона выдерживать раствор после покрытия шестьдесят дней, прежде чем приступать к отделочным работам, через три дня после того, как укрепили водосточные трубы, в каретный сарай прибыла небольшая армия рабочих, вооружённых гипсовыми формами, фуганками, рубанками, стамесками и шеллаком.

В один чудесный сентябрьский день, когда в воздухе стоял тонкий аромат роз, Руфь пришла вместе с Полиной понаблюдать, как движутся дела. Оживлённая рабочая атмосфера строительства заворожила её. Ирландцы, свободные цветные и наёмные рабы «из города» бодро трудились бок о бок.

Пройдя через зияющую раму, где должны были позже навесить двери, Руфь усадила Полину на козлы для пилки досок.

— Смотри, малышка. Люди работают. Посмотри на того человека. Бог ты мой, никогда не видела такую крошечную пилу. Как игрушечная! А видишь людей, которые распаривают планочки?

Какой-то рабочий с кожей кофейного оттенка подгонял деревянные рамы.

— Эй ты! — крикнул ему один из ирландцев. — Убери свои грязные руки от шаблона!

У большинства рабочих руки были крупными и грубыми, но у кофейного — гладкие и изящные, как у господ. Не обращая внимания на ирландца, он продолжал работать.

— Иисус, Мария и Иосиф! Что ты делаешь, а?

— Эта не входит, Маккуин, — ответил чернокожий. — А эту нужно отшлифовать. Тут угол слишком острый.

Белобрысый, с рябым лицом ирландец упёрся здоровенными руками в бока.

— Да кто ты такой, чёрт побери, чтобы исправлять мою работу?

Темнокожий выпрямился, словно этот вопрос заслуживал ответа:

— Я двенадцать лет был подмастерьем у Джейкоба Беллоуза, лестничных дел мастера, который выстроил лестницы в Малберри-Парк, Робинсон-Хаус и в бальном зале в Блейкли-Хаус. Здесь я главный по возведению лестниц. И тебе придётся делать то, что я скажу, или проваливай.

— Ну, ладно! Ладно! Мистер Джеймисон! Мистер Джеймисон, сэр, вы нам нужны!

Визг пилы стих, все отложили инструменты, пока начальник пробирался меж нагромождённых конструкций. А темнокожий мастер в это время склонился над верстаком, установил транспортир и принялся чертить дугу на доске.

Джеймисон провёл рукой по волосам.

— В чём дело? Что случилось? Неужели нельзя обойтись без споров?

— Мистер Джеймисон, сэр, вот этот ниггер указывает мне, что делать. Этот наглый ниггер.

Темнокожий человек бесстрастно, словно находился в другой комнате, продолжал чертить. Было слышно, как карандаш скребёт по дереву.

Какой-то рабочий выругался, и приятель ткнул его кулаком в плечо.

Джеймисон неуверенно улыбнулся:

— Мистер Глен?

— Да, сэр? — Он положил карандаш рядом с инструментом, прежде чем обернуться.

— Вот Маккуин…

— «Рабочий должен быть достоин своей зарплаты», мистер Джеймисон. Разве не так? Если Маккуин не будет делать то, что я ему говорю, то от него больше хлопот, чем пользы.

— Джеху…

— Мистер Джеймисон, в Саванне полно строителей, которым нужна работа. Мне нужны люди, которые будут делать то, что я сказал, без всяких оговорок.

— Этот ниггер…

Джеймисон открыл кошелёк, чтобы отсчитать монеты:

— Ваша зарплата.

— Вы увольняете белого человека…

— Мистер Маккуин, мне нужен мастер по лестницам. Джеху Глен учился у англичанина, лучшего в Низинах.

— Ну что за… выходит — я последний болван!

Чтобы Маккуин ещё больше не набедокурил, его схватили за руки, когда он проходил за спиной у Глена, склонившегося над работой, поэтому ирландец только в сердцах плюнул в опилки. Джеху даже не поднял головы.

Руфь прошептала:

— Ты видела, малышка Полина? Верить ли своим глазам?

Темнокожий лестничный мастер наклонился к Джеймисону, о чём-то тихо предостерегая, но при этом не прервал работы. Джеймисон, судя по всему, собирался сказать что-то ещё, но потом, обернувшись к остальным, произнёс:

— Сегодня ведь не суббота? Если так, беритесь за дело.

По пути домой Руфь принялась напевать мелодию, которую где-то слышала очень давно. На следующее утро в Рейнолдс-сквере няня Сериз, услышав тот же мотив от неё, нахмурилась:

— Нечего петь песню повстанцев.

— Повстанцев? — переспросила Руфь.

— Не вздумай больше её напевать!

Руфь насупилась.

— Разве не знаешь, — прошептала Сериз, — что это песня гаитянских повстанцев? Белые господа приходят в ярость, когда слышат эту песню.

После обеда Полина спала во дворе в тени зонтика от солнца.

Создания прекраснее Джеху Глена Руфи встречать не приходилось. Где родился этот человек, как природа отлила такую совершенную форму? Ни одного лишнего движения, лишь точность и стремительность, когда стружка завивалась из рубанка и солнечные лучи вспыхивали золотом на его руках. Когда он сбривал волоски с них, чтобы проверить остроту стамески, Руфь хотелось крикнуть:

— Осторожней! Не порежьтесь!

Интересно, думала она, не проверял ли он так каждое лезвие напоказ для неё?

Назавтра и на следующий день она снова пришла на стройку. Однажды, когда Джеху зачем-то зашёл в дом, она коснулась лезвия его рубанка, тут же порезалась и сунула палец в рот, ощущая вкус горячей, сладкой крови.

В другой раз она спрятала в передник завиток вишнёвой стружки, и легкий аромат вишнёвого дерева витал той ночью у её лежанки.

Остальные няни тоже стали подвозить коляски к большому строившемуся дому. Старшие дети сооружали из обрезков форты и корабли.

Няня Сериз кое-что знала о свободном чернокожем мастере:

— Отец его был белым. Как-то он купил себе хорошенькую служанку — и вскоре повелось, как обычно. Когда подрос мальчик, отец освободил его и отдал в учение одному англичанину, который построил все большие дома в Чарлстоне. Когда англичанин умер, Джеху стал делать всё сам. Он о себе высоко думает.

— Так и есть, — улыбнулась Руфь.

— Но такой скаредный. Спит на скамье в каретном сарае, чтобы только не тратиться на комнату.

— Он практичный. Копит на свадьбу.

— Девочка, лучше тебе не заходить в каретный сарай, как стемнеет.

