Часть II
I
БОЯРЫШНИК НА КЛАДБИЩЕ НЕВИННО УБИЕННЫХ
Вернувшись к себе, Маргарита тщетно пыталась разгадать, что сказала на ухо Карлу IX Екатерина Медичи и почему на этом сразу прекратился чудовищный спор о жизни и смерти короля Наваррского.
Все утро Маргарита ухаживала за Ла Молем и отгадывала загадку, которую ум ее не мог постигнуть.
Король Наваррский остался в Лувре пленником. Преследование гугенотов достигло апогея. За ужасной ночью наступил день еще более чудовищных избиений. Колокола не ударили в набат, а вызванивали «Те Deum», но радостные звуки меди, раздававшиеся над пожарами и убийствами, казались при свете солнца еще тоскливее, чем похоронный звон в темноте предшествующей ночи. Кроме того, произошло небывалое событие: в эту ночь боярышник, обычно расцветающий весной, а в июне теряющий свой душистый наряд, расцвел снова, и католики, увидев в этом чудо, решили сделать его всеобщим достоянием и, сделав Бога своим сообщником, устроили процессию с крестами и хоругвями к Кладбищу невинно убиенных, где внезапно расцвел боярышник. Это как бы небесное благословение резни удвоило рвение убийц. И в то время, когда каждая улица, каждая площадь, каждый перекресток, когда весь город превращались в арену убийств, Лувр уже стал братской могилой всех протестантов, оказавшихся там в момент сигнала; в живых остались только король Наваррский, принц Конде и Ла Моль.
За Ла Моля Маргарита была спокойна: раны его, как она и сказала, были тяжелыми, но не смертельными, и теперь ее тревожило только одно: как спасти жизнь мужу, все еще остававшемуся под угрозой. Несомненно, первым овладевшим ею чувством было естественное сострадание к человеку, которому, как сказал сам Беарнец, она совсем недавно поклялась если и не в любви, то в дружбе. Но вслед за этим в сердце ее проникло и другое чувство — не столь бескорыстное.
Маргарита была честолюбива; Маргарита была почти уверена, что, выйдя замуж за Генриха Бурбона, станет королевой Наваррской. Хотя, с одной стороны, король Французский, а с другой — король Испанский отрывали от Наварры кусок за куском и в конце концов сократили ее территорию до половины, она могла при том условии, что Генрих Бурбон оправдает надежды и выкажет мужество, которое он обнаруживал в тех редких случаях, когда ему приходилось обнажать шпагу, стать настоящей королевой, приняв в свое подданство французских гугенотов. Своим развитым и тонким умом Маргарита все это предусмотрела и приняла в соображение. Теряя Генриха, она теряла не только мужа, но и трон.
Она сидела, глубоко задумавшись, как вдруг кто-то постучал в дверь потайного хода; она вздрогнула: ведь этим ходом пользовались только три человека — король, королева-мать и герцог Алансонский. Она заглянула в кабинет, знаками приказала Жийоне и Ла Молю затаиться и впустила посетителя.
Посетителем оказался герцог Алансонский.
Молодой человек не появлялся у нее со вчерашнего дня. На мгновение у Маргариты мелькнула мысль попросить его заступиться за короля Наваррского, но другая, страшная мысль остановила ее: брак был заключен против воли Франсуа; он терпеть не мог Генриха и сохранял нейтралитет по отношению к нему только потому, что был уверен, что Генрих и его жена остались друг другу чужими. Следовательно, любой знак внимания Маргариты к своему супругу мог не отдалить, а приблизить к груди Генриха три угрожавших ему кинжала.
Вот почему, увидев брата, Маргарита испугалась больше, чем если бы увидела Карла IX и даже королеву-мать. По внешнему виду юного принца нельзя было себе представить, что в городе и в Лувре происходит нечто чрезвычайное: он был одет, как всегда, весьма изысканно. От его одежды и белья пахло духами, чего не выносил Карл IX, но чем злоупотребляли его братья — герцог Анжуйский и герцог Алансонский. Только изощренный глаз Маргариты мог заметить, что, хотя герцог был бледнее, чем обычно, а его руки, такие красивые и холеные, словно это были женские руки, слегка дрожали, душу его переполняла радость.
Войдя, он, как всегда, подошел к сестре поцеловать ее, но Маргарита наклонилась и подставила ему для поцелуя лоб, хотя два старших брата — король и герцог Анжуйский — целовали ее в щеку.
Герцог Алансонский тяжело вздохнул и прикоснулся бледными губами к подставленному для поцелуя лбу Маргариты.
Он сел и начал рассказ о кровавых событиях этой ночи: о медленной и мучительной смерти адмирала Колиньи и о мгновенном конце Телиньи, убитого пулей на месте. Он уселся поглубже в кресле и с наслаждением, с присущей ему и двум его братьям любовью к кровавым зрелищам, принялся описывать во всех подробностях кровавую ночь. Маргарита его не прерывала.
Закончив рассказ, он умолк.
— Ведь вы, дорогой брат, зашли ко мне не только для того, чтобы рассказать все это, не так ли? — спросила Маргарита.
Герцог Алансонский улыбнулся.
— Вы хотите сказать мне что-то еще?
— Нет, — отвечал герцог, — я жду.
— Чего вы ждете?
— Разве вы не говорили, моя милая и горячо любимая Маргарита, что брак ваш с королем Наваррским свершился против вашего желания? — начал герцог, подвигая свое кресло ближе к креслу сестры.
— Конечно, говорила! Ведь я даже не была знакома с наследником беарнским, когда мне предложили его в мужья.
— Но и когда вы познакомились, вы уверяли меня, что не любите его, не так ли?
— Верно, я это говорила.
— Разве вы не были убеждены, что этот брак будет для вас несчастьем?
— Дорогой Франсуа, если брак не становится величайшим счастьем, он почти всегда становится величайшим несчастьем, — заметила Маргарита.
— Вот потому, как я уже сказал вам, дорогая Маргарита, я и жду.
— Но чего же вы ждете?
— Жду, когда вы скажете, что рады.
— Чему же мне радоваться?
— Неожиданной возможности вернуть себе свободу.
— Свободу? — переспросила Маргарита, желавшая заставить герцога высказаться до конца.
— Ну да, свободу. Вас освободят от короля Наваррского.
— Освободят? — снова переспросила Маргарита, пристально глядя на брата.
Герцог Алансонский попытался выдержать взгляд сестры, но тотчас смущенно отвел глаза.
— Освободят? — повторила Маргарита. — Ну что ж, посмотрим! Но я была бы очень рада, если бы вы, брат мой, помогли мне понять: как же думают меня освободить?
— Да ведь Генрих — гугенот! — растерянно пробормотал герцог.
— Конечно, но он и не делал тайны из своего вероисповедания, об этом знали все, когда устраивали наш брак.
— Да, сестра, но что делал Генрих с тех пор, как вы поженились? — спросил герцог, и луч радости скользнул по его лицу.
— Вы, Франсуа, должны лучше всех знать, что делал Генрих, — ведь вы с ним почти не расставались: то вы вместе охотились, то играли в мяч, то гоняли шары.
— Дни-то он проводил со мной, это правда, ну, а ночи? — спросил герцог.
Маргарита не ответила и потупила глаза.
— А ночи-то, ночи?.. — настаивал герцог Алансонский.
— Продолжайте! — сказала Маргарита, чувствуя что надо что-то сказать.
