VI - ИЗБРАННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ. II том - Александр Дюма - RutLib.com

VI

ДОЛГ ПЛАТЕЖОМ КРАСЕН

А теперь, если читателю интересно, почему король Наваррский не принял господина де Ла Моля, почему господин де Коконнас не мог увидеться с герцогом де Гизом и почему, наконец, оба дворянина, вместо того чтобы поужинать в Лувре фазанами, куропатками и дикой козой, поужинали яичницей с салом в гостинице «Путеводная звезда», пусть читатель соблаговолит вернуться вместе с нами в старинное королевское жилище и последовать за Маргаритой Наваррской, которую Ла Моль потерял из виду у входа в большую галерею.

Когда Маргарита спускалась с лестницы, в кабинете короля был герцог Генрих де Гиз, которого она не видела после своей брачной ночи. Лестница, с которой спускалась Маргарита, как и дверь кабинета короля, выходила в коридор, а коридор вел к покоям королевы-матери, Екатерины Медичи.

Екатерина Медичи в одиночестве сидела у стола, опершись локтем на раскрытый Часослов и поддерживая голову рукой, все еще поразительно красивой благодаря косметике флорентийца Рене, занимавшего при королеве-матери две должности — парфюмера и отравителя.

Вдова Генриха II была в трауре, которого ни разу не сняла со дня смерти мужа. Теперь это была женщина лет пятидесяти двух — пятидесяти трех, но благодаря еще свежей полноте она сохранила остатки былой красоты. Ее покои, как и ее наряд, имели вдовий вид. Все здесь было темного цвета: стены, ткани, мебель. Только по верху балдахина над королевским креслом, где сейчас спала любимая левретка королевы-матери, подаренная ей зятем, королем Наваррским, и получившая мифологическое имя — Фебея, яркими красками была написана радуга, а вокруг нее греческий девиз «Phos pherei te kal althren», который дал ей король Франциск I и который можно перевести следующим стихом:

Несет с собой он свет, покой и тишину.

И вот когда королева-мать, казалось, всецело погрузилась в глубокую думу, вызывавшую ленивую и робкую улыбку на ее устах, подкрашенных кармином, какой-то мужчина внезапно отворил дверь, приподнял стенной ковер и, высунув бледное лицо, сказал:

— Дело плохо.

Екатерина подняла голову и увидела герцога де Гиза.

— Как, дело плохо?! — переспросила она. — Что это значит, Генрих?

— Это значит, что короля совсем околпачили его проклятые гугеноты и что если мы станем ждать его отъезда, чтобы осуществить наш замысел, то нам придется ждать еще долго, а может быть, и всю жизнь.

— Что же случилось? — спросила Екатерина, сохраняя свое обычное спокойное выражение лица, хотя отлично умела при случае придавать ему совсем другие выражения.

— Сейчас я в двадцатый раз завел с его величеством разговор о том, долго ли нам терпеть все выходки, которые позволяют себе господа гугеноты после ранения их адмирала.

— И что же вам ответил мой сын? — спросила Екатерина.

— Он ответил: «Герцог, народ, конечно, подозревает, что это вы подстрекатель убийства господина адмирала, моего второго отца; защищайтесь, как знаете. А я и сам сумею защититься, если оскорбят меня…» С этими словами он повернулся ко мне спиной и отправился кормить собак.

— И вы не попытались задержать его?

— Конечно, попытался, но король посмотрел на меня так, как умеет смотреть только он, и ответил хорошо известным вам тоном: «Герцог, мои собаки проголодались, а они не люди, и я не могу заставлять их ждать…» Тогда я пошел предупредить вас.

— И хорошо сделали, — сказала королева-мать.

— Но как же быть?

— Сделать последнюю попытку.

— А кто ее сделает?

— Я. Король один?

— Нет. У него господин де Таванн.

— Подождите меня здесь. Нет, лучше следуйте за мной, но на расстоянии.

С этими словами Екатерина встала и направилась в комнату, где на турецких Коврах и бархатных подушках лежали любимые борзые короля. На жердочках, вделанных в стену, сидели отборные соколы и небольшая пустельга, которой Карл IX любил травить мелких птичек в садах Лувра и начавшего строиться Тюильри.

По дороге королева-мать изобразила глубокую тревогу на своем бледном лице, по которому еще катилась последняя, на самом же деле первая слеза.

Она бесшумно подошла к Карлу IX, раздававшему собакам остатки пирога, нарезанного ровными ломтями.

— Сын мой! — заговорила Екатерина с дрожью в голосе, так хорошо наигранной, что король вздрогнул.

— Что с вами? — быстро обернувшись, спросил король.

— Сын мой, я прошу у вас разрешения уехать в любой из ваших замков, лишь бы он был подальше от Парижа.

— А почему? — спросил Карл IX, пристально глядя на мать своими стеклянными глазами, которые в иных случаях становились пронизывающими.

— А потому, что с каждым днем меня все больнее оскорбляют приверженцы новой церкви, потому, что сегодня я слышала, как гугеноты угрожали вам не где-нибудь, а здесь, в вашем Лувре, и я не хочу быть зрительницей такого рода сцен.

— Но послушайте, матушка: ведь кто-то хотел убить их адмирала, — ответил Карл IX, и в его тоне слышалось глубокое убеждение. — Какой-то мерзавец уже отнял у этих несчастных людей их мужественного де Муи. Клянусь честью, матушка, в королевстве должно же быть правосудие!

— О, не беспокойтесь, сын мой, — отвечала Екатерина, — они не останутся без правосудия: если откажете в нем вы, то они сами совершат его по-своему: сегодня убьют Гиза, завтра меня, а потом и вас.

— Ах, вот как! — произнес Карл IX, и в его голосе впервые прозвучала нотка подозрения. — Вы так думаете?

— Ах, сын мой, — продолжала Екатерина, всецело отдаваясь бурному течению своих мыслей, — неужели вы не понимаете, что дело не в смерти Франсуа де Гиза или адмирала, не в протестантской или католической религии, а в том, чтобы сына Генриха Второго заменить сыном Антуана Бурбона?

— Ну, ну, матушка, вы, как всегда, преувеличиваете, — ответил Карл.

— Что же нам делать, сын мой?

— Ждать, матушка, ждать! В этом — вся человеческая мудрость. Самый великий, самый сильный, самый ловкий тот, кто умеет ждать.

— Ждите, а я ждать не стану.

С этими словами Екатерина сделала реверанс и направилась к двери, намереваясь идти в свои покои. Карл остановил ее.

— В конце концов, что же мне делать, матушка?! — спросил он. — Прежде всего я справедлив и хочу, чтобы все были мной довольны.

Екатерина вернулась.

— Граф, — сказала она Таванну, ласкавшему королевскую пустельгу, — подойдите к нам и скажите королю, что, по-вашему, надо делать.

— Ваше величество, вы позволите? — спросил граф.

— Говори, Таванн, говори!

— Ваше величество, как поступаете вы на охоте, когда на вас бросается кабан?

— Черт возьми! Я подпускаю его к себе и всаживаю ему в горло рогатину.

— Только для того, чтобы он вас не ранил, — заметила Екатерина.

— И ради удовольствия, — ответил король со вздохом, который свидетельствовал об удальстве, переходившем в кровожадность. — Но убивать своих подданных мне не доставило бы удовольствия, а гугеноты такие же мои подданные, как и католики.

— В таком случае, государь, ваши подданные-гугеноты поступят, как кабан, которому не всадили рогатины в горло: они вспорют ваш трон, — сказала Екатерина.

— Это вы так думаете, матушка, — молвил король, всем своим видом показывая, что не очень верит предсказаниям матери.

— Разве вы не видели сегодня де Муи и его присных?

— Конечно, видел, раз я пришел сюда от них. Но разве просьба его не справедлива? Он просил меня казнить убийцу его отца, который покусился и на жизнь адмирала. Разве мы не наказали Монтгомери за смерть моего отца, а вашего супруга, хотя его смерть — просто несчастный случай?

— Хорошо, государь, оставим этот разговор, — ответила задетая за живое королева-мать. — Сам Господь Бог хранит ваше величество и дарует вам силу, мудрость и уверенность, а я, бедная женщина, оставленная Богом, конечно, за мои грехи, трепещу и покоряюсь.

Снова сделав реверанс, она сделала знак герцогу де Гизу, вошедшему к королю во время этого разговора, занять ее место и сделать последнюю попытку.

Карл IX проводил мать глазами, но на сей раз не стал ее удерживать; он принялся ласкать собак, насвистывая охотничью песенку.

Вдруг он прервал свое занятие.

— У моей матери истинно королевский ум, — заговорил он, — у нее нет ни колебаний, ни сомнений. А ну-ка возьмите да убейте несколько десятков гугенотов за то, что они явились просить правосудия! Разве они не имеют на это права в конце-то концов?

— Несколько десятков, — тихо повторил герцог де Гиз.

— А-а, вы здесь, герцог! — сказал король, притворившись, что только сейчас его увидел. — Да, несколько десятков; не велика потеря. Вот если бы кто-нибудь пришел ко мне и сказал: «Государь, вы разом будете избавлены от всех врагов, и завтра не останется ни одного из них, кто мог бы упрекнуть вас за смерть всех прочих», — ну, тогда Дело другое!

— Государь… — начал герцог де Гиз.

— Таванн, оставьте Марго, посадите ее на жердочку, — перебил король, — хотя она и тезка моей сестры, королевы Наваррской, но это еще не причина, чтобы все ее ласкали.

Таванн посадил пустельгу на жердочку и принялся скручивать и раскручивать уши борзой.

— Государь, — снова заговорил герцог де Гиз, — значит, если бы вашему величеству сказали: «Ваше величество, завтра вы будете избавлены от всех ваших врагов…».

— Предстательством какого же святого свершится это чудо?

— Государь, сегодня двадцать четвертое августа, день памяти святого Варфоломея, — стало быть, все свершится его предстательством.

— Это великий святой — он пошел на то, чтобы с него заживо содрали кожу! — заметил король.

— Тем лучше! Чем больше его мучили, тем больше у него должно быть злобы на своих мучителей.

— И это вы, кузен, вашей шпажонкой с золотым эфесом перебьете сегодня ночью десять тысяч гугенотов? Ха-ха-ха! Клянусь смертью, ну и шутник же вы, господин де Гиз!

И король разразился хохотом, но хохот был неестественный и прокатился по комнате каким-то зловещим эхом.

— Государь, одно слово, только одно слово! — настаивал герцог, невольно затрепетав от этого смеха, звучавшего демонически. — Один ваш знак — и все уже готово. У меня швейцарцы, у меня тысяча сто дворян, у меня рейтары, у меня горожане; у вашего величества — ваша личная охрана, ваши друзья, ваше католическое дворянство… Нас двадцать против одного.

— Так что ж, кузен, раз вы так сильны, какого черта вы приходите жужжать мне об этом в уши? Действуйте сами, действуйте сами!..

И король отвернулся к собакам.

Тут портьера приподнялась, и показалась Екатерина.

— Все хорошо, — шепнула она Гизу, — настаивайте, и он уступит.

Портьера опустилась, но Карл IX то ли не заметил этого, то ли сделал вид, что не заметил.

— Но я должен знать, — заметил герцог де Гиз, — угожу ли я вашему величеству, если сделаю то, что хочу сделать.

— Честное слово, кузен Генрих, вы пристаете ко мне с ножом к горлу, но я не поддамся, черт возьми! Разве я не король?

— Пока нет, государь, но завтра вы станете королем, если захотите.

— Ах, вот как! — подхватил Карл IX. — Значит, убьют и короля Наваррского, и принца Конде… у меня в Лувре!.. Фу!

И король еле слышно добавил:

— За его стенами — дело другое.

— Государь! — воскликнул герцог. — Сегодня вечером они идут кутить с вашим братом, герцогом Алансонским.

— Таванн, — сказал король с прекрасно разыгранным раздражением, — неужели вы не видите, что злите мою собаку? Идем, Актеон, идем!

Не желая больше слушать, Карл IX ушел к себе, оставив Таванна и герцога де Гиза почти в прежней неизвестности.

Другого рода сцена разыгралась вслед за этим у Екатерины, которая посоветовала герцогу де Гизу держаться твердо и вернулась в свои покои, где застала всех, кто обычно присутствовал при ее отходе ко сну.

Когда Екатерина вернулась к себе, лицо у нее было столь же веселым, сколь мрачным оно было, когда она шла к королю. Она с самым приветливым видом отпустила по очереди своих придворных дам и кавалеров, и вскоре у нее осталась одна королева Маргарита, которая сидела у открытого окна, погрузившись в глубокую задумчивость и глядя в небо.

Уже два или три раза, оставаясь наедине с дочерью, королева-мать приоткрывала рот, чтобы заговорить, и каждый раз мрачная мысль останавливала слова, готовые сорваться с ее губ.

В это время портьера приподнялась, и появился Генрих Наваррский.

Собачка проснулась, спрыгнула с кресла и подбежала к нему.

— Это вы, сын мой? — вздрогнув, спросила Екатерина. — Разве вы ужинаете в Лувре?

— Нет, — отвечал Генрих. — Герцог Алансонский, принц Конде и я идем шататься по городу. Я был почти уверен, что застану их здесь, любезничающих с вами.

Екатерина улыбнулась.

— Ну что ж, идите, идите, господа… Какие счастливцы мужчины, что могут ходить куда угодно!.. Правда, дочь моя? — спросила она.

— Да, правда; свобода так прекрасна и так заманчива! — ответила Маргарита.

— Вы хотите сказать, что я мешаю вам быть свободной? — сказал Генрих, склоняясь перед женой.

— Нет, я страдаю не за себя, а за положение женщины вообще.

— Сын мой, вы не увидитесь с адмиралом? — спросила Екатерина.

— Может быть, и увижусь.

— Зайдите к нему и подайте пример другим, а завтра расскажете мне, как его здоровье.

— Раз вы этого хотите, я, разумеется, зайду к нему.

— Я ничего не хочу… — заметила Екатерина. — Кто там еще?.. Не пускайте, не пускайте!

Генрих уже сделал шаг к двери, чтобы исполнить приказание Екатерины, но в это мгновение стенной ковер поднялся, и показалась белокурая головка г-жи де Сов.

— Ваше величество, это парфюмер Рене: вы приказали ему прийти.

Екатерина бросила быстрый, как молния, взгляд на Генриха».

Юный король слегка покраснел и почти тотчас же смертельно побледнел: он услышал имя убийцы своей матери. Поняв, что лицо выдает его волнение, он отошел к окну и прислонился к подоконнику.

Собачка зарычала.

В тот же миг вошли двое: тот, о ком доложили, и та, которая не нуждалась в докладе.

Первым был парфюмер Рене, который подошел к Екатерине со слащавой любезностью флорентийских слуг; в руках он нес открытый ящик, перегороженный на отделения, в которых стояли коробки с пудрой и флаконы. Второй была герцогиня Лотарингская, старшая сестра Маргариты. Она вошла в потайную дверь, ведущую в кабинет короля, дрожа всем телом, бледная, как смерть. Герцогиня надеялась, что Екатерина, которая вместе с г-жой де Сов рассматривала содержимое ящика, принесенного Рене, не заметит ее, и села рядом с Маргаритой, около которой стоял король Наваррский, закрыв лицо руками, как человек, который старается прийти в себя после обморока.

Но Екатерина обернулась.

— Дочь моя, — обратилась она к Маргарите, — вы можете идти к себе. А вы, сын мой, — сказала она Генриху, — идите развлекаться в город.

Маргарита поднялась; Генрих стал к ней вполоборота.

Герцогиня Лотарингская схватила Маргариту за руку.

— Сестра, — заговорила она торопливым шепотом, — герцог де Гиз, который хочет спасти вам жизнь за то, что вы спасли его жизнь, просил передать вам, чтобы вы не уходили к себе, а остались здесь!

— Что вы сказали, Клод? — спросила Екатерина, оборачиваясь к дочери.

— Ничего, матушка.

— Вы что-то сказали Маргарите шепотом.

— Я только пожелала ей спокойной ночи и передала сердечный привет от герцогини Неверской.