— Да я даже ни словом с ним не обмолвилась, няня Сериз. Ни единым словечком.

Соланж полагала, что Уэсли слишком долго задерживается на работе, и в один октябрьский вечер так и сказала ему за ужином. Она также считала, что он слишком много пьёт, но не стала говорить об этом.

Уэсли потёр глаза:

— Всем этим новоявленным агентам и покупателям непременно нужно «видеть меня», или «купить мне стопочку», или «понаблюдать, как я веду дело», то есть разобраться в области, где я хорошо понимаю, а они нет. Плантаторы из Верховий уже стонут от наплыва этих новоявленных агентов, которые предлагают цены, не оставляющие надежды на прибыль.

— Может, тебе следует поменьше работать. Больше перепоручать свои обязанности другим.

— Все стоящие люди при теперешнем буме завели своё дело.

Соланж сменила тему:

— Наша маленькая нянюшка влюбилась в твоего мастера по лестницам.

Уэсли осклабился:

— Он вовсе не мой, дорогая. Я бы и не узнал его, повстречайся он мне на улице. Это человек Джеймисона или, поскольку ты распоряжаешься этими делами, может быть и твой.

— Джеху — свободный цветной, поэтому сам по себе.

Он пожал плечами:

— А сколько сейчас Руфи? Пятнадцать или около того? Вполне взрослая, чтобы перескочить через метлу, если ей так хочется.

— До этого ещё не дошло. Она лишь мечтает о нём, вот и всё.

— Дойдём до реки — тогда и переправимся.

Он поднял бокал:

— Еще пару безоблачных лет, и я сколочу состояние для тебя с Полиной.

— Только с Полиной?

Он нахмурился:

— А что?..

— Скоро ты снова станешь отцом, дорогой. Если прежде не уморишь себя на работе.

Он протянул руку:

— Милая Соланж, давай поднимемся наверх и отпразднуем это замечательное известие.

Руфь с Полиной стали носить ужин в каретный сарай, где штукатуры изготавливали модели лепнины, а Джеху Глен составлял секции винтовой лестницы.

Однажды после обеда, когда все были заняты делами в доме, Руфь на цыпочках подошла к нему так близко, что почуяла запах его разогретого тела.

Мастер, не поднимая головы от перил, которые шлифовал песком, сказал:

— Неумелому работнику и платить-то не за что. Тот человек ничем не лучше вора.

— Ох, — вырвалось у Руфи, отступившей назад.

В другой раз, днём, Руфь подвинула к Джеху свою корзинку с провизией.

— Ешьте, — предложила она. — У нас много всего.

Джеху без всякого выражения порылся в корзинке, в которую она всё так аккуратно уложила, достал кусок сыра с яблоком и направился к дому, ворча на штукатуров, леса которых стояли на пути.

Три дня Джеху угощался припасами Руфи, не утруждая себя словами благодарности и не прерывая работы. На четвёртый день, в субботу, когда все отдыхали, он вернул ей корзинку:

— Кто ты, девушка?

Руфь ответила.

— Ты из французских негров?

— Меня вывезли ребёнком из Сан-Доминго.

— Х-м-м.

В следующий понедельник, когда в солнечных лучах, проникавших в каретный сарай, летали пылинки, а Полина спала с открытым ртом, Джеху стянул скобами склеенную деталь и положил на верстак.

— Скажи-ка, девочка, — начал он. — Джеймисон платит мне доллар в день. А сколько я ему обхожусь?

— Джеху…

— Больше или меньше доллара?

— Думаю, ровно доллар.

Улыбка слегка осветила его лицо.

— Если рабочий получает доллар, то он должен это заслужить. К чему бы Джеймисону нанимать человека, который не делает работы больше, чем Джеймисон ему платит? Вероятно, сам он получает больше за мою работу, иначе почему бы не сделать её самому? А лишние деньги откладывает в свои Сбережения.

— Я не думаю…

— Конечно, не думаешь. Конечно, нет. Ты не беспокоишься о деньгах. Слугам нечего волноваться насчёт денег. Об этом беспокоятся свободные. Только они.

Джеху произнёс «Сбережения» с большой буквы, словно говоря о Господе Боге или Соединённых Штатах Америки. И говорил о них, как господа о красивой женщине или быстрой лошади. Его собственные Сбережения, его Капитал составлял четыреста семьдесят один доллар. У него были собственные стамески и рубанки, угольники и отвесы, и ящик с инструментами из орехового дерева, который он сделал своими руками. Он прикасался к каждому отделению с такой любовью, словно у каждого из них было своё имя. Этот ящик с инструментами занимал почётное место на его верстаке, и каждый вечер Джеху смахивал с него пыль. Дотрагиваясь до этого совершенного творения, он говорил Руфи:

— Прежде чем стать Мастером, нужно создать свой Шедевр.

Капитал Джеху хранился в сейфе мистера Хавершема, откуда никто не мог его украсть, и в один прекрасный день Джеху намеревался использовать его, чтобы самому стать главным строителем, подобно мистеру Джеймисону. Он будет нанимать цветных в городе, поскольку они работают за меньшую плату и не так нахальны, как свободные или ирландцы. С более низкими расценками его работа и стоить будет меньше, и белые просто вынуждены будут обращаться к нему.

Джеху поджал губы:

— Пастор Веси говорит, что моя идея не сработает. Веси говорит, что белый человек никогда не позволит чёрному подняться. Они боятся этого. Скажи, девочка, как ты считаешь, белые боятся нас?

— Конечно, — выпалила Руфь, удивившись собственным словам, и прикрыла рот рукой.

Он пропустил это мимо ушей:

— Да нет, чего им бояться? У негров нет ни армии, ни флота, ни больших пушек. Ни один белый не прислуживает чёрному, вот это уж точно.

После работы и в воскресенье днём свободные цветные и ирландцы ходили в прибрежные таверны в доках, но Джеху никогда не ходил с ними.

— Если не сохранять Капитал — никогда ничего не добьёшься, — говорил он Руфи.

Руфь была единственным другом для Джеху в Саванне, а из остальных он упоминал по имени только Веси из Чарлстона. Денмарк Веси был «просто грубым плотником, понимаешь? В механике ничего не смыслил. Он прекрасный проповедник, так и пышет пламенем, да-да. Когда он поучает, прямо чувствуешь жар Преисподней!»

Впервые в жизни Руфь мечтала о том, чтобы жить с кем-то другим, кроме Соланж. Но это было не в её власти. Соланж ждала второго ребёнка, и Руфь должна будет нянчить двоих детей. Вот как обстояли дела.

