Часть V
I
НАМ ПИШУТ ИЗ ЯНИНЫ
Франц вышел из комнаты Нуартье такой потрясенный и растерянный, что даже Валентине стало жаль его.
Вильфор, который за все время тягостной сцены пробормотал лишь несколько бессвязных слов и затем поспешно удалился в свой кабинет, получил два часа спустя следующее письмо:
«После того что обнаружилось сегодня, г-н Нуартье де Вильфор едва ли допускает мысль о родственных отношениях между его семьей и семьей Франца д'Эпине. Франц д'Эпине с ужасом думает о том, что г-н де Вильфор, по-видимому, осведомленный об оглашенных сегодня событиях, не предупредил его об этом сам».
Тот, кто видел бы в эту минуту королевского прокурора, согбенного под тяжестью удара, мог бы предположить, что Вильфор этого удара не ожидал; и в самом деле Вильфор никогда не думал, чтобы его отец мог дойти до такой откровенности, вернее, беспощадности. Правда, г-н Нуартье, мало считавшийся с мнением сына, не нашел нужным осведомить его об этом событии, и Вильфор всегда думал, что генерал де Кенель, или, если угодно, барон д'Эпине, погиб от руки убийцы, а не в честном поединке.
Это жестокое письмо всегда столь почтительного молодого человека было убийственно для самолюбия Вильфора.
Едва успел он пройти в свой кабинет, как к нему вошла жена.
Уход Франца, которого вызвал к себе г-н Нуартье, настолько всех удивил, что положение г-жи де Вильфор, оставшейся в обществе нотариуса и свидетелей, становилось все затруднительнее. Наконец она решительно встала и вышла из комнаты, заявив, что пойдет узнать, в чем дело.
Вильфор сообщил ей только, что после происшедшего между ним, Нуартье и д'Эпине объяснения брак Валентины и Франца состояться не может.
Невозможно было объявить это ожидавшим; поэтому г-жа де Вильфор, вернувшись в гостиную, сказала, что с г-ном Нуартье случилось нечто вроде удара, так что подписание договора придется отложить на несколько дней.
Это известие, хоть и совершенно ложное, так странно дополняло два однородных случая в этом доме, что присутствующие удивленно переглянулись и молча удалились.
Тем временем Валентина, счастливая и испуганная, нежно поцеловала беспомощного старика, одним ударом разбившего цепи, которые она уже считала нерасторжимыми, попросила разрешения уйти к себе и отдохнуть. Нуартье взглядом отпустил ее.
Но вместо того чтобы подняться к себе, Валентина, выйдя из комнаты деда, пошла по коридору и через маленькую дверь выбежала в сад. Среди всей этой смены событий сердце ее сжималось от тайной тревоги. С минуты на минуту она ждала, что появится Моррель, бледный и грозный, как Ревенсвуд в «Ламмермурской невесте».
Она вовремя подошла к решетке. Максимилиан увидел, как Франц уехал с кладбища вместе с Вильфором, догадался о том, что должно произойти, и поехал следом. Он видел, как Франц вошел в дом, потом вышел и через некоторое время вновь вернулся с Альбером и Шато-Рено. Таким образом, у него уже не было никаких сомнений. Тогда он бросился в огород, готовый на все и не сомневаясь, что Валентина при первой возможности прибежит к нему.
Он не ошибся; заглянув в щель, он увидел Валентину, которая, не принимая обычных мер предосторожности, бежала прямо к воротам.
Едва увидев ее, он успокоился; едва она заговорила, он подпрыгнул от радости.
— Спасены! — воскликнула Валентина.
— Спасены! — повторил Моррель, не веря своему счастью. — Но кто же нас спас?
— Дедушка. Всегда любите его, Моррель!
Моррель поклялся любить старика всей душой, и ему нетрудно было дать эту клятву, потому что в эту минуту он не только любил его, как друга или отца, он поклонялся ему, как божеству.
— Но как это произошло? — спросил Моррель. — Что он сделал?
Валентина уже готова была все рассказать, но вспомнила, что за всем этим скрывается страшная тайна, которая принадлежит не только ее деду.
— Когда-нибудь я вам все расскажу, — сказала она.
— Когда же?
— Когда буду вашей женой.
Такими словами можно было заставить Морреля согласиться на все; поэтому он покорно удовольствовался услышанным и даже согласился немедленно уйти, но только при условии, что увидится с Валентиной на следующий день вечером.
Валентина обещала. Все изменилось для нее, и ей было легче поверить теперь, что она выйдет за Максимилиана, чем час тому назад поверить, что она не выйдет за Франца.
Тем временем г-жа де Вильфор поднялась к Нуартье.
Нуартье, как всегда, встретил ее мрачным и строгим взглядом.
— Сударь, — обратилась она к нему, — мне незачем говорить вам, что свадьба Валентины расстроилась, раз все это произошло именно здесь.
Нуартье был невозмутим.
— Но вы не знаете, — продолжала г-жа де Вильфор, — что я всегда была против этого брака и он устраивался помимо меня.
Нуартье посмотрел на свою невестку, как бы ожидая объяснения.
— А так как теперь этот брак, которого вы не одобряли, расторгнут, я являюсь к вам с просьбой, с которой ни мой муж, ни Валентина не могут к вам обратиться.
Нуартье вопросительно посмотрел на нее.
— Я пришла просить вас, — продолжала г-жа де Вильфор, — и только я одна имею на это право, потому что я одна ничего от этого не выигрываю, — чтобы вы вернули своей внучке не любовь, — она всегда ей принадлежала, — но ваше состояние.
В глазах Нуартье выразилось колебание; по-видимому, он искал причин этой просьбы и не находил их.
— Могу ли я надеяться, сударь, — сказала г-жа де Вильфор, — что ваши намерения совпадают с моей просьбой?
— Да, — показал Нуартье.
— В таком случае, сударь, — сказала г-жа де Вильфор, — я ухожу от вас счастливая и благодарная. — И, поклонившись старику, она вышла из комнаты.
На следующий же день Нуартье вызвал нотариуса. Первое завещание было уничтожено и составлено новое, по которому он оставлял все свое состояние Валентине с тем условием, что его с ней не разлучат.
Нашлись люди, которые подсчитали, что мадемуазель де Вильфор, наследница маркиза и маркизы де Сен-Меран и к тому же вернувшая себе милость своего деда, в один прекрасный день станет обладательницей почти трехсот тысяч ливров годового дохода.
Между тем граф Монте-Кристо посетил графа де Морсера, и тот, чтобы доказать Данглару свою готовность, нарядился в парадный генерал-лейтенантский мундир со всеми орденами и велел подать лучший выезд.
Он отправился на улицу Шоссе-д'Антен и велел доложить о себе Данглару, который как раз подводил свой месячный баланс.
В последнее время, чтобы застать Данглара в хорошем расположении духа, лучше было выбирать другую минуту.
При виде старого друга Данглар принял величественный вид и выпрямился в кресле.
Морсер, обычно столь чопорный, старался, напротив, быть веселым и приветливым. Почти уверенный в том, что его предложение будет встречено с радостью, он отбросил всякую дипломатию и сразу приступил к делу.
— Я к вам, барон, — сказал он. — Мы с вами уже давно ходим вокруг да около наших старых планов…
Морсер ждал, что при этих словах лицо барона просияет, потому что именно своему долгому молчанию он приписывал его хмурый вид; но, напротив, как ни странно, это лицо стало еще более бесстрастным и холодным.
Вот почему Морсер остановился на середине своей фразы.
— Какие планы, граф? — спросил банкир, словно не понимая, о чем идет речь.
— Вы большой педант, дорогой барон, — сказал граф. — Я упустил из виду, что церемониал должен быть проделан по всем правилам. Ну что ж, прошу прощения. Ведь у меня один только сын, и так как я впервые собираюсь его женить, то я новичок в этом деле; извольте, я повинуюсь.
И Морсер, принужденно улыбаясь, встал, отвесил Данглару глубокий поклон и сказал:
— Барон, я имею честь просить руки мадемуазель Эжени Данглар, вашей дочери, для моего сына, виконта Альбера де Морсера.
Но вместо того чтобы встретить эти слова благосклонно, как имел право надеяться Морсер, Данглар нахмурился и, не приглашая графа снова сесть, сказал:
— Прежде чем дать вам ответ, граф, мне необходимо подумать.
— Подумать! — возразил изумленный Морсер. — Разве у вас не было времени подумать? Ведь восемь лет прошло с тех пор, как мы с вами впервые заговорили об этом браке.
— Каждый день возникают новые обстоятельства, граф, — отвечал Дангар, — они вынуждают людей менять уже принятые решения.
— Что это значит? — спросил Морсер. — Я вас не понимаю, барон!
— Я хочу сказать, сударь, что вот уже две недели, как новые обстоятельства…
— Позвольте, — сказал Морсер, — зачем нам разыгрывать эту комедию?
— Какую комедию?
— Объяснимся начистоту.
— Извольте.
— Вы виделись с графом Монте-Кристо?
— Я вижу его очень часто, — важно сказал Данглар. — Мы с ним друзья.
— И в одну из последних встреч вы ему сказали, что вас удивляет моя забывчивость, моя нерешительность касательно этого брака.
— Совершенно верно.
— Так вот, как видите, с моей стороны нет ни забывчивости, ни нерешительности, напротив, я явился просить вас выполнить ваше обещание.
Данглар ничего не ответил.
— Может быть, вы успели передумать, — прибавил Морсер, — или вы меня вызвали на этот шаг, чтобы иметь удовольствие унизить меня?
Данглар понял, что, если он будет продолжать разговор в том же тоне, это может грозить ему неприятностями.
— Граф, — сказал он, — вы имеете полное право удивляться моей сдержанности, я вполне вас понимаю. Поверьте, я сам очень этим огорчен, но меня вынуждают к этому весьма серьезные обстоятельства.
— Все это отговорки, сударь, — возразил граф, — другой на моем месте, быть может, и удовлетворился бы ими; но граф де Морсер — не первый встречный. Когда он является к человеку и напоминает ему о данном слове, а этот человек не желает свое слово сдержать, то он имеет право требовать хотя бы объяснения.
Данглар был трусом, но не хотел казаться им; тон Морсера задел его за живое.
— Объяснение у меня, конечно, имеется, — возразил он.
— Что вы хотите сказать?
— Я хочу сказать, что хотя объяснение у меня и имеется, но дать его нелегко.