— А где эта красавица герцогиня?

— У своего деверя, герцога де Гиза.

Екатерина подозрительно посмотрела на сестер и нахмурилась.

— Клод, подойдите ко мне! — приказала она дочери.

Клод повиновалась. Екатерина взяла ее за руку.

— Что вы ей сказали?.. Болтунья! — прошептала она, стиснув руку дочери так, что та вскрикнула.

Хотя Генрих ничего не слышал, от него не ускользнула пантомима королевы-матери, Клод и Маргариты.

— Окажите мне честь и разрешите поцеловать вам руку, — обратился он к жене.

Маргарита протянула ему дрожащую руку.

— Что она сказала? — прошептал Генрих, наклоняясь к руке жены.

— Чтобы я не выходила из Лувра. Ради Бога, не выходите и вы.

Это была молния, но при свете этой на мгновение вспыхнувшей молнии Генрих увидел целый заговор.

— Это еще не все, — сказала Маргарита, — вот письмо, которое привез вам один провансальский дворянин.

— Господин де Ла Моль?

— Да.

— Спасибо, — взяв письмо и спрятав его под камзолом, сказал Генрих.

Отойдя от растерянной жены, он положил руку на плечо флорентийца.

— Ну как идет ваша торговля, Рене? — спросил он.

— Неплохо, ваше величество, неплохо, — ответил отравитель со своей коварной улыбкой.

— Еще бы, когда состоишь поставщиком всех коронованных особ Франции и других стран, — сказал Генрих.

— Кроме короля Наваррского, — нагло ответил флорентиец.

— Вы правы, мэтр Рене, черт вас побери, — сказал Генрих, — но моя бедная мать, ваша покупательница, умирая, рекомендовала мне вас. Зайдите ко мне завтра или послезавтра и принесите ваши лучшие парфюмерные изделия.

— Это не вызовет косых взглядов, — с улыбкой заметила Екатерина, — ведь говорят, что…

— Что у меня карман тощий, — со смехом подхватил Генрих. — Кто вам сказал об этом, матушка? Марго?

— Нет, сын мой, госпожа де Сов, — отвечала Екатерина.

В эту минуту герцогиня Лотарингская, несмотря на все свои усилия, не смогла сдержаться и разрыдалась. Генрих Наваррский даже не обернулся.

— Сестра, что с вами? — воскликнула Маргарита и бросилась к Клод.

— Пустяки, пустяки, — сказала Екатерина, становясь между молодыми женщинами, — у нее бывают приступы нервного возбуждения, и врач Мазилло советует лечить ее благовониями.

Екатерина еще сильнее, чем в первый раз, сжав руку старшей дочери, обернулась к младшей.

— Марго, вы разве не слыхали, что я предложила вам идти к себе? Если этого недостаточно, я вам приказываю, — сказала она.

— Простите, — отвечала бледная, трепещущая Маргарита, — желаю вашему величеству доброй ночи.

— Надеюсь, что ваше пожелание исполнится. Спокойной ночи, спокойной ночи.

Маргарита напрасно старалась перехватить взгляд мужа — он даже не повернулся в ее сторону, и Маргарита вышла, едва держась на ногах.

Воцарилось минутное молчание; Екатерина устремила пристальный взгляд на герцогиню Лотарингскую, а та молча смотрела на мать, сжимая руки.

Генрих стоял к ним спиной, но следил за этой сценой в зеркале, делая вид, что помадит усы помадой, которую преподнес ему Рене.

— А вы, Генрих, разве не собираетесь уходить? — спросила Екатерина.

— Ах да! — воскликнул король Наваррский. — Честное слово, я совершенно забыл, что меня ждут герцог Алансонский и принц Конде! А все из-за этих изумительных духов — они одурманили меня и, сдается мне, отбили память. До свидания!

— До свидания! А завтра вы расскажете мне, как себя чувствует адмирал?

— Не премину. Ну, Фебея, что с тобой?

— Фебея! — сердито крикнула Екатерина.

— Отзовите ее, сударыня, она не хочет меня выпустить.

Королева-мать встала, взяла собачку за ошейник и держала ее, пока Генрих не вышел, а уходил он с таким спокойным и веселым лицом, как будто в глубине души не чувствовал, что над ним нависла смертельная опасность.

Собачка, отпущенная Екатериной Медичи, бросилась за ним, но дверь затворилась; тогда она просунула свою длинную мордочку под портьеру и протяжно, жалобно завыла.

— Теперь, Карлотта, — сказала Екатерина баронессе де Сов, — позовите герцога де Гиза и Таванна — они в моей молельне; вернитесь с ними и посидите с герцогиней Лотарингской: ей опять нехорошо.

VII

НОЧЬ 24 АВГУСТА 1572 ГОДА

Когда Ла Моль и Коконнас закончили свой скудный ужин, — скудный, ибо в гостинице «Путеводная звезда» куры жарились только на вывеске, — Коконнас повернул на одной ножке свой стул, вытянул ноги, оперся локтем о стол и, допивая последний стакан вина, спросил:

— Господин де Ла Моль, хотите сейчас же лечь спать?

— По правде говоря, поспать мне очень хочется, сударь, — ведь ночью за мной могут прийти.

— И за мной тоже, — сказал Коконнас, — но я думаю, что лучше нам не ложиться и не заставлять ждать тех, кто пришлет за нами, а попросить карты и поиграть. Таким образом, когда за нами придут, мы будем готовы.

— Я с удовольствием принял бы ваше предложение, сударь, но для игры у меня слишком мало денег: в моем кошельке едва ли наберется сто экю золотом, и это — все мое богатство. С ним я должен теперь устраивать свою судьбу.

— Сто экю золотом! — воскликнул Коконнас. — И вы еще жалуетесь, черт побери! У меня, сударь, всего-навсего шесть.

— Да будет вам! — возразил Ла Моль. — Я видел, как вы вынимали из кармана кошелек: он был не то что полон, а, можно сказать, битком набит.

— А-а! Эти деньги пойдут в уплату давнишнего долга одному старому Другу моего отца, — сказал Коконнас, — как я подозреваю, такому же гугеноту, как и вы. Да, тут сто нобилей с розой, — продолжал Коконнас, хлопнув себя по карману, — но эти нобили принадлежат Меркандону; моя же личная собственность состоит, как я сказал, из шести экю.

— Что же это за игра?

— Вот потому-то я и хочу играть. Кроме того, мне пришла в голову мысль.

— Какая?

— Мы оба приехали в Париж с одной и той же целью.

— Да.

— У каждого из нас есть могущественный покровитель.

— Да.

— Вы рассчитываете на своего так же, как я на моего?

— Да.

— Вот мне и пришла в голову мысль сперва сыграть на деньги, а потом на первую благостыню, которую получим от двора или от возлюбленной…

— В самом деле, здорово придумано! — со смехом заметил Ла Моль. — Но, признаюсь, я не такой страстный игрок, чтобы рисковать моей судьбой, играя в карты или в кости, — ведь первая благостыня, которую мы с вами получим, вероятно, определит течение всей нашей жизни.

— Хорошо! Оставим первую благостыню от двора и будем играть на первую благостыню от возлюбленной.

— Есть одно препятствие, — возразил Ла Моль.

— А именно?

— У меня нет возлюбленной.

— У меня тоже нет, но я собираюсь скоро обзавестись ею. Слава Богу, мы с вами не так скроены, чтобы страдать от недостатка в женщинах.

— Вы-то, господин де Коконнас, конечно, не будете терпеть в них недостатка, а я не так уж твердо верю в мою звезду любви и боюсь обокрасть вас, поставив свой заклад против вашего. Давайте играть на шесть экю, а если вы, к несчастью, их проиграете и захотите продолжать игру, то ведь вы дворянин, и ваше слово ценится на вес золота.

— Отлично! Вот это разговор! — воскликнул Коконнас. — Вы совершенно правы, сударь, слово дворянина ценится на вес золота, особливо если этот дворянин пользуется доверием двора. А потому считайте, что я не слишком рискую, играя с вами на первую благостыню, которую наверняка получу.

— Да, вы-то можете проиграть ее, но я не могу ее выиграть — ведь я служу королю Наваррскому и ничего не могу получить от герцога де Гиза.

— Ага, нечестивец! Я сразу тебя почуял, — пробурчал хозяин, начищая старый шлем, и, прервав работу, перекрестился.

— Вот как, — сказал Коконнас, тасуя карты, принесенные слугой, — стало быть, вы…

— Что я?

— Протестант.

— Я?

— Да, вы.

— Ну, предположим, что это так, — усмехнувшись, сказал Ла Моль. — Вы что-нибудь имеете против нас?

— О, слава Богу — нет. Мне все равно. Я всей душой ненавижу гугенотскую мораль, но не питаю ни малейшей ненависти к гугенотам, а кроме того, они теперь в чести.

— Чему доказательством служит аркебузный выстрел в господина адмирала, — с улыбкой заметил Ла Моль. — Не доиграемся ли и мы до выстрелов?

— Как вам будет угодно, — отвечал Коконнас, — мне лишь бы играть, а на что — все равно.

— Ну что ж, давайте играть, — сказал Ла Моль, взяв и разобрав свои карты.

— Да, играйте и притом играйте смело: ведь если даже я проиграю сто экю против ста ваших, завтра же утром я найду, чем вам заплатить.

— Стало быть, счастье придет к вам во сне?

— Нет, я пойду искать его.

— Куда же это? Скажите мне, и я пойду с вами!

— В Лувр.

— Разве вы пойдете туда ночью?

— Да, ночью я получу личную аудиенцию у великого герцога де Гиза.

Когда Коконнас объявил, что пойдет за деньгами в Лувр, Ла Юрьер бросил чистить каску, встал за стулом Ла Моля так, что его мог видеть один Коконнас, и начал делать ему знаки, но пьемонтец не замечал их, поглощенный игрой и разговором.

— Да это просто чудо! — сказал Ла Моль. — Вы были правы, когда сказали, что мы родились под одной звездой. У меня тоже свидание в Лувре ночью, только не с герцогом де Гизом, а с королем Наваррским.

— А вы знаете пароль?

— Да.

— А сигнал для сбора?

— Нет.

— Ну, а я знаю. Мой пароль…

С этими словами пьемонтец поднял голову, и в тот же миг Ла Юрьер сделал ему знак до такой степени выразительный, что дворянин сразу осекся, остолбенев от этой мимики гораздо больше, чем от потери ставки в три экю. Заметив удивление, возникшее на лице партнера, Ла Моль обернулся, но не увидел никого, кроме хозяина, стоявшего позади него, скрестив руки на груди, и в том самом шлеме, который он чистил минуту назад.

— Что с вами? — спросил Ла Моль Коконнаса. Коконнас переводил взгляд с хозяина на партнера и ничего ему не ответил, так как не знал, что нужно ответить, несмотря на то, что Ла Юрьер усердно подавал ему новые знаки.

Ла Юрьер смекнул, что должен прийти к нему на помощь.

— Дело в том, — быстро заговорил он, — что я сам любитель играть в карты, вот я и подошел взглянуть на ваш ход, благодаря которому вы выиграли, а граф вдруг увидал на голове простого горожанина боевой шлем, ну и удивился.

— Действительно, хороша фигура! — воскликнул Ла Моль, заливаясь смехом.

— Эх, сударь! — заметил Ла Юрьер, отлично разыгрывая добродушие и пожимая плечами и делая вид, что сознает свое полное ничтожество. — Конечно, наш брат не из породы храбрецов, и нет у нас настоящей выправки. Это вам, бравым дворянам, хорошо сверкать золочеными касками да тонкими рапирами, а наше дело — отбыть свое время в карауле.

— Так, так! — сказал Ла Моль, тасуя карты. — А разве вы ходите в караул?

— Да, граф, приходится! Я ведь сержант одного из отрядов городской милиции.

Сказавши это, Ла Юрьер, пока Ла Моль сдавал карты, удалился, приложив палец к губам и таким способом предупредив совершенно растерявшегося Коконнаса, чтобы он не проболтался.

Необходимость быть настороже привела к тому, что Коконнас проиграл и вторую ставку так же быстро, как и первую.

— Ну вот и все ваши шесть экю! Хотите отыграться в счет ваших будущих благ?

— С большим удовольствием, — ответил Коконнас.

— Но прежде чем продолжать игру, я напомню вам: ведь вы говорили, что у вас назначено свидание с герцогом де Гизом?

Коконнас посмотрел в сторону кухни и увидал огромные глаза Ла Юрьера, который делал ему все тот же знак.

— Да, — сказал Коконнас, — но теперь еще не время. А впрочем, поговорим лучше о вас, господин де Ла Моль.

— А по-моему, дорогой господин де Коконнас, поговорим лучше об игре, а то, если не ошибаюсь, я сейчас выиграл у вас еще шесть экю.

— А ведь правда, черт побери!.. Мне всегда говорили, что гугенотам везет в игре, и мне страх как захотелось стать гугенотом, черт меня подери!

Глаза Ла Юрьера загорелись, как угли, но Коконнас, всецело занятый игрой, этого не заметил.

— Переходите к нам, граф, переходите, — сказал Ла Моль, — и хотя желание стать гугенотом пришло к вам путем весьма своеобразным, вы будете хорошо приняты у нас.

Коконнас почесал за ухом.

— Будь я уверен, что счастье в игре зависит от этого, то ручаюсь вам… ведь я в конце концов не так уж сильно привержен к мессе, а раз и король не столь уж привержен к ней.

— А кроме того, это прекрасное исповедание: оно так просто, так чисто! — подхватил Ла Моль.

— И к тому же оно в моде, — продолжал Коконнас, — да еще приносит счастье в игре: ведь, черт меня подери, все тузы у вас, а между тем я слежу за вами с тех пор, как мы взяли карты в руки: вы играете честно, не передергиваете… Стало быть, дело в протестантской вере…

— Вы задолжали мне еще шесть экю, — спокойно заметил Ла Моль.

— Ах, как сильно вы меня искушаете! — сказал Коконнас, — И если ночью я останусь недоволен герцогом де Гизом…

— Что тогда?

— Тогда я завтра же попрошу вас представить меня королю Наваррскому, и будьте покойны: уж если я стану гугенотом, то большим, чем Лютер, Кальвин, Меланхтон и все реформаторы вместе взятые.

— Те! Вы поссоритесь с нашим хозяином, — сказал Ла Моль.

— Да, верно, — согласился Коконнас, взглянув в сторону кухни. — Нет, он нас не слышит, он сейчас очень занят.

— А что он делает? — спросил Ла Моль, который не мог видеть хозяина со своего места.

— Он разговаривает с… Черт подери! Это он!

— Кто — он?

— Да та ночная птица, с которой он разговаривал, когда мы подъехали к гостинице, — человек в желтом камзоле и в плаще цвета древесного гриба. Черт побери! Как он увлекся! Эй! Ла Юрьер! Уж не занимаетесь ли вы политикой? Признавайтесь!

Но на этот раз Ла Юрьер ответил таким энергичным, таким повелительным жестом, что Коконнас, несмотря на свое пристрастие к раскрашенным картонкам, встал и пошел к нему.

— Что с вами? — спросил Ла Моль.

— Вам вина, граф? — спросил Ла Юрьер, хватая Коконнаса за руку. — Сейчас подадут. Грегуар! Вина господам!

Потом прошептал Коконнасу на ухо:

— Молчите! Молчите, или смерть вам! И спровадьте куда-нибудь вашего товарища.

Ла Юрьер был так бледен, а желтый человек так мрачен, что Коконнас почувствовал дрожь во всем теле и, обернувшись к Ла Молю, сказал:

— Дорогой господин де Ла Моль, прошу извинить меня: я в один присест проиграл пятьдесят экю. Мне сегодня не везет, и я боюсь зарваться.

— Отлично, отлично, сударь, как вам угодно, — отвечал Ла Моль. — Кроме того, я не откажусь прилечь на минуту. Ла Юрьер!

— Что угодно, ваше сиятельство?

— Разбудите меня, если за мной придут от короля Наваррского. Я лягу не раздеваясь, чтобы в любую минуту быть готовым.