Интересно, думала Руфь, сколько бы она заработала, если бы ей платили за услуги няни? Стала бы Соланж нанимать няню, если бы должна была ей платить, или ухаживала бы за детьми сама?

Мечты Джеху были так же прекрасны, как и он сам. Чарлстон богат, как гробница фараона, а такой человек, как Джеху… такой человек сможет открыть своё собственное дело, не хуже его друга Денмарка.

Несмотря на то что мистер Джеймисон ужасно волновался и призывал рабочих «лезть из кожи вон», ко второй неделе декабря Розовый дом всё ещё не был готов, и мебель, которую Соланж заказала из Нью-Йорка, пока не привезли. Уэсли, казалось, это вполне устраивало.

— Рождественский бал — это слишком большие траты.

— Траты? — нахмурилась Соланж. — Уэсли…

— Единственное, чему я рад, что мы не будем никого утруждать.

— В этом году.

— Конечно, дорогая, «в этом году»…

Целых два десятилетия саваннские дамы пытались выдать своих дочерей за убеждённого холостяка Филиппа Робийяра. Кое-кто из отвергнутых заявлял, что мужчина, который смог устоять против таких красивых, милых, подходящих девушек, наверняка слегка необычен, и это осторожное замечание на многое намекало.

И вот Филипп Робийяр без всякого объявления внезапно женился, к всеобщему ужасу, на девушке из племени маскоджи, о которой поговаривали, что она была принцессой этих дикарей. Дамы, чьих дочерей отвергли, единодушно решили, — пусть уж будет в таком случае не меньше чем принцессой.

На свадьбу, кроме кузена Пьера и нескольких родственников невесты, никто не пришёл. После церемонии венчания все отправились в дом к Пьеру распивать шерри, к которому маскоджи явно не привыкли. Один из них заблевал розовые кусты в саду, пока Неемия помогал остальным погрузиться в коляску, чтобы вернуться в их лагерь.

На следующий день Пьер неосторожно пошутил о том, что «боится потерять остатки волос». И эта шутка стала передаваться из уст в уста — с самой выразительной мимикой — в лучших гостиных Саванны. Антония Севье утверждала, что перед христианским обрядом венчания мистера и миссис Робийяр они в лагере маскоджи участвовали в совершенно языческом ритуале.

Интерес вокруг индейской принцессы нарастал, и, хотя поднос с визитными карточками, предназначенными для миссис Робийяр, уже ломился, её никогда «не было дома».

Пьер Робийяр утверждал, что невеста его кузена обладает немалым обаянием, но, как его ни подстрекали, он никогда не пускался в подробности.

— Филипп счастлив. Наконец-то мой кузен «в своей тарелке».

Почти десять лет минуло — и вот легендарный рождественский бал Робийяров возродился как символ «старой Саванны», где каждая дама отличалась изысканностью, а все до единого джентльмены были готовы ради них стреляться. Саваннцы не были разочарованы, когда приглашение Эвансов так и не воплотилось в действительность, а позвали к себе Робийяры. Приглашения были подписаны Филиппом и Пьером, а под их подписями красовался какой-то маскоджский завиток, похожий на птицу, но никто в точности не понимал, на какую именно.

Никто из первых лиц Саванны не бывал в особняке Филиппа со времён похорон его матери, которая умерла двадцать лет назад, и всем не терпелось узнать, во что превратила его новый дом маскоджская принцесса. Сентиментальные натуры надеялись, что он обрёл былое великолепие, которым блистал во времена борьбы за независимость — Американской Революции, — когда был штабом генерала Хоу.

Знать в радостном предвкушении обновляла свои экипажи и доставала из шкатулок сверкающие драгоценности, а саваннские белошвейки искололи себе все пальцы, создавая бальные платья по последним парижским выкройкам. Каждая гостиная полнилась вопросами и сплетнями; и хотя ответов пока не было, но это-то и воодушевляло.

Соланж вручила приглашение мужу:

— Она, может быть, и принцесса, но её почерк заслуживает сожаления. Любой ребёнок написал бы лучше.

— А что говорит доктор Майклс? Следует ли тебе ездить на бал в таком деликатном положении?

Соланж надула губы:

— Он говорит, что у меня родится здоровый, счастливый малыш. И настоятельно рекомендует больше двигаться. Сейчас же не мрачное Средневековье.

Услышал ли её Уэсли? В эти дни он так отдалился.

— У фирмы сейчас напряжённое время. Учредители…

— Милый Уэсли! — воскликнула она, беря в ладони его лицо. — Сейчас же Рождество!

— А потом Бал в честь дня рождения Джорджа Вашингтона и проклятые патриотические тосты, а затем…

— Разве мы не можем просто насладиться там компанией друг друга?

— Конечно можем… — уступил Уэсли.

Дом Филиппа Робийяра на деревянном каркасе стоял на северном углу улиц Броутон и Аберкорн. Два урагана и городской пожар уничтожили большую часть саваннских деревянных домов, но этот — посеревший и покосившийся, выстоял. Стихия опустошила окрестности, и, когда мать Филиппа отошла в мир иной, даже самые верные его друзья ожидали, что он переедет в лучший район.

Экипажи начали прибывать к восьми. При свете пылающих факелов слуги направляли повозки и помогали пожилым гостям подняться по высоким жёлтым каменным ступеням в дом. Двери стояли нараспашку, и на фоне ярко освещённого холла знакомые черты Неемии невозможно было разглядеть, когда он приветствовал новоприбывших и препровождал к угрюмому маскоджскому кучеру Филиппа, который принимал у всех накидки.

— Вечер добрый, миссис Соланж, масса Уэсли, — произнёс Неемия. — Делаем всё, что в наших силах. Будьте уверены.

Женская рука будто и не коснулась холостяцкого жилища Филиппа. Пожилые гости помнили обои в гостиной, которые двадцать лет назад были ярче. Дамы помоложе завидовали слабому зрению старших, которые не могли разглядеть, кто поселился под неприглядными тёмными карнизами.

Дамы замечали нитки от половых тряпок, зацепившиеся за мебельные ножки мебели, но старались не прерывать разговора, когда смахивали пыль со стульев, перед тем как присесть.

Ветки бальзамина, омелы и алтея оплетали спинки стульев, а с люстры свешивалась борода серебристого мха.

— Этот мох — священное растение для дикарей? — спросила Антония Севье.