— Но согласитесь, — сказал Морсер, — что я не могу удовольствоваться вашими недомолвками; во всяком случае, для меня ясно, что вы отвергаете родственный союз между нами.
— Нет, сударь, — ответил Данглар, — я только откладываю свое решение.
— Но не думаете же вы, что я подчинюсь вашей прихоти и буду смиренно ждать, пока вы мне вернете свое благоволение?
— В таком случае, граф, если вам не угодно ждать, будем считать, что наши планы не осуществились.
Граф до боли закусил губу, чтобы не дать воли своему высокомерному и вспыльчивому нраву; он понимал, что при данных обстоятельствах он один окажется в смешном положении. Он направился было к двери, но вдруг раздумал и вернулся.
Тень прошла по его лицу, выражение оскорбленной гордости сменилось признаками смутного беспокойства.
— Послушайте, дорогой Данглар, — сказал он, — мы с вами знакомы не первый год и должны немного считаться друг с другом. Я прошу вас объясниться. Должен же я по крайней мере знать, какое злополучное обстоятельство заставило вас изменить свое отношение к моему сыну.
— Это ни в какой мере не касается лично виконта, вот все, что я могу вам сказать, — отвечал Данглар, к которому вернулась его наглость, когда он увидел, что Морсер несколько смягчился.
— А кого это касается? — побледнев, спросил Морсер изменившимся голосом.
Данглар, от которого не ускользнуло его волнение, посмотрел на него более уверенным взглядом, чем обычно.
— Будьте благодарны мне за то, что я не выражаюсь яснее, — сказал он.
Нервная дрожь, вызванная, вероятно, сдерживаемым гневом, охватила Морсера.
— Я имею право, — ответил он, делая над собой усилие, — и я требую, чтобы вы объяснились. Может быть, вы имеете что-нибудь против госпожи де Морсер? Может быть, вы считаете, что я недостаточно богат? Может быть, мои взгляды не сходны с вашими?..
— Ни то, ни другое, ни третье, — сказал Данглар, — это было бы непростительно с моей стороны, потому что, когда я давал слово, я все это знал. Не допытывайтесь. Я очень сожалею, что так встревожил вас. Поверьте, лучше оставим это. Примем среднее решение: ни разрыв, ни обязательство. Зачем спешить? Моей дочери семнадцать лет, вашему сыну двадцать один. Подождем. Пусть пройдет время, может быть, то, что сегодня нам кажется неясным, завтра станет слишком ясным; бывает, что в один день опровергается самая убийственная клевета.
— Клевета? — воскликнул Морсер, смертельно бледнея. — Так меня оклеветали?
— Повторяю вам, граф, не требуйте объяснений.
— Итак, сударь, я должен молча снести отказ?
— Он особенно тягостен для меня, сударь. Да, мне он тяжелее, чем вам, потому что я надеялся иметь честь породниться с вами, а несостоявшийся брак всегда бросает большую тень на невесту, чем на жениха.
— Хорошо, сударь, прекратим этот разговор, — сказал Морсер.
И, яростно комкая перчатки, он вышел из комнаты.
Данглар отметил про себя, что Морсер ни разу не решился спросить, не из-за него ли самого Данглар берет назад свое слово.
Вечером он долго совещался с несколькими друзьями; Кавальканти, который все время находился с дамами в гостиной, последним покинул его дом.
На следующий день, едва проснувшись, Данглар спросил газеты; как только их принесли, он, отбросив остальные, схватился за «Беспристрастный голос».
Редактором этой газеты был Бошан.
Данглар поспешно сорвал бандероль, нетерпеливо развернул газету, с пренебрежением пропустил передовую и, дойдя до хроники, со злобной улыбкой прочитал заметку, начинавшуюся словами: Нам пишут из Янины.
— Отлично, — сказал он, прочитав ее, — вот маленькая статейка о полковнике Фернане, которая, по всей вероятности, избавит меня от необходимости давать какие-либо объяснения графу де Морсеру.
В это же время, а именно в девять часов утра, Альбер де Морсер, весь в черном, застегнутый на все пуговицы, бледный и взволнованный, явился в дом на Елисейских полях.
— Граф вышел с полчаса тому назад, — сказал привратник.
— А Батистена он взял с собой? — спросил Морсер.
— Нет, господин виконт.
— Позовите Батистена, я хочу с ним поговорить.
Привратник пошел за камердинером и через минуту вернулся вместе с ним.
— Друг мой, — сказал Альбер, — прошу простить мою настойчивость, но я хотел лично от вас услышать, действительно ли графа нет дома.
— Да, сударь, — отвечал Батистен.
— Даже для меня?
— Я знаю, насколько граф всегда рад вас видеть, и я никогда не посмел бы поставить вас на одну доску с другими.
— И ты прав, мне нужно его видеть по важному делу. Скоро ли он вернется?
— Думаю, что скоро: он заказал завтрак на десять часов.
— Отлично, я пройдусь по Елисейским полям и в десять часов вернусь сюда; если граф вернется раньше меня, передай, что я прошу его подождать меня.
— Будет исполнено, сударь.
Альбер оставил у ворот графа наемный кабриолет, в котором он приехал, и отправился пешком.
Когда он проходил мимо Аллеи Вдов, ему показалось, что у тира Госсе стоит экипаж графа; он подошел и узнал кучера.
— Граф в тире? — спросил его Морсер.
— Да, сударь, — ответил кучер.
В самом деле, еще подходя к тиру, Альбер слышал выстрелы.
Он вошел. В палисаднике он встретил служителя.
— Простите, господин виконт, — сказал тот, — но не угодно ли вам немного подождать?
— Почему, Филипп? — спросил Альбер; он был завсегдатаем тира, и неожиданное препятствие удивило его.
— Потому что то лицо, которое сейчас упражняется, абонирует весь тир только для себя одного и никогда не стреляет при других.
— И даже при вас, Филипп?
— Вы видите, сударь, я стою здесь.
— А кто заряжает пистолеты?
— Его слуга.
— Нубиец?
— Негр.
— Так и есть.
— Вы знаете этого господина?
— Я пришел за ним; это мой друг.
— В таком случае другое дело. Я скажу ему. — И Филипп, подстрекаемый любопытством, прошел в тир.
Через секунду на пороге появился Монте-Кристо.
— Простите, дорогой граф, что я врываюсь к вам сюда, — сказал Альбер. — Но прежде всего должен вам сказать, что ваши слуги не виноваты: это я сам так настойчив. Я был у вас; мне сказали, что вы отправились на прогулку, но к десяти часам вернетесь завтракать. Я тоже решил до десяти погулять и случайно увидал ваш экипаж.
— Из этого я с удовольствием заключаю, что вы приехали позавтракать со мной.
— Благодарю, мне сейчас не до завтрака; быть может, позже мы и позавтракаем, но только в несколько неприятной компании!
— Что такое, не понимаю?
— Дорогой граф, у меня сегодня дуэль.
— У вас? А зачем?
— Да чтобы драться, конечно!
— Я понимаю, но ради чего? Драться можно по многим поводам.
— Затронута моя честь.
— Это дело серьезное.
— Настолько серьезное, что я приехал к вам просить об одной услуге.
— О какой?
— Быть моим секундантом.
— Дело нешуточное; не будем говорить об этом здесь, поедем ко мне. Али, подай мне воды.
Граф засучил рукава и прошел в маленькую комнатку, где посетители тира обычно мыли руки.
— Войдите, виконт, — шепотом сказал Филипп, — вам будет любопытно взглянуть.
Морсер вошел. На прицельной доске вместо мишени были наклеены игральные карты. Издали Морсеру показалось, что там вся колода, кроме фигур, — от туза до десятки.
— Вы играли в пикет? — спросил Альбер.
— Нет, — отвечал граф, — я составлял колоду.
— Колоду?
— Да, видите, это тузы и двойки, но мои пули сделали из них тройки, пятерки, семерки, восьмерки, девятки и десятки.
Альбер подошел ближе.
В самом деле, по совершенно прямой линии и на совершенно точном расстоянии пули заменили собой отсутствующие знаки и пробили картон в тех метах, где эти знаки должны были быть отпечатаны.
Подходя к доске, Альбер, кроме того, подобрал трех ласточек, которые имели неосторожность пролететь на пистолетный выстрел от графа.
— Черт возьми! — воскликнул он.
— Что поделаешь, дорогой виконт, — сказал Монте-Кристо, вытирая руки полотенцем, которое ему подал Али, — надо же чем-нибудь заполнить свой досуг. Но идемте, я вас жду.
Они сели в карету Монте-Кристо, которая в несколько минут доставила их к воротам дома № 30.
Монте-Кристо провел Морсера в свой кабинет и указал ему на кресло.
Оба сели.
— Теперь поговорим спокойно, — сказал граф.
— Вы видите, что я совершенно спокоен.
— С кем вы собираетесь драться.
— С Бошаном.
— С вашим другом?
— Дерутся всегда с друзьями.
— Но для этого нужна причина.
— Причина есть.
— Что он сделал?
— Вчера вечером в его газете… Да вот прочтите.
Альбер протянул Монте-Кристо газету, и тот прочел:
— «Нам пишут из Янины.
До нашего сведения дошел факт, никому до сих пор не известный или, во всяком случае, никем не оглашенный: крепости, защищавшие город, были выданы туркам одним французским офицером, которому визирь Али-Тебелин вполне доверился и которого звали Фернан».
— Ну и что? — спросил Монте-Кристо. — Что вы нашли в этом оскорбительного для себя?
— Как что я нашел?
— Какое вам дело до того, что крепости Янины были выданы офицером по имени Фернан?
— А такое, что моего отца, графа де Морсера, зовут Фернан.
— И ваш отец был на службе у Али-паши?
— То есть он сражался за независимость Греции: вот в чем заключается клевета.
— Послушайте, дорогой виконт, поговорим здраво.
— Извольте.
— Скажите мне, кто во Франции знает, что офицер Фернан и граф де Морсер одно и то же лицо, и кого сейчас интересует Янина, которая была взята, если не ошибаюсь, в тысяча восемьсот двадцать втором или тысяча восемьсот двадцать третьем году?
— Вот это и подло; столько времени молчали, а теперь вспоминают о давно минувших событиях, чтобы вызвать скандал и опорочить человека, занимающего высокое положение. Я наследник отцовского имени и не желаю, чтобы на него падала даже тень подозрения. Я пошлю секундантов к Бошану, в газете которого напечатана эта заметка, и он опровергнет ее.