— Я последую вашему примеру, — заявил Коконнас, — а чтобы его светлости не ждать меня ни минуты, я сделаю себе значок. Ла Юрьер, дайте мне ножницы и белой бумаги.

— Грегуар! — крикнул Ла Юрьер. — Белой бумаги для письма и ножницы, чтобы сделать конверт!

«Ого! — сказал себе пьемонтец:

— Честное слово, здесь готовится нечто из ряда вон выходящее».

— Спокойной ночи, господин де Коконнас! — сказал Ла Моль. — А вы, милейший хозяин, будьте любезны, проводите меня в мою комнату. Желаю вам успеха, мой новый друг!

И Ла Моль, сопровождаемый Ла Юрьером, исчез из виду на винтовой лестнице. Тогда таинственный человек схватил Коконнаса за локоть, подтащил к себе и торопливо заговорил:

— Сударь, сто раз вы чуть не выдали тайну, от которой зависит судьба королевства! Благодарение Богу, вы вовремя прикусили язык. Еще одно слово, и я пристрелил бы вас из аркебузы. К счастью, теперь мы одни, так слушайте.

— Но кто вы такой, как вы смеете говорить со мной таким повелительным тоном? — спросил Коконнас.

— Вы слышали о де Морвеле?

— Убийце адмирала?

— И капитана де Муи.

— Да, конечно.

— Так вот, де Морвель — это я.

— Ого-го! — произнес Коконнас.

— Слушайте же.

— Черт побери! Конечно, слушаю.

— Тс! — прошипел де Морвель и приложил палец к губам.

Коконнас прислушался.

В ту же минуту они услышали, что хозяин захлопнул дверь какой-то комнаты, запер дверь в коридоре на засов и подбежал к собеседникам.

Он подал стул Коконнасу и стул Морвелю, взял третий себе и сказал:

— Господин де Морвель, все заперто, можете говорить.

Морвель

На Сен-Жермен-Л'Осеруа пробило одиннадцать часов вечера. Морвель считал один за другим удары, дрожащие звуки которых зловеще раздавались в ночи, и, когда последний удар замер в воздухе, сказал, обращаясь к Коконнасу, ощетинившемуся при виде предосторожностей, которые принимали эти два человека:

— Сударь, вы добрый католик?

— Я думаю! — отвечал Коконнас.

— Сударь, — продолжал Морвель, — вы преданы королю?

— Душой и телом. Я считаю, что вы, сударь, оскорбляете меня, задавая мне подобный вопрос.

— Не будем ссориться из-за этого; вы пойдете с нами?

— Куда?

— Это не имеет значения. Предоставьте себя в наше распоряжение. От этого зависит ваше благосостояние, а быть может, и ваша жизнь.

— Предупреждаю вас, что в полночь у меня будет дело в Лувре.

— Туда-то мы и пойдем.

— Меня ждет герцог де Гиз.

— Нас тоже.

— Но у меня особый пароль для входа, — продолжал Коконнас, несколько уязвленный тем, что ему приходится делить честь аудиенции у герцога с де Морвелем и Ла Юрьером.

— У нас тоже.

— Но у меня особый опознавательный знак! Морвель улыбнулся, вытащил из-за пазухи пригоршню крестов из белой материи, один дал Ла Юрьеру, один Коконнасу, один взял себе. Ла Юрьер прикрепил свой к шлему, а Морвель к шляпе.

— Вот как! — удивился Коконнас. — Значит, и свидание, и пароль, и знак — для всех?

— Да, лучше сказать — для всех добрых католиков.

— Стало быть, в Лувре — торжество, королевский пир, — воскликнул Коконнас. — И на него не хотят пускать этих собак-гугенотов?.. Здорово! Отлично! Превосходно!! Довольно с них, покрасовались!

— Да, в Лувре торжество, королевский пир, в котором будут участвовать и гугеноты. — ответил Морвель. — Больше того — они-то и будут героями дня, они-то и заплатят за пир, так что если вы хотите быть с нами, мы начнем с того, что пойдем и пригласим их вождя, их поборника, их Гедеона, как они его называют.

— Адмирала? — воскликнул Коконнас.

— Да, старика Гаспара, по которому я промахнулся, как дурак, хотя стрелял из аркебузы самого короля.

— Вот почему, дорогой дворянин, я чистил свой шлем, вострил шпагу и точил ножи, — проскрежетал Ла Юрьер, нарядившийся военным.

Коконнас вздрогнул и стал бледен, как смерть, начиная понимать, в чем дело.

— Как?.. Это правда? — воскликнул он. — Так это торжество, этот пир… означают… что мы…

— Вы очень недогадливы, сударь, — сказал Морвель, — сейчас видно, что вам в отличие от нас не надоела наглость этих еретиков.

— Стало быть, вы решили пойти к адмиралу и… — начал Коконнас.

Морвель улыбнулся и подвел Коконнаса к окну.

— Взгляните туда. — сказал он, — видите в конце улицы, на маленькой площади за церковью, людей, которые бесшумно выстраиваются в темноте?

— Да.

— У всех этих людей на шляпе такой же белый крест, как у Ла Юрьера, у вас и у меня.

— И что же?

— А то, что это рота швейцарцев из западных кантонов под командованием Токено, а вам известно, что эти господа из западных кантонов — друзья-приятели короля.

— Ого-го! — произнес Коконнас.

— Теперь смотрите: вон там, по набережной, скачет отряд кавалеристов; вы узнаете командира?

— Как же я могу узнать его? — спросил взволнованный Коконнас. — Ведь я приехал в Париж только сегодня вечером!

— Это тот самый человек, с которым вы должны увидеться в полночь в Лувре. Там он и будет ждать вас.

— Так это герцог де Гиз?

— Он самый. А сопровождают его бывший купеческий старшина Марсель и теперешний старшина Шорон. Оба держат наготове отряды горожан. А вот по нашей улице идет командир нашего квартала; смотрите хорошенько, что он будет делать.

— Он стучит во все двери. А что такое на дверях, в которые он стучит?

— Белый крест, молодой человек, такой же крест, как у нас на шляпах. Прежде, бывало, люди предоставляли Богу отмечать своих; теперь мы стали вежливее и избавляем Его от этого труда.

— Да, куда он ни постучит, всюду отворяется дверь и выходят вооруженные горожане.

— Он постучится и к нам, и мы тоже выйдем.

— Но поднимать на ноги столько народа, чтобы убить одного старика гугенота, это… черт побери! Это позор! Это достойно душегубов, а не солдат! — воскликнул Коконнас.

— Молодой человек, — отвечал Морвель, — если вам неохота возиться со стариками, вы можете выбрать себе молодых. Тут найдется дело на любой вкус. Если вы презираете кинжалы, можете поработать шпагой: ведь гугеноты не такие люди, чтобы покорно дали себя перерезать, и к тому же, как вам известно, все они, и старые и молодые, очень живучи.

— Так вы собираетесь перебить их всех?! — вскричал Коконнас.

— Всех.

— По приказу короля?

— Короля и герцога де Гиза.

— И когда же?

— Как только ударят в набат на колокольне Сен-Жермен-Л'Осеруа.

— Ах, вот почему этот милый немец, служащий у герцога Гиза… как бишь его зовут?

— Господин Бэм.

— Верно… Вот почему он мне сказал, чтобы я бежал в Лувр с первым ударом набата.

— Вы, стало быть, видели Бэма?

— И видел, и говорил с ним.

— Где?

— В Лувре. Он-то и провел меня туда и сказал пароль, который…

— Взгляните.

— Черт побери! Да, это он!

— Хотите поговорить с ним?

— С превеликим удовольствием, клянусь душой! Морвель тихонько отворил окно. В самом деле, это был Бэм и с ним человек двадцать горожан.

— «Гиз и Лотарингия»! — произнес Морвель. Бэм обернулся и, сообразив, что обращаются к нему, подошел.

— А-а, это фы, каспатин де Морфель.

— Да, я; кого вы ищете?

— Я ищу гостиниц «Путефодный звезда», чтоп предупредить некий каспатин де Гогоннас.

— Я здесь, господин Бэм! — отозвался молодой человек.

— А-а! Карашо! Отшень карашо!.. Фы готов?

— Да. Что надо делать?

— Што фам будет сказать каспатин де Морфель. Он топрый католик.

— Слышите? — спросил Морвель.

— Да, — ответил Коконнас. — А куда идете вы, господин Бэм?

— Я? — со смехом ответил вопросом на вопрос Бэм.

— Да, вы.

— Я иду скасать словешко атмиралу.

— Скажите ему, на всякий случай, два, — посоветовал Морвель, — и если он встанет после первого, то уж не встанет после второго.

— Бутте покоен, каспатин де Морфель, бутте покоен и дрессируйте мне карашо этот молодой шелофек.

— Да, да, не беспокойтесь, все Коконнасы по природе хорошие охотничьи собаки и чуткие ищейки.

— Прошшайте.

— Идите.

— А фы?

— Начинайте охоту, а мы подоспеем к дележу добычи.

Бэм отошел, и Морвель затворил окно.

— Слышите, молодой человек? — спросил Морвель. — Если у вас есть личный враг, то, даже если он и не совсем гугенот, занесите его в свой список — между другими пройдет и он.

Коконнас, ошеломленный тем, что видел и слышал, посматривал то на хозяина, принимавшего грозные позы, то на Морвеля, который спокойно вынимал из кармана какую-то бумагу.

— Вот мой список, — сказал Морвель, — триста человек. Пусть каждый добрый католик сделает в эту ночь десятую долю той работы, какую сделаю я, и завтра во всем королевстве не останется ни одного еретика.

— Тс! — произнес Ла Юрьер.

— Что такое? — в один голос спросили Коконнас и Морвель.

На Сен-Жермен-Л'Осеруа раздался первый удар набата.

— Сигнал! — воскликнул Морвель. — Стало быть, часы спешат? Мне сказали, что все начнется в полночь… Что ж, тем лучше! Для славы Бога и короля лучше, чтобы часы не отставали, а спешили.

И в самом деле послышались зловещие удары колокола. Вскоре грянул и первый ружейный выстрел, и почти сейчас же свет нескольких факелов вспыхнул молнией на улице Арбр-сек.

Коконнас стер рукой пот со лба.

— Началось, пошли! — крикнул Морвель.

— Одну минуту, одну минуту! — заговорил хозяин. — Прежде чем отправиться в поход, мы должны обезопасить свои квартиры, как говорят на войне. Я не хочу, чтобы зарезали мою жену и детей, пока меня не будет дома: здесь остается гугенот.

— Ла Моль?! — воскликнул Коконнас, отшатнувшись.

— Да! Нечестивец попал в пасть к волку.

— Как? Вы нападете на вашего постояльца? — спросил Коконнас.

— Для этого-то я и оттачивал рапиру.

— Ну, ну! — произнес пьемонтец, хмуря брови.

— До сих пор я резал только кроликов, уток да цыплят, — сказал почтенный трактирщик. — А как убивают людей, я понятия не имею. Вот я и поупражняюсь на постояльце. Коли я сделаю это неуклюже, то, по крайности, некому будет смеяться надо мной.

— Черт побери! Это жестоко! — вознегодовал Коконнас. — Господин де Ла Моль — мой товарищ. Господин де Ла Моль со мной ужинал. Господин де Ла Моль играл со мной в карты!

— Но господин де Ла Моль — еретик, — вмешался Морвель. — Господин де Ла Моль обречен, и если его не убьем мы, его убьют другие.

— Не говоря уже о том, что он выиграл у вас пятьдесят экю, — добавил хозяин.

— Верно, — ответил Коконнас, — но выиграл честно, я в этом уверен.

— Честно или не честно, а платить придется. А вот ежели я убью его — вы будете квиты.

— Ну, ну, господа, поторапливайтесь! — прикрикнул Морвель. — Стреляйте из аркебузы, колите его рапирой, стукните молотком или каминной доской — чем угодно, только давайте покончим с ним поскорее, если хотим исполнить наше обещание и вовремя прийти к адмиралу на помощь герцогу де Гизу.

Коконнас тяжело вздохнул.

— Я бегу к нему, — сказал Ла Юрьер, — подождите меня.

— Черт побери! — воскликнул Коконнас. — Он еще причинит страдания бедному мальчику, а может быть, и обворует его! Я пойду, чтобы в случае чего прикончить его сразу и не дать его обворовать.

С этим благородным намерением Коконнас бросился по лестнице вслед за Ла Юрьером и быстро догнал его, так как Ла Юрьер, поднимаясь по лестнице, начал раздумывать, а следовательно, замедлил шаг.

В ту самую минуту, когда он и следовавший за ним Коконнас подходили к двери в комнату Ла Моля, на улице раздались выстрелы и тотчас они услышали, как Ла Моль соскочил с кровати и под его ногами заскрипели половицы.

— Черт! — проворчал встревоженный Ла Юрьер. — Видать, он проснулся.

— Похоже на то, — ответил Коконнас.

— Он будет защищаться?

— Он вполне способен на это. А знаете, Ла Юрьер, забавная будет штука, если он вас убьет.

— Гм! Гм! — хмыкнул Ла Юрьер.

Но, ощущая в руках добрую аркебузу, он набрался духа и сильным ударом ноги распахнул дверь.

Тут они увидели, что Ла Моль без шляпы, но совсем одетый, стоит, загородившись кроватью, со шпагой в зубах и с пистолетами в руках.

— Ого-го! — произнес Коконнас, раздувая ноздри, как хищное животное, почуявшее кровь. — Дело-то становится занятным, Ла Юрьер. Ну, что же вы? Вперед!

— А-а! Стало быть, меня хотят убить! — сверкая глазами, крикнул Ла Моль. — Так это ты, мерзавец?

Вместо ответа Ла Юрьер приложил аркебузу к плечу и прицелился в молодого человека. Но Ла Моль увидел это, и в тот момент, когда раздался выстрел, он упал на колени, и пуля пролетела у него над головой.

— Ко мне, ко мне, господин де Коконнас! — крикнул Ла Моль.

— Ко мне, ко мне, господин де Морвель! — кричал Ла Юрьер.

— Честное слово, господин де Ла Моль, — ответил Коконнас, — все, что я могу сделать в этом случае, это не трогать вас. По-видимому, сегодня ночью избивают всех гугенотов именем короля. Выпутывайтесь сами, как знаете.

— А-а! Предатели! Убийцы! Вот как! Ну, подождите!

И Ла Моль, прицелившись, спустил курок одного из своих пистолетов. Ла Юрьер, не спускавший с него глаз, успел отскочить в сторону, но Коконнас, не ожидавший такого ответа, остался стоять на месте, и пуля задела ему плечо.

— Черт побери! — крикнул он, заскрежетав зубами. — Принимаю вызов; померяемся силами, раз ты этого хочешь!

И, обнажив рапиру, он бросился на Ла Моля. Будь они один на один, Ла Моль, конечно, принял бы вызов, но за спиной Коконнаса стоял Ла Юрьер, перезаряжавший аркебузу, а, кроме того, на зов трактирщика уже спешил Морвель, взбегавший по лестнице, перешагивая через несколько ступенек. Поэтому Ла Моль бросился в соседнюю комнату и запер за собой дверь на задвижку.

— Ах, негодяй! — крикнул Коконнас, стуча в дверь эфесом шпаги. — Ну, погоди, сейчас я столько же раз продырявлю тебя шпагой, сколько вечером ты выиграл у меня экю! Я-то пришел, чтобы тебя не мучили, я-то пришел, чтобы тебя не обокрали, а ты мне отплачиваешь за это пулей в плечо! Погоди, мерзавец! Погоди!

Ла Юрьер подошел к запертой двери и одним ударом приклада аркебузы разнес ее в щепки.

Коконнас устремился в комнату, но чуть не ткнулся носом в стену: комната была пуста, окно распахнуто.

— Он, наверное, выпрыгнул в окно. — сказал трактирщик. — Но это пятый этаж; и он разбился насмерть.

— Или удрал на соседнюю крышу, — сказал Коконнас, влезая на подоконник и собираясь преследовать Ла Моля по скользкому и крутому скату крыши. Но Морвель и Ла Юрьер бросились к нему и втащили его обратно в комнату.