— А ночи он проводил у госпожи де Сов.
— Почем вы знаете? — воскликнула Маргарита.
— Я это знаю потому, что мне нужно это знать, — ответил юный герцог, бледнея и нервно обрывая шитье у себя на рукавах.
Маргарита начинала понимать, что сказала Екатерина на ухо Карлу IX, но сделала вид, что остается в неведении.
— Брат! Зачем вы мне это говорите? — отвечала она с превосходно разыгранной печалью. — Зачем напоминать мне, что здесь меня никто не любит и не дорожит мной, не исключая и тех, кого сама природа мне дала в заступники и кого церковь дала мне в мужья?
— Вы несправедливы, — горячо возразил герцог Алансонский, еще ближе придвигая свое кресло к креслу сестры, — я вас люблю, я ваш заступник.
— Франсуа, ведь вы должны что-то сказать мне по поручению королевы-матери? — пристально глядя на брата, спросила Маргарита.
— Да нет! Клянусь вам, сестра, вы ошибаетесь! Почему вы так думаете?
— Да потому, что вы так себя ведете: вы разрываете Дружбу с моим мужем; вы решили больше не участвовать в политических делах короля Наваррского.
— В политических делах короля Наваррского?! — повторил сбитый с толку герцог Алансонский.
— Да!.. Послушайте, Франсуа, давайте поговорим откровенно. Вы сами двадцать раз признавались, что оба вы не можете подняться и хоть как-то держаться без взаимной поддержки. Ваш союз…
— Теперь стал невозможен, сестра, — перебил герцог Алансонский.
— Это почему?
— Потому, что у короля свои намерения насчет вашего мужа… Простите! Сказав: «Вашего мужа», — я обмолвился — я хотел сказать: «Генриха Наваррского». Наша мать догадалась обо всем. Я заключил союз с гугенотами, полагая, что они в милости. Но теперь их избивают, а через неделю их не останется и полусотни во всем королевстве. Я протянул руку помощи королю Наваррскому потому, что он был… вашим мужем. Но он больше вам не муж. Что скажете на это вы — ведь вы не только самая красивая женщина во Франции, но и самый глубокий ум в королевстве?
— Скажу, — подхватила Маргарита, — что я хорошо знаю нашего брата Карла. Вчера я была свидетельницей одного из его припадков умоисступления, а каждый из них стоит ему десяти лет жизни; скажу, что его припадки, к несчастью, повторяются все чаше и, по всей вероятности, наш брат Карл проживет недолго; скажу, что недавно умер король Польский и многие поговаривают об избрании французского наследного принца на польский престол; скажу, наконец, что раз обстоятельства складываются таким образом, то совсем не время бросать союзников, которые в час битвы могут нас поддержать, пользуясь любовью целого народа и опираясь на целое королевство.
— А вы родному брату предпочитаете чужого! Это ли не измена? Да еще и пострашнее моей! — вскричал герцог.
— Объясните мне, Франсуа, в чем и как я вам изменила?
— А разве вы не просили вчера брата Карла пощадить короля Наваррского?
— Так что же? — спросила Маргарита с притворным простодушием.
Герцог вскочил и, вне себя, сделал два-три круга по комнате, потом подошел к Маргарите и взял ее неподвижную, застывшую руку.
— Прощайте, сестра, — сказал он. — Вы не захотели понять меня, так пеняйте на себя за все несчастья, какие могут случиться с вами.
Маргарита побледнела, но осталась на месте. Она видела, что герцог выходит из комнаты, но даже не пошевельнулась, чтобы удержать его. Однако едва успел он потонуть во мраке потайного хода, как вернулся обратно.
— Вот что, Маргарита, я забыл сказать вам одну вещь: завтра в этот самый час король Наваррский будет мертв.
Маргарита вскрикнула; мысль о том, что она является орудием убийства, вызывала у нее непреодолимый ужас.
— И вы не воспрепятствуете этому убийству? — спросила она. — Вы не спасете своего лучшего друга и самого верного союзника?
— Со вчерашнего дня мой союзник не король Наваррский.
— А кто же?
— Герцог де Гиз. Разгром гугенотов сделал де Гиза королем католиков.
— Сын Генриха Второго признает своим королем какого-то лотарингского герцога!
— Вы, Маргарита, не в духе и ничего не в состоянии понять.
— Должна признаться, что я тщетно пытаюсь проникнуть в ваши мысли.
— Вы, дорогая сестра, по своему происхождению не ниже принцессы де Порсиан, а герцог де Гиз так же смертен, как и король Наваррский. А теперь, Маргарита, представьте себе три вполне возможных обстоятельства: первое — что герцог Анжуйский избран польским королем; второе — что вы любите меня так, как я люблю вас; а третье… Третье — что я французский король, а вы… вы… королева католиков.
Маргарита закрыла лицо руками, пораженная дальновидностью этого юноши, которого никто при дворе не решился бы назвать умным.
— Значит, вы ревнуете меня к королю Наваррскому, а не к герцогу де Гизу? — спросила Маргарита после минутного молчания.
— Что было, то было! — глухим голосом ответил герцог Алансонский. — А если у меня и была причина ревновать вас к Гизу, то я и ревновал.
— Осуществлению этого превосходного плана мешает только одно.
— Что именно?
— Я больше не люблю герцога де Гиза.
— Кого же вы теперь любите?
— Никого.
Герцог Алансонский, перестав понимать Маргариту, изумленно взглянул на нее, тяжело вздохнул и вышел из комнаты, сжимая холодной рукой лоб, который, казалось, вот-вот треснет.
Оставшись одна, Маргарита задумалась. Ее положение представлялось ей ясно и определенно. Король лишь не воспрепятствовал Варфоломеевской ночи, а осуществили ее королева Екатерина и герцог де Гиз. Герцог де Гиз и герцог Алансонский теперь объединятся, чтобы извлечь из этого события как можно больше выгод. Смерть короля Наваррского явилась бы прямым следствием этого великого разгрома. Как только умрет король Наваррский, его королевство захватят. И тогда она, Маргарита, останется вдовой — без трона, без власти, а в дальнейшем ее ждет монастырь, где она даже не сможет грустить и скорбеть, оплакивая смерть своего мужа, который никогда им не был.
Тут течение ее мыслей было прервано: королева Екатерина прислала к ней спросить, не желает ли она совершить вместе со всем двором паломничество к боярышнику, расцветшему на Кладбище невинно убиенных.
Первым побуждением Маргариты было отказаться от участия в этой кавалькаде. Но, подумав, что на прогулке, может быть, представится случай узнать что-нибудь новое о судьбе короля Наваррского, Маргарита решила ехать. Она велела сказать, что если ей подадут оседланную лошадь, она охотно будет сопровождать их величества.
Через пять минут явился паж и доложил, что если ей угодно ехать, то она может спускаться, так как кортеж сейчас трогается в путь.
Король, королева-мать, Таванн и католические вожди уже сидели на лошадях. Маргарита быстрым взглядом окинула всю эту группу человек в двадцать: короля Наваррского здесь не было.
Зато здесь была г-жа де Сов, и Маргарита, обменявшись с ней взглядом, поняла, что возлюбленная ее мужа хочет что-то сказать ей.
Кавалькада тронулась в путь и по улице Астрюс выехала на улицу Сент-Оноре. При появлении короля, королевы Екатерины и католических вождей собрался народ и все нарастающей волной повалил за кортежем с криками:
— Да здравствует король! Да здравствует месса! Смерть гугенотам!