— Бошан ничего не опровергнет.
— В таком случае мы будем драться.
— Нет, вы не будете драться, потому что он вам ответит, что в греческой армии могло быть полсотни офицеров по имени Фернан.
— Все равно, мы будем драться. Я этого так не оставлю… Мой отец такой благородный воин, такое славное имя…
— А если он напишет: «Мы имеем основания считать, что этот Фернан не имеет ничего общего с графом де Морсером, которого также зовут Фернан?»
— Мне нужно настоящее, полное опровержение; таким я не удовлетворюсь!
— И вы пошлете ему секундантов?
— Да.
— Напрасно.
— Иными словами, вы не хотите оказать мне услугу, о которой я вас прошу?
— Вы же знаете мои взгляды на дуэль; я вам уже высказывал их в Риме, помните?
— Однако, дорогой граф, не далее как сегодня я застал вас за упражнением, которое плохо вяжется с вашими взглядами.
— Дорогой друг, никогда не следует быть исключением. Если живешь среди сумасшедших, надо и самому научиться быть безумным; каждую минуту может встретиться какой-нибудь сумасброд, у которого будет столько же оснований ссориться со мной, как у вас с Бошаном, и из-за невесть какой нелепости он вызовет меня или пошлет мне секундантов, или оскорбит меня публично; такого сумасброда мне поневоле придется убить.
— Стало быть, вы допускаете для себя возможность дуэли?
— Еще бы!
— Тогда почему же вы хотите, чтобы я не дрался?
— Я вовсе не говорю, что вам не следует драться. Я говорю только, что дуэль — дело серьезное и требует размышления.
— А Бошан размышлял, когда оскорбил моего отца?
— Если нет и если он признает это, вам не следует на него сердиться.
— Дорогой граф, вы слишком снисходительны!
— А вы слишком строги. Предположим… вы слышите: предположим… Только не вздумайте сердиться на то, что я вам скажу.
— Я слушаю вас.
— Предположим, что приведенный факт имел место…
— Сын не может допустить предположения, которое затрагивает честь отца.
— В наше время многое допускается.
— Этим и плохо наше время.
— А вы намерены его исправить?
— Да, в том, что касается меня.
— Я не знал, что вы такой ригорист!
— Так уж я создан.
— И вы никогда не слушаетесь добрых советов?
— Нет, слушаюсь, если они исходят от друга.
— Меня вы считаете своим другом?
— Да.
— Тогда раньше, чем посылать секундантов к Бошану, наведите справки.
— У кого?
— Хотя бы у Гайде.
— Вмешивать в это женщину? Что она может сказать мне?
— Заверить вас, скажем, что ваш отец не повинен в поражении и смерти ее отца, и дать вам нужные разъяснения, если бы вдруг оказалось, что ваш отец имел несчастье…
— Я уже вам сказал, дорогой граф, что не могу допустить подобного предположения.
— Значит, вы отказываетесь прибегнуть к этому способу?
— Отказываюсь.
— Решительно?
— Решительно!
— В таком случае последний вам совет.
— Хорошо, но только последний.
— Или вы его не желаете?
— Напротив, я прошу.
— Не посылайте к Бошану секундантов.
— Почему?
— Пойдите к нему сами.
— Это против всех правил.
— Ваше дело не такое, как все.
— А почему вы считаете, что мне следует отправиться к нему лично?
— Потому что в этом случае все останется между вами и Бошаном.
— Я вас не понимаю.
— Это очень ясно: если Бошан будет склонен взять свои слова обратно, вы дадите ему возможность сделать это по доброй воле и в результате все-таки добьетесь опровержения. Если же он откажется, вы всегда успеете посвятить в вашу тайну двух посторонних.
— Не посторонних, а друзей.
— Сегодняшние друзья — завтрашние враги.
— Бросьте!
— А Бошан?
— Итак…
— Итак, будьте осторожны.
— Значит, вы считаете, что я должен сам пойти к Бошану?
— Да.
— Один?
— Один. Если хочешь, чтобы человек поступился своим самолюбием, надо оградить это самолюбие от излишних уколов.
— Пожалуй, вы правы.
— Я очень рад.
— Я поеду один.
— Поезжайте; но еще лучше — не ездите вовсе.
— Это невозможно.
— Как знаете, все же это лучше того, что вы хотели сделать.
— Но если, несмотря на всю осторожность, на все принятые мною меры, дуэль все-таки состоится, вы будете моим секундантом?
— Дорогой виконт, — серьезно сказал Монте-Кристо, — однажды вы имели случай убедиться в моей готовности оказать вам услугу, но сейчас вы просите невозможного.
— Почему?
— Быть может, когда-нибудь узнаете.
— А до тех пор?
— Я прошу вашего разрешения сохранить это в тайне.
— Хорошо. Я попрошу Франца и Шато-Рено.
— Отлично, попросите Франца и Шато-Рено.
— Но если я буду драться, вы не откажетесь дать мне урок фехтования или стрельбы из пистолета?
— Нет, и это невозможно.
— Какой вы странный человек! Значит, вы не желаете ни во что вмешиваться?
— Ни во что.
— В таком случае не будем об этом говорить. До свидания, граф.
Альбер взял шляпу и вышел.
У ворот его дожидался кабриолет; стараясь сдержать свой гнев, Альбер поехал к Бошану; Бошан был в редакции.
Альбер поехал в редакцию.
Бошан сидел в темном, пыльном кабинете, какими всегда были и будут редакционные помещения.
Ему доложили о приходе Альбера де Морсера. Он заставил повторить это имя два раза; затем, все еще не веря, крикнул:
— Войдите!
Альбер вошел.
Бошан ахнул от удивления, увидев своего друга.
Альбер шагал через кипы бумаги, неловко пробираясь между газетами всех размеров, которые усеивали крашеный пол кабинета.
— Сюда, сюда, дорогой, — сказал Бошан, протягивая руку Альберу, — каким ветром вас занесло? Вы заблудились, как Мальчик-с-пальчик, или просто хотите со мной позавтракать? Поищите себе стул; вон там стоит один, рядом с геранью, она одна напоминает мне о том, что лист может быть не только газетным.
— Как раз из-за вашей газеты я и приехал, — сказал Альбер.
— Вы? А в чем дело?
— Я требую опровержения.
— Опровержения? По какому поводу? Да садитесь же!
— Благодарю вас, — сдержанно ответил Альбер с легким поклоном.
— Объясните.
— Я хочу, чтобы вы опровергли одно сообщение, которое затрагивает честь члена моей семьи.
— Да что вы! — сказал Бошан, донельзя изумленный. — Какое сообщение? Этого не может быть.
— Сообщение, которое вы получили из Янины.
— Из Янины?
— Да. Разве вы не понимаете, о чем я говорю?
— Честное слово… Батист, дайте вчерашнюю газету! — крикнул Бошан.
— Не надо, у меня есть.
Бошан прочел:
— «Нам пишут из Янины» — и т. д., и т. д.
— Теперь вы понимаете, что дело серьезное, — сказал Морсер, когда Бошан дочитал заметку.
— А этот офицер ваш родственник? — спросил журналист.
— Да, — ответил, краснея, Альбер.
— Что же вы хотите, чтобы я для вас сделал? — кротко сказал Бошан.
— Я бы хотел, Бошан, чтобы вы поместили опровержение.
Бошан посмотрел на Альбера внимательно и дружелюбно.
— Давайте поговорим, — сказал он, — ведь опровержение это очень серьезная вещь. Садитесь, я еще раз прочту заметку.
Альбер сел, и Бошан с большим вниманием, чем в первый раз, прочел строчки, вызвавшие гнев его друга.
— Вы сами видите, — сказал твердо, даже резко Альбер, — в вашей газете оскорбили члена моей семьи, и я требую опровержения.
— Вы… требуете…
— Да, требую.
— Разрешите мне сказать вам, дорогой виконт, что вы плохой дипломат.
— Да я и не стремлюсь быть дипломатом, — возразил Альбер, вставая. — Я требую опровержения этой заметки, и я его добьюсь. Вы мой друг, — продолжал Альбер сквозь зубы, видя, что Бошан надменно поднял голову, — и, надеюсь, вы достаточно меня знаете, чтобы понять мою настойчивость.
— Я ваш друг, Морсер. Но я могу забыть об этом, если вы будете и дальше разговаривать в таком тоне… Но не будем ссориться, пока это возможно… Вы взволнованы, раздражены… Скажите, кем вам доводится этот Фернан?
— Это мой отец, — сказал Альбер. — Фернан Мондего, граф де Морсер, старый воин, участник двадцати сражений, и его благородное имя хотят забросать грязью.
— Ваш отец? — сказал Бошан. — Это другое дело, я понимаю ваше возмущение, дорогой Альбер… Прочтем еще раз…
И он снова перечитал заметку, на этот раз взвешивая каждое слово.
— Но где же тут сказано, что этот Фернан — ваш отец? — спросил Бошан.
— Нигде, я знаю; но другие это увидят. Вот почему я и требую опровержения этой заметки.
При слове требую Бошан поднял глаза на Альбера и, сразу же опустив их, на минуту задумался.
— Вы дадите опровержение? — с возрастающим гневом, но все еще сдерживаясь, повторил Альбер.
— Да, — сказал Бошан.
— Ну слава богу! — сказал Альбер.
— Но лишь после того, как удостоверюсь, что сообщение ложное.
— Как!
— Да, это дело стоит того, чтобы его расследовать, и я это сделаю.
— Но что же тут расследовать, сударь? — сказал Альбер, выходя из себя. — Если вы не верите, что речь идет о моем отце, скажите прямо; если же вы думаете, что речь идет о нем, я требую удовлетворения.
Бошан взглянул на Альбера с присущей ему улыбкой, которой он умел выражать любое чувство.
— Сударь, раз уж вам угодно пользоваться этим обращением, — возразил он, — если вы пришли требовать удовлетворения, то с этого следовало начать, а не говорить со мной о дружбе и о других пустяках, которые я терпеливо выслушиваю уже полчаса. Вам угодно, чтобы мы с вами стали на этот путь?
— Да, если вы не опровергнете эту гнусную клевету!
— Одну минуту! Попрошу вас без угроз, господин Фернан де Мондего виконт де Морсер, я не терплю их ни от врагов, ни тем более от друзей. Итак, вы хотите, чтобы я опроверг заметку о полковнике Фернане, заметку, к которой я, даю вам слово, совершенно непричастен?