Гостиная была заставлена родительской мебелью прошлого века. Напившись уже больше, чем предписывало благоразумие, Филипп встречал гостей, представляя свою принцессу:

— Это моя дорогая супруга, Осанальги. Мистер Хавершем, Осанальги. Можете звать её Оса, как я, — со смешком добавил он.

Остриженные волосы у женщины были слишком чёрными и чересчур блестящими. Вычурное бальное платье скорее подошло бы человеку, более привычному к стесняющей движения одежде. Улыбка словно приклеилась к лицу Осы, взгляд метался по комнате.

— Маскоджи — первые жители Джорджии. Существует восемь… или девять племен, в зависимости от того, как их считать.

— Ну что ж, Филипп, это очень увлекательно. Миссис Робийяр, вы должны рассказать нам об этом.

— Да, — только и ответила Оса.

Гости всё прибывали.

Филипп отменил неповоротливый, старомодный, хорошо знакомый менуэт, и когда музыканты заиграли новый (и, по некоторым отзывам, непристойный) вальс, Филипп со своей невестой закружились по полу, настолько поглощённые друг другом, что не слышали перешёптываний за веерами и не замечали насмешливых подмигиваний.

Пьер, исполняя обязанности кузена, танцевал один танец за другим с вдовами и старыми девами. Некоторые дамы, знававшие и лучшие дни, держались у буфета, которого сторонились их более разборчивые сестры, несмотря на уверения Пьера, что под тёмно-красным креветочным соусом не скрывается никаких дикарских блюд.

Крепкий пунш всё же поднял настроение, и довольно скоро, несмотря на то что па вальса приходилось осваивать прямо во время танца, невзирая на молчание хозяйки и суровость кучера, гости Филиппа начали ощущать нечто похожее на дух Рождества. Они ожидали увидеть принцессу? Ну что ж, теперь увидели. Из этого праздника вполне можно извлечь всё лучшее. Хавершемы общались с Севье, Минни с O'Xapa.

Слуги праздновали в подвале. Няня Сериз приставила к детям няню Антигону, чтобы присмотреть за ними в детской, а кучер разыскал какого-то нелюдимого парня следить за лошадьми.

Кухня представляла собой кирпичное помещение со множеством закоулков и ниш, освещённых свечами, с очагом, где весело булькал чайник. Пьер Робийяр доверил Неемии разливать из бочки мадеру. Устроившись в торце длинного дощатого стола, няня Сериз зорко следила за тем, как Неемия выполняет свои обязанности, кивая, когда можно было наполнить жестяную кружку, и неодобрительно покашливая, если кружка наполнялась слишком часто.

На свой же счёт она не скупилась и донимала Руфь расспросами о Джеху и тех подробностях, о которых Руфь предпочла бы не распространяться. Няня Сериз знала, каковы молодые девушки.

— Я сама была такой.

— Да что ты, нянюшка Сериз!

— Мы одинаковые, деточка; нам, женщинам, всем нужна любовь.

Руфь умчалась в спальню, где Полина строила башню из кубиков, а другие дети усердно её разбирали. Няня Антигона только отмахнулась, когда Руфь предложила её сменить.

— Лучше уж здесь останусь, с детьми. Мне они нравятся куда больше взрослых.

Руфь надеялась, что любопытство Сериз перекинется на тайны других, но подогретая мадерой и воспоминаниями о своей юности няня Сериз принялась за расспросы:

— Этот Джеху очень практичный. Когда-нибудь он заработает много денег для жены и детей. Может, даже купит собственный дом.

— Может быть.

Няня Сериз улыбнулась, словно наконец добралась туда, куда стремилась всё это время:

— Джеху говорил о Веси? Пасторе Веси?

— Говорил, что он убеждённый христианин.

— Г-м-м, г-м-м. Веси — свободный цветной, как и Джеху. Выиграл денег в лотерею и выкупил сам себя. Он говорит, Бог подсказал ему счастливый номер. Он, — няня Сериз понизила голос, — он…

— Он что? Я хожу на мессу каждое утро. Мы с Полиной всегда приходим.

— Веси — не католик, милочка. Он проповедует для цветных!

Руфь медлила с ответом, вяло улыбаясь.

Сериз нахмурилась:

— Я не знаю, деточка. Точно ничего не могу сказать. Это-то меня и беспокоит.

Она налила Руфи полчашки мадеры.

— Я не пью…

— Тогда пришло время попробовать. В этом мире не так уж много хорошего. Дети, хороший любящий человек, — она ткнула Руфь локтём, — и вот это. Я иногда думаю, что это лучшее. И уж точно, проще достаётся.

Но Руфи не понравился вкус вина, и, пока Сериз не видела, девушка поставила чашку. Няньки смеялись и веселились, забыв обо всём. А вдруг их детям нужна помощь?

У массы Уэсли уже было красное лицо, они с массой Хавершемом и массой Пьером над чем-то смеялись. Миссис Соланж с миссис Антонией о чём-то шептались, будто всегда были лучшими подругами. Руфь подёргала Соланж за рукав.

— Мы сейчас уходим, миссас? Малышке Полине пора домой.

— Сегодня Рождество, детка. Мне, без сомнения, позволено раз в году забывать о своих обязанностях.

Руфь никак не могла придумать, о каких обязанностях следует забыть миссис Соланж.

— Я же с Полиной, — сказала она.

Она пошла в детскую, где двое сонных малышей устроились на старинном диванчике вместе с няней Антигоной, которая лишь приоткрыла один глаз.

Руфь присела в углу, прижавшись спиной к тёплым кирпичам дымохода, и заснула неспокойным сном, просыпаясь каждый раз, когда очередная нянюшка забирала своих подопечных. Проснувшись окончательно, когда Неемия разбудил её, она почувствовала, что во рту пересохло, а в глаза словно насыпали песку.

Неемия вручил сонную Полину Руфи в прихожей. Поскольку Филипп был не в состоянии прощаться с гостями, их провожал Пьер, желая всем доброй ночи.

— Миссис Эванс, как хорошо, что вы почтили нас своим присутствием. Филипп очень признателен, что вы с Уэсли украсили наш маленький праздник. Филипп говорит, — добавил он шёпотом, — что Эвансы — «сливки саваннского общества».

Услышав, что Пьер говорит тот же самый комплимент и другим, Соланж улыбнулась:

— А что же наша хозяйка?

Пьер посмотрел по сторонам.

— Возможно, она…

Соланж вернулась в гостиную и застала там двух пьяных, спавших на стульях, и какого-то бородача, который свернулся в углу и протестующе бормотал слуге:

— Не пойду. Тут посплю.