Кричавшие потрясали еще дымящимися аркебузами и окровавленными шпагами, которые свидетельствовали о доле участия каждого из них в только что свершившихся страшных событиях.
Когда процессия поравнялась с улицей Прувель, она встретила людей, тащивших обезглавленный труп. Это был труп адмирала. Его волокли на Монфокон, чтобы повесить там за ноги.
К Кладбищу невинно убиенных кавалькада подъехала в ворота со стороны улицы Шап, ныне улицы Дешаржер. Кладбищенское духовенство, предупрежденное о приезде короля и королевы-матери, ждало у ворот, чтобы приветствовать их величества хвалебными речами.
Госпожа де Сов, воспользовавшись тем, что Екатерина слушает обращенную к ней речь, подошла к королеве Наваррской и попросила позволения поцеловать ей руку. Когда Маргарита протянула руку, г-жа де Сов наклонилась и, целуя руку, всунула королеве в рукав бумажку, свернутую трубочкой.
Г-жа де Сов, казалось бы, проделала это очень быстро и совершенно незаметно, и, однако, это не ускользнуло от Екатерины, которая обернулась в то самое мгновение, когда ее придворная дама целовала руку королеве Наваррской.
Обе женщины заметили этот молниеносный, пронизывающий взгляд, но не смутились. Г-жа де Сов отошла от Маргариты и заняла свое место около Екатерины.
Ответив на обращенную к ней речь, Екатерина с улыбкой поманила к себе пальцем королеву Наваррскую.
Маргарита подошла.
— Вот оно что, дочь моя! Оказывается, вы в большой дружбе с госпожой де Сов? — по-итальянски спросила королева-мать.
Маргарита усмехнулась с самым горестным выражением, какое только могла придать своему прекрасному лицу.
— Да, матушка, — отвечала она, — гадюка подползла и укусила меня в руку.
— Так, так! — с улыбкой заметила Екатерина. — Сдается мне, что ты ревнуешь.
— Вы ошибаетесь, — возразила Маргарита, — я не ревную короля Наваррского, потому что король Наваррский меня не любит. Я умею отличать друзей от врагов. Я люблю тех, кто меня любит, и ненавижу тех, кто меня ненавидит. Иначе я не была бы вашей дочерью, матушка!
Екатерина улыбнулась, давая понять Маргарите, что если у нее и были какие-то подозрения, то они рассеялись.
К тому же в эту минуту внимание августейших особ привлекли к себе новые паломники. В сопровождении дворян-католиков, еще возбужденных резней, подъехал герцог де Гиз. Они окружали обитые дорогой тканью крытые носилки, остановившиеся перед королем.
— Герцогиня Неверская! — воскликнул Карл IX. Вот так так! Идите сюда, красавица и рьяная католичка, примите наши поздравления! Мне рассказали, кузина, что вы охотились за гугенотами из окна и одного убили камнем, — это правда?
Герцогиня Неверская сильно покраснела.
— Нет, государь, — тихо ответила она, преклоняя колени перед королем, — мне посчастливилось приютить у себя одного раненого католика.
— Отлично, отлично, кузина! Служить мне можно двумя способами: или истреблять моих врагов, или помогать моим друзьям. Каждый делает, что может, и я уверен, что если бы вы могли, вы сделали бы больше.
В это время народ, видя доброе согласие между Карлом IX и лотарингским домом, кричал во все горло:
— Да здравствует король! Да здравствует герцог де Гиз! Да здравствует месса!
— Анриетта, вы с нами в Лувр? — спросила королева-мать красавицу герцогиню.
Маргарита подтолкнула свою подругу локтем; герцогиня поняла ее и ответила:
— Если вы, ваше величество, не прикажете мне ехать в Лувр, то я туда не поеду: у нас с ее величеством королевой Наваррской есть дело в городе.
— Что же вы собираетесь там делать? — спросила Екатерина.
— Мы хотим посмотреть очень редкие и очень любопытные греческие книги, которые нашли у одного старого протестантского пастора и перенесли в башню Сен-Жак-Де-ла-Бушри, — ответила Маргарита.
— Вы бы лучше посмотрели, как с моста Мельников бросают в Сену последних гугенотов, — сказал Карл IX. — Настоящие французы должны быть там.
— Мы туда и отправимся, раз это угодно вашему величеству, — сказала герцогиня Неверская.
Екатерина бросила на молодых женщин недоверчивый взгляд. Насторожившаяся Маргарита перехватила его и с озабоченным видом стала тревожно оглядываться по сторонам. Ее тревога — искренняя или притворная — не ускользнула от внимания Екатерины.
— Кого вы ищете? — спросила она.
— Ищу… но нигде не вижу… — отвечала Маргарита.
— Кого вы ищете? Кого не видите?
— Да эту Сов, — ответила Маргарита. — Может быть, она уже вернулась в Лувр?
— Я говорила, что ты ревнуешь! — сказала Екатерина на ухо дочери. — О bestia! Ну что ж, Анриетта, — пожав плечами, продолжала она, — забирайте к себе королеву Наваррскую.
Маргарита, продолжая делать вид, что ищет кого-то глазами, нагнулась к уху подруги и сказала:
— Увези меня скорее, мне надо сказать тебе нечто крайне важное.
Герцогиня Неверская сделала реверанс королю и королеве-матери и, склонившись перед королевой Наваррской, сказала:
— Ваше величество, вы соблаговолите сесть в мои носилки?
— Охотно сяду, но с условием, что потом вы доставите меня в Лувр.
— Мои носилки, мои слуги и я сама в распоряжении вашего величества, — ответила герцогиня.
Королева Маргарита села в носилки и пригласила жестом свою подругу; герцогиня Неверская повиновалась и, приняв почтительную позу, уселась против нее на передней скамейке.
Екатерина и ее придворные вернулись в Лувр прежней дорогой. Но на обратном пути королева-мать все время говорила что-то на ухо королю, несколько раз указывая ему на г-жу де Сов. И каждый раз король смеялся своим особым смехом, звучавшим более зловеще, чем его угрозы.
Как только крытые носилки двинулись в путь и Маргарита перестала опасаться пронизывающих взглядов и расспросов Екатерины, она быстро вытащила из рукава записку г-жи де Сов и прочла следующее:
«Я получила распоряжение передать королю Наваррскому два ключа: один от комнаты, где он заключен, другой — от моей. Мне приказано задержать его у себя до шести часов утра.
Пусть ваше величество все обдумает, пусть ваше величество решит, пусть ваше величество не считается с моей жизнью».
— Несомненно одно, — прошептала Маргарита, — эту несчастную женщину собираются сделать орудием гибели нас всех. Но мы еще посмотрим, удастся ли сделать монахиней королеву Марго, как называет меня брат Карл!
— От кого это письмо? — спросила герцогиня Неверская, указывая на записку, которую Маргарита прочла и теперь перечитывала с величайшим вниманием.
— Ах, Анриетта! Мне надо многое сказать тебе, — ответила Маргарита, разрывая записку на мельчайшие клочки.
II
ОТКРОВЕННЫЙ РАЗГОВОР
— Прежде всего, куда мы направляемся? — спросила Маргарита. — Надеюсь, не к мосту Мельников? Со вчерашнего дня я досыта насмотрелась на убийства, милая Анриетта!
— Я позволю себе доставить вас, ваше величество…
— Во-первых и в главных, мое величество просит тебя забыть «ваше величество»… Так куда ты меня доставишь?