— Вы с ума сошли? — крикнули они в один голос. — Вы же разобьетесь!

— Вот еще! — ответил Коконнас. — Ведь я горец, я привык бегать по ледникам. А если меня еще и оскорбили, так за оскорбителем я полезу на небо или спущусь в ад, какой бы дорогой он туда ни отправился. Пустите меня!

— Оставьте! — сказал Морвель. — Или он уже мертв, или уже далеко. Идемте с нами, и если этот от вас ускользнул, вы найдете тысячу других.

— Вы правы! — прорычал Коконнас. — Смерть гугенотам! Я должен отомстить за себя, и чем скорее, тем лучше.

Все трое скатились с лестницы, как лавина.

— К адмиралу! — крикнул Морвель.

— К адмиралу! — повторил Ла Юрьер.

— Что ж, отправимся к адмиралу, если вам угодно, — согласился Коконнас.

Оставив гостиницу «Путеводная звезда» на попечение Грегуара и прочих слуг, все трое выскочили из дома и побежали к дому адмирала на улицу Бетизи; яркое пламя и грохот выстрелов указывали им дорогу.

— Кто это? — закричал Коконнас. — Какой-то человек бежит без камзола и без перевязи.

— А это кто-нибудь спасается, — сказал Морвель.

— Ну что же вы?! Ведь у вас аркебузы! — крикнул Коконнас.

— Нет, ни за что; я берегу порох для лучшей дичи, — отвечал Морвель.

— Тогда вы, Ла Юрьер!

— Подождите, подождите! — сказал трактирщик, прицеливаясь.

— Ну да, подождите! — крикнул Коконнас. — Пока вы ждете, он убежит!

Он бросился за несчастным и вскоре настиг его, так как тот был ранен. Но в то мгновение, когда Коконнас, чтобы не наносить удара в спину, крикнул ему: «Обернись! Да обернись же!», раздался выстрел, в ушах Коконнаса раздался свист пули, и беглец покатился по земле, как бегущий со всех ног заяц, настигнутый выстрелом охотника.

Позади Коконнаса раздался торжествующий крик; пьемонтец обернулся и увидел трактирщика, потрясавшего своим оружием.

— Ага! Почин сделан! — закричал он.

— Да, но вы чуть не прострелили меня насквозь.

— Берегитесь, сударь! Берегитесь! — крикнул Ла Юрьер.

Коконнас отскочил. Раненый приподнялся на одно колено и, пылая местью, хотел ударить Коконнаса кинжалом, но трактирщик вовремя предостерег пьемонтца.

— Ах, гадина! — взревел Коконнас, и, набросившись на раненого, три раза вонзил ему в грудь шпагу по рукоятку.

— А теперь к адмиралу! К адмиралу! — крикнул он, оставив гугенота, бившегося в предсмертных судорогах.

— Эге, дорогой дворянин, вы, кажется, входите во вкус, — сказал Морвель.

— Вы правы, — ответил Коконнас. — Уж не знаю, пьянит ли меня запах пороха, или возбуждает вид крови, но, черт побери, меня так и тянет убивать. Это своего рода облава на людей. До сих пор я так охотился только на волков да на медведей, но, клянусь честью, облава на людей мне кажется куда увлекательнее! И все трое побежали своей дорогой.

VIII

РЕЗНЯ

Дом адмирала стоял, как мы сказали, на улице Бетизи. Это было большое здание в глубине двора, выходившее двумя крыльями на улицу. Ворота и две калитки в каменной ограде, отделявшей дом от улицы, вели во двор.

Когда три наших гизара появились в конце улицы Бетизи, которая являлась продолжением улицы Фосе-Сен-Жермен-Л'Осеруа, они увидели, что дом адмирала окружен швейцарцами, солдатами и вооруженными горожанами; каждый из них держал в правой руке кто шпагу, кто пику, кто аркебузу, а некоторые держали в левой руке факелы и освещали эту сцену колеблющимся погребальным светом, который, следуя движениям факелоносцев, то падал на мостовую, то полз по стенам вверх, то пробегал по этому живому морю, где каждый предмет вооружения отсвечивал своим блеском. Вокруг дома и, на близлежащих улицах — Тиршап, Этьен и Бертен-Пуаре — свершалось страшное дело. Слышались пронзительные крики, громыхали выстрелы, и время от времени какой-нибудь несчастный, полуголый, бледный, окровавленный, большими прыжками, как преследуемая лань, пробегал по мертвенному световому кругу, где, казалось, мечется стая демонов.

В одну минуту Коконнас, Морвель и Ла Юрьер, белые кресты которых были замечены издали и которые были поэтому встречены громкими приветствиями, очутились в самой гуще толпы, тяжело дышавшей и тесно сомкнутой, как свора собак. Они, конечно, не пробились бы сквозь нее, но многие узнали Морвеля и дали ему дорогу. Коконнас и Ла Юрьер прошмыгнули за ним, и, таким образом, всем троим удалось проскользнуть во двор.

Посреди двора, в ограде которого все три калитки были выломаны, на пустом пространстве, почтительно освобожденном убийцами, стоял человек; он опирался на обнаженную шпагу и не сводил глаз с балкона, находившегося на высоте около пятнадцати футов от земли и тянувшегося под центральным окном здания. Этот человек нетерпеливо притоптывал ногой и время от времени оборачивался, чтобы спросить о чем-то у тех, кто стоял ближе к нему.

— Нет и нет! — сказал он. — Никого!.. Наверно, его предупредили, и он бежал. Как вы думаете, дю Га?

— Не может быть, ваша светлость.

— Почему не может быть? Вы же сами мне говорили, что за минуту до нашего прихода какой-то человек без шляпы, с обнаженной шпагой в руке, бежавший, точно от погони, постучал в ворота и его впустили!

— Верно, ваша светлость! Но почти тотчас же вслед за ним пришел Бэм, все двери были выломаны, а дом окружен. Человек войти-то вошел, но выйти он никак не мог.

— Эге! Если не ошибаюсь, это герцог де Гиз? — спросил Коконнас мэтра Ла Юрьера.

— Он самый, сударь. Да, это великий Генрих де Гиз собственной персоной, и он наверняка дожидается, когда выйдет адмирал, чтобы разделаться с ним так же, как адмирал разделался с его отцом. Каждому свой черед, сударь, и сегодня, слава Богу, пришел наш.

— Эй! Бэм! Эй! — крикнул герцог своим могучим голосом. — Неужели еще не кончено?

Концом своей шпаги, такой же нетерпеливой, как и он сам, герцог высек искры из мостовой.

В ту же минуту в доме послышались крики, затем выстрелы, громкий топот и бряцание оружия, а затем снова наступила тишина.

Герцог рванулся было к дому.

— Ваша светлость, ваша светлость! — сказал дю Га, приблизившись к герцогу и остановив его. — Ваше достоинство требует, чтобы вы оставались здесь и ждали.

— Ты прав, дю Га! Спасибо! Я подожду. Но, по правде говоря, я умираю от нетерпения и беспокойства. А вдруг он ускользнул от меня?

Внезапно топот ног в доме стал слышнее… на оконных стеклах второго этажа заиграли красные отблески, как на пожаре.

Балконная дверь, столько раз привлекавшая взоры герцога, распахнулась или, вернее, разлетелась вдребезги, и на балконе появился человек; лицо его было бледно, шея залита кровью.

— Бэм! Ты! Наконец-то! — крикнул герцог. — Ну что? Что?

— Фот! Фот он! — хладнокровно ответил немец, нагнулся, и тут же стал с усилием разгибаться, видимо поднимая какую-то большую тяжесть.

— А остальные? Где же остальные? — нетерпеливо спросил герцог.

— Оздальные коншают оздальных.

— А ты что делаешь?

— Сейшас уфидить; отойтить назат немношко. Герцог сделал шаг назад.

В эту минуту стало видно и то, что немец с таким усилием подтягивал к себе.

Это было тело старика.

Бэм поднял его над перилами балкона, раскачал в воздухе и бросил к ногам своего господина.

Глухой звук падения, потоки крови, хлынувшей из тела и далеко обрызгавшей мостовую, ужаснули всех, не исключая и герцога, но чувство ужаса скоро уступило место любопытству — все присутствующие сделали несколько шагов вперед, и дрожащий свет факела упал на жертву.

Стали видны седая борода, суровое благородное лицо и окоченевшие руки.

— Адмирал! — разом воскликнули двадцать голосов и разом смолкли.

— Да, это адмирал! Это он! — сказал герцог, подойдя к трупу и разглядывая его с молчаливой радостью.

— Адмирал! Адмирал! — вполголоса повторяли свидетели этой страшной сцены, сбившись в кучу и робко приближаясь к великому поверженному старцу.

— Ага, Гаспар! Вот ты наконец! — торжествующе произнес герцог де Гиз. — Ты приказал убить моего отца, теперь я мщу тебе!

И он дерзко поставил йогу на грудь протестантского героя.

Но в тот же миг глаза умирающего с усилием открылись, его простреленная, залитая кровью рука сжалась в последний раз, и, оставаясь неподвижным, адмирал ответил святотатцу замогильным голосом:

— Генрих де Гиз! Когда-нибудь и ты почувствуешь на груди ногу твоего убийцы. Я не убивал твоего отца. Будь ты проклят!

Герцог невольно вздрогнул, побледнел, и ледяной холод пробежал по его телу; он провел рукой по лбу, как бы отгоняя мрачное видение, затем опустил руку и решился еще раз взглянуть на адмирала, но глаза его уже закрылись, рука лежала неподвижно, а вместо страшных слов изо рта хлынула черная кровь, заливая седую бороду.

Герцог с решимостью отчаяния взмахнул шпагой.

— Итак, фаша светлость, фы дофолен? — спросил Бэм.

— Да, да, мой храбрый Бэм! — ответил Генрих. — Ты отомстил…

— За херцог Франсуа, та?

— За религию, — сдавленным голосом ответил Генрих. — А теперь, — продолжал он, обращаясь к швейцарцам, солдатам и горожанам, заполнившим улицу и двор, — за дело, друзья мои, за дело!

— Здравствуйте, господин Бэм! — сказал Коконнас, не без восхищения подходя к немцу, все еще стоявшему на балконе и спокойно вытиравшему свою шпагу.

— Так это вы спровадили его на тот свет? — с восторгом крикнул Ла Юрьер. — Как это вам удалось, достойнейший из дворян?

— О-о! Ошень просто, ошень просто! Он слыхал шум, отфорял свой тферь, я протыкал его мой рапир. Но это еще не фсе, я тумай, Телиньи еще стоит за себя, я слышать, он кришит.

В самом деле, в эту минуту послышались отчаянные, как будто женские вопли, и красноватые отблески осветили одно из крыльев дома, образовывавших галерею. Появились двое бегущих мужчин, их преследовала целая вереница убийц. Одного мужчину убили выстрелом из аркебузы; другой подбежал к открытому окну, и, не испугавшись высоты и не убоявшись врагов, ждавших его внизу, бесстрашно спрыгнул во двор.

— Бей! Бей! — закричали убийцы, видя, что жертва ускользает от них.

Человек поднялся на ноги, подобрал шпагу, выскользнувшую у него из рук при падении, бросился, наклонив голову, сквозь толпу, сбил с ног несколько человек, проткнул кого-то шпагой и среди треска пистолетных выстрелов и злобной ругани промахнувшихся по нем солдат молнией промелькнул мимо Коконнаса, который с кинжалом в руке поджидал его у ворот.

— Есть! — крикнул пьемонтец, проколов беглецу предплечье тонким, острым клинком кинжала.

— Подлец! — крикнул тот в ответ, хлестнув своего врага клинком по лицу: в узком пролете ворот нанести удар шпагой было невозможно.

— Тысяча чертей! Это господин де Ла Моль! — воскликнул Коконнас.

— Господин де Ла Моль! — повторил Ла Юрьер и Морвель.

— Он-то и предупредил адмирала! — заорали солдаты.

— Бей! Бей! — вопили со всех сторон.

Коконнас, Ла Юрьер и с десяток солдат бросились в погоню за Ла Молем, а тот, покрытый кровью, охваченный тем возбуждением, которое и является последним пределом жизненных сил человека, мчался по улицам, руководствуясь одним инстинктом. Топот и крики гнавшихся за ним врагов подстегивали и словно окрыляли его. Порой ему хотелось бежать медленнее, но свистнувшая рядом пуля вновь заставляла его ускорить бег. Он уже не дышал, не вдыхал и не выдыхал воздух — из его груди вырывались глухие хрипы и сиплые стоны. Кровь, сочившаяся из головы, смешивалась с потом и заливала лицо.

Вскоре камзол начал стеснять биение его сердца, и Ла Моль сорвал с себя камзол. Вскоре и шпага оказалась слишком тяжелой для его руки — он отшвырнул и шпагу.

Порой ему казалось, что топот врагов отдаляется и что ему удастся ускользнуть от своих палачей, но на их крики сбегались другие убийцы, находившиеся поблизости; бросив свою кровавую работу, они бросались за ним. Внезапно слева от себя Ла Моль увидел спокойно текущую реку и почувствовал, что если он бросится в нее, как загнанный олень, то испытает невыразимое блаженство, и только крайнее напряжение разума удержало его от этого. А справа возвышался Лувр, мрачный, неколебимый, но полный глухих, зловещих звуков. Через подъемный мост взад и вперед сновали шлемы и панцири, сверкавшие холодным отблеском лунных лучей. Ла Моль подумал о короле Наваррском и о Колиньи, то были единственные его покровители. Он собрал все свои силы, взглянул на небо, давая про себя обет стать католиком, если спасется, уловкой выиграл шагов тридцать расстояния у гнавшейся за ним стаи, свернул направо к Лувру, бросился на подъемный мост, смешался с кучей солдат, получил новый удар кинжалом, скользнувшим вдоль ребер, и, несмотря на крики «Бей! Бей!», раздававшиеся со всех сторон, несмотря на изготовившихся к бою часовых, стрелой промчался во двор, влетел в двери, взбежал по лестнице на третий этаж и, прислонившись к знакомой ему двери, начал стучать в нее кулаками и ногами.

— Кто там? — тихо спросил женский голос.

— Господи, Господи! — бормотал Ла Моль. — Они идут… я их слышу… я их вижу… Это я!.. Я!..

— Кто вы? — произнес тот же голос. Ла Моль вспомнил пароль.

— Наварра! Наварра! — крикнул он.

Дверь тотчас отворилась. Ла Моль, не поблагодарив и даже не заметив Жийону, ворвался в прихожую, пробежал коридор, две или три комнаты и очутился в спальне, освещенной лампой, свисавшей с потолка.

На кровати резного дуба за бархатным, расшитым золотыми лилиями пологом лежала полуобнаженная женщина и, опершись на локоть, смотрела на него расширенными от ужаса глазами.

Ла Моль подбежал к лежавшей даме.

— Сударыня! — вскричал он — Там убивают, там режут моих собратьев! Они хотят убить, хотят зарезать и меня… Ах! Ведь вы королева… Спасите меня!

Он бросился к ее ногам, оставив на ковре широкий кровавый след.

Увидев перед собой человека на коленях, растерзанного, бледного, королева Наваррская приподнялась и, в страхе закрыв лицо руками, начала звать на помощь.

— Бога ради не зовите! — говорил Ла Моль, пытаясь встать. — Если вас услышат, я погиб! Убийцы гнались за мной, они были уже на лестнице. Я слышу их… Вот они! Вот!

— На помощь! — вне себя кричала королева Наваррская. — На помощь!

— Ах! Вы убиваете меня! — в отчаянии сказал Ла Моль. — Умереть от звука такого чарующего голоса, умереть от такой прекрасной руки! Не думал я, что это может случиться!

В ту же минуту дверь распахнулась, и в комнату ворвалась толпа людей, запыхавшихся, разъяренных, с лицами, испачканными порохом и кровью, со шпагами, аркебузами и алебардами.

Их вел за собой Коконнас; с рыжими всклокоченными волосами, с бледно-голубыми, неестественно расширенными глазами, с кровоточащей раной на щеке, нанесенной шпагою Ла Моля, пьемонтец был страшен.