У миссис Робийяр руки до самых запястий были вымазаны в супе гамбо, на платье пролился соус. Она что-то бросила — креветку? сосиску? — обратно в супницу. Глаза у неё так и бегали.

— Так вы, — сказала Соланж, дотронувшись до своего живота, — вы… тоже.

Оса порывисто схватила Соланж за руку:

— Поговорим? Поговорим?

Борясь с желанием вытереть жир с руки, Соланж склонилась к хозяйке дома. Они проговорили десять минут — две будущие матери, — пока Оса не перестала дрожать и не успокоилась. Когда Соланж сказала, что ей нужно идти, гостеприимная хозяйка зачерпнула в супнице половником кушанье и предложила его гостье. Нарочито осторожно Соланж достала пальцами единственную серо-бурую креветку и повертела, с восхищением осматривая со всех сторон. Оса просияла.

— Мы обе беглянки, — поведала ей Соланж. — Саванна бывает такой жестокой. — Она вытерла руку о скатерть. — Беглецы вынуждены играть не свою роль.

Руфь понесла Полину к экипажу. Уэсли был слишком пьян, поэтому Соланж положила Полину на переднее сиденье, а Руфь взобралась наверх и устроилась рядом с извозчиком. Она не устала, ни капельки. Зимние звёзды ярко светились в небе.

На следующее утро, пока Руфь не развела огонь в гостиной, дом стоял холодным. Кухарка приготовила овсяную кашу. Соланж, зевая, спустилась по лестнице. Волосы у неё были не причёсаны, к тому же она не смыла вчерашний макияж, и теперь лицо напоминало боевую индейскую раскраску, Руфи удалось сдержать смех. Взяв порцию Руфи, она потребовала кофе с цикорием и утреннюю газету.

Когда Соланж пила вторую чашку, она вдруг фыркнула, указывая на объявление в чёрной рамке.

— Матерь Божья, — недоверчиво покачала она головой.

И вслух зачитала объявление о том, что президент Гаити бесплатно предлагает землю любому свободному цветному американцу, желающему иммигрировать.

— О боже, боже мой, Руфь. Может, предложить тебе с твоим мастером поехать на Гаити?

Руфь слегка улыбнулась:

— Спасибо, не надо, миссас. Я нянюшка Руфь Форнье, американка.

Соланж потёрла лоб:

— Да, похоже, что так. — Она сложила газету. — Знаешь, она умная женщина.

— Миссас Робийяр?

— Но врача у неё нет. У её народа вообще нет врачей, никаких. От Филиппа помощи не дождёшься. Я попрошу доктора Майклса заглянуть к ней.

Она резко обернулась к Руфи:

— Видишь, как жестоки люди? Как чудовищно жестоки? Оса — жена самого богатого француза в Саванне. И всё-таки сегодня утром все эти благородные дамы попивают чай с сухариками и посмеиваются над ней — «Бедная, бедная принцесса Оса! Неотёсанная индианка!» — Она смахнула прядь волос со лба.

— Моя милая Полина. Как она будет себя вести в возрасте Осы? Вырастет ли она эксцентричной и не превратится ли в объект для насмешек? Или станет одной из тех счастливиц, которые задают тон другим?

— Няня Сериз говорит, что нам всем нужна любовь, — сказала Руфь. — Любовь всегда и во всём.

Соланж обхватила голову руками:

— Няня Сериз! Няня Сериз! Образчик хорошего вкуса и манер! Боже, боже мой!

— Миссас, что ещё…

— Полина ведь не станет служанкой, Руфь. Она не будет присматривать за чужими детьми. Она выйдет замуж за человека с хорошим положением или с большими перспективами. Моя Полина и, — Соланж нежно погладила живот, — этот малыш будут счастливо жить среди равных себе, пользуясь благами цивилизации, оказывая милости обделенным. Полина должна стать самой собой, но не выделяться, как бедняжка Оса или я, когда только прибыла к этим берегам. Как они шептались: «Бедная женщина! Ещё одна несчастная беглянка из Сан-Доминго!» Шептались до тех пор, пока я не получила свои деньги.

— Но, миссас. Вы всегда отличались от остальных.

Соланж, махнув рукой, отвергла этот комплимент.

— Руфь, я должна сообщить тебе правила — нет, требования — культурного общества.

Она склонила голову, словно в молитве.

— Чтобы стать кем-то, — медлила Соланж, подыскивая слова, — нужно прежде всего кем-то казаться, походить своими манерами. Отец Осы — властелин. Следовательно, он действует, одевается и говорит так, как ожидают от властелина его дикие соплеменники. Понимаешь?

— Я ни разу не видела вла-а-а… Никогда, миссас.

— Ах, вот и нет. Когда Уэсли, пошатываясь, спускается по лестнице, он не похож на властителя, но он превращается в него на пороге, прежде чем выйти из дому и приступить к своим делам. Мистер Хавершем — в своём очень простом, но очень дорогом чёрном костюме — олицетворение власти. И Пьер Робийяр, несмотря на старомодность и манерность, — он тоже. Они хозяева жизни, потому что соответствуют нашему представлению о том, какими должны быть хозяева. Ты, как наставница Полины, должна бдительно следить за такими проявлениями, которые отличают юную леди от простой женщины или, — она содрогнулась, — от потаскушки. Эти отличия очень важны, поскольку они весьма тонки. Те счастливчики, которые получили хорошее воспитание и изысканные манеры, выделяются именно этим.

— Манерами, миссас?

И хотя Руфь не знала, что это такое, она обещала слушаться и быть начеку.

Соланж была слишком умна, чтобы не понимать явных знаков. Крупный агент по продаже хлопка, кузен миссис Севье по отцовской линии, был найден мёртвым в своем офисе. Он отравился, выпив стакан старинного, изысканного бурбона с мышьяком. Американский хлопок приносил всего четыре цента с каждого фунта — если находился покупатель. Раба для плантации, крепкого и послушного, можно было приобрести за четыреста долларов, вполовину дешевле, чем в прошлом году. Берег реки был завален хлопком, который громоздился, словно нетающие сугробы, брошенный плантаторами Верховий, которым не удалось его продать.

Возможно, потому, что Соланж не хотелось думать об этих снежных горах, она читала Полине (которая слушала лишь тогда, когда кукла или котёнок не отвлекали её внимание) и Руфи, которая была зачарована чёткими предписаниями маленькой книжицы по этикету.

— «Леди не говорит о себе. Она позволяет другим хвалить себя».

— А если она сделает что-то особенное?