— Да, я этого требую! — сказал Альбер, теряя самообладание.
— Иначе дуэль? — продолжал Бошан все так же спокойно.
— Да! — заявил Альбер, повысив голос.
— Ну, так вот мой ответ, милостивый государь, — сказал Бошан, — эту заметку поместил не я, я ничего о ней не знал. Но вы привлекли к ней мое внимание, она меня заинтересовала. Поэтому она останется в неприкосновенности, пока не будет опровергнута или же подтверждена теми, кому ведать надлежит.
— Итак, милостивый государь, — сказал Альбер, вставая, — я буду иметь честь прислать вам моих секундантов; вы с ними условитесь о месте и выборе оружия.
— Превосходно, милостивый государь.
— И сегодня вечером, если вам угодно, или, самое позднее, завтра мы встретимся.
— Нет, нет! Я явлюсь на поединок, когда наступит для этого время, а по моему мнению (я имею право выражать свое мнение, потому что вы меня вызвали), время еще не настало. Я знаю, что вы отлично владеете шпагой, я владею ею сносно; я знаю, что вы из шести три раза попадаете в цель, я — приблизительно так же; я знаю, что дуэль между нами будет серьезным делом, потому что вы храбры, и я… не менее. Поэтому я не желаю убивать вас или быть убитым вами без достаточных оснований. Теперь я сам, в свою очередь, поставлю вопрос, и ка-те-го-ри-чески. Настаиваете ли вы на этом опровержении так решительно, что готовы убить меня, если я его не помещу, несмотря на то что я вам уже сказал и повторяю и заверяю вас своей честью: я ничего об этой заметке не знал, и никому, кроме такого чудака, как вы, никогда и в голову не придет, что под именем Фернана может подразумеваться граф де Морсер?
— Я безусловно на этом настаиваю.
— Ну что же, милостивый государь, я даю свое согласие на то, чтобы мы перерезали друг другу горло, но я требую три недели сроку. Через три недели я вам скажу либо: «Это ложная заметка» и возьму ее обратно; либо: «Это правда», — и мы вынем шпаги из ножен или пистолеты из ящика, по вашему выбору.
— Три недели! — воскликнул Альбер. — Но ведь это три вечности бесчестия для меня!
— Если бы мы оставались друзьями, я бы сказал вам: терпение, друг; вы стали моим врагом, и я говорю вам: а мне что за дело, милостивый государь?
— Хорошо, через три недели, — сказал Альбер. — Но помните, через три недели уже не будет никаких отсрочек, никаких отговорок, которые могли бы вас избавить…
— Господин Альбер де Морсер, — сказал Бошан, в свою очередь, вставая, — я не имею права выбросить вас в окно раньше, чем через три недели, а вы не имеете права заколоть меня раньше этого времени. Сегодня у нас двадцать девятое августа; следовательно, до двадцать первого сентября. А пока, поверьте — и это совет джентльмена, — лучше нам не кидаться друг на друга, как две цепные собаки.
И Бошан, сдержанно поклонившись Альберу, повернулся к нему спиной и прошел в типографию.
Альбер отвел душу на кипе газет, которую он раскидал яростными ударами трости; после чего он удалился, не преминув несколько раз оглянуться в сторону типографии.
Когда Альбер, отхлестав ни в чем не повинную печатную бумагу, проезжал бульвар, яростно колотя тростью по передку своего кабриолета, он заметил Морреля, который, высоко вскинув голову, блестя глазами, бодрой походкой шел мимо Китайских бань, направляясь к церкви Мадлен.
— Вот счастливый человек! — сказал Альбер со вздохом.
На этот раз он не ошибся.
II
ЛИМОНАД
И в самом деле Моррель был очень счастлив.
Старик Нуартье только что прислал за ним, и он так спешил узнать причину этого приглашения, что даже не взял кабриолета, надеясь больше на собственные ноги, чем на ноги наемной клячи; он почти бегом пустился в предместье Сент-Оноре.
Моррель шел гимнастическим шагом, и бедный Барруа едва поспевал за ним. Моррелю был тридцать один год, Барруа — шестьдесят; Моррель был упоен любовью, Барруа страдал от жажды и жары. Эти два человека, столь далекие по интересам и по возрасту, походили на две стороны треугольника: разделенные основанием, они сходились у вершины.
Вершиной этой был Нуартье, пославший за Моррелем и наказавший ему поспешить, что Моррель и исполнял в точности, к немалому отчаянию Барруа.
Прибыв на место, Моррель даже не запыхался: любовь окрыляет, но Барруа, уже давно забывший о любви, был весь в поту.
Старый слуга ввел Морреля через известный нам отдельный ход, запер дверь кабинета, и немного погодя шелест платья возвестил о приходе Валентины.
В трауре Валентина была необыкновенно хороша.
Моррелю казалось, что он грезит наяву, и он готов был отказаться от беседы с Нуартье; но вскоре послышался шум кресла, катящегося по паркету, и появился старик.
Нуартье приветливо слушал Морреля, который благодарил его за чудесное вмешательство, спасшее его и Валентину от отчаяния. Потом вопрошающий взгляд Морреля обратился на Валентину, которая сидела поодаль и робко ожидала минуты, когда она будет вынуждена заговорить.
Нуартье, в свою очередь, взглянул на нее.
— Я должна сказать то, что вы мне поручили? — спросила она.
— Да, — ответил Нуартье.
— Господин Моррель, — сказала тогда Валентина, обращаясь к Максимилиану, пожиравшему ее глазами, — за эти три дня дедушка сказал мне многое из того, что он хотел сообщить вам. Сегодня он послал за вами, чтобы я это вам пересказала. Он выбрал меня своей переводчицей, и я вам все повторю слово в слово.
— Я жду с нетерпением, мадемуазель, — отвечал Моррель, — говорите, прошу вас.
Валентина опустила глаза; это показалось Моррелю хорошим предзнаменованием: Валентина проявляла слабость только в минуты счастья.
— Дедушка хочет уехать из этого дома, — сказала она. — Барруа подыскивает ему помещение.
— А вы, — сказал Моррель, — ведь господин Нуартье вас так любит и вы ему так необходимы?
— Я не расстанусь с дедушкой, — ответила Валентина, — это решено. Я буду жить подле него. Если господин де Вильфор согласится на это, я уеду немедленно. Если же он откажет мне, придется подождать до моего совершеннолетия, до которого осталось десять месяцев. Тогда я буду свободна, независима и…
— И?.. — спросил Моррель.
— …и, с согласия дедушки, сдержу слово, которое я вам дала.
Валентина так тихо произнесла последние слова, что Моррель не расслышал бы их, если бы не вслушивался с такой жадностью.
— Верно ли я выразила вашу мысль, дедушка? — прибавила Валентина, обращаясь к Нуартье.
— Да, — ответил взгляд старика.
— Когда я буду жить у дедушки, — прибавила Валентина, — господин Моррель сможет видеться со мной в присутствии моего доброго и почитаемого покровителя. Если узы, которые связывают наши, быть может, неопытные и изменчивые сердца, встретят его одобрение и после этого испытания послужат порукой нашему будущему счастью (увы! говорят, что сердца, воспламененные препятствиями, охладевают в благополучии!), то господину Моррелю будет разрешено просить моей руки, я буду ждать…
— Чем я заслужил, что на мою долю выпало такое счастье? — воскликнул Моррель, готовый преклонить колени перед старцем, как перед богом, и перед Валентиной, как перед ангелом.
— А до тех пор, — продолжала своим чистым и строгим голосом Валентина, — мы будем уважать волю моих родных, если только они не будут стремиться разлучить нас. Словом, и я повторяю это, потому что этим все сказано, мы будем ждать.
— И те жертвы, которые это слово на меня налагает, — сказал Моррель, обращаясь к старику, — я клянусь принести не только покорно, но и с радостью.
— Поэтому, друг мой, — продолжала Валентина, бросив на Максимилиана проникший в самое его сердце взгляд, — довольно безрассудств. Берегите честь той, которая с сегодняшнего дня считает себя предназначенной достойно носить ваше имя.
Моррель прижал руку к сердцу.
Нуартье с нежностью глядел на них. Барруа, стоявший тут же, как человек, посвященный во все тайны, улыбался, вытирая крупные капли пота, выступившие на его плешивом лбу.
— Бедный Барруа, он совсем измучился, — сказала Валентина.
— Да, — сказал Барруа, — ну и бежал же я, мадемуазель; а только господин Моррель, надо отдать ему справедливость, бежал еще быстрее меня.
Нуартье указал глазами на поднос, на котором стояли графин с лимонадом и стакан. Графин был наполовину пуст. Полчаса тому назад из него пил сам Нуартье.
— Выпей, Барруа, — сказала Валентина, — я по глазам вижу, что ты хочешь лимонаду.
— Правду сказать, — ответил Барруа, — я умираю от жажды и с удовольствием выпью стакан за ваше здоровье.
— Так возьми, — сказала Валентина, — и возвращайся сюда поскорее.
Барруа взял поднос, вышел в коридор, и все увидели через приотворенную дверь, как он запрокинул голову и залпом выпил стакан лимонада, налитый ему Валентиной.
Валентина и Моррель прощались друг с другом в присутствии Нуартье, как вдруг на лестнице, ведущей в половину Вильфора, раздался звонок.
Валентина взглянула на стенные часы.
— Полдень, — сказала она, — сегодня суббота; дедушка, это, вероятно, доктор.
Нуартье показал знаком, что он тоже так думает.
— Он сейчас придет сюда; господину Моррелю лучше уйти, не правда ли, дедушка?
— Да, — был ответ старика.
— Барруа! — позвала Валентина. — Барруа, идите сюда!
— Иду, мадемуазель, — послышался голос старого слуги.
— Барруа проводит вас до двери, — сказала Валентина Моррелю. — А теперь, господин офицер, прошу вас помнить, что дедушка советует вам не предпринимать ничего, что могло бы нанести ущерб нашему счастью.
— Я обещал ждать, — сказал Моррель, — и я буду ждать.
В эту минуту вошел Барруа.
— Кто звонил? — спросила Валентина.
— Доктор д'Авриньи, — сказал Барруа, еле держась на ногах.
— Что с вами, Барруа? — спросила Валентина.
Старик ничего не ответил; он испуганными глазами смотрел на своего хозяина и судорожно сжатой рукой пытался за что-нибудь ухватиться, чтобы не упасть.