— Черт побери! Вот он, вот он! А-а, наконец-то попался! — кричал Коконнас.

Ла Моль поискал глазами какое-нибудь оружие, но не нашел ничего. Он посмотрел на королеву и увидел на ее лице выражение глубокой жалости. Тогда он понял, что только она может спасти его, метнулся к ней и обнял ее.

Коконнас сделал три шага вперед и концом длинной рапиры нанес еще одну рану в плечо своего врага; несколько капель красной теплой крови, словно роса, окропили белые душистые простыни Маргариты.

Увидев кровь, чувствуя содрогания прижавшегося к ней человека, Маргарита бросилась вместе с ним в проход между кроватью и стеной. И вовремя: силы Ла Моля иссякли, он был не в силах пошевельнуться — ни для того, чтобы бежать, ни для того, чтобы защищаться. Склонив голову на плечо молодой женщины, он судорожно цеплялся за нее руками, раздирая тонкий вышитый батист, облекавший волною газа тело Маргариты.

— Ваше величество! Спасите! — пролепетал он замирающим голосом.

Больше он уже ничего не мог сказать. Глаза его, словно подернутые предсмертной дымкой, затуманились, голова бессильно запрокинулась, руки повисли, ноги подкосились, и он упал на пол в лужу своей крови, увлекая за собой и королеву.

Коконнас, возбужденный криками, опьяненный запахом крови, ожесточенный яростной погоней, протянул руку к королевскому алькову. Одно мгновение — и он пронзил бы сердце Ла Моля, а может быть, и сердце Маргариты.

При виде обнаженного клинка, а главное, при виде этой неслыханной дерзости дочь королей выпрямилась во весь рост и вскрикнула, и в этом страшном крике было столько негодования, ярости и гнева, что пьемонтец замер под властью неведомого ему чувства; правда и то, что если бы на сцене не появилось новое действующее лицо, это чувство растаяло бы так же быстро, как снег под лучами апрельского солнца.

Но дверь, скрытая в стене, внезапно распахнулась, и в комнату вбежал бледный, взъерошенный юноша лет шестнадцати-семнадцати в черном одеянии.

— Сестра, не бойся, не бойся! Я здесь! Я здесь! — крикнул он.

— Франсуа! Франсуа! Помоги мне! — воскликнула Маргарита.

— Герцог Алансонский! — прошептал Ла Юрьер, опуская аркебузу.

— Черт побери! Принц крови! — отступив на шаг, пробурчал Коконнас.

Герцог Алансонский огляделся вокруг.

Маргарита с распущенными волосами, еще красивее, чем всегда, стояла, прислонившись к стене, одна среди мужчин, в глазах которых сверкала ярость, по лбу у нее струился пот, на губах выступила пена.

— Мерзавцы! — крикнул герцог.

— Спаси меня, брат! — сказала Маргарита, теряя силы. — Они хотят меня убить.

Бледное лицо герцога вспыхнуло.

Он был безоружен, но, помня, кто он такой, он, судорожно сжав кулаки, стал наступать на Коконнаса и его товарищей, а они в страхе отступали перед его сверкавшими, как молнии, глазами.

— Может быть, вы убьете и принца крови? Ну-ка! Они продолжали отступать.

— Эй, командир моей охраны! — крикнул он. — Сюда! Перевешайте этих разбойников!

Испуганный гораздо больше видом этого безоружного юноши, чем целым отрядом рейтаров или ландскнехтов, Коконнас уже допятился до двери. Ла Юрьер с быстротой оленя умчался вниз по лестнице, а солдаты теснились и толкались в прихожей, так как размеры двери не соответствовали их горячему желанию поскорее очутиться за стенами Лувра.

Тем временем Маргарита инстинктивно набросила свою камчатную простыню на лежавшего без чувств молодого человека и отошла от него.

Когда исчез последний убийца, герцог Алансонский обернулся.

— Сестра, ты ранена? — воскликнул он, увидав, что Маргарита вся в крови.

Он бросился к сестре с такой тревогой, которая сделала бы честь его братской нежности, если бы эта нежность не выдавала чувства, не приличествующего брату.

— Нет, не думаю. — ответила она, — а если и ранена, то легко.

— Но на тебе кровь, — сказал герцог, дрожащими руками ощупывая тело Маргариты, — откуда же она?

— Не знаю, — отвечала Маргарита. — Один из этих негодяев схватил меня — возможно, он был ранен.

— Схватить мою сестру! — воскликнул герцог. — О, если бы ты указала мне на него хоть пальцем, если бы ты сказала мне, кто из них это сделал, если бы я мог найти его!

— Tсc! — произнесла Маргарита.

— А что? — спросил Франсуа.

— Да то, что, если вас увидят у меня в комнате в это время…

— Разве брат не может зайти к сестре, Маргарита? Королева посмотрела на герцога Алансонского так пристально и так грозно, что юноша отошел подальше.

— Да, да, Маргарита, ты права, я пойду к себе, — сказал он. — Но не можешь же ты остаться одна в такую страшную ночь! Хочешь, я позову Жийону?

— Нет, нет, никого не надо. Иди. Франсуа, иди тем же ходом, каким пришел.

Юный принц повиновался сестре, и едва он исчез за дверью, как Маргарита, услышав вздох, донесшийся из-за ее кровати, бросилась к потайной двери, закрыла ее на засов, затем побежала к входной двери и заперла ее в ту самую минуту, когда по другому концу коридора несся, как ураган, большой отряд стрелков и солдат, преследуя гугенотов, живших в Лувре.

Она внимательно огляделась вокруг и, убедившись, что она действительно одна, вернулась к проходу за своей кроватью, убрала камчатную простыню, скрывшую тело Ла Моля от глаз герцога Алансонского, с трудом вытащила это бессильное тело на середину комнаты и, заметив, что несчастный еще дышит, села на пол, положила его голову к себе на колени и плеснула ему водой в лицо, чтобы привести его в чувство.

Только теперь, когда вода смыла с лица раненого слой пыли, пороха и крови. Маргарита узнала в нем того красивого дворянина, который, полный жизни и надежд, часа четыре тому назад явился к ней и просил ее ходатайствовать за него перед королем Наваррским и который расстался с ней, ослепленный ее красотой и заставивший ее самое погрузиться в мечту о нем.

Маргарита вскрикнула от страха, ибо теперь она чувствовала к раненому нечто большее, чем жалость: она почувствовала к нему симпатию; он был уже для нее не посторонним человеком, а почти знакомым. Под ее рукой красивое, но бледное, измученное болью лицо Ла Моля стало чистым; замирая от страха, почти такая же бледная, как и он, Маргарита положила руку ему на грудь — сердце еще билось. Тогда она протянула руку к стоявшему рядом столику, взяла флакончик с нюхательной солью и дала ее понюхать Ла Молю. Ла Моль открыл глаза.

— О Господи! — прошептал он. — Где я?

— Вы спасены! Успокойтесь! Вы спасены! — ответила Маргарита.

Ла Моль с трудом перевел взгляд на королеву и впился в нее глазами.

— Какая вы красавица! — пролепетал он.

Словно ослепленный, он опустил веки и тяжело вздохнул.

Маргарита тихо вскрикнула. Молодой человек побледнел, если возможно, больше прежнего, и она подумала, что это его последний вздох.

— Боже, Боже, сжалься над ним! — воскликнула она. В эту минуту раздался сильный стук в дверь, ведущую в коридор.

Маргарита приподнялась, поддерживая Ла Моля за плечи.

— Кто там? — крикнула она.

— Это я, я! — ответил женский голос. — Я герцогиня Неверская.

— Анриетта! — воскликнула королева. — Это не страшно, это друг, слышите, сударь?

Ла Моль сделал усилие и приподнялся на одно колено.

— Постарайтесь не упасть, пока я отворю дверь, — сказала королева.

Ла Моль оперся рукой об пол и таким образом сохранил равновесие.

Маргарита сделала было шаг к двери, но вдруг остановилась, задрожав от страха.

— Так ты не одна? — вскрикнула королева, услыхав бряцание оружия.

— Нет; со мной двенадцать телохранителей; мне дал их мой деверь, герцог де Гиз.

— Герцог де Гиз! — прошептал Ла Моль. — Убийца! Убийца!

— Тише! Ни слова! — сказала Маргарита и огляделась вокруг, соображая, куда бы спрятать раненого.

— Шпагу!.. Кинжал!.. — шептал Ла Моль.

— Чтобы защищаться? Это бесполезно: ведь их двенадцать, а вы один!

— Нет, не для того, чтобы защищаться, а чтобы не даться им в руки живым.

— Нет, нет, я вас спасу, — сказала Маргарита. — Ах, да! Кабинет!.. Идем, идем!

Ла Моль напряг все силы и, поддерживаемый Маргаритой, дотащился до кабинета. Маргарита заперла за ним дверь и спрятала ключ в кошелек.

— Ни крика, ни стона, ни вздоха — и вы спасены! — сказала она ему через дверь.

Затем набросила на плечи халат, отворила дверь своей подруге, и обе бросились в объятия друг к другу.

— Ваше величество! С вами ничего не случилось? — спросила герцогиня Неверская.

— Ничего, ничего, — ответила Маргарита, запахнув халат, чтобы не видно было следов крови на пеньюаре.

— Слава Богу! Но герцог де Гиз дал мне двенадцать телохранителей, чтобы они проводили меня до его дворца, а мне такая большая свита не нужна, и шестерых я оставлю вашему величеству. В такую ночь шесть телохранителей герцога де Гиза стоят целого полка королевских телохранителей.

Маргарита не решилась отказаться; она расставила шестерых телохранителей в коридоре и расцеловалась с герцогиней, а герцогиня в сопровождении шести других телохранителей отправилась во дворец герцога де Гиза, где она жила в отсутствие своего мужа.

IX

УБИЙЦЫ

Коконнас не бежал, он отступил. Ла Юрьер не бежал, он удрал. Первый скрылся, как тигр, второй, как волк.

Таким образом, Ла Юрьер уже был на площади Сен-Жермен-Л'Осеруа, когда Коконнас только выходил из Лувра.

Ла Юрьер, очутившись со своей аркебузой в одиночестве среди сновавших людей, среди свистевших пуль, среди выбрасываемых из окон трупов, целых, изрезанных на куски, почувствовал непреодолимый страх и начал осторожно пробираться к своей гостинице. Но, переходя с улицы Аверон на улицу Арбр-сек, он наткнулся на отряд швейцарцев и рейтаров, которым командовал Морвель.

— Вы что, уже закончили? — закричал Морвель, сам себя окрестивший «Истребителем короля». — Вы уже домой, милейший хозяин? А кой черт унес нашего дворянина из Пьемонта? С ним не случилось ничего плохого? Было бы жаль, он вел себя отлично!

— По-моему, ничего не случилось, — отвечал Ла Юрьер. — Надеюсь, он еще присоединится к нам.

— Вы откуда?

— Из Лувра — там, надо сказать, нас встретили неласково!

— Кто же это вас так встретил?

— Герцог Алансонский. Разве он не с нами?

— Его высочество герцог Алансонский имеет отношение только к тому, что касается лично его; если вы предложите ему разделаться с двумя старшими братьями как с гугенотами, он согласится, но с условием, чтобы он не был в этом замешан… А разве вы, Ла Юрьер, не собираетесь идти с этими храбрецами?

— А куда они идут?

— О, Господи! Да на улицу Монторгей; там живет один гугенотский сановник, мой знакомый, а у него жена и шестеро детей. Эти еретики ужасно плодовиты. Будет забавно!

— А сами вы куда идете?

— О! Я иду по особому делу.

— Слушайте, возьмите с собой меня, — произнес чей-то голос, заставивший Морвеля вздрогнуть, — вы знаете хорошие места, а мне хочется туда попасть.

— А-а! Вот и наш пьемонтец! — воскликнул Морвель.

— Вот и господин де Коконнас! — воскликнул Ла Юрьер. — А я думал, что вы идете вслед за мной.

— Черт! Вы улепетывали так, что не догонишь! А кроме того, я свернул с пути, чтобы швырнуть в реку негодного мальчишку, который кричал. «Долой папистов, да здравствует адмирал!» К сожалению, мне показалось, что этот пострел умеет плавать. Если хочешь утопить этих гнусных нечестивцев, надо бросать их в воду, как котят, едва лишь на свет появятся.

— Так вы говорите, что вы из Лувра? Что же, ваш гугенот нашел там себе убежище? — спросил Морвель.

— Ох, Господи! Нашел!

— Я послал ему пулю из пистолета еще во дворе у адмирала, когда он поднимал шпагу, но промахнулся, сам не знаю как.

— Ну, я-то не промахнулся, — заметил Коконнас, — я всадил ему в спину шпагу так, что конец ее оказался в крови на пять пальцев. При этом я сам видел, как он упал на руки королевы Маргариты. Красавица-женщина, черт побери! Однако я был бы не прочь узнать наверняка, что он мертв. Мне сдается, что этот малый очень злопамятен и будет всю жизнь иметь зуб против меня. Да! Ведь вы сказали, что собираетесь идти куда-то?

— Вы, стало быть, хотите идти со мной?

— Я хочу не стоять на месте. Я убил всего-навсего троих или четверых; к тому же, как только я успокоюсь, у меня начинает ныть плечо. Идем! Идем!

— Капитан, — обратился Морвель к начальнику отряда, — дайте мне трех человек, а с остальными ступайте отправлять на тот свет вашего сановника.

Трое швейцарцев вышли из рядов и присоединились к Морвелю. Оба отряда дошли вместе до улицы Тиршап; здесь рейтары и швейцарцы пошли по переулку Тоннельри, а Морвель, Коконнас, Ла Юрьер и три швейцарца — по переулку Ферронри, затем по Трус-Ваш и очутились на улице Сент-Авуа.

— К какому дьяволу вы нас ведете? — спросил Коконнас, которому уже надоела долгая и праздная ходьба.

— Я веду вас на дело сколь блестящее, столь и полезное. После адмирала, Телиньи и гугенотских принцев я бы не мог вам предложить ничего лучшего, так что запаситесь терпением. Это на улице Де-Шом, и через минуту мы там будем.

— А скажите: улица Де-Шом — это недалеко от Тампля? — спросил Коконнас.

— Да, а что?

— Там живет Ламбер Меркандон, давнишний заимодавец нашей семьи, и мой отец поручил мне вернуть ему сто нобилей с — розой, которые и лежат у меня в кармане.

— Ну вот вам прекрасный случай рассчитаться с ним, — заметил Морвель.

— Каким образом?

— Сегодня такой день, когда сводят старые счеты. Ваш Меркандон — гугенот?

— Так, так! Понимаю! — сказал Коконнас. — Он наверняка гугенот.

— Тише! Мы пришли.

— А чей это большой дворец с павильоном на улице?

— Это дворец Гизов.

— По правде говоря, мне надо было бы зайти сюда — ведь я приехал в Париж благодаря великому Генриху. Однако, черт побери! В этом квартале все спокойно, мой друг, сюда доносятся лишь звуки выстрелов; можно подумать, что мы в провинции. Пусть меня черти унесут, если не все здесь дрыхнут.

В самом деле, даже во дворце Гизов, казалось, было так же тихо. Все окна были затворены, и только сквозь жалюзи центрального окна павильона пробивался свет, который привлек внимание Коконнаса, когда он только вышел на эту улицу.

Пройдя немного дальше дворца Гизов, то есть до перекрестка улиц Пти-Шантье и Катр-Фис, Морвель остановился.

— Здесь живет тот, кто нам нужен, — сказал он.

— То есть тот, кто нужен вам… — поправил его Ла Юрьер.

— Раз вы пошли со мной, значит, нам.

— Как же так? В этом доме все спят крепким сном…

— Верно! Вот вы, Ла Юрьер, и воспользуйтесь вашей наружностью порядочного человека, по ошибке данной вам Господом Богом, и постучитесь в этот дом. Отдайте аркебузу господину де Коконнасу — он уже давно на нее посматривает. Если вас впустят в дом, скажите, что вам надо поговорить с его милостью господином де Муи.