— «Окружающие могут узнать о наших достижениях путём расспросов». Полина, ты должна избегать популярных выражений. «Можете на меня положиться» — верный признак обмана. «Буду краток…» обещает слишком длинное описание. «Не буду хвалиться» выдает хвастуна.

Начались зимние дожди, и Полина часто оставалась дома, а Руфь садилась за книгу этикета.

— «Если леди услышит непристойность, она должна немедленно прервать говорящего, пристыдить его, а если его нельзя убедить, то леди вольна уйти, чтобы не запятнать своё доброе имя. Провожатый юной леди может вступиться за неё, защищая от неделикатности».

И так далее.

Уэсли обедал дома и был нежен с Соланж и Полиной, но потом возвращался в офис спать, отшучиваясь, что его присутствие «держит судебных приставов на расстоянии».

Руфь спала неспокойно. Слишком много тумана нависло над её семьёй, слишком много духов подавали свой голос.

Будто изучение хороших манер могло поднять цены на хлопок, чтобы фабрики начали покупать его и хлопковые кучи исчезли с променада, Соланж неустанно продолжала давать наставления:

— «Леди должна так украшать своё платье, чтобы не давать повода для досужих разговоров и обсуждений её наряда. Общество одобряет ту женщину, которая не спешит следовать моде, но одевается в вышедшее из моды в подражание уважаемым гражданам».

— То есть она одевается, как другие леди.

— Вот именно. «Платье юной леди должно быть скромным по фасону и расцветке, чтобы её поклонники не подумали, что она обожает роскошь».

За ужином Уэсли сказал:

— Хавершем требует вернуть займы. Не по собственному умыслу. Этому можно поверить. Но он работает на Филадельфию. Но это совсем, совсем некстати.

— Разве Банк Соединённых Штатов не предлагал ссуду? Чтобы поддержать торговлю?

Горькая, понимающая улыбка появилась на лице Уэсли:

— Шесть месяцев назад любой человек, достаточно упитанный, чтобы отбрасывать тень, был достоин займа. «Сэр, а больше вам не требуется?» — спрашивали они. Даже не важно, какова была ваша репутация. Банк финансировал глупцов, которые сбивали цену честным людям. Теперь банк хочет, чтобы эти глупцы вернули займы. Но, поскольку они не могут платить, их крах становится нашим.

На следующее утро Соланж объясняла, почему незамужняя леди не должна много есть.

— Она не должна давать повод думать, что слишком неумеренна в своих аппетитах.

— А если она голодна?

— У девушки может быть аппетит. На самом деле она его приобретёт. Но она не должна проявлять его. Поклонники полагают, что у приличных девушек нет аппетита, и только пренебрегающие приличиями девицы будут разубеждать их.

В эти трудные времена O'Xapa процветали, и Соланж восприняла это как урок себе. «Благоразумие, Руфь, — сильнейшее оружие женщины».

Полина пропускала наставления мимо ушей, но Руфь была прилежной ученицей. Она, как правило, жила своим умом, и учение для неё было редким удовольствием.

Уэсли так ещё и не побывал в Розовом доме в новом году.

Соланж сказала мистеру Джеймисону, что пора прекратить работы, но он возразил, что всё будет закончено через шестьдесят дней.

— Я могу оплатить вам последний счёт, — сказала Соланж. — Но не больше.

Джеймисон сообщил, что цистерна на чердаке уже установлена, но к ней не подсоединены трубы, в центральной зале не закреплены рейки для защиты стен от спинок стульев, к винтовой лестнице осталось прикрепить балюстраду и перила и покрыть лаком. Короче говоря, Розовый дом не закончен.

Соланж через силу улыбнулась:

— Как скажете, сэр. Но у нас больше нет средств, чтобы закончить его.

Мистер Джеймисон сердито фыркнул. Интересно, подумала ли она о рабочих, которых он нанял, у которых, как и у него, есть семьи?

— Можете обратиться к ним снова, когда жизнь наладится, — сказала она.

Вторая беременность протекала тяжелее, чем первая, а из-за весенних дождей приходилось часто оставаться дома. В один из хмурых дней Соланж отправилась к Розовому дому и застала рабочих, разбиравших леса, а Джеху в это время грузил лес в старый фургон. Соланж охватило такое глубокое уныние, что она резко опустилась на бочонок с гвоздями, едва не потеряв сознание.

Когда она открыла глаза, перед ней стоял Джеху.

— Хотите воды, миссас? Я могу чем-то помочь?

— Нет-нет.

— Мистер Джеймисон уже не вернётся. Хотите, я схожу за массой Уэсли?

— Нет, всё в порядке. Головокружение, вот и всё.

Он помог ей подняться. Как же болит спина. И какая же будет радость, когда всё закончится.

Джеху откашлялся:

— Я бы хотел поговорить с вами, миссас. О Руфи, этой молоденькой девчушке.

— Не сейчас, — ответила Соланж. — Не сейчас.

Спустя три дня, в воскресное утро, когда повсюду звонили колокола, на пороге их дома появился Неемия, сжимавший в руке шляпу, с таким лицом, какого раньше Соланж видеть не приходилось. Его мучило, что он должен стать дурным вестником. Сообщив свою весть, он помог ей войти в дом, где Соланж упала в обморок.

В сорока футах ниже Аллеи Комиссионеров лежал Уэсли, похожий на мёртвого дрозда в своём плаще с раскиданными на мокрых булыжниках фалдами, дрозда, который ударился об оконное стекло и упал замертво на пристань.

— Было страшно скользко, — рассказывал Неемия о падении Уэсли. — Никто бы не устоял. Ошмётки мокрого хлопка такие скользкие, хуже, чем колёсная смазка.

Комки грязного хлопка валялись на проходе, на лестницах, в канавах — он был повсюду. Река ревела, обдавая грязной пеной доки. При жизни Уэсли никогда не сидел на месте. Теперь люди, молча толпившиеся вокруг него, не были такими неподвижными, как Уэсли. Куда девалась его энергия? Соланж перекрестилась. Попадают ли методисты в рай? Раньше она даже не задумывалась об этом.

— Как это случилось?

— Никто не видел, миссас.

Один из зевак заметил Соланж с Неемией на аллее, и толпа расступилась, чтобы дать вдове взглянуть на погибшего. Соланж начало трясти, но, к счастью, дрожь внезапно прекратилась.

— Миссас желает…?

Все эти лестницы, доки; сколько сотен раз она ходила по ним, ни разу не замечая, как громко, как резко кричат чайки? Соланж отпустила стиснутые перила, рука отозвалась болью.