— Он сейчас упадет! — воскликнул Моррель.
В самом деле, дрожь, охватившая Барруа, все усиливалась; его лицо, искаженное судорогой, говорило о сильнейшем нервном припадке.
Нуартье, видя страдания Барруа, бросал вокруг себя тревожные взгляды, которые ясно выражали все волнующие его чувства.
Барруа шагнул к своему хозяину.
— Боже мой, боже мой, — сказал он, — что это со мной?.. Мне больно… в глазах темно. Голова как в огне. Не трогайте меня, не трогайте!
Его глаза вылезли из орбит и закатились, голова откинулась назад, все тело судорожно напряглось.
Валентина вскрикнула от испуга; Моррель схватил ее в объятия, как бы защищая от неведомой опасности.
— Господин д'Авриньи! Господин д'Авриньи! — закричала Валентина сдавленным голосом. — Сюда, сюда, помогите!
Барруа повернулся на месте, отступил на шаг, зашатался и упал к ногам Нуартье, рукой схватившись за его колено.
— Господин! Мой добрый господин! — кричал он.
В эту минуту, привлеченный криками, на пороге появился Вильфор.
Моррель выпустил полубесчувственную Валентину и, бросившись в глубь комнаты, скрылся за тяжелой портьерой.
Побледнев, как полотно, он с ужасом смотрел на умирающего, словно вдруг увидел перед собой змею.
Нуартье терзался нетерпением и тревогой. Его душа рвалась на помощь несчастному старику, который был ему скорее другом, чем слугой. Страшная борьба жизни и смерти, происходившая перед паралитиком, отражалась на его лице: жилы на лбу вздулись, последние еще живые мышцы вокруг глаз мучительно напряглись.
Барруа, с дергающимся лицом, с налитыми кровью глазами и запрокинутой головой, лежал на полу, хватаясь за него руками, а его окоченевшие ноги, казалось, скорее сломались бы, чем согнулись.
На губах его выступила пена, он задыхался.
Вильфор, ошеломленный, не мог оторвать глаз от этой картины, которая приковала его внимание, как только он переступил порог.
Морреля он не заметил.
Минуту он стоял молча, заметно побледнев.
— Доктор! Доктор! — воскликнул он наконец, кидаясь к двери. — Идите сюда! Скорее!
— Сударыня! — звала Валентина свою мачеху, цепляясь за перила лестницы. — Идите сюда! Идите скорее! Принесите вашу нюхательную соль!
— Что случилось? — сдержанно спросил металлический голос г-жи де Вильфор.
— Идите, идите!
— Да где же доктор? — кричал Вильфор.
Госпожа де Вильфор медленно сошла с лестницы; слышно было, как скрипели деревянные ступени. В одной руке она держала платок, которым вытирала лицо, в другой — флакон с нюхательной солью.
Дойдя до двери, она прежде всего взглянула на Нуартье, который, если не считать вполне естественного при данных обстоятельствах волнения, казался совершенно здоровым; затем взгляд ее упал на умирающего.
Она побледнела, и ее взгляд, если так можно выразиться, отпрянул от слуги и вновь устремился на господина.
— Ради бога, сударыня, где же доктор? — повторил Вильфор. — Он прошел к вам. Вы же видите, это апоплексический удар, его можно спасти, если пустить ему кровь.
— Не съел ли он чего-нибудь? — спросила г-жа де Вильфор, уклоняясь от ответа.
— Он не завтракал, — сказала Валентина, — но дедушка посылал его со спешным поручением. Он очень устал и, вернувшись, выпил только стакан лимонада.
— Почему же не вина? — сказала г-жа де Вильфор. — Лимонад очень вреден.
— Лимонад был здесь, в дедушкином графине. Бедному Барруа хотелось пить, и он выпил то, что было под рукой.
Госпожа де Вильфор вздрогнула. Нуартье окинул ее своим глубоким взглядом.
— У него такая короткая шея! — сказала она.
— Сударыня, — сказал Вильфор, — я спрашиваю вас, где д'Авриньи? Отвечайте, ради бога!
— Он у Эдуарда; мальчик нездоров, — сказала г-жа де Вильфор, не смея дольше уклоняться от ответа.
Вильфор бросился на лестницу, чтобы привести доктора.
— Возьмите, — сказала г-жа де Вильфор, передавая Валентине флакон, — ему, вероятно, пустят кровь. Я пойду к себе, я не выношу вида крови. — И она ушла вслед за мужем.
Моррель вышел из своего темного угла, среди общей тревоги его никто не заметил.
— Уходите скорей, Максимилиан, — сказала ему Валентина, — и не приходите, пока я вас не позову. Идите.
Моррель жестом посоветовался с Нуартье. Нуартье, сохранивший все свое хладнокровие, сделал ему утвердительный знак.
Он прижал к сердцу руку Валентины и вышел боковым коридором.
В это время в противоположную дверь входили Вильфор и доктор.
Барруа понемногу приходил в себя; припадок миновал, он начал стонать и приподнялся на одно колено.
Д'Авриньи и Вильфор перенесли Барруа на кушетку.
— Что нужно, доктор? — спросил Вильфор.
— Пусть принесут воды и эфиру. У вас в доме найдется эфир?
— Да.
— Пусть сбегают за скипидарным маслом и рвотным.
— Бегите скорей! — приказал Вильфор.
— А теперь пусть все выйдут.
— И я тоже? — робко спросила Валентина.
— Да, мадемуазель, прежде всего вы, — резко сказал доктор.
Валентина удивленно взглянула на д'Авриньи, поцеловала деда в лоб и вышла.
Доктор с мрачным видом закрыл за ней дверь.
— Смотрите, смотрите, доктор, он приходит в себя; это был просто припадок.
Д'Авриньи мрачно улыбался.
— Как вы себя чувствуете, Барруа? — спросил он.
— Немного лучше, сударь.
— Вы можете выпить стакан воды с эфиром?
— Попробую, только не трогайте меня.
— Почему?
— Мне кажется, если вы дотронетесь до меня хотя бы пальцем, со мной опять будет припадок.
— Выпейте.
Барруа взял стакан, поднес его к своим посиневшим губам и отпил около половины.
— Где у вас болит? — спросил доктор.
— Всюду; меня сводит судорога.
— Голова кружится?
— Да.
— В ушах звенит?
— Ужасно.
— Когда это началось?
— Только что.
— Сразу?
— Как громом ударило.
— Вчера вы ничего не чувствовали? Позавчера ничего?
— Ничего.
— Ни сонливости? Ни тяжести в желудке?
— Нет.
— Что вы ели сегодня?
— Я ничего еще не ел; я только выпил стакан лимонада из графина господина Нуартье.
И Барруа кивнул головой в сторону старика, который, неподвижный в своем кресле, следил за этой сценой, не упуская ни одного движения, ни одного слова.
— Где этот лимонад? — живо спросил доктор.
— В графине, внизу.
— Где внизу?
— На кухне.
— Хотите, я принесу, доктор? — спросил Вильфор.
— Нет, оставайтесь здесь и постарайтесь, чтобы больной выпил весь стакан.
— А лимонад?..
— Я пойду сам.
Д'Авриньи бросился к двери, отворил ее, побежал по черной лестнице и едва не сбил с ног г-жу де Вильфор, которая также спускалась на кухню.
Она вскрикнула.
Д'Авриньи даже не заметил этого; поглощенный одной мыслью, он перепрыгнул через последние ступеньки, вбежал в кухню и увидел на три четверти пустой графин, стоящий на подносе.
Он ринулся на него, как орел на добычу.
С трудом дыша, он поднялся в первый этаж и вернулся в комнату Нуартье.
Госпожа де Вильфор в это время медленно поднималась к себе.
— Это тот самый графин? — спросил д'Авриньи.
— Да, господин доктор.
— Это тот самый лимонад, который вы пили?
— Наверное.
— Какой у него был вкус?
— Горький.
Доктор налил несколько капель на ладонь, втянул их губами и, подержав во рту, словно пробуя вино, выплюнул жидкость в камин.
— Это он и есть, — сказал он. — Вы его тоже пили, господин Нуартье?
— Да, — показал старик.
— И вы тоже нашли, что у него горький вкус?
— Да.
— Господин доктор, — крикнул Барруа, — мне опять худо! Боже милостивый, сжалься надо мной!
Доктор бросился к больному.
— Где же рвотное, Вильфор?
Вильфор выбежал из комнаты и крикнул:
— Где рвотное? Принесли?
Никто не ответил. Весь дом был охвачен ужасом.
— Если бы я мог ввести ему воздух в легкие, — сказал д'Авриньи, озираясь по сторонам, — может быть, это предотвратило бы удушье. Неужели ничего нет? Ничего!
— Доктор, — кричал Барруа, — не дайте мне умереть! Я умираю, господи, умираю!
— Перо! Нет ли пера? — спросил доктор.
Вдруг он заметил на столе перо.
Он попытался ввести его в рот больного, который корчился в судорогах; но челюсти его были так плотно сжаты, что не пропускали пера.
У Барруа начался еще более сильный припадок, чем первый. Он скатился с кушетки на пол и лежал неподвижно.
Доктор оставил его во власти припадка, которого он ничем не мог облегчить, и подошел к Нуартье.
— Как вы себя чувствуете? — быстро спросил он шепотом. — Хорошо?
— Да.
— Тяжести в желудке нет?
— Нет.
— Как после той пилюли, которую я вам велел принимать каждое воскресенье?
— Да.
— Кто вам приготовил этот лимонад? Барруа?
— Да.
— Это вы предложили ему выпить лимонаду?
— Нет.
— Господин де Вильфор?
— Нет.
— Госпожа де Вильфор?
— Нет.
— В таком случае, Валентина?
— Да.
Тяжкий вздох Барруа, зевота, от которой заскрипели его челюсти, привлекли внимание д'Авриньи; он поспешил к больному.
— Барруа, — сказал доктор, — в состоянии ли вы говорить?
Барруа пробормотал несколько невнятных слов.
— Сделайте над собой усилие, друг мой.
Барруа открыл налитые кровью глаза.
— Кто готовил этот лимонад?
— Я сам.
— Вы его подали вашему хозяину сразу после того, как приготовили его?
— Нет.
— А где он оставался?
— В буфетной; меня отозвали.
— Кто его принес сюда?
— Мадемуазель Валентина.
А'Авриньи провел рукой по лбу.