— Ага! Понимаю, — сказал Коконнас. — У вас, как видно, тоже оказался заимодавец в квартале Тампля.

— Верно, — ответил Морвель. — Так вот: вы, Ла Юрьер, притворитесь гугенотом и расскажите де Муи о том, что происходит; он человек храбрый и сойдет вниз…

— И что тогда?.. — спросил Ла Юрьер.

— Тогда я попрошу его скрестить со мной шпагу.

— Клянусь душой, вот это честно, по-дворянски! — сказал Коконнас.

— И я точно так же поступлю с Ламбером Меркандоном, а если он слишком стар для поединка, я вызову кого-нибудь из его сыновей или племянников.

Ла Юрьер, не прекословя, начал стучать в дверь. При этом стуке, гулко раздавшемся в ночной тишине, во дворце Гизов приотворились входные двери, и оттуда высунулось несколько голов; тут-то и обнаружилось, что спокойствие дворца Гизов было спокойствием крепости, охраняемой надежным гарнизоном.

Головы сейчас же спрятались — люди, очевидно, догадались, в чем дело.

— Ваш де Муи здесь и живет? — спросил Коконнас, указывая на дом, куда стучался ла Юрьер.

— Нет, это дом его любовницы.

— Черт побери! До чего вы любезны! Даете ему возможность показать себя своей красавице в поединке на шпагах! В таком случае мы будем только судьями. Хотя я лично предпочел бы драться сам, а то плечо горит.

— А лицо? — спросил Морвель — Ему ведь тоже порядочно досталось!

Коконнас зарычал от ярости.

— Черт побери! Надеюсь, что Ла Моль умер! — крикнул он, — а не то я вернусь в Лувр, чтобы его прикончить. Ла Юрьер продолжал стучать. Наконец на втором этаже открылась балконная дверь, и на балконе появился мужчина в ночном колпаке, в кальсонах и без оружия.

— Кто там? — крикнул он.

Морвель сделал знак швейцарцам спрятаться за углом дома, а Коконнас прижался к стене.

— Вы ли это, господин де Муи? — ласково спросил трактирщик.

— Да, я! А дальше что?

— Да, это он, — затрепетав от радости, прошептал Морвель.

— Господин де Муи! — продолжал Ла Юрьер. — Неужели вы не знаете, что происходит? Зарезали господина адмирала, избивают наших братьев-гугенотов. Бегите на помощь! Скорей, скорей!

— А-а! — вскричал де Муи. — Так я и знал — сегодня ночью что-то затевается! Не надо было мне оставлять храбрых товарищей. Сейчас, мой друг! Подождите меня, я сейчас.

Даже не затворив окна, в которое донеслись крики и нежные мольбы испуганной женщины, де Муи быстро надел камзол, накинул плащ и взял оружие.

— Он спускается! Спускается! — бормотал бледный от радости Морвель. — Гляди в оба! — шепнул он швейцарцам.

Потом он взял из рук Коконнаса аркебузу и дунул на фитиль, пробуя, хорошо ли он горит.

— Возьми, Ла Юрьер! — сказал он трактирщику, отошедшему к швейцарцам. — Бери свою аркебузу.

— Черт побери! — сказал Коконнас. — Вот и луна, как нарочно, вышла из-за тучи, чтобы полюбоваться на этот великолепный поединок. Дорого бы я дал за то, чтобы Ламбер Меркандон очутился здесь и был секундантом господина де Муи.

— Не спешите, не спешите! — отвечал Морвель. — Господин де Муи один стоит десятерых, и едва ли нас шестерых хватит, чтобы с ним справиться… Эй, вы! Подходите! — обратился он к швейцарцам, знаками приказывая им проскользнуть к самой двери и нанести удар, как только выйдет де Муи.

— Ого-го! — произнес Коконнас, глядя на эти приготовления. — Сдается мне, что все будет не совсем так, как я думал.

Послышался лязг засова, который отодвигал де Муи. Швейцарцы вышли из своего прикрытия и заняли места у двери. Морвель и Ла Юрьер подошли на цыпочках, и только Коконнас, сохранивший остатки дворянской чести, о которой никто уже не вспоминал, не сдвинулся с места, но в эту минуту всеми забытая молодая женщина вышла на балкон и, увидев швейцарцев, Ла Юрьера и Морвеля, громко вскрикнула.

Де Муи, приотворивший было дверь, остановился.

— Вернись! Вернись! — кричала молодая женщина. — Я вижу, там сверкают шпаги и горит фитиль аркебузы. Это ловушка!

— Ого! — прогремел голос молодого человека. — Посмотрим, в чем тут дело!

Он захлопнул дверь, задвинул засов, опустил щеколду и поднялся наверх.

Убедившись, что де Муи теперь не выйдет, Морвель изменил боевой порядок. Швейцарцы заняли позицию на другой стороне улицы, Ла Юрьер изготовился стрелять, как только враг покажется в окне. Ему не пришлось долго ждать. Де Муи вышел на балкон, вооруженный пистолетами такой почтенной длины, что Ла Юрьер, уже прицелившийся в него, сразу сообразил, что пуле гугенота лететь от балкона до улицы не дольше, чем его пуле от улицы до балкона. «Конечно, — подумал он, — я могу убить этого дворянина, но и этот дворянин может убить меня».

А так как Ла Юрьер по роду занятий был все-таки не солдатом, а трактирщиком, эта мысль заставила его отступить и поискать убежища за углом улицы Брак — на расстоянии, достаточно большом, чтобы спокойно и с известной точностью установить в этой темноте линию полета своей пули до де Муи.

Де Муи огляделся и двинулся вперед, защищаясь как на дуэли.

— Эй, господин уведомитель! — закричал он. — Вы, кажется, забыли вашу аркебузу у моей двери! Вот я, что вам угодно?

«Ага! Да он и впрямь молодец», — подумал Коконнас.

— Ну, что же? — продолжал де Муи. — Кто бы вы ни были — друзья или враги, я жду!

Ла Юрьер молчал. Морвель не отвечал, трое швейцарцев затаились.

Коконнас подождал с минуту, но, видя, что никто не поддерживает разговор, начатый Ла Юрьером и де Муи, вышел на середину улицы, снял шляпу и обратился к де Муи:

— Сударь, мы пришли сюда не затем, чтобы убить вас, как вы могли подумать, а чтобы вызвать вас на дуэль… Я пришел вместе с одним из ваших врагов, который хотел сразиться с вами, чтобы благородным образом положить конец старинной распре! Эй! Господин де Морвель, чего вы прячетесь, черт побери? Выходите на поле битвы: господин де Муи принимает вызов.

— Морвель! — воскликнул де Муи. — Морвель, убийца моего отца! Морвель, истребитель короля! Ах, черт возьми, я принимаю вызов!

Морвель бросился за подкреплением во дворец Гизов и начал стучать в дверь, а де Муи прицелился в Морвеля и прострелил ему шляпу.

На звук выстрела и на крики Морвеля выбежали телохранители, сопровождавшие герцогиню Неверскую, за ними — дворяне со своими пажами и бросились к дому возлюбленной юного де Муи.

Вторая пуля, пущенная в толпу, убила солдата, стоявшего рядом с Морвелем, и де Муи, оставшись безоружным, вернее, с оружием, но бесполезным, так как пистолеты свои он разрядил, а для шпаги противники его были недосягаемы, спрятался за балконной балюстрадой.

Между тем в соседних домах там и сям стали открываться окна и, смотря по характеру обитателей, мирному или воинственному, или затворялись снова, или щетинились стволами мушкетов и аркебуз.

— Ко мне, мой храбрый Меркандон! — крикнул де Муи, подавая знаки уже старому мужчине, который только что отворил окно, выходившее на дворец Гиза, и старался хоть что-нибудь разглядеть в этой неразберихе.

— Это вы, господин де Муи? — закричал старик. — Значит, добираются и до вас?

— До меня, до вас, до всех протестантов! А вот вам и доказательство.

Действительно, в эту минуту де Муи заметил, что Ла Юрьер навел на него аркебузу. Прогремел выстрел, но молодой человек успел наклониться, и пуля разбила стекло у него над головой.

— Меркандон! — воскликнул Коконнас; весь трепеща от радости при виде этой суматохи, он забыл о своем кредиторе и только сейчас вспомнил про него благодаря де Муи. — Ну да, Меркандон, улица Де-Шом, он самый! Превосходно: теперь у каждого будет свой противник.

Между тем как люди из дворца Гизов вышибали двери в доме, где находился де Муи, между тем как Морвель с факелом в руке пытался поджечь этот дом, между тем как двери были выбиты и в доме завязался страшный бой против одного человека, который каждым ударом своей рапиры убивал врага, Коконнас пытался разбить булыжником двери Меркандона, который, не обращая внимания на это нападение, не переставая палил из окна.

Тут во всем этом пустынном и темном квартале стало светло, как днем, и он зашевелился, как потревоженный муравейник: семь или восемь дворян-гугенотов из дворца Монморанси, вместе с друзьями и слугами, бешено атаковали людей Морвеля и людей из дворца Гизов и, при поддержке огня из окон, заставили их отступить и в конце концов прижали их к дверям, из которых они вышли.

Коконнас, которому так и не удалось вышибить дверь Меркандона, был подхвачен этим внезапным отступлением, хотя и отбивался изо всех сил. Он прислонился спиной к стене и со шпагой в руке принялся не только защищаться, но и нападать с неистовыми выкриками, покрывавшими шум этой стычки. Он наносил удары направо и налево, поражая друзей и врагов, пока вокруг него не образовалось широкое пустое пространство. Всякий раз, как его рапира, протыкала чью-то грудь и теплая кровь обрызгивала ему лицо и руки, глаза его раскрывались, ноздри раздувались, зубы стискивались, и он снова занимал потерянную позицию и приближался к осажденному особняку.

Де Муи, после яростной схватки на лестнице и в прихожей, покинул горящий дом, показав себя настоящим героем. В разгаре боя он то и дело кричал: «Сюда, Морвель! Где же ты?» — и награждал его весьма нелестными эпитетами. Наконец де Муи вышел на улицу, одной рукой поддерживая свою возлюбленную, полунагую и почти лишившуюся чувств, а в зубах держа кинжал. Его шпага, сверкавшая от быстрого вращения, как пламя, описывала то белые, то красные круги: ее лезвие, влажное от крови, то серебрила луна, то освещал факел. Морвель бежал. Ла Юрьер, отброшенный де Муи на Коконнаса, который не узнал его и встретил острием шпаги, был вынужден просить пощады у обеих враждующих сторон. В эту минуту его заметил Меркандон и, по белой перевязи, признал в нем одного из убийц.

Раздался выстрел. Ла Юрьер вскрикнул, протянул руки, выронил аркебузу, попытался добраться до стены, чтобы удержаться на ногах, но рухнул на землю ничком.

Де Муи, воспользовавшись этим обстоятельством, свернул в переулок Паради и скрылся.

Гугеноты дали такой отпор, что люди из дворца Гизов отступили, вошли в дом и заперли двери, опасаясь, что их осадят и захватят в самом дворце.

Коконнас, пьяный от крови и грохота, дошел до такого остервенения, когда храбрость, в особенности у южан, переходит в безумие, — он ничего не видел, ничего не слышал. Он лишь почувствовал, что в ушах звенит уже тише, что лоб и руки становятся суше, и, опустив шпагу, увидел перед собой человека, лежавшего на земле с лицом, залитым кровью, а вокруг увидел только горящие дома.

Но это была короткая передышка. В ту самую минуту, когда он двинулся было к лежавшему, догадываясь, что это Ла Юрьер, дверь, которую он тщетно пытался вышибить булыжником, распахнулась, и старик Меркандон с двумя племянниками и сыном набросились на пытавшегося перевести дух пьемонтца.

— Вот он! Вот он! — кричали они.

Коконнас стоял посреди улицы, и, поняв, что ему грозит опасность оказаться среди четырех противников, атаковавших его одновременно, он с легкостью серны — а на серн он частенько охотился в горах — сделал большой скачок назад и прислонился спиной к стене дворца Гизов. Обезопасив себя таким образом от разных неожиданностей, он занял оборонительную позицию и вновь обрел свою насмешливость.

— Эге-ге! Папаша Меркандон! Вы что, не узнаете меня? — спросил он.

— Ах, негодяй! — воскликнул старый протестант. — Я тебя прекрасно узнал! Ты хочешь убить меня, друга и компаньона твоего отца?

— И его заимодавца, не так ли?

— Да, и его заимодавца, как ты говоришь.

— Я и пришел уладить наши счеты, — заметил Коконнас.

— Хватай! Вяжи его! — крикнул старик сопровождавшим его молодым людям, которые по его приказу бросились к стене.

— Одну минуту, одну минуту! — со смехом сказал Коконнас. — Чтобы арестовать человека, надо иметь приказ о взятии под стражу, а вы и не подумали попросить его у прево.

С этими словами он скрестил свою шпагу со шпагой ближайшего к нему молодого человека и первым же выпадом отрубил ему кисть руки, державшей рапиру. Несчастный взвыл от боли и отскочил.

— Готово дело! — крикнул Коконнас.

В то же мгновение окно, под которым Коконнас нашел укрытие, со скрипом отворилось. Коконнас отбежал, опасаясь атаки и с этой стороны, но вместо нового врага в окне показалась женщина, а вместо смертоносного оружия, которому он изготовился дать отпор, показался букет цветов, который упал к его ногам.

— Женщина?! Вот как! — сказал он. Он отсалютовал даме шпагой и нагнулся, чтобы поднять букет.

— Берегитесь, берегитесь, храбрый католик! — крикнула дама.

Коконнас выпрямился, но недостаточно быстро, и кинжал другого племянника Меркандона, прорезав плащ пьемонтца, нанес ему рану в другое плечо.

Дама пронзительно вскрикнула.

Коконнас, одним жестом и поблагодарив ее и успокоив, бросился на второго племянника; тот отвел удар, но при второй атаке поскользнулся в луже крови. Коконнас бросился на него с быстротой барса и пронзил ему грудь.

— Отлично! Отлично, храбрый рыцарь! — воскликнула дама из дворца Гизов. — Отлично! Сейчас я вышлю вам подмогу.

— Не стоит беспокоиться, сударыня! — отвечал Коконнас. — Если это вас интересует, то лучше досмотрите до конца, и вы увидите, как расправляется с гугенотами граф Аннибал де Коконнас.

В это время сын старика Меркандона почти в упор выстрелил из пистолета в Коконнаса, и тот упал на одно колено.

Дама в окне вскрикнула, но Коконнас встал на ноги — он упал на колено, чтобы избежать пули, которая просверлила стену в двух футах от прекрасной зрительницы.

Почти одновременно в окне жилища Меркандона раздался яростный крик, и какая-то старуха, поняв по белому кресту и белой перевязи, что Коконнас — католик, швырнула в него цветочный горшок и попала ему в ногу выше колена.

— Прекрасно! — сказал Коконнас. — Одна бросает мне цветы, другая — горшок. Если так будет продолжаться, то разнесут и оба дома.

— Спасибо, матушка, спасибо! — воскликнул юноша.

— Валяй, жена, валяй! — крикнул старый Меркандон. — Только не попади в нас!

— Подождите, подождите, господин де Коконнас, — крикнула дама из дворца Гизов, — я прикажу стрелять из окон.

— Вот как! Да это целый женский ад, где одни женщины за меня, а другие — против! — сказал Коконнас. — Пора кончать, черт побери!