Мужчины сняли шляпы и, бормоча, расступились. Шея у бедного Уэсли была неестественно вывернута, пряди волос упали на глаза. Он лежал щекой в грязной луже.

Спустя какое-то время Неемия взял Соланж за руку. Что подумает Руфь? И бедная Полина? И кто она теперь — вдова Соланж? В отчаянии она крепко сжала дружескую руку Неемии.

Новый экипаж Пьера повёз Соланж с Полиной и Руфью в методистскую церковь. Пьер случайно или сознательно выбрал такой маршрут, чтобы проехать по Аберкорн-стрит, где на двери дома Филиппа Робийяра виднелась траурная лента по поводу смерти новорождённого ребёнка Осы. Похорон по католическому обряду не устраивали. Поговаривали, что младенца похоронили маскоджи.

Пьер нанял гробовщика и оплатил похоронные услуги до проведения службы: для дам заказали чёрные лайковые перчатки, для джентльменов — тёмные носовые платки. На похоронах присутствовали друзья Пьера и коммерсанты, которых Соланж едва знала. Филипп с Осой, одетые с головы до ног в чёрное, сидели на скамье в церкви, прижавшись друг к другу. O'Xapa стояли позади всех, у дверей.

Мысли Соланж блуждали от цветов на алтаре к бархатной накидке священника, от неё — к запаху восковых свечей. Она не могла представить себе завтрашний день. Настоящее Уэсли и Соланж стало прошлым.

У могилы она дала Полине розу, чтобы положить на гроб отца, а Руфь сунула между цветов что-то, завёрнутое в синюю ткань. Соланж бросила горсть песчаной земли на крышку.

По пути домой Соланж стало нехорошо. Её тошнило от запаха свежевыдубленной кожи и воловьего жира в экипаже Пьера. Она сглотнула. Витой чёрный шнурок траурного платья натянулся, как якорный трос, на её раздувшемся животе.

У Пьера дома знакомые и незнакомые мужчины и женщины, поглаживая её безжизненную руку, выражали свои соболезнования. Почему она должна верить им? Их любимые ещё живы! По крайней мере, братья O'Xapa не навязывались со своими прикосновениями.

— Нам очень жаль, мэм, но в вашем несчастье можете на нас рассчитывать.

Жаждущие выпить напились, голодные толпились у стола. Филипп выглядел оглушённым: горе по новорождённому пересиливало сочувствие. Ещё двое гостей были в полном трауре; остальные надели траурные повязки, джентльмены прикололи к лацканам пиджаков креповые ленты. Антония Севье обняла Соланж. Разве она сама недавно не потеряла сестру? Пришедшие почтить память Уэсли были словно берег, который ярд за ярдом, один любимый за другим, обваливался в море. Бренди, который принёс ей Неемия, был на вкус как вода.

Руфь кормила Полину пирогом, оберегая от несдержанных взрослых, после сожалений которых девочка принималась плакать навзрыд.

Соланж тоже не могла сдержать слёзы.

Что ей делать? Что делать? Она всегда делала. Что-нибудь. Всегда что-то делала.

Всё вокруг расплывалось. Почему сквозь эту проклятую дымку ничего не видно?

Она схватила за руку Пьера:

— Пьер, милый Пьер. Ты должен помочь мне. Мне нужно продать наш бизнес.

Он похлопал её по руке:

— Да, дорогая Соланж.

— Мне скоро понадобятся деньги. С уходом Уэсли…

— Бедный Уэсли, мой сердечный друг.

Пьер всхлипнул. Достав из рукава большой платок, он шумно высморкался. Соланж сжала и разжала свою совсем пустую ладонь.

— Пьер, ты должен помочь мне продать бизнес Уэсли.

— О, боже, боже мой…

Соланж поборола порыв утешить его. Пьер был совершенно беспомощен. Подошёл выразить свои соболезнования мистер Хавершем. Его жена стояла у дверей, ожидая его, чтобы уйти. Кажется, на миссис Хавершем была траурная брошь. Любимый кузен? Соланж что-то слышала об этом…

Лицо у мистера Хавершема посерело, а некогда пухлые щёки свисали со скул, как у охотничьей собаки. Глаза налились кровью, они были такими ярко-красными, что наверняка болели.

— Как любезно было прийти с вашей стороны, — сказала Соланж.

Когда они ушли, Соланж спросила Пьера:

— У миссис Хавершем умер кузен?

— Да, Джон Уайтмор. Был добровольцем в армии генерала Джексона. От ран…

— Все мы кого-то оплакиваем, каждый из присутствующих…

Эта мысль в очередной раз вызвала у Пьера слёзы.

— Твоя дорогая Луиза, любимая Клара. Ты, верно, очень тоскуешь по ним.

— О да! Как мне их не хватает!

— Пьер, мне надо продать наш дом. Я перееду в Розовый.

— Что? — спросил он, вытирая глаза.

— Я не могу позволить себе два дома.

— Боже мой, Соланж, но Розовый дом ещё не закончен!

— Водопровод не сделан, но я всю жизнь жила без него и могу отлично обойтись.

— А спальни?

— Не закончены. Но крыша новая, снаружи все сделано; двери и окна вставлены. И даже есть прекрасная винтовая лестница из красного дерева. По крайней мере, её часть…

После этого оба расплакались, скорбя по своим любимым и утраченным надеждам.

На следующий день рано утром прибыл Неемия с фургонами и рабочими братьев O'Xapa, чтобы помочь Соланж с переездом в Розовый дом. Она с Руфью и Полиной отправилась с первым гружёным экипажем, и Полина в новом доме принялась бегать по большим пустым комнатам, забыв обо всех печалях.

Рабочие поставили кушетки в гостиной. В ней предполагалась спальня Соланж, а Руфь с Полиной поселились в меньшей комнате, где планировалось разместить кабинет Уэсли.

— Мастер Уэсли сейчас смеётся, — сказала Руфь, — когда видит меня с Полиной здесь!

— Смеётся?! — вспыхнула Соланж. — Что ты имеешь в виду?

— Ну, мастер Уэсли любил всё разделять. Дело нужно делать на работе. А теперь мы будем спать в кабинете мастера Уэсли.

— Откуда ты знаешь, что Уэсли думает… думал?

Руфь подошла к стеклянному шкафчику с сервизом, который перевозили без всякой осторожности, и смущённо ответила:

— А я говорю с ним. И с мастером Огюстеном тоже. Осторожнее, это же стекло! — крикнула она рабочим.

Её глаза вспыхнули.