— Господи! — прошептал он.
— Доктор, доктор! — крикнул Барруа, чувствуя, что начинается новый припадок.
— Почему не несут рвотное? — воскликнул доктор.
— Вот оно, — сказал, возвращаясь в комнату, Вильфор.
— Кто приготовил?
— Аптекарь, он пришел вместе со мной.
— Выпейте.
— Не могу, доктор, поздно! Сводит горло, я задыхаюсь!.. Сердце… голова… Какая мука!.. Долго я буду так мучиться?
— Нет, мой друг, — сказал доктор, — скоро ваши страдания кончатся.
— Я понимаю! — воскликнул несчастный. — Господи, смилуйся надо мной!
И, испустив вопль, он упал навзничь, как пораженный молнией.
Д'Авриньи приложил руку к его сердцу, поднес зеркало к его губам.
— Ну что? — спросил Вильфор.
— Пусть мне принесут как можно скорее фиалкового сиропу.
Вильфор немедленно спустился в кухню.
— Не пугайтесь, господин Нуартье, — сказал д'Авриньи, — я отнесу больного в соседнюю комнату и пущу ему кровь; такие припадки — ужасное зрелище.
И, взяв Барруа под мышки, он перетащил его в соседнюю комнату; но тотчас же вернулся к Нуартье, чтобы взять остатки лимонада.
У Нуартье был закрыт правый глаз.
— Позвать Валентину? Вы хотите видеть Валентину? Я велю вам ее позвать.
Вильфор поднимался по лестнице; д'Авриньи встретился с ним в коридоре.
— Ну что? — спросил Вильфор.
— Идемте, — сказал д'Авриньи.
И он увел его в комнату, где лежал Барруа.
— Он все еще в обмороке? — спросил королевский прокурор.
— Он умер.
Вильфор отшатнулся, схватился за голову и воскликнул, с непритворным участием глядя на мертвого:
— Умер так внезапно!
— Слишком внезапно, правда? — сказал д'Авриньи. — Но вас это не должно удивлять; господин и госпожа де Сен-Меран умерли так же внезапно. Да, в вашем доме умирают быстро, господин де Вильфор.
— Как! — с ужасом и недоумением воскликнул королевский прокурор. — Вы снова возвращаетесь к этой ужасной мысли?
— Да, сударь, — сказал торжественно д'Авриньи, — она ни на минуту не покидала меня. И чтобы вы убедились в моей правоте, я прошу вас внимательно выслушать меня, господин де Вильфор.
Вильфор дрожал всем телом.
— Существует яд, который убивает, не оставляя почти никаких следов. Я хорошо знаю этот яд, я изучил его во всех его проявлениях, со всеми его последствиями. Действие этого яда я распознал сейчас у несчастного Барруа, как в свое время у госпожи де Сен-Меран. Есть способ удостовериться в присутствии этого яда. Он возвращает синий цвет лакмусовой бумаге, окрашенной какой-нибудь кислотой в красный цвет, и он окрашивает в зеленый цвет фиалковый сироп. У нас нет под рукой лакмусовой бумаги, — но вот несут фиалковый сироп.
В коридоре послышались шаги; доктор приоткрыл дверь, взял из рук горничной сосуд, на дне которого было две-три ложки сиропа, и снова закрыл дверь.
— Посмотрите, — сказал он королевскому прокурору, сердце которого неистово билось, — вот в этой чашке налит фиалковый сироп, а в этом графине остатки того лимонада, который пили Нуартье и Барруа. Если в лимонаде нет никакой примеси и он безвреден, цвет сиропа не изменится; если лимонад отравлен, сироп станет зеленым. Смотрите!
Доктор медленно налил несколько капель лимонада из графина в чашку, и в ту же секунду сироп на дне чашки помутнел; сначала он сделался синим, как сапфир, потом стал опаловым, а из опалового — изумрудным и таким остался.
Произведенный опыт не оставлял сомнений.
— Несчастный Барруа отравлен лжеангустурой или орехом святого Игнатия, — сказал д'Авриньи, — теперь я готов поклясться в этом перед богом и людьми.
Вильфор ничего не сказал. Он воздел руки к небу, широко открыл полные ужаса глаза и, сраженный, упал в кресло.
III
ОБВИНЕНИЕ
Д'Авриньи довольно быстро привел в чувство королевского прокурора, казавшегося в этой злополучной комнате вторым трупом.
— Мой дом стал домом смерти! — простонал Вильфор.
— И преступления, — сказал доктор.
— Я не могу передать вам, что я сейчас испытываю, — воскликнул Вильфор, — ужас, боль, безумие.
— Да, — сказал д'Авриньи спокойно и внушительно, — но нам пора действовать; мне кажется, пора преградить путь этому потоку смертей. Лично я больше не в силах скрывать такую тайну, не имея надежды, что попранные законы и невинные жертвы будут отмщены.
Вильфор окинул комнату мрачным взглядом.
— В моем доме! — прошептал он. — В моем доме!
— Послушайте, Вильфор, — сказал д'Авриньи, — будьте мужчиной. Блюститель закона, честь ваша требует, чтобы вы принесли эту жертву.
— Страшное слово, доктор. Принести себя в жертву!
— Об этом и идет речь.
— Значит, вы кого-нибудь подозреваете?
— Я никого не подозреваю. Смерть стучится в вашу дверь, она входит, она идет, не слепо, а обдуманно, из комнаты в комнату, а я иду по ее следу, вижу ее путь. Я верен мудрости древних; я бреду ощупью; ведь моя дружба к вашей семье и мое уважение к вам — это две повязки, закрывающие мне глаза; и вот…
— Говорите, доктор, я готов выслушать вас.
— В вашем доме, быть может в вашей семье, скрывается одно из тех чудовищ, которые рождаются раз в столетие. Локуста и Агриппина жили в одно время, но это исключительный случай, он доказывает, с какой яростью провидение хотело истребить Римскую империю, запятнанную столькими злодеяниями. Брунгильда и Фредегонда — следствие мучительных усилий, с которыми нарождающаяся цивилизация стремилась к познанию духа, хотя бы с помощью посланца тьмы. И все эти женщины были молоды и прекрасны. На их челе лежала когда-то та же печать невинности, которая лежит и на челе преступницы, живущей в вашем доме.
Вильфор вскрикнул, стиснул руки и с мольбой посмотрел на доктора.
Но тот безжалостно продолжал:
— Ищи, кому преступление выгодно, гласит одна из аксиом юридической науки.
— Доктор! — воскликнул Вильфор. — Сколько раз уже человеческое правосудие было обмануто этими роковыми словами! Я не знаю, но мне кажется, что это преступление…
— Так вы признаете, что это преступление?
— Да, признаю. Что еще мне остается? Но дайте мне досказать. Я чувствую, что я — главная жертва этого преступления. За всеми этими загадочными смертями таится моя собственная гибель.
— Человек, — прошептал д'Авриньи, — самое эгоистичное из всех животных, самое себялюбивое из всех живых созданий! Он уверен, что только для него одного светит солнце, вертится земля и косит смерть. Муравей, проклинающий бога, взобравшись на травинку! А те, кого лишили жизни? Маркиз де Сен-Меран, маркиза, господин Нуартье…
— Как? Господин Нуартье?
— Да! Неужели вы думаете, что покушались на этого несчастного слугу? Нет, как Полоний у Шекспира, он умер вместо другого. Нуартье — вот кто должен был выпить лимонад. Нуартье и пил его; а тот выпил случайно; и хотя умер Барруа, но умереть должен был Нуартье.
— Почему же не погиб мой отец?
— Я вам уже объяснял в тот вечер, в саду, когда умерла госпожа де Сен-Меран: потому что его организм привык к употреблению этого самого яда. Потому что доза, недостаточная для него, смертельна для всякого другого. Словом, потому что никто на свете, даже убийца, не знает, что вот уже год, как я лечу господина Нуартье бруцином, между тем как убийце известно, да он убедился и на опыте, что бруцин — сильнодействующий яд.
— Боже! — прошептал Вильфор, ломая руки.
— Проследите действия преступника: он убивает маркиза…
— Доктор!
— Я готов присягнуть в этом. То, что мне говорили о его смерти, слишком точно совпадает с тем, что я видел собственными глазами.
Вильфор уже не спорил. Он глухо застонал.
— Он убивает маркиза, — повторил доктор, — он убивает маркизу. Это сулит двойное наследство.
Вильфор отер пот, струившийся по его лбу.
— Слушайте внимательно.
— Я ловлю каждое ваше слово, — прошептал Вильфор.
— Господин Нуартье, — безжалостно продолжал д'Авриньи, — в своем завещании отказал все, что имеет, бедным, тем самым обделив вас и вашу семью. Господина Нуартье пощадили, от него нечего было ждать. Но едва он уничтожил свое первое завещание, едва успел составить второе, как преступник, по-видимому, опасаясь, что он может составить и третье, его отравляет. Ведь завещание, если не ошибаюсь, составлено позавчера. Как видите, времени не теряли.
— Пощадите, д'Авриньи!
— Никакой пощады, сударь. У врача есть священный долг, и во имя его он восходит к источникам жизни и спускается в таинственный мрак смерти. Когда преступление совершено и бог в ужасе отвращает свой взор от преступника, долг врача сказать: это он!
— Пощадите мою дочь! — прошептал Вильфор.
— Вы сами назвали ее — вы, отец.
— Пощадите Валентину! Нет, это невозможно. Я скорее обвинил бы самого себя! Валентина, золотое сердце, сама невинность!
— Пощады быть не может, господин королевский прокурор. Улики налицо: мадемуазель де Вильфор сама упаковывала лекарства, которые были посланы маркизу де Сен-Мерану, и маркиз умер.
Мадемуазель де Вильфор приготовила питье для маркизы де Сен-Меран, и маркиза умерла.
Мадемуазель де Вильфор взяла из рук Барруа графин с лимонадом, который господин Нуартье обычно весь выпивает утром, и старик спасся только чудом.
Мадемуазель де Вильфор — вот преступница, вот отравительница! Господин королевский прокурор, я обвиняю мадемуазель де Вильфор, исполняйте свой долг!
— Доктор, я не спорю, не защищаюсь, я верю вам, но не губите меня, не губите мою честь!