— Во дворец Гизов, если у вас нет других намерений.
— Нет, нет, Анриетта! Отправимся к тебе. А там нет герцога де Гиза и твоего мужа?
— О нет! — воскликнула герцогиня с такой радостью, что изумрудные глаза ее засверкали. — Нет ни деверя, ни мужа, никого! Я свободна, как ветер, как птица, как облака… Свободна, вы слышите, королева? Понимаете ли вы, сколько счастья в этом слове: свободна? Я хожу, куда хочу, распоряжаюсь, как хочу! Ах, бедняжка королева! Вы не свободны! От этого-то вы и вздыхаете…
— Ходишь, куда хочешь, распоряжаешься, как хочешь! Разве это все? И в этом вся твоя свобода? Уж очень ты веселая, у тебя есть что-то, кроме свободы!
— Ваше величество, вы обещали сами начать откровенный разговор.
— Опять «ваше величество»! Послушай, Анриетта, мы поссоримся! Разве ты забыла наш уговор?
— Нет. «Я ваша покорная служанка на людях и я же твоя безрассудная подруга с глазу на глаз». Не так ли? Не так ли, Маргарита?
— Вот, вот! — с улыбкой ответила королева.
— Никаких родовых споров, никакого коварства в любви; все честно, благородно, откровенно; словом, оборонительный и наступательный союз, имеющий единственную цель: искать и ловить некую мимолетность, которая называется счастьем, если оно нам встретится.
— Прекрасно, дорогая герцогиня! Именно так! И в знак возобновления нашего договора поцелуй меня.
И две прелестные женщины, одна бледная, охваченная грустью, другая румяная, белокурая и смеющаяся, изящно склонили друг к Другу свои головки и так же крепко соединили свои губки, как и мысли.
— Так, значит, есть что-то новенькое? — спросила герцогиня, с жадным любопытством глядя на Маргариту.
— Разве мало нового произошло за последние два дня?
— Я говорю не о политике, а о любви! Когда нам будет столько лет, сколько королеве Екатерине, твоей матушке, тогда и мы займемся политикой. Но нам, прекрасная моя королева, по двадцати, — так поговорим о другом. Слушай, ты замужем по-настоящему?
— За кем? — со смехом спросила Маргарита.
— Ох, ты меня успокоила.
— А знаешь, Анриетта, то, что успокоило тебя, приводит в ужас меня. Мне придется выйти замуж.
— Когда же?
— Завтра.
— Вот так так! Правда? Бедная подружка! А так ли уж это необходимо?
— Совершенно необходимо.
— Черт побери, как говорит один мой знакомый! Это очень грустно.
— У тебя есть знакомый, который говорит «черт побери»? — со смехом спросила Маргарита.
— Да — А кто он такой?
— Ты все расспрашиваешь меня, а ведь рассказывать должна ты. Кончай свой рассказ, и тогда начну я.
— В двух словах дело обстоит так: король Наваррский влюблен в другую, а мной обладать не желает. Я ни в кого не влюблена, но не хочу принадлежать и ему. А между тем мы должны изменить наши отношения или, по крайней мере, сделать вид, что мы их изменили сегодня ночью.
— Подумаешь! Измени свое отношение к нему и можешь не сомневаться, что он переменит свое отношение к тебе!
— Так-то оно так, но беда в том, что мне меньше, чем когда-либо хочется меняться.
— Надеюсь, только по отношению к мужу?
— Анриетта, меня мучит совесть.
— В каком смысле?
— В смысле религии. Для тебя имеет значение вероисповедание?
— В политике?
— Да, конечно.
— А в любви?
— Милый друг, в любви мы, женщины, совершеннейшие язычницы и потому допускаем любые секты и поклоняемся нескольким богам.
— В одном-едином, не так ли?
— Да, да, — ответила герцогиня с чувственным огоньком в глазах, — в том боге, у которого на глазах повязка, на боку колчан, за спиной крылья и которого зовут Амур, Эрот, Купидон. Черт побери! Да здравствует служение ему!
— Однако у тебя весьма своеобразный способ служения ему: ты швыряешь камни в головы гугенотов!
— Будем поступать хорошо, а там пусть себе болтают, что хотят. Ах, Маргарита! Как извращаются и лучшие понятия, и лучшие поступки в устах пошляка!
— Пошляка?! Но, если память мне не изменяет, тебя расхваливал мой брат Карл?
— Твой брат Карл, Маргарита, страстный охотник, целыми днями трубит в рог и от этого очень похудел… Я не принимаю похвал даже от него. Кроме того, я же ответила твоему брату Карлу… Разве ты не слышала?
— Нет, ты говорила слишком тихо.
— Тем лучше, мне придется больше рассказывать тебе… Ах да! Маргарита! А каков конец твоей исповеди?
— Дело в том… в том…
— В чем?
— В том, что если твой камень, о котором говорил брат мой Карл, имел, так сказать, историческое значение, то уж лучше я на этом и кончу, — со смехом ответила королева.
— Все ясно! — воскликнула Анриетта. — Твой избранник — гугенот! Тогда, чтобы успокоить твою совесть, я обещаю тебе, что в следующий раз возьму себе в любовники гугенота.
— Ага! Как видно, на этот раз ты взяла католика?
— Черт побери! — воскликнула герцогиня.
— Хорошо, хорошо! Все понятно.
— А что представляет собой наш гугенот?
— Это не избранник; этот молодой человек для меня ничто и, вероятно, никогда ничем и не станет.
— Но это не причина, чтобы не рассказать мне о нем; ведь ты же знаешь, как я любопытна! Так что же он собой представляет?
— Это несчастный молодой человек, красивый, как Нисос Бенвенуто Челлини; он спрятался у меня, спасаясь от убийц.
— Ха-ха-ха! А ты сама не поманила его пальчиком?
— Бедный юноша!.. Не смейся, Анриетта, — в эту минуту он все еще между жизнью и смертью.
— Он болен?
— Тяжело ранен.
— Но раненый гугенот в наше время — большая обуза!.. И что же ты делаешь с этим раненым гугенотом, который для тебя ничто и никогда ничем не будет?
— Я прячу его у себя в кабинете и хочу спасти.
— Он красив, он молод, он ранен; ты прячешь его у себя в кабинете, ты хочешь его спасти; что ж, в таком случае твой гугенот будет весьма неблагодарным человеком, если не проявит большой признательности!
— Он уже ее проявляет; боюсь только… что больше, чем мне хотелось бы.
— А этот несчастный молодой человек… тебя интересует?
— Только… только из сострадания.
— Ох уж это сострадание! Бедняжка королева! Эта-то добродетель и губит нас, женщин!
— Да, ты понимаешь, ведь с минуты на минуту ко мне могут войти и король, и герцог Алансонский, и моя мать, и, наконец, мой муж!
— Ты хочешь попросить меня, чтобы я приютила у себя твоего гугенотика, пока он болен, а когда он выздоровеет, вернула его тебе, не так ли?
— Насмешница! Нет, клянусь тебе, что я не захожу так далеко, — отвечала Маргарита. — Но если бы ты нашла возможность спрятать у себя несчастного юношу, если бы ты могла сохранить ему жизнь, которую я спасла, то, конечно, я была бы тебе искренне благодарна. В доме Гизов ты свободна, за тобой не подсматривают ни муж, ни деверь, а кроме того, за твоей комнатой, куда, к счастью для тебя, никто не имеет права входа, есть кабинет вроде моего. Так дай мне на время этот кабинет для моего гугенота; когда он выздоровеет, ты отворишь клетку, и птичка улетит.