Обстановка и впрямь сильно изменилась, и дело явно шло к развязке. Против Коконнаса, который, хотя и был ранен, но находился в самом расцвете своих двадцати пяти лет, который привык к боям и которого три-четыре царапины не столько ослабили, сколько обозлили, остались только Меркандон и его сын — старик на седьмом десятке лет и юноша лет семнадцати, бледный и хрупкий блондин; он бросил свой разряженный, ставший бесполезным пистолет и, весь дрожа, размахивал своей шпажонкой, которая была наполовину короче шпаги пьемонтца; отец, вооруженный лишь кинжалом и разряженной аркебузой, звал на помощь. В окне напротив старая женщина, мать юноши, держала в руках кусок мрамора и собиралась запустить им в Коконнаса. А Коконнас, возбужденный угрожающими действиями с одной стороны и поощрениями с другой, гордый своей двойной победой, опьяненный запахом пороха и крови, озаренный отсветами горящего дома, воодушевленный мыслью о том, что сражается на глазах у женщины, чья красота, казалось ему, была достойна ее высокого титула, Коконнас, подобно последнему из Горациев, почувствовал, что силы его удвоились, и, заметив нерешительность юного противника, подскочил к нему и скрестил свою страшную окровавленную рапиру с его шпажонкой. Двумя ударами он выбил ее у него из руки. Меркандон постарался оттеснить Коконнаса с таким расчетом, чтобы метательные снаряды, брошенные из окна, могли попасть в него наверняка. Но чтобы остановить двойное нападение — нападение Меркандона, пытавшегося пронзить его кинжалом, и нападение старухи матери, уже готовой бросить камень и размозжить ему череп, Коконнас схватил своего противника в охапку и, сдавив его в своих геркулесовых объятиях, начал подставлять его, как щит, под все удары.

— Помогите, помогите! — кричал юноша. — Он раздавит мне грудь! Помогите, помогите!

Голос его переходил в глухое, сдавленное хрипение. Меркандон прекратил угрозы и начал умолять:

— Пощадите! Пощадите, господин де Коконнас: ведь это мое единственное дитя!

— Мой сын! Мой сын! — кричала мать. — Это надежда нашей старости! Не убивайте его, сударь! Не убивайте!

— Ах, вот как! — разразившись хохотом, воскликнул Коконнас. — Не убивать? А что он хотел сделать со мной своим пистолетом и шпагой?

— Сударь, — продолжал Меркандон, умоляюще складывая руки, — у меня есть денежное обязательство, подписанное вашим отцом, — я вам верну его; у меня десять тысяч экю золотом — я отдам их вам; у меня есть фамильные драгоценности — они будут ваши, только не убивайте, не убивайте его!

— А у меня есть любовь, — вполголоса сказала дама из дворца Гизов, — я обещаю ее вам!

Пьемонтец на мгновение призадумался.

— Вы гугенот? — неожиданно обратился он к юноше.

— Да. — пролепетал мальчик.

— Тогда — смерть тебе! — ответил Коконнас, нахмурив брови и поднося к груди противника остро отточенное лезвие.

— Смерть! — воскликнул старик. — Мое несчастное дитя!

Раздался вопль старухи матери, проникнутый такой глубокой скорбью, что пьемонтец приостановил исполнение своего жестокого приговора.

— Герцогиня! — взмолился Меркандон, обращаясь к даме из дворца де Гиза. — Заступитесь за нас, и мы будем поминать вас на вечерних и утренних молитвах.

— Пусть он перейдет в католичество! — отвечала дама из дворца Гизов.

— Я протестант, — сказал мальчик.

— Тогда умри, раз тебе не дорога жизнь, которую тебе дарят такие прелестные уста!

Меркандон и его жена увидели, как страшный клинок молнией сверкнул над головой их сына.

— Сын мой, мой Оливье! Отрекись… Отрекись! — завопила мать.

— Отрекись, сынок! Не оставляй нас одинокими! кричал Меркандон, валяясь в ногах у Коконнаса.

— Отрекайтесь все трое! — воскликнул Коконнас. — Спасение трех душ и одной жизни за одно «Верую».

— Согласен, — сказал юноша.

— Согласны! — воскликнули Меркандон и его жена.

— На колени! — приказал Коконнас. — И пусть твой сын повторяет за мной молитву слово в слово. Отец первым встал на колени.

— Я готов, — сказал мальчик и тоже встал на колени. Коконнас начал по-латыни читать «Верую». Но случайно или намеренно, юный Оливье опустился на колени на том самом месте, куда отлетела его шпага. Как только он увидел, что может достать до нее рукой, он, повторяя слова молитвы, протянул к ней руку. Коконнас заметил его маневр, но не подал виду. Когда же юноша дотронулся концами пальцев до эфеса шпаги, Коконнас бросился на него и повалил на землю.

— Вот тебе, предатель! — вскричал он и вонзил кинжал ему в горло.

Юноша вскрикнул, судорожно поднялся на одно колено и упал мертвый.

— Палач! — завопил Меркандон. — Ты убиваешь нас, чтобы украсть сто нобилей, которые нам должен!

— Честное слово, нет! — возразил Коконнас. — И вот доказательство…

С этими словами он швырнул к ногам старика кошелек, который перед отъездом дал ему отец с тем, чтобы он вернул долг его заимодавцу.

— …вот доказательство! — продолжал Коконнас. — Вот ваши деньги!

— А вот твоя смерть! — крикнула мать из своего окна.

— Берегитесь! Берегитесь, господин де Коконнас! — воскликнула дама из дворца Гизов.

Не успел Коконнас оглянуться, чтобы последовать совету и избежать опасности, как тяжелая каменная глыба со свистом прорезала воздух, плашмя упала на шляпу пьемонтца, сломала его шпагу, а его самого свалила на мостовую, где он и распростерся, оглушенный, потерявший сознание, не слыша ни крика радости, ни вопля отчаяния, одновременно раздавшихся слева и справа.

Меркандон с кинжалом в руке бросился к лежавшему без чувств Коконнасу. Но в тот же миг дверь во дворце Гизов распахнулась, и старик, завидев блеск шпаг и протазанов, убежал. А дама, которую он назвал герцогиней, наполовину высунулась из окна, блистая в зареве пожара страшной красой и ослепляя игрой драгоценных камней и алмазов; она указывала рукой на Коконнаса и кричала вышедшим из дома людям:

— Вот он, вот! Напротив меня! Дворянин в красном камзоле… Да, да, он самый!..

X

СМЕРТЬ, ОБЕДНЯ ИЛИ БАСТИЛИЯ

Как уже известно читателю, Маргарита заперла дверь и вернулась к себе. Но когда она, вся дрожа, вошла в комнату, она увидела Жийону — та, в ужасе прижавшись к двери кабинета, смотрела на пятна крови, разбрызганной по мебели, постели и ковру.

— Ох, сударыня! — воскликнула она, увидев королеву. — Ох, сударыня, неужели он умер?

— Тише, Жийона, — строго сказала Маргарита, подчеркивая необходимость этого требования.

Жийона умолкла.

Маргарита вынула из кошелька золоченый ключик и, отворив дверь кабинета, указала своей приближенной на молодого человека.

Ла Молю удалось встать и подойти к окну. Под руку ему подвернулся кинжальчик, какие в то время носили женщины, и молодой человек схватил его, услышав, что отпирают дверь.

— Не бойтесь, — сказала Маргарита. — Клянусь душой, вы в безопасности!

Ла Моль упал на колени.

— Ваше величество! — воскликнул он. — Вы для меня больше, чем королева! Вы божество!

— Не волнуйтесь, сударь, — сказала королева, — у вас еще продолжается кровотечение… Ох, Жийона! Смотри, какой он бледный… Скажите, куда вы ранены?

— Я помню, что первый удар мне нанесли в плечо, а второй — в грудь, — отвечал Ла Моль, стараясь разобраться в охватившей все его тело боли и найти главные болевые точки, — все остальные раны не стоят внимания.

— Посмотрим, — сказала Маргарита. — Жийона, принеси мне шкатулочку с бальзамами.

Жийона вышла и тотчас вернулась, держа в одной руке шкатулочку, в другой серебряный, позолоченный кувшин с водой и кусок тонкого голландского полотна.

— Жийона, помоги мне приподнять его, — сказала Маргарита, — если он приподнимется сам, то лишится последних сил.

— Ваше величество, я так смущен… я, право, не могу позволить… — пролепетал Ла Моль.

— Надеюсь, сударь, что вы не будете мешать нам, — сказала Маргарита. — Раз мы можем вас спасти, было бы преступлением дать вам умереть.

— О, я предпочел бы умереть, чем видеть, как вы, королева, пачкаете руки в моей недостойной крови!.. — воскликнул Ла Моль. — О, ни за что! Ни за что!

И он почтительно отстранился.

— Эх, дорогой дворянин, — с улыбкой заметила Жийона, — вы уже испачкали своей кровью и постель, и всю комнату ее величества.

Маргарита запахнула халат на своем батистовом пеньюаре, пестревшем кровавыми пятнышками. Это движение, исполненное женской стыдливости, напомнило Ла Молю, что он держал в объятиях и прижимал к груди королеву, такую красивую и так горячо им любимую, и легкий румянец стыда мелькнул на бледных щеках юноши.

— Ваше величество, — с трудом выговорил он, — разве вы не можете поручить позаботиться обо мне какому-нибудь хирургу?

— Хирургу-католику, да? — спросила королева таким тоном, что Ла Моль все понял и вздрогнул.

— Разве вы не знаете, — продолжала королева с редкостной теплотой в голосе и взгляде, — что мы, дочери королей, обязаны изучать свойства растений и уметь приготовлять бальзамы? Во все времена облегчение страданий было нашим долгом — долгом женщин и королев. И если верить нашим льстецам, мы не уступим любому хирургу. Разве до вас не доходили слухи о том, сколь сведуща я в медицине?.. Ну, Жийона, за дело!

Ла Моль еще пытался сопротивляться, повторяя снова и снова, что лучше умереть, чем обременять королеву собой, что ее труды, которые она возьмет на себя из сострадания, могут потом возбудить отвращение к нему. Но эта борьба окончательно исчерпала его силы. Он пошатнулся, закрыл глаза, запрокинул голову и снова лишился чувств.

Маргарита подняла кинжал, который выпал у него из рук, быстро перерезала шнуры его камзола, а Жийона другим кинжалом распорола, вернее, разрезала рукава.

Затем Жийона взяла льняное полотно, смоченное свежей водой, и смыла кровь, сочившуюся из плеча и груди молодого человека, а в это время Маргарита, взяв острый золотой зонд, начала исследовать раны так осторожно и так умело, как это мог бы сделать в подобных обстоятельствах только Амбруаз Паре.

Рана в плече оказалась глубокой, клинок же, ударивший в грудь, скользнул по ребрам и задел мускулы, и ни один из этих ударов не повредил того естественного панциря, который защищает сердце и легкие.

— Рана болезненная, но не смертельная, acernmum humeri vulnus, поп autem lethale, — прошептала ученая красавица хирург. — Дай мне бальзам, Жийона, и приготовь корпию.

Между тем Жийона уже успела насухо вытереть и надушить грудь молодого человека, его руки античной формы, его красивые плечи и шею, прикрытую густыми кудрями, больше походившую на шею статуи из паросского мрамора, чем на часть тела израненного, чуть живого человека.

— Бедный юноша, — прошептала Жийона, любуясь не столько делом своих рук, сколько тем, над кем она трудилась.

— Красив! Не правда ли? — спросила Маргарита с чисто королевской откровенностью.

— Да, ваше величество; но, по-моему, не следовало бы оставлять его на полу; нужно поднять его и уложить на софу, к которой он прислонился.

— Ты права, — отвечала Маргарита.

Обе женщины нагнулись, соединенными усилиями подняли Ла Моля и положили его на широкую софу с резной спинкой, стоявшую у окна, которое они приотворили, чтобы раненый дышал чистым воздухом.

Ла Моль, разбуженный этим перемещением, вздохнул и открыл глаза. Он испытывал теперь то непередаваемое блаженство, какое испытывает раненый, который возвращается к жизни и который вместо жгучих болей ощущает покой, а вместо теплого, тошнотворного запаха крови чувствует благоухание бальзамов.

Он начал лепетать какие-то бессвязные слова, но Маргарита с улыбкой приложила палец к его губам. Послышался стук в дверь.

— Это стучатся в потайную дверь, — сказала Марго.

— Кто б это мог быть? — спросила Жийона.

— Пойду посмотрю, — сказала Маргарита, — а ты останься и не отходи от него ни на минуту.

Маргарита, закрыв за собой дверь в кабинет, вошла в свою комнату и отперла дверь потайного хода, ведущего к королю и к королеве-матери.

— Госпожа де Сов! Это вы? — воскликнула она, отшатываясь от баронессы не с испугом, а с ненавистью, как бы подтверждая бесспорную истину, что женщина никогда не прощает другую женщину, отнявшую у нее хотя бы и нелюбимого мужчину.

— Да, это я, ваше величество! — произнесла г-жа де Сов, умоляюще складывая руки.

— Вы здесь, сударыня? — повышая голос, продолжала донельзя удивленная Маргарита. Шарлотта упала на колени.

— Простите, ваше величество, — заговорила она, — я понимаю, как я перед вами виновата. Но если бы вы знали все!.. Не вся вина лежит на мне, был и особый приказ королевы-матери!..

— Встаньте, — сказала Маргарита. — Я полагаю, вы явились сюда не для того, чтобы оправдываться передо мной! Встаньте и говорите, зачем вы пришли.

— Я пришла… — с полубезумным видом говорила Шарлотта, продолжая стоять на коленях, — я пришла, чтобы узнать, не здесь ли он?..

— Кто — здесь? О ком вы говорите, сударыня?.. Ничего не понимаю!

— Я говорю о короле.

— О короле? Вы бегаете за ним даже ко мне? Вы же отлично знаете, что здесь он не бывает!

— Ax! — продолжала баронесса де Сов, не отвечая на эти выпады и, видимо, даже не понимая их. — Дай Бог, чтобы он был здесь!

— Почему?

— Ах, Боже мой! Да потому, сударыня, что гугенотов избивают, а король Наваррский — вождь гугенотов.

— Я забыла об этом! — воскликнула Маргарита, хватая за руку г-жу де Сов и вынуждая ее встать. — Я не подумала, что королю грозит такая же опасность, как другим!

— Большая, в тысячу раз большая! — воскликнула Шарлотта.

— В самом деле, герцогиня Лотарингская предупреждала меня. Я говорила ему, чтобы он не выходил на улицу. Разве он вышел?

— Нет, нет, он в Лувре. Но его нигде нет! Если он не здесь…

— Нет, здесь его нет…

— Ой! — в порыве отчаяния воскликнула г-жа де Сов. — Тогда ему конец! Королева-мать поклялась погубить его.

— Погубить! Вы меня пугаете!.. Нет, не может быть! — сказала Маргарита.

— Ваше величество, — продолжала г-жа де Сов с силой, какую Дает только любовь. — я повторяю: никто не знает, где король Наваррский!

— А где королева-мать?

— Королева-мать послала меня за герцогом де Гизом и господином Таванном, которые были у нее в молельне, а потом отпустила. Я поднялась к себе и, простите, стала ждать, как всегда…

— Моего мужа, не так ли? — спросила Маргарита.

— Он не пришел. Тогда я стала искать его повсюду, расспрашивать всех. Какой-то солдат сказал мне, будто он видел, как король шел в сопровождении конвоя с обнаженными шпагами, и это было до избиения гугенотов, а избиение началось час тому назад.

— Благодарю вас, сударыня, — сказала Маргарита. — И хотя чувство, побудившее вас действовать, для меня еще одна обида, я все же вас благодарю.

— В таком случае простите, — сказала г-жа де Сов, — ваше прощение даст мне силы вернуться к себе: ведь я не посмею идти за вами даже на расстоянии.

Маргарита протянула ей руку.

— Идите к себе, а я пойду к королеве-матери, — сказала она. — Король Наваррский под моей защитой — я обещала ему быть его союзницей и слово сдержу.

— А если вам не удастся пройти к королеве-матери?

— Тогда я пройду к брату Карлу, надо будет поговорить с ним.

— Идите, идите, ваше величество, — сказала Шарлотта, уступая дорогу Маргарите, — и да поможет вам Бог!

Маргарита быстро пошла по коридору. Но в конце коридора она обернулась и посмотрела, не идет ли сзади г-жа де Сов. Г-жа де Сов шла за ней.

Увидев, что она свернула на лестницу, которая вела в ее комнаты, королева Наваррская направилась к королеве-матери.