— Господин Вильфор, — продолжал доктор с возрастающей силой, — есть обстоятельства, в которых я отказываюсь считаться с глупыми условностями. Если бы ваша дочь совершила только одно преступление и я думал бы, что она замышляет второе, я сказал бы вам: предостерегите ее, накажите, пусть она проведет остаток жизни где-нибудь в монастыре, в слезах замаливая свой грех. Если бы она совершила второе преступление, я сказал бы вам: слушайте, Вильфор, вот вам яд, от которого нет противоядия, быстрый, как мысль, мгновенный, как молния, разящий, как гром; дайте ей этого яду, поручив душу ее милости божьей, и таким образом спасите свою честь и свою жизнь, ибо она покушается на вас. Я вижу, как она подходит к вашему изголовью с лицемерной улыбкой и нежными словами! Горе вам, если вы не поразите ее первый! Вот что сказал бы я вам, если бы она убила только двух человек. Но она присутствовала при трех агониях, она видела трех умирающих, она опускалась на колени около трех трупов. В руки палача отравительницу, в руки палача! Вы говорите о чести; сделайте то, что я вам говорю, и вы обессмертите ваше имя!
Вильфор упал на колени.
— У меня нет вашей силы воли, — сказал он, — но и у вас ее не было бы, если бы дело шло не о моей дочери, а о вашей.
Д'Авриньи побледнел.
— Доктор, всякий человек, рожденный женщиной, обречен на страдания и смерть; я буду страдать и, страдая, ждать смертного часа.
— Берегитесь, — сказал д'Авриньи, — он не скоро наступит; он настанет только после того, как на ваших глазах погибнут ваш отец, ваша жена, ваш сын, быть может.
Вильфор, задыхаясь, схватил доктора за руку.
— Пожалейте меня, — воскликнул он, — помогите мне… Нет, моя дочь невиновна… Поставьте нас перед лицом суда, и я снова скажу: нет, моя дочь невиновна… В моем доме не было преступления… Я не хочу, вы слышите, чтобы в моем доме было преступление… Потому что если в чей-нибудь дом вошло преступление, то оно, как смерть, никогда не приходит одно. Послушайте, что вам до того, если я паду жертвой убийства?.. Разве вы мне друг? Разве вы человек? Разве у вас есть сердце?.. Нет, вы врач!.. И я вам говорю: нет, я не предам свою дочь в руки палача!.. Эта мысль гложет меня, я, как безумец, готов разрывать себе грудь ногтями!.. Что, если вы ошибаетесь, доктор? Если это кто-нибудь другой, а не моя дочь? Если в один прекрасный день, бледный, как призрак, я приду к вам и скажу: убийца, ты убил мою дочь!.. Если бы это случилось… я христианин, д'Авриньи, но я убил бы себя.
— Хорошо, — сказал доктор после краткого раздумья, — я подожду.
Вильфор недоверчиво посмотрел на него.
— Но только, — торжественно продолжал д'Авриньи, — если в вашем доме кто-нибудь заболеет, если вы сами почувствуете, что удар поразил вас, не посылайте за мной, я не приду. Я согласен делить с вами эту страшную тайну, но не желаю, чтобы стыд и раскаяние поселились в моей душе, вырастали и множились в ней так же, как злодейство и горе в вашем доме.
— Вы покидаете меня, доктор?
— Да, ибо нам дальше не по пути, я дошел с вами до подножия эшафота. Еще одно разоблачение — и этой ужасной трагедии настанет конец. Прощайте.
— Доктор, умоляю вас!
— Все, что я вижу здесь, оскверняет мой ум. Мне ненавистен ваш дом. Прощайте, сударь!
— Еще слово, одно только слово, доктор! Вы оставляете меня одного в этом ужасном положении, еще более ужасном от того, что вы мне сказали. Но что скажут о внезапной смерти несчастного Барруа?
— Вы правы, — сказал д'Авриньи, — проводите меня.
Доктор вышел первым, Вильфор шел следом за ним; встревоженные слуги толпились в коридоре и на лестнице, по которой должен был пройти доктор.
— Сударь, — громко сказал д'Авриньи Вильфору, так, чтобы все слышали, — бедняга Барруа в последние годы вел слишком сидячий образ жизни; он так привык разъезжать вместе со своим хозяином, то верхом, то в экипаже, по всей Европе, что уход за прикованным к креслу больным погубил его. Кровь застоялась, человек он был тучный, с короткой толстой шеей, его сразил апоплексический удар, а меня позвали слишком поздно. Кстати, — прибавил он шепотом, — не забудьте выплеснуть в печку фиалковый сироп.
И доктор, не протянув Вильфору руки, ни словом не возвращаясь к сказанному, вышел из дома, провожаемый слезами и причитаниями слуг.
В тот же вечер все слуги Вильфоров, собравшись на кухне и потолковав между собой, отправились к г-же де Вильфор с просьбой отпустить их. Ни уговоры, ни предложение увеличить жалованье не привели ни к чему; они твердили одно:
— Мы хотим уйти, потому что в этом доме смерть.
И они, невзирая на все просьбы, покинули дом, уверяя, что им очень жаль расставаться с такими добрыми хозяевами и особенно с мадемуазель Валентиной, такой доброй, такой отзывчивой и ласковой.
Вильфор при этих словах взглянул на Валентину.
Она плакала.
И странно: несмотря на волнение, охватившее его при виде этих слез, он взглянул также и на г-жу де Вильфор, и ему показалось, что на ее тонких губах мелькнула мимолетная мрачная усмешка, подобно зловещему метеору, пролетающему среди туч в глубине грозового неба.
IV
ЖИЛИЩЕ БУЛОЧНИКА НА ПОКОЕ
Вечером того дня, когда граф де Морсер вышел от Данглара вне себя от стыда и бешенства, вполне объяснимых оказанным ему холодным приемом, Андреа Кавальканти, завитой и напомаженный, с закрученными усами, в туго натянутых белых перчатках, почти стоя в своем фаэтоне, подкатил к дому банкира на Шоссе-д'Антен.
Повертевшись немного в гостиной, он улучил удобную минуту, отвел Данглара к окну и там, после искусного вступления, завел речь о треволнениях, постигших его после отъезда его благородного отца. Со времени этого отъезда, говорил он, в семье банкира, где его приняли, как родного сына, он нашел все, что служит залогом счастья, которое всякий человек должен ставить выше, чем прихоти страсти, а что касается страсти, то на его долю выпало счастье обрести ее в чудных глазах мадемуазель Данглар.
Данглар слушал с глубочайшим вниманием; он уже несколько дней ждал этого объяснения, и когда оно наконец произошло, лицо его в той же мере просияло, в какой оно нахмурилось, когда он слушал Морсера.
Все же раньше, чем принять предложение молодого человека, он счел нужным высказать ему некоторые сомнения.
— Виконт, — сказал он, — не слишком ли вы молоды, чтобы помышлять о браке?
— Нисколько, сударь, — возразил Кавальканти. — В Италии в знатных семьях приняты ранние браки; это обычай разумный. Жизнь так изменчива, что надо ловить счастье, пока оно дается в руки.
— Допустим, — сказал Данглар, — что ваше предложение, которым я очень польщен, будет благосклонно принято моей женой и дочерью, — с кем мы будем обсуждать деловую сторону? По-моему, этот важный вопрос могут разрешить должным образом только отцы на благо своим детям.
— Мой отец человек мудрый и рассудительный; он предвидел, что я, быть может, захочу жениться во Франции; и поэтому, уезжая, он оставил мне вместе с документами, удостоверяющими мою личность, письмо, в котором он обязуется в случае, если он одобрит мой выбор, выдавать мне ежегодно сто пятьдесят тысяч ливров, считая со дня моей свадьбы. Это составляет, насколько я могу судить, четвертую часть доходов моего отца.
— А я, — сказал Данглар, — всегда намеревался дать в приданое моей дочери пятьсот тысяч франков; к тому же она моя единственная наследница.
— Вот видите, — сказал Андреа, — как все хорошо складывается, если предположить, что баронесса Данглар и мадемуазель Эжени не отвергнут моего предложения. В нашем распоряжении будет сто семьдесят пять тысяч годового дохода. Предположим еще, что мне удастся убедить маркиза, чтобы он не выплачивал мне ренту, а отдал в мое распоряжение самый капитал (это будет нелегко, я знаю, но, может быть, это и удастся); тогда вы пустите наши два-три миллиона в оборот, а такая сумма в опытных руках всегда принесет десять процентов.
— Я никогда не плачу больше четырех процентов, — сказал банкир, — или, вернее, трех с половиной. Но моему зятю я стал бы платить пять, а прибыль мы бы делили пополам.
— Ну и чудно, папаша, — развязно сказал Кавальканти. Врожденная вульгарность по временам, несмотря на все его старания, прорывалась сквозь тщательно наводимый аристократический лоск.
Но, тут же спохватившись, он добавил:
— Простите, барон, — вы видите, уже одна надежда почти лишает меня рассудка; что же, если она осуществится?
— Однако надо полагать, — сказал Данглар, не замечая, как быстро эта беседа, вначале бескорыстная, обратилась в деловой разговор, — существует и такая часть вашего имущества, в которой ваш отец не может вам отказать?
— Какая именно? — спросил Андреа.
— Та, что принадлежала вашей матери.
— Да, разумеется, та, что принадлежала моей матери, Оливе Корсинари.
— А как велика эта часть вашего имущества?
— Признаться, — сказал Андреа, — я никогда не задумывался над этим, но полагаю, что она составляет по меньшей мере миллиона два.
У Данглара от радости захватило дух. Он чувствовал себя, как скупец, отыскавший утерянное сокровище, или утопающий, который вдруг ощутил под ногами твердую почву.
— Итак, барон, — сказал Андреа, умильно и почтительно кланяясь банкиру, — смею ли я надеяться…
— Виконт, — отвечал Данглар, — вы можете надеяться; и поверьте, что если с вашей стороны не явится препятствий, то это вопрос решенный.
— О, как я счастлив, барон! — сказал Андреа.
— Но, — задумчиво продолжал Данглар, — почему же граф Монте-Кристо, ваш покровитель в парижском свете, не явился вместе с вами поддержать ваше предложение?
Андреа едва заметно покраснел.