— Милая королева, есть одно затруднение: клетка занята.
— Как? Значит, ты тоже спасла кого-нибудь?
— Об этом-то я и говорила твоему брату Карлу.
— А-а, понимаю; вот почему ты говорила так тихо, что я не слышала.
— Послушай, Маргарита, это изумительная история, не менее прекрасная, не менее поэтичная, чем твоя. Когда я оставила тебе шестерых телохранителей, а с шестью остальными отправилась во дворец Гизов, я видела, как поджигали и грабили один дом, отделенный от дома моего деверя только улицей Катр-Фис. Вхожу во дворец и вдруг слышу женские крики и мужскую ругань. Выбегаю на балкон, и прежде всего мне бросается в глаза шпага, своим сверканием, казалось, озарявшая всю сцену. Я залюбовалась этим неистовым клинком: люблю красивое!.. Затем, естественно, стараюсь разглядеть и руку, приводившую в движение клинок, и того, кому принадлежит сама рука. Гляжу туда, откуда доносятся крики и стук шпаг, и вижу мужчину… героя, этакого Аякса, сына Теламона, слышу его голос — голос Стантора, восторгаюсь, трепещу, вздрагиваю при каждом угрожающем ему ударе, при каждом его выпаде; четверть часа я испытывала такое волнение, какого, поверишь ли, не чувствовала никогда, — я даже не думала, что это вообще возможно. Я стояла молча, затаив дыхание, забыв себя, как вдруг мой герой исчез.
— Как же это случилось?
— Его сшиб камень, который запустила в него какая-то старуха; тогда, подобно Киру, я обрела голос и закричала: «Ко мне! На помощь!» Прибежали мои телохранители, подхватили его, подняли и перенесли в ту комнату, которую ты просишь для своего подопечного.
— Увы! Я понимаю тебя, Анриетта, и понимаю тем лучше, что твоя история похожа на мою, как две капли воды, — сказала Маргарита.
— С той только разницей, что я служу моему королю и моей религии и мне вовсе не нужно прятать господина Аннибала де Коконнаса.
— Его зовут Аннибал де Коконнас? — переспросила Маргарита и расхохоталась.
— Грозное имя, не правда ли? — сказала Анриетта. — И тот, кто носит это имя, достоин его. Какой воин, черт побери! И сколько крови пролил!.. Надень маску, милая королева, — вот и наш дом.
— Зачем же мне маска?
— Затем, что я хочу показать тебе моего героя.
— Он красив?
— Во время битвы он казался мне бесподобным. Правда, то было ночью, в зареве пожара. А утром, при дневном свете, должна признаться, он несколько проигрывает. Тем не менее думаю, что он тебе понравится.
— Итак, дом Гизов отказывает в убежище моему подопечному; очень жаль, потому что дом Гизов — последнее место, где вздумают разыскивать гугенотов.
— Вовсе не отказывает: сегодня же вечером я велю перенести его сюда; один будет лежать в правой части комнаты, а другой — в левой.
— Но если они узнают, что один из них протестант, а другой католик, они съедят друг друга!
— О, этого можно не опасаться! Коконнас получил такой удар в лицо, что почти ничего не видит, а у твоего гугенота такая рана в грудь, что он почти не может двигаться… Кроме того, прикажи ему не говорить на религиозные темы, и все пойдет как по маслу!
— Будь по-твоему!
— Решено! Теперь войдем в дом.
— Благодарю, — сказала Маргарита, пожимая руку своей приятельницы.
— Здесь опять будете вашим величеством, — предупредила герцогиня Неверская. — Позвольте мне оказать вам в доме Гизов прием, подобающий королеве Наваррской.
Выйдя из носилок, герцогиня почти стала на одно колено, чтобы помочь выйти Маргарите, потом, указав рукой на дворцовые двери, охраняемые двумя часовыми с аркебузами, последовала за королевой, которая величественно шествовала впереди герцогини, сохранявшей смиренный вид, пока они были на виду у всех. Войдя к себе в комнату, герцогиня затворила дверь и позвала свою камеристку, очень расторопную сицилианку.
— Мика, — обратилась к ней герцогиня по-итальянски, — как здоровье графа?
— Быстро идет на поправку, — отвечала камеристка.
— А что он делает?
— Думаю, что сейчас он закусывает.
— Это хорошо, — сказала Маргарита, — появление аппетита — это добрый знак.
— Ах, правда, я и забыла, что ты ученица Амбруаза Паре! Ступай, Мика.
— Ты выгоняешь ее?
— Да, пусть сторожит нас. Мика вышла.
— А теперь ты сама войдешь к нему или лучше его пригласить сюда? — спросила герцогиня.
— Ни то, ни другое; я хочу посмотреть на него невидимкой.
— Но ведь ты будешь в маске!
— Да, но потом он сможет узнать меня по волосам, по рукам, по украшениям…
— Ах, милая королева, до чего ты стала осторожна с тех пор, как вышла замуж! Маргарита улыбнулась.
— Ну что ж… есть один способ, — продолжала герцогиня.
— Какой?
— Посмотреть на него в замочную скважину.
— Хорошо, веди меня.
Герцогиня взяла Маргариту за руку и повела ее к двери, завешенной ковром, затем встала на одно колено и посмотрела в замочную скважину.
— Отлично, — сказала герцогиня, — он сидит за столом лицом к нам. Подойди.
Королева Маргарита заняла место своей подруги и посмотрела в замочную скважину. Как и сказала герцогиня, Коконнас сидел за столом, уставленным разными яствами, и, несмотря на свои раны, воздавал им честь.
— Ах, Боже мой! — отстранившись от двери, воскликнула Маргарита.
— В чем дело? — удивленно спросила герцогиня.
— Не может быть! Нет!.. Да! Клянусь душой, это тот самый!
— Какой «тот самый»?
— Tсc! — прошептала Маргарита, поднимаясь и хватая за руку герцогиню. — Тот самый, который хотел убить моего гугенота, ворвался вслед за ним ко мне в комнату и на моих глазах ударил его шпагой! Ах, Анриетта. Какое счастье, что сейчас он меня не видел!
— Значит, ты видела его в бою? Он был прекрасен?
— Не знаю, — отвечала Маргарита, — я смотрела только на того, кого он преследовал.
— А как зовут того, кого он преследовал?
— Ты не назовешь его имени своему католику?
— Нет, даю слово.
— Лерак де Ла Моль.
— А теперь как он выглядит, по-твоему?
— Господин де Ла Моль?
— Нет, господин де Коконнас.
— Как тебе сказать? — ответила Маргарита. — По-моему…
Она остановилась.
— Ну, ну, — настаивала герцогиня, — как видно, ты сердишься на него за то, что он ранил твоего гугенота?
— Мне кажется, — со смехом ответила Маргарита, — что мой гугенот в долгу не остался, и такой шрам, который остался у твоего католика под глазом…
— Значит, они квиты, и мы можем их помирить! Присылай своего раненого ко мне.
— Только не теперь, попозже.
— Когда же?
— Когда ты переведешь своего католика в другую комнату.
— В какую комнату?
Маргарита только взглянула на подругу, та посмотрела на Маргариту и тут же расхохоталась.