Вся обстановка в Лувре изменилась: вместо толпы придворных, которые, почтительно приветствуя королеву, уступали ей дорогу, Маргарита все время натыкалась то на дворцовых стражников с окровавленными протазанами и в одежде, забрызганной кровью, то на дворян в разорванных плащах, с лицами, почерневшими от пороха; они разносили приказания и депеши — одни входили, другие выходили, и все эти люди, сновавшие по галереям, напоминали огромный страшный муравейник.

Маргарита все же быстро продвигалась вперед и наконец дошла до передней покоев королевы-матери. Но переднюю охраняли два ряда солдат, не пропускавших никого, кроме тех, кто знал особый пароль.

Маргарита тщетно пыталась пробраться сквозь эту живую изгородь. В дверь, которая то и дело отворялась и затворялась, она видела Екатерину, помолодевшую от нахлынувших на нее забот и такую деятельную, словно ей было двадцать лет; она получала письма, распечатывала их, писала, раздавала приказания, одним что-то говорила, другим улыбалась, награждая более дружеской улыбкой тех, кто больше других был запылен и обагрен кровью.

И всю эту страшную суматоху, с шумом перекатывавшуюся по Лувру, покрывали доносившиеся с улицы и все учащавшиеся ружейные выстрелы.

«Мне ни за что не проникнуть к ней. Лучше, не теряя времени, пойти к брату», — подумала Маргарита после трех безуспешных попыток пройти сквозь ряды алебардщиков.

В это время мимо шел герцог де Гиз; он только что сообщил королеве-матери о смерти адмирала и теперь возвращался продолжать бойню.

— Генрих! — окликнула его Маргарита. — Где король Наваррский?

Герцог с удивленной усмешкой взглянул на Маргариту, поклонился и молча вышел в сопровождении своих телохранителей.

Маргарита догнала одного командира, который уже выходил из Лувра, но перед выходом приказал солдатам зарядить аркебузы.

— Где король Наваррский? — спросила она. — Ваша светлость, где король Наваррский?

— Не знаю, я не из охраны его величества, — ответил командир.

— А-а, дорогой Рене! — воскликнула Маргарита, увидев парфюмера Екатерины. — Вы… вы от королевы-матери?.. Не знаете ли, что сталось с моим мужем?

— Сударыня, вы не можете не помнить, что его величество король Наваррский отнюдь не друг мне… Даже говорят, — добавил он с гримасой, скорее напоминавшей оскал, нежели улыбку, — будто он смеет обвинять меня в том, что я в соучастии с королевой Екатериной отравил его мать.

— Нет! Нет! Милейший Рене, не верьте этому! — воскликнула Маргарита.

— О! Мне это безразлично, сударыня! — ответил парфюмер, — ни король Наваррский, ни его сторонники теперь уже никому не страшны!

Он повернулся к Маргарите спиной.

— Господин де Таванн! Господин де Таванн! — закричала Маргарита проходившему Таванну. — Прошу вас, на одну секунду!

Таванн остановился.

— Где Генрих Наваррский? — спросила Маргарита.

— Где? Думаю, что разгуливает в городе вместе с герцогом Алансонским и принцем Конде, — громко ответил Таванн и чуть внятно, так, чтобы его слышала только Маргарита, добавил:

— Ваше прекрасное величество! Если вам угодно видеть того, за чье место я отдам жизнь, постучитесь в Оружейную палату короля.

— Спасибо, спасибо, Таванн! Благодарю вас, я сейчас же иду туда! — ответила Маргарита, уловившая из слов Таванна только это важное для себя указание.

Маргарита побежала к королю.

«После того, что я обещала ему, после того, как он обошелся со мной в ту ночь, когда неблагодарный Генрих де Гиз прятался у меня в кабинете, я не могу допустить его гибели!» — шептала она.

Она постучалась в двери королевских покоев, но за дверью стояли два отряда дворцовой стражи.

— К королю входа нет, — сказал подошедший быстрым шагом офицер.

— А мне? — спросила Маргарита.

— Приказ для всех.

— Но я королева Наваррская! Я его сестра!

— Приказ не допускает исключений; примите мои извинения.

И офицер запер дверь.

— Он погиб! — воскликнула Маргарита, встревоженная зловещим видом всех этих людей, или дышавших местью, или непреклонных. — Да, да, теперь все понятно… Из меня сделали приманку… Я — ловушка, в которую поймали гугенотов и теперь избивают… Ну нет! Я все-таки войду, хотя бы мне грозила смерть!

Маргарита, как сумасшедшая, мчалась по коридорам и галереям, и вдруг, пробегая мимо одной дверки, услышала тихую, почти мрачную песнь — до того она была монотонна. Кто-то за дверью дрожащим голосом пел кальвинистский псалом.

— Ах, это милая Мадлон, кормилица моего брата — короля! Это она!.. — воскликнула Маргарита и хлопнула себя по лбу, озаренная внезапно возникшей у нее мыслью. — Господь, покровитель всех христиан, помоги мне! И Маргарита, не теряя надежды, тихонько постучалась в дверку.

* * *

Когда Генрих Наваррский, получив предупреждение от Маргариты и поговорив с Рене, все-таки вышел от королевы-матери, хотя милая собачка Фебея, как добрый гений, старалась удержать его, он встретил нескольких дворян-католиков, которые, под тем предлогом, что хотят оказать ему почет, проводили Генриха до его покоев, где его поджидало человек двадцать гугенотов и, коль уж скоро они собрались у молодого короля, они решили не покидать его, ибо за несколько часов до этой роковой ночи предчувствие беды ощущалось в Лувре. Они остались, и никто и не думал их тревожить. Но при первом ударе колокола на Сен-Жермен-Л'Осеруа, похоронным звоном отдавшемся в сердцах этих людей, вошел Таванн и в гробовой тишине объявил Генриху, что король Карл IX желает с ним поговорить.

Никто не пытался оказать сопротивление, да такая мысль даже в голову никому не пришла. В галереях и коридорах Лувра полы скрипели под ногами солдат, которых внутри здания и во дворе собралось около двух тысяч. Генрих Наваррский, простившись с друзьями, которых ему не суждено было увидеть вновь, пошел за Таванном — тот проводил его до маленькой галереи, прилегающей к королевским покоям, и оставил его одного, безоружного, с тяжелым сердцем, изнемогавшим от страха.

Король Наваррский провел так, минута за минутой, два страшных часа, со все возрастающим ужасом прислушиваясь к звукам набата и грохоту выстрелов, видя в застекленное решетчатое оконце, как в зареве пожара или при свете факелов мелькали убийцы и беглецы, но не понимая, что значат и эти вопли отчаяния, и эти крики ярости: несмотря на то, что он хорошо знал Карла IX, королеву-мать и герцога де Гиза, он все же и представить себе не мог, какая страшная драма разыгрывается в эти часы.

Генрих не отличался храбростью, но у него было другое, более ценное качество — сила духа: он боялся опасности, но с улыбкой шел ей навстречу в сражении — в открытом поле, при свете дня, на глазах у всех, под резкую гармонию труб и вибрирующую, глухую барабанную Дробь… А здесь он был безоружен, одинок, взаперти, в полутьме, где еле-еле можно было разглядеть врага, подкравшегося незаметно, и сталь, готовую разить. Эти два часа остались, пожалуй, самыми жестокими часами в его жизни.

Когда Генрих уже начал понимать, что, по всей вероятности, происходит заранее обдуманное избиение, вдруг, к великому его смятению, за ним пришел какой-то капитан и повел его по коридору в покои короля. Едва они подошли к двери, как она отворилась, пропустила их и тотчас, как по волшебству, затворилась за ними; капитан ввел Генриха в Оружейную палату к Карлу IX.

Король сидел в высоком кресле, положив руки на подлокотники и опустив голову на грудь. При звуке шагов вновь прибывших Карл IX поднял голову, и Генрих заметил крупные капли пота, выступившие у него на лбу.

— Добрый вечер, Анрио! — резко произнес молодой король. — Ла Шатр, оставьте нас!

Капитан вышел.

С минуту продолжалось мрачное молчание.

Генрих тревожно оглядел комнату и убедился, что он остался наедине с королем.

Вдруг Карл IX поднялся с кресла.

— Черт подери, Анрио! Вы рады, что вы сейчас со мной? — резким движением головы откидывая белокурые волосы и вытирая лоб, спросил он.

— Конечно, государь, — отвечал король Наваррский, — я всегда счастлив быть с вашим величеством.

— Лучше быть здесь, чем там, а? — заметил Карл IX, не столько отвечая на любезность зятя, сколько следуя течению своей мысли.

— Государь, я не понимаю… — начал король Наваррский.

— Взгляните — и поймете!

Король подбежал, вернее — подскочил к окну. Подтащив к себе своего перепуганного зятя, он указал ему на жуткие силуэты палачей на палубе какой-то барки, где они резали или топили свои жертвы, которых к ним приводили ежеминутно.

— Скажите же, ради Бога, что происходит? — спросил мертвенно-бледный Генрих.

— Меня избавляют от гугенотов, — ответил Карл IX. — Видите вон там, над Бурбонским дворцом, дым и пламя? Это дым и пламя пожара в доме адмирала. Видите труп, который добрые католики волокут на разодранном матраце? Это труп зятя адмирала, труп вашего друга Телиньи.

— Что это значит?! — воскликнул король Наваррский, тщетно ища у себя на боку рукоятку кинжала и содрогаясь от стыда и гнева, ибо он чувствовал в словах Карла издевательство и угрозу одновременно.

— Это значит, что я не желаю, чтобы меня окружали гугеноты! — закричал Карл IX, внезапно придя в ярость и страшно побледнев. — Теперь вам понятно, Генрих? Разве я не король? Не властелин?

— Но, ваше величество…

— Мое величество избивает и уничтожает сейчас всех некатоликов! Такова моя воля! Вы не католик? — крикнул Карл IX, в котором гнев все время нарастал, как некий чудовищный морской прилив.

— Государь! Вспомните ваши слова: «Мне нет дела до вероисповедания тех, кто верно мне служит!» — сказал Генрих.

— Ха-ха-ха! — залился зловещим смехом Карл. — Ты, Анрио, просишь меня вспомнить мои слова! Verba volant, как говорит моя сестричка Марго. Посмотри на тех, — продолжал он, показывая пальцем на город, — разве они плохо служили мне? Разве не были храбры в бою, мудры в совете, неизменно преданы? Все они были хорошими подданными! Но они — гугеноты! А мне нужны только католики.

Генрих молчал.

— Пойми же меня, Анрио! — воскликнул Карл IX.

— Я понял, государь…

— И что же?

— Государь, я не понимаю, почему король Наваррский должен поступить не так, как поступили столько дворян и столько простых людей. Ведь в конце концов все эти несчастные гибнут потому, что им предложили то самое, что вы, ваше величество, предлагаете мне, а они это отвергли так же, как отвергаю я.

Карл схватил молодого короля за руку и остановил на нем свой, обычно тусклый, взгляд, начинавший теперь светиться зверским огнем.

— Ах, так ты воображаешь, что я брал на себя труд предлагать перейти в католичество тем, кого сейчас режут? — спросил Карл.

— Государь, — сказал Генрих, высвобождая руку, — ведь вы умрете в вере своих отцов?

— Да, черт подери! А ты?

— Я тоже, государь, — ответил Генрих.

Карл зарычал от бешенства и дрожащей рукой схватил лежавшую на столе аркебузу. Генрих прижался к стене, пот выступил у него на лбу, как в смертной истоме, но, благодаря своему огромному самообладанию, внешне он был спокоен и следил за всеми движениями страшного монарха, застыв на месте, как птица, завороженная змеей.

Карл IX взвел курок аркебузы и в слепой ярости топнул ногой.

— Принимаешь мессу? — крикнул он, ослепляя Генриха сверканием рокового оружия.

Генрих молчал.

Карл потряс своды Лувра самым ужасным ругательством, какое когда-либо произносилось человеком, и лицо его из бледного сделалось зеленоватым.

— Смерть, месса или Бастилия! — прицеливаясь в короля Наваррского, крикнул он.

— Государь! Неужели вы убьете меня, своего брата? Генрих Наваррский, с его несравненной силой духа, являвшейся одним из его самых лучших душевных качеств, воздержался от прямого ответа на вопрос Карла IX: отрицательный ответ, вне всякого сомнения, повлек бы за собой гибель.

Как это бывает, тотчас же вслед за пароксизмом ярости началась реакция: Карл IX не повторил вопроса, который он только что задал королю Наваррскому; после минутного колебания, когда он только глухо хрипел, он повернулся к открытому окну и прицелился в человека, бежавшего по набережной на противоположном берегу реки.

— Должен же и я кого-нибудь убить! — крикнул Карл IX, бледный как смерть, с налитыми кровью глазами.

Он выстрелил и уложил бежавшего на месте.

Генрих вскрикнул.

Карл IX в страшном возбуждении начал безостановочно перезаряжать свою аркебузу и стрелять, радостно вскрикивая при каждом удачном выстреле.

«Я погиб, — подумал король Наваррский, — как только ему не в кого будет стрелять, он убьет меня».

Вдруг сзади раздался голос:

— Ну как? Свершилось?

Это была Екатерина Медичи, которая вошла неслышно, под гром последнего выстрела.

— Нет, тысяча чертей! — заорал Карл IX, швыряя на пол аркебузу. — Нет! Упрямец не хочет!..

Екатерина не ответила. Она медленно перевела взгляд на Генриха Наваррского, стоявшего так же неподвижно, как одна из фигур на стенном ковре, к которому он прислонился. Потом Екатерина снова посмотрела на Карла, как будто спрашивая взглядом: «Тогда почему же он жив?».

— Он жив… Он жив… — заговорил Карл IX, он прекрасно понял ее взгляд и без колебаний ответил на него:

— Он жив потому, что он мой родственник.

Екатерина усмехнулась.

Генрих заметил ее усмешку и понял, что ему надо бороться прежде всего с Екатериной.

— Сударыня, я отлично понимаю, что все это — дело ваших рук, а не моего шурина Карла, — сказал он, — это вам пришла в голову мысль заманить меня в ловушку; это вы задумали сделать из вашей дочери приманку, чтобы погубить нас всех, и это вы разлучили меня с моей женой, чтобы избавить ее от неприятного зрелища и чтобы она не видела, как меня убьют у нее на глазах…

— Да, но этого не будет! — раздался чей-то прерывистый и страстный голос, который Генрих мгновенно узнал и который заставил Карла IX вздрогнуть от неожиданности, а Екатерину от ярости.

— Маргарита! — воскликнул Генрих.

— Марго! — сказал Карл IX.

— Дочь! — прошептала Екатерина.

— Ваше величество, — обратилась Маргарита к Генриху, — вы обвиняете и меня, и вы правы и не правы; правы, ибо я действительно оказалась орудием гибели всех вас; не правы, ибо я не знала, что вас ждет гибель. Сама я, сударь, жива только благодаря случайности или, быть может, забывчивости моей матери. Но как только я узнала, что вам грозит опасность, я тотчас вспомнила о моем долге. А долг жены — разделять судьбу мужа. Изгонят вас — я пойду в изгнание; посадят в тюрьму — я пойду за вами; убьют — я приму смерть.

Она протянула руку Генриху, и он сжал ее если не с любовью, то с благодарностью.

— Бедняжка Марго! Ты лучше бы уговорила его стать католиком, — сказал Карл IX.

— Государь, поверьте мне, — со свойственным ей чувством собственного достоинства ответила Маргарита, — ради вас самих не требуйте подлости от члена вашей королевской семьи.

Екатерина многозначительно взглянула на Карла.

— Брат! — воскликнула Маргарита, которая поняла страшную мимику Екатерины так же хорошо, как и Карл IX. — Вспомните, что вы сами дали мне его в супруги!

Карл IX, под действием повелительного взгляда матери, с одной стороны, и умоляюще глядевших на него глаз Маргариты, с другой, некоторое время пребывал в нерешительности, но в конце концов Ормузд взял верх над Ариманом.

— Сударыня, — сказал он на ухо Екатерине, — Марго права: ведь Анрио — мой зять.

— Да, — ответила сыну, тоже на ухо. Екатерина, — Да… Ну, а если бы он не был зятем?

Назад: Часть I

Дальше: Часть II