— Они заботятся о вас, миссас. Оба ваших мужа приглядывают за вами.

Соланж ощутила какое-то странное сверкание в глазах, на неё вдруг навалилась тишина, которая предвещала сильнейшую головную боль. Она проглотила поднявшуюся к горлу желчь.

— Мы будем счастливы здесь, — с наигранным весельем сказала она. — После того как я продам старый дом, мы вполне неплохо устроимся.

Приступ тошноты прошёл.

— Да, миссас, — оживлённо, как обычно, ответила Руфь. — Я уверена, так и будет. Вам всегда всё удавалось, и дальше будет только удача.

Она погрозила пальцем рабочим:

— Осторожнее с мебелью. Она не ваша, а у вас не хватит денег, чтобы заплатить, если сломаете.

Знакомая мебель потерялась в гораздо большей комнате, ковры казались островками в море из жёлтых сосновых досок. «Мы были бы счастливы здесь», — мелькнула в мозгу незваная мысль, и Соланж прогнала её, распоряжаясь, куда поставить кровать с пологом (ее кровать, а не их).

Руфь повела Полину спать.

Спустя какое-то время, когда Соланж сидела на кровати, пытаясь собраться с мыслями, вернулась расстроенная Руфь.

— Что с тобой?

— Миссас, вам нужно сходить в сарай. Пойдёмте, прошу вас.

— Но…

— Кое-кто хочет поговорить с вами. Он ждёт в каретном сарае.

— Потом, Руфь. Мне нужно отдохнуть. Скажи ему, кто бы он ни был, чтобы пришёл позже.

— Он не сможет! Он уезжает!

У Соланж перед глазами стояли две Руфи, мерцая, разделяясь и вновь соединяясь. Её вот-вот вырвет.

— Хорошо. Если это так чрезвычайно важно. Принеси мне стакан воды.

Пока Руфь выполняла поручение, Соланж пошла к сараю. Дверной проём будто дрожал в воздухе, немытые стёкла недобро поблёскивали.

Джеху Глен на пустом верстаке точил стамески. Вжик-шшш-вжик-шшш-вжик. Он капнул масла на точильный камень.

— Почему вы здесь? Мистер Джеймисон не заплатил вам?

Джеху резко развернулся, слишком резко, и сорвал с головы шляпу.

— Простите, миссас, я не слышал, как вы вошли. Эти стамески сделаны из шеффилдской стали, и за ними нужно ухаживать.

Он погладил деревянную рукоятку.

Соланж хотелось закричать. Она облизала сухие губы:

— Ваша работа здесь окончена.

— Да, миссас. Когда захотите закончить лестницу, я приеду. Всего двух недель не хватило.

— Не сейчас.

— Да, миссас, понятно. Закончу лестницу в любое время. Только скажите, и я приду.

— Джеху, я неважно себя чувствую. Вы должны уйти. Сейчас же.

— Миссис Эванс, я не могу уйти, пока не скажу о своём предложении. Я ждал здесь весь день.

— Ваше предложение… оно… подождёт.

— Нет, миссас, больше ждать нельзя. Я уже загрузил фургон, купил мула и готов уехать. Готов был ещё вчера.

Соланж почувствовала прохладное прикосновение к руке. Руфь принесла воды. Она поднесла стакан к губам и сделала глоток.

— Я купил лес, который мистеру Джеймисону не понадобился. Заплатил хорошие деньги за ореховое и вишнёвое дерево в Чарлстоне. — Он сокрушённо покачал головой. — Где-то здесь должна быть расписка мистера Джеймисона.

Джеху достал из кармана жилетки записку. Соланж узнала подпись мистера Джеймисона.

— Я сожалею о смерти мастера Эванса. Он был, — запнулся Джеху, подыскивая слово, — очень добр.

— Да.

Джеху надел шляпу, но тут же сорвал её, словно рука ему изменила.

— Джеху… — промолвила Руфь.

— Я хочу жениться на мисс Руфи.

Соланж крепко зажмурилась, но, покачнувшись, открыла глаза.

— Хотите перескочить через метлу? Поскольку Руфь моя служанка, а вы — свободный цветной, это создает определённые трудности, которые мы сможем решить, когда вы вернётесь в город.

— Я не вернусь, — ответил он. И с внезапным воодушевлением добавил: — Пока мистер Джеймисон не пошлёт за мной. Отличная крепкая лестница, миссас. Всего на две недели работы.

Соланж отдала Руфи пустой стакан.

— Позже, — сказала она. — Возвращайтесь позже.

— Мы не собираемся перескакивать через метлу, миссас. Мы с Руфью обвенчаемся в церкви. На глазах у всех. Пока смерть не разлучит нас.

— Это невозможно. Руфь — моя… Она принадлежит мне.

Сколько страсти и решимости было в его глазах! Но вот опять лицо его смазалось, а голос донёсся до Соланж, как из-под воды:

— Я много умею делать руками.

«Ах, ты много умеешь», — тупо подумала Соланж.

— Но говорить не мастер.

«Точно».

— Я куплю Руфь. У меня есть деньги.

— Иди, Джеху. Покажи миссас свои деньги, — сказала девушка.

Руфь — её Руфь — превратилась в чёрную расплывчатую фигуру. Нужно уйти в тёмное, прохладное место. А на окнах в Розовом доме нет занавесок. Там нет тёмных комнат, где можно прилечь и где Руфь положит прохладный компресс на лоб.

— Завтра. Я подумаю над этим завтра.

— Миссас Эванс, от дождей реки поднялись, и мне нужно уезжать. Я уеду с Руфью или без неё. Руфь сказала приготовить деньги сегодня.

Он отвязал с пояса кожаный кошелёк, положил на верстак и начал осторожно пересчитывать золотые десятидолларовые монеты с орлом, составив восемь стопок по пять монет. Потом, присев на корточки, проверил каждую стопку, не вышло ли там больше или меньше монет.

— В прошлом году я мог бы дать пятьсот, но цены упали, и четыре сотни — более чем честная цена. Только вчера вечером девушка вроде Руфи — хотя и не настолько очаровательная — принесла триста долларов на аукционе. Четыреста — более чем честно.

— Руфь? — хрипло переспросила Соланж.

Руфь крепко сжала её руку:

— Вы были добры ко мне, миссас. Я буду скучать по вам и Полине. Я хочу уехать. Хочу стать миссас Джеху Глен.

— Но кто позаботится обо мне? — простонала Соланж.

Назад: Часть II Низины

Дальше: Кем притворяешься, тем и становишься