— Ну хорошо! — сказала герцогиня. — Итак — союз! Более тесный, чем когда бы то ни было!
Искренняя дружба навсегда! — ответила королева.
— А каков будет наш пароль, наш условный знак, если мы друг другу понадобимся?
— Тройное имя твоего триединого бога: Eros, Cupido, Amor.
Подруги расцеловались еще раз, в двадцатый раз пожали друг другу руки и расстались.
III
КЛЮЧИ ОТКРЫВАЮТ НЕ ТОЛЬКО ТЕ ДВЕРИ, ДЛЯ КОТОРЫХ СДЕЛАНЫ
Возвратясь в Лувр, королева Наваррская застала Жийону в большом волнении. В отсутствие Маргариты приходила г-жа де Сов. Она принесла ключ, который прислала ей королева-мать. Это был ключ от комнаты, где находился в заключении Генрих Наваррский. Было ясно, что королеве-матери зачем-то нужно, чтобы Беарнец провел сегодняшнюю ночь у г-жи де Сов.
Маргарита взяла ключ и, вертя его в руках, продумала каждое слово из письма г-жи де Сов, взвесила значение каждой буквы и, наконец, как будто разгадала замысел Екатерины.
Она взяла перо, обмакнула его в чернила и написала:
«Сегодня вечером не ходите к г-же де Сов, будьте у королевы Наваррской.Маргарита».
Потом она свернула бумажку трубочкой, всунула ее в полую часть ключа и приказала Жийоне, как только стемнеет, подсунуть ключ узнику под дверь.
Жийона
Покончив с этим, Маргарита подумала о несчастном раненом, заперла все двери, вошла в кабинет и, к своему великому удивлению, увидела, что Ла Моль уже одет в свое продранное, испачканное кровью платье.
Заметив ее, он сделал попытку встать, но зашатался, не смог удержаться на ногах и упал на софу, превращенную в кровать.
— Что это значит, сударь? Почему вы так плохо выполняете предписания вашего врача? — спросила Маргарита. — Я предписала вам покой, а вы, вместо того чтобы слушаться меня, делаете все наоборот!
— Ваше величество, я не виновата, — сказала Жийона. — Я просила, я умоляла его сиятельство не сходить с ума, а он сказал, что не останется в Лувре.
— Вы хотите уйти из Лувра?! — спросила Маргарита, глядя с изумлением на молодого человека, потупившего глаза. — Да ведь это немыслимо! Вы не можете ходить, вы бледны, у вас нет сил, у вас дрожат колени. И еще сегодня утром у вас из раны шла кровь!..
— Ваше величество! Сколь горячо я благодарил вас за то, что вы дали мне убежище вчера, столь же горячо молю вас позволить мне уйти сегодня.
— Я даже не знаю, как назвать такое безрассудство, — ответила изумленная королева, — это хуже, чем неблагодарность!
— Ваше величество! — умоляюще складывая руки, воскликнул Ла Моль. — Не обвиняйте меня в неблагодарности! Чувство признательности к вам я сохраню на всю жизнь!
— Значит, ненадолго! — сказала Маргарита, тронутая искренностью, звучавшей в его словах. — Или ваши раны откроются — и вы умрете от потери крови, или же узнают, что вы гугенот, — и вы не сделаете по улице и ста шагов, как вас убьют!
— И все-таки я должен уйти из Лувра, — прошептал Ла Моль.
— Должны?! — повторила Маргарита, глядя на него ясным, глубоким взглядом, и, чуть побледнев, произнесла:
— Да! Да! Понимаю! Извините, сударь! За стенами Лувра, конечно, есть женщина, которую ваше отсутствие мучительно тревожит. Это справедливо, это естественно, я это понимаю. Почему же вы сразу мне не сказали… или, вернее, как я сама не подумала об этом?! Долг гостеприимства — оберегать чувства гостя так же, как и лечить его раны, и заботиться о его душе так же, как и о его теле.
— Вы глубоко заблуждаетесь, — возразил Ла Моль. — Я почти одинок на свете и совсем одинок в Париже — здесь меня никто не знает. В этом городе первый человек, с которым заговорил я, был тот, кто хотел меня убить, а первой женщиной, которая заговорила со мной, были вы, ваше величество.
— Тогда почему же вы хотите уйти? — в недоумении спросила Маргарита.
— Потому, что прошлую ночь вы, ваше величество, совсем не спали, и потому, что сегодня ночью… Маргарита покраснела.
— Жийона, — сказала она, — уже темнеет, я думаю, что пора отнести ключ.
Жийона улыбнулась и вышла.
— Но если вы в Париже одиноки, без друзей, что же вы будете делать? — спросила Маргарита.
— У меня будет много друзей, сударыня. Когда за мной гнались, я вспомнил мою мать — она была католичка; мне чудилось, что она летит передо мной, указывая мне путь к Лувру и держа в руке крест; тогда я дал обет принять вероисповедание моей матери, если Господь сохранит мне жизнь. Господь сделал больше, чем спас мне жизнь: Он послал мне ангела, чтобы я полюбил жизнь.
— Но вы не можете ходить; вы не пройдете и ста шагов, как упадете в обморок.
— Сегодня я пробовал ходить по кабинету; правда, хожу я медленно и ходить мне трудно, но мне нужно дойти только до Луврской площади, а там — будь что будет!
Маргарита, подперев голову рукой, глубоко задумалась.
— А почему вы больше не упоминаете о короле Наваррском?
Маргарита умышленно задала этот вопрос.
— Что же, когда вы пожелали принять католичество, у вас пропало желание служить королю Наваррскому?
— Ваше величество, — побледнев, отвечал Ла Моль, — вы угадали истинную причину, по которой я хочу уйти… Я знаю, что королю Наваррскому грозит величайшая опасность и что даже вы, ваше величество, принцесса крови, едва ли сможете спасти ему жизнь.
— Что это значит? — спросила Маргарита. — Что вы хотите сказать? И о какой опасности вы говорите?
— В том кабинете, где меня поместили, слышно все, — нерешительно отвечал Ла Моль.
«А ведь верно, — подумала Маргарита, — то же самое говорил мне и герцог де Гиз».
— Так что же вы слышали? — спросила она.
— Во-первых, утром я слышал разговор вашего величества с братом.
— С Франсуа? — покраснев, воскликнула Маргарита.
— Да, с герцогом Алансонским. Затем, когда вас не было, я слышал разговор мадмуазель Жийоны с госпожой де Сов.
— Так эти два разговора…
— Да, ваше величество! Вы замужем всего неделю, вы любите своего супруга. И ваш супруг придет сюда вслед за герцогом Алансонским и госпожой де Сов. Он поведает вам свои тайны. А я не должен их слышать; я был бы нескромен… я не могу, не должен… прежде всего, я не хочу быть нескромным!
Тон, каким Ла Моль произнес эти слова, дрожь в его голосе и смущенный вид юноши внезапно объяснили Маргарите все.
— Так! Значит, лежа в кабинете, вы слышали все, что говорилось в этой комнате? — спросила она.
— Да, ваше величество.
— И чтобы ничего больше не слышать, вы хотите уйти сегодня вечером или сегодня ночью?
— Сию же секунду, если вы, ваше величество, милостиво дозволите мне уйти.
— Бедный ребенок! — сказала Маргарита с нежностью и жалостью в голосе.
Удивленный таким ласковым ответом вместо ожидаемой суровой отповеди, Ла Моль робко поднял голову; глаза его встретились с глазами Маргариты, и, словно притягиваемый некоей магической силой, он был уже не в состоянии оторваться от ясных, проницательных глаз королевы.
— Значит, вы считаете, что неспособны сохранить тайну? — мягко спросила Маргарита, откинувшись на спинку кресла и наслаждаясь тем, что, сидя в полумраке за спущенной ковровой занавеской, может, не выдавая себя, свободно читать в душе Ла Моля.
— Я человек жалкий, — ответил Ла Моль, — я не уверен в себе самом и не выношу чужого счастья.
— Но чьего же счастья? — с улыбкой спросила Маргарита. — Ах да! Счастья короля Наваррского! Бедный Генрих!
— Вот видите, он счастлив! — воскликнул Ла Моль.
— Счастлив?..
— Да, потому что вы, ваше величество, жалеете его. Маргарита теребила в руках шелковый кошелек и выдергивала из него золотые нити шнурка.
— Итак, вы твердо решили не встречаться с королем Наваррским? — спросила она.
— Боюсь, что теперь я буду в тягость его величеству…
— А с моим братом, герцогом Алансонским?
— С герцогом Алансонским?! — воскликнул Ла Моль. — О нет! Нет, сударыня! С ним еще меньше, чем с королем Наваррским!
— Но почему же? — дрожа от волнения, спросила Маргарита.
— Потому, что я стал слишком плохим гугенотом, чтобы преданно служить его величеству королю Наваррскому, и еще недостаточно хорошим католиком, чтобы войти в число друзей герцога Алансонского и герцога де Гиза.
На этот раз потупила глаза Маргарита, чувствуя, что удар попал ей прямо в сердце; она сама не могла понять, радость или боль причинили ей слова Ла Моля.
В эту минуту вошла Жийона. Маргарита бросила на нее вопросительный взгляд. Жийона ответила утвердительным взглядом, давая понять, что ей удалось передать ключ королю Наваррскому.
Маргарита перевела взгляд на Ла Моля, пребывавшего в нерешительности; он опустил голову на грудь и побледнел, страдая от ран телесных и душевных.
— Господин де Ла Моль горд, — сказала Маргарита, — и я не решаюсь сделать ему одно предложение, которое он, без сомнения, отвергнет.
Ла Моль встал, сделал шаг к Маргарите и хотел склониться перед вей в знак готовности повиноваться, но от сильной, острой, жгучей боли у него выступили слезы, и, чувствуя, что вот-вот упадет, он ухватился за стенной ковер, чтобы удержаться на ногах.
— Вот видите, — воскликнула Маргарита, подбегая к нему и поддерживая его, — вот видите, я еще нужна вам!
— О да! Как воздух, которым я дышу, как свет, который вижу! — едва заметно шевеля губами, прошептал Ла Моль.
В это мгновение послышались три удара в дверь.
— Вы слышите? — испуганно спросила Жийона.
— Уже! — прошептала Маргарита.
— Отпереть?
— Подожди. Это может быть король Наваррский.
— Ваше величество! — воскликнул Ла Моль, которому эти слова придали силы, хотя королева произнесла их шепотом, в полной уверенности, что ее услышит одна Жийона:
— Молю вас на коленях: удалите меня из Лувра, живого или мертвого! Сжальтесь надо мной! Ах, вы не хотите отвечать! Хорошо! Тогда говорить буду я! А когда я заговорю, то, надеюсь, вы сами меня выгоните.
— Замолчите, несчастный! — сказала Маргарита, ощущавшая неизъяснимое очарование в этих упреках молодого человека. — Замолчите сейчас же!
— Ваше величество, повторяю: из этого кабинета слышно все, — продолжал Ла Моль, не услыхав в тоне королевы той строгости, какой он ожидал. — Не дайте мне умереть такой смертью, какой не выдумать самым жестоким палачам!
— Молчите! Молчите! — приказала Маргарита.
— О, вы безжалостны! Вы ничего не хотите слушать, ничего не хотите понять! Поймите, что я люблю вас!..
— Да замолчите же, говорят вам! — перебила Маргарита и зажала ему рот своей теплой душистой ладонью.
Молодой человек взял ее в руки и прижался к ней губами.
— Все-таки… — прошептал он.
— Все-таки замолчите, ребенок! Что это за бунтовщик, который не повинуется своей королеве?
Маргарита выбежала из кабинета, заперла дверь и прислонилась к стене, стараясь трепетной рукою унять сердцебиение.
— Жийона, отвори! — приказала она.
Жийона вышла, и мгновение спустя из-за портьеры показалось лукавое, умное и немного встревоженное лицо короля Наваррского.
— Вы звали меня, ваше величество? — спросил король Наваррский Маргариту.
— Да, ваше величество. Вы получили мое письмо?
— Получил, и, должен признаться, не без удивления, — ответил Генрих, оглядываясь с некоторым недоверием, рассеявшимся, впрочем, очень быстро.
— И не без тревоги, не правда ли? — прибавила Маргарита.
— Не отрицаю. Однако, несмотря на то, что я окружен беспощадными врагами и еще более опасными друзьями, я вспомнил, как однажды в ваших глазах светилось великодушие — это было в вечер нашей свадьбы — и как в другой раз в них засияла звезда мужества: это было вчера, в день, предназначенный для моей смерти.
— Итак? — с улыбкой спросила Маргарита мужа, видимо старавшегося проникнуть к ней в душу — Итак, я вспомнил это и, прочитав вашу записку с предложением явиться к вам, тотчас сказал себе: у короля Наваррского, безоружного узника, оставшегося без друзей, есть только одна возможность погибнуть с блеском, смертью, которую занесут на скрижали истории, — это смерть от предательства жены, и вот я пришел.
— Государь, — ответила Маргарита, — вы заговорите по-иному, когда узнаете, что все происходящее в данную минуту — дело рук женщины, которая вас любит и… которую любите вы.
Услышав это, Генрих чуть не попятился, и его проницательные серые глаза глянули на Маргариту из-под черных бровей вопросительно и с любопытством.
— Успокойтесь, государь! — с улыбкой сказала королева. — Я вовсе не собираюсь утверждать, что эта женщина — я.
— Однако ведь это вы велели передать мне ключ? Ведь это же ваш почерк?
— Да, я признаю, что это почерк мой, не отрицаю и того, что записка от меня. А ключ — это уже другие дело. Достаточно вам знать, что, прежде чем вы его получили, он побывал в руках четырех женщин.
— Четырех?! — с изумлением воскликнул Генрих.
— Да, четырех, — подтвердила Маргарита. — В руках королевы-матери, госпожи де Сов, Жийоны и моих. Генрих Наваррский задумался над этой загадкой.
— Давайте поговорим серьезно, а главное — откровенно, — сказала Маргарита. — Сегодня возникли слухи о том, что вы, ваше величество, дали согласие отречься от протестантского вероисповедания. Это правда?
— Неправда, сударыня; я еще не дал согласия.
— Но вы уже решились поступить таким образом?
— То есть я обдумываю это. Что делать, если тебе двадцать лет и ты почти король? Клянусь, есть вещи, которые стоят католической обедни!
— И в том числе — жизнь, не правда ли? Генрих не удержался от улыбки.
— Государь, вы недоговариваете! — продолжала Маргарита.
— Я не могу говорить всего своим союзникам, а мы с вами, как вам известно, пока только союзники; вот если бы вы были не только союзницей… но и…
— И женой, хотите вы сказать, так ведь?
— Да… и женой…
— Что тогда?..
— Тогда, пожалуй, было бы другое дело; я, может быть, стремился бы остаться королем гугенотов, как они меня называют… Ну, а теперь я должен быть счастлив, если останусь в живых.
Маргарита посмотрела на него так странно, что возбудила бы подозрения в человеке не такого тонкого ума, как Генрих Наваррский.
— Вы уверены, что этого достигнете? — спросила она.
— Более или менее уверен, — отвечал Генрих. — Ведь вы знаете, что в здешнем мире никогда нельзя быть уверенным в чем бы то ни было.
— Но верно то, — подхватила Маргарита, — что вы, ваше величество, обнаруживаете такую скромность и такое бескорыстие, что, отказавшись от короны, отказавшись от религии, вы, вероятно, откажетесь, как надеются некоторые, и от союза с французской принцессой.
Эти слова были полны такого глубокого значения, что Генрих невольно вздрогнул. Но он тут же взял себя в руки.
— Соблаговолите припомнить, что в настоящее время я не волен располагать собой. Следовательно, я сделаю то, что мне прикажет французский король. А если бы в этих обстоятельствах, когда речь идет, ни много ни мало, о моем престоле, о моей чести и о моей жизни, удосужились бы посоветоваться со мной, я предпочел бы не строить мое будущее на правах нашего насильственного брака, а укрыться в каком-нибудь замке и охотиться или в каком-нибудь монастыре и каяться в грехах.
Эта покорность судьбе, этот смиренный отказ от всего на свете испугали Маргариту. Она подумала, что расторжение их брака уже согласовано между Карлом IX, Екатериной и королем Наваррским. Почему бы им не обмануть ее и не принести в жертву? Потому только, что она сестра одного и дочь другой? Опыт научил ее, что основывать на этом свое благополучие она не может. Честолюбие ужалило в сердце молодую женщину, или, вернее, молодую королеву, которая стояла настолько выше обыкновенных человеческих слабостей, что не могла поддаться им и поступиться чувством собственного достоинства; да и у каждой женщины, даже заурядной, но искренне любящей, любовь несовместима с унижением, ибо истинная любовь тоже честолюбива.
— Вы, ваше величество, — сказала Маргарита с презрительной усмешкой, — как видно, не очень-то верите в звезду, горящую над головой каждого монарха.
— Я напрасно стал бы разыскивать мою звезду в такое время; ее закрыла грозовая туча, которая сейчас грохочет надо мной, — отвечал Генрих.
— А если дыхание женщины разгонит эту тучу, и ваша звезда засияет ярче прежнего?
— Это очень трудно, — заметил Генрих.
— Вы не верите в существование такой женщины?
— Я не верю в ее могущество.
— Вы хотите сказать — в ее желание?
— Я сказал — в ее могущество и повторяю это слово. Женщина сильна по-настоящему только тогда, когда любовь и личные интересы в ней одинаково сильны; когда же ею движет что-нибудь одно, женщина так же уязвима, как Ахилл. А если я не ошибаюсь, то на любовь женщины, о которой идет речь, я рассчитывать не могу.
Маргарита промолчала.
— Послушайте, — продолжал Генрих, — когда раздался последний удар колокола на Сен-Жермен-Л'Осеруа, — вы, вероятно, стали думать о том, как отвоевать свою свободу, которой другие воспользовались, чтобы истребить моих сторонников. Ну, а мне пришлось думать о том, как спасти свою жизнь. Это было важнее всего… Я прекрасно понимаю, что Наварра для нас потеряна, но Наварра — пустяки в сравнении со свободой, вернувшей вам возможность громко говорить в вашей же комнате, а ведь вы не осмеливались так говорить, когда кто-то подслушивал вас, сидя в кабинете.
Маргарита, сколь ни была она озабочена, не смогла не улыбнуться. Король Наваррский встал с места, собираясь идти к себе, так как уже пробило одиннадцать часов и в Лувре все или спали, или, во всяком случае, делали вид, что спят.
Генрих сделал три шага к входной двери, но вдруг остановился, как будто лишь сейчас вспомнил о том, что привело его сюда.
— Да! Может быть, вы хотели что-то сказать мне? — спросил Генрих. — Или вы только желали предоставить мне возможность поблагодарить вас за отсрочку, которую вчера дало мне ваше мужественное появление в Оружейной палате короля? Должен признать, что это было более чем своевременно и что вы, как некая античная богиня, спустились на сцену в самый подходящий момент для того, чтобы спасти мне жизнь.
— Несчастный! — схватив мужа за руку, глухо вскрикнула Маргарита. — Неужели вы не понимаете, что ничто не спасено — ни ваша свобода, ни ваша корона, ни ваша жизнь! Слепец! Безумец! Жалкий безумец! Неужели в моем письме вы не увидели ничего, кроме назначения свидания? Неужели вы вообразили, что оскорбленная вашей холодностью Маргарита желает получить удовлетворение?
— Да, признаюсь, что… — начал изумленный Генрих.
Маргарита пожала плечами с непередаваемым выражением лица.
В эту самую минуту послышался странный звук, точно потайную дверь царапали чем-то острым.
Маргарита подвела к ней короля.
— Слушайте, — сказала она.
— Королева-мать выходит из своих покоев, — пролепетал чей-то прерывающийся от страха голос, в котором Генрих тотчас узнал голос г-жи де Сов.
— Куда она идет? — спросила Маргарита.
— К вашему величеству.
По быстро удаляющемуся шороху шелкового платья они поняли, что г-жа де Сов убежала.
— Ого! — произнес Генрих.
— Так я и знала! — заметила Маргарита.
— Я тоже опасался этого, — сказал Генрих, — и вот доказательство, смотрите.
Быстрым движением руки он расстегнул черный бархатный камзол, и Маргарита увидала тонкую стальную кольчугу и длинный миланский кинжал, который тотчас же сверкнул в руке Генриха, как змея на солнце.
— Очень вам тут помогут сталь и панцирь! — воскликнула Маргарита. — Спрячьте, спрячьте ваш кинжал, государь: да, это королева-мать! Но королева-мать — одна.
— Однако…
— Молчите! Я слышу — вот она!
Приблизив губы к уху Генриха, она прошептала несколько слов, и юный король выслушал ее внимательно, хотя и с удивлением.
В ту же минуту Генрих исчез за пологом кровати.
Маргарита с легкостью пантеры метнулась к кабинету, где, весь дрожа, сидел Ла Моль, отперла дверь, в темноте нашла молодого человека и сжала ему руку.
— Тихо! — шепнула Маргарита, наклоняясь к нему так близко, что Ла Моль почувствовал на своем лице влажное веяние ее теплого, душистого дыхания. — Тихо!
Выйдя из кабинета и затворив за собой дверь, она распустила волосы, разрезала кинжальчиком шнурки на платье и бросилась в постель.
И вовремя: в замке уже поворачивали ключ.
У Екатерины Медичи были ключи от всех дверей в Лувре.
— Кто там? — крикнула Маргарита, услыхав, как Екатерина приказывала четверым сопровождавшим ее дворянам сторожить за дверью.
Словно испуганная неожиданным вторжением в ее спальню, она, уже одетая в белый пеньюар, выскочила из-за полога, встала на приступок кровати и сделала такое изумленное лицо при виде Екатерины, что обманула даже флорентийку, затем подошла к матери и поцеловала ей руку.
IV