— Я прямо от графа, — сказал он, — это, бесспорно, очаровательный человек, но большой оригинал. Он вполне одобряет мой выбор; он даже выразил уверенность, что мой отец согласится отдать мне самый капитал вместо доходов с него; он обещал употребить свое влияние, чтобы убедить его; но заявил мне, что он никогда не брал и никогда не возьмет на себя ответственности просить для кого-нибудь чьей-либо руки. Но я должен отдать ему справедливость, он сделал мне честь, добавив, что если он когда-либо сожалел о том, что взял себе это за правило, то именно в данном случае, ибо он уверен, что этот брак будет счастливым. Впрочем, если он официально и не принимает ни в чем участия, он оставляет за собой право высказать вам свое мнение, если вы пожелаете с ним переговорить.
— Прекрасно.
— А теперь, — сказал с очаровательнейшей улыбкой Андреа, — разговор с тестем окончен, и я обращаюсь к банкиру.
— Что же вам от него угодно? — сказал, засмеявшись, Данглар.
— Послезавтра мне следует получить у вас что-то около четырех тысяч франков; но граф понимает, что в этом месяце мне, вероятно, предстоят значительные траты и моих скромных холостяцких доходов может не хватить; поэтому он предложил мне чек на двадцать тысяч франков, — вот он. На нем, как видите, стоит подпись графа. Этого достаточно?
— Принесите мне таких на миллион, и я приму их, — сказал Данглар, пряча чек в карман. — Назначьте час, который вам завтра будет удобен, мой кассир зайдет к вам, и вы распишетесь в получении двадцати четырех тысяч франков.
— В десять часов утра, если это удобно; чем раньше, тем лучше; я хотел бы завтра уехать за город.
— Хорошо, в десять часов. В гостинице Принцев, как всегда?
— Да.
На следующий день, с пунктуальностью, делавшей честь банкиру, двадцать четыре тысячи франков были вручены Кавальканти, и он вышел из дому, оставив двести франков для Кадрусса.
Андреа уходил главным образом для того, чтобы избежать встречи со своим опасным другом; по той же причине он вернулся домой как можно позже. Но едва он вошел во двор, как перед ним очутился швейцар гостиницы, ожидавший его с фуражкой в руке.
— Сударь, — сказал он, — этот человек приходил.
— Какой человек? — небрежно спросил Андреа, делая вид, что совершенно забыл о том, о ком, напротив, прекрасно помнил.
— Тот, которому ваше сиятельство выдает маленькую пенсию.
— Ах да, — сказал Андреа, — старый слуга моего отца. Вы ему отдали двести франков, которые я для него оставил?
— Отдал, ваше сиятельство. — По желанию Андреа, слуги называли его «ваше сиятельство». — Но он их не взял, — продолжал швейцар.
Андреа побледнел; но так как было очень темно, никто этого не заметил.
— Как? Не взял? — сказал он дрогнувшим голосом.
— Нет; он хотел видеть ваше сиятельство. Я сказал ему, что вас нет дома; он настаивал. Наконец он мне поверил и оставил для вас письмо, которое принес с собой запечатанным.
— Дайте сюда, — сказал Андреа. И он прочел при свете фонаря фаэтона:
«Ты знаешь, где я живу, я жду тебя завтра в десять утра».
Андреа осмотрел печать, проверяя, не вскрывал ли кто-нибудь письмо и не познакомился ли чей-нибудь нескромный взор с его содержанием. Но оно было так хитроумно сложено, что, для того чтобы прочитать его, пришлось бы сорвать печать, а печать была в полной сохранности.
— Хорошо, — сказал Андреа. — Бедняга! Он очень славный малый.
Швейцар вполне удовлетворился этими словами и не знал, кем больше восхищаться, молодым господином или старым слугой.
— Поскорее распрягайте и поднимитесь ко мне, — сказал Андреа своему груму.
В два прыжка он очутился в своей комнате и сжег письмо Кадрусса, причем уничтожил даже самый пепел.
Не успел он это сделать, как вошел грум.
— Ты одного роста со мной, Пьер, — сказал ему Андреа.
— Имею эту честь, — отвечал грум.
— Тебе должны были вчера принести новую ливрею.
— Да, сударь.
— У меня интрижка с одной гризеткой, которой я не хочу открывать ни моего титула, ни положения. Одолжи мне ливрею и дай мне свои бумаги, чтобы я мог в случае надобности переночевать в трактире.
Пьер повиновался.
Пять минут спустя Андреа, совершенно неузнаваемый, вышел из гостиницы, нанял кабриолет и велел отвезти себя в трактир под вывеской «Красная лошадь», в Пикпюсе.
На следующий день он ушел из трактира, так же никем не замеченный, как и в гостинице Принцев, прошел предместье Сент-Антуан, бульваром дошел до улицы Менильмонтан и, остановившись у двери третьего дома по левой руке, стал искать, у кого бы ему, за отсутствием привратника, навести справки.
— Кого вы ищете, красавчик? — спросила торговка фруктами с порога своей лавки.
— Господина Пайтена, толстуха, — отвечал Андреа.
— Бывшего булочника? — спросила торговка.
— Его самого.
— В конце двора, налево, четвертый этаж.
Андреа пошел в указанном направлении, поднялся на четвертый этаж и сердито дернул заячью лапку на двери. Колокольчик отчаянно зазвонил.
Через секунду за решеткой, вделанной в дверь, появилось лицо Кадрусса.
— Ты точен! — сказал он.
И он отодвинул засовы.
— Еще бы! — сказал Андреа, входя.
И он так швырнул свою фуражку, что она, не попав на стул, упала на пол и покатилась по комнате.
— Ну, ну, малыш, не сердись! — сказал Кадрусс. — Видишь, как я о тебе забочусь, вон какой завтрак я тебе приготовил; все твои любимые кушанья, черт тебя возьми!
Андреа действительно почувствовал запах стряпни, грубые ароматы которой были не лишены прелести для голодного желудка; это была та смесь свежего жира и чесноку, которой отличается простая провансальская кухня; пахло и жареной рыбой, а надо всем стоял пряный дух мускатного ореха и гвоздики. Все это исходило из двух глубоких блюд, поставленных на конфорки и покрытых крышками, и из кастрюли, шипевшей в духовке чугунной печки.
Кроме того, в соседней комнате Андреа увидел опрятный стол, на котором красовались два прибора, две бутылки вина, запечатанные одна — зеленым, другая — желтым сургучом, графинчик водки и нарезанные фрукты, искусно разложенные поверх капустного листа на фаянсовой тарелке.
— Ну, что скажешь, малыш? — спросил Кадрусс. — Недурно пахнет? Ты же знаешь, я был хороший повар: помнишь, как вы все пальчики облизывали? И ты первый, ты больше всех полакомился моими соусами и, помнится, не брезговал ими.
И Кадрусс принялся чистить лук.
— Да ладно, ладно, — с досадой сказал Андреа, — если ты только ради завтрака побеспокоил меня, так пошел к черту!
— Сын мой, — наставительно сказал Кадрусс, — за едой люди беседуют; и потом, неблагодарная душа, разве ты не рад повидаться со старым другом? У меня так прямо слезы текут.
Кадрусс в самом деле плакал; трудно было только решить, что подействовало на слезную железу бывшего трактирщика, радость или лук.
— Молчал бы лучше, лицемер! — сказал Андреа. — Будто ты меня любишь?
— Да, представь, люблю, — сказал Кадрусс, — это моя слабость, но тут уж ничего не поделаешь.
— Что не мешает тебе вызвать меня, чтобы сообщить какую-нибудь гадость.
— Брось! — сказал Кадрусс, вытирая о передник свой большой кухонный нож. — Если бы я не любил тебя, разве я согласился бы вести ту несчастную жизнь, на которую ты меня обрек? Ты посмотри: на тебе ливрея твоего слуги, стало быть, у тебя есть слуга; у меня нет слуг, и я принужден собственноручно чистить овощи; ты брезгаешь моей стряпней, потому что обедаешь за табльдотом в гостинице Принцев или в Кафе-де-Пари. А ведь я тоже мог бы иметь слугу и коляску, я тоже мог бы обедать, где вздумается; а почему я лишаю себя всего этого? Чтобы не огорчать моего маленького Бенедетто. Признай по крайней мере, что я прав.
И недвусмысленный взгляд Кадрусса подкрепил эти слова.
— Ладно, — сказал Андреа, — допустим, что ты меня любишь. Но зачем тебе понадобилось, чтобы я пришел завтракать?
— Да чтобы видеть тебя, малыш.
— Чтобы видеть меня, а зачем? Ведь мы с тобой обо всем уже условились.
— Эй, милый друг, — сказал Кадрусс, — разве бывают завещания без приписок? Но прежде всего давай позавтракаем. Садись, и начнем с сардинок и свежего масла, которое я в твою честь положил на виноградные листья, злючка ты этакий. Но я вижу, ты рассматриваешь мою комнату, мои соломенные стулья, грошовые картинки на стенах. Что прикажешь, здесь не гостиница Принцев!
— Вот ты уже жалуешься, ты недоволен, а сам ведь мечтал о том, чтобы жить, как булочник на покое.
Кадрусс вздохнул.
— Ну, что скажешь? Ведь твоя мечта сбылась.
— Скажу, что это только мечта; булочник на покое, милый Бенедетто, человек богатый, имеет доходы.
— И у тебя есть доходы.
— У меня?
— Да, у тебя, ведь я же принес тебе твои двести франков.
Кадрусс пожал плечами.
— Это унизительно, — сказал он, — получать деньги, которые даются так нехотя, неверные деньги, которых я в любую минуту могу лишиться. Ты сам понимаешь, что мне приходится откладывать на случай, если твоему благополучию придет конец. Эх, друг мой! Счастье непостоянно, как говорил священник у нас… в полку. Впрочем, я знаю, что твое благополучие не имеет границ, негодяй: ты женишься на дочери Данглара.
— Что? Данглара?
— Разумеется, Данглара! Или нужно сказать: барона Данглара? Это все равно, как если бы я сказал: графа Бенедетто! Ведь мы с Дангларом приятели, и не будь у него такая плохая память, ему следовало бы пригласить меня на твою свадьбу… ведь был же он на моей… да, да, да, на моей! Да-с, в те времена он не был таким гордецом; это был маленький служащий у господина Морреля. Не один раз обедал я вместе с ним и с графом де Морсером… Видишь, какие у меня знатные знакомства, и если бы я пожелал их поддерживать, мы с тобой встречались бы в одних и тех же гостиных.
— Ты от зависти совсем заврался, Кадрусс.
— Ладно, Benedetto mio. Я знаю, что говорю. Быть может, в один прекрасный день мы тоже напялим на себя праздничный наряд и скажем у какого-нибудь богатого подъезда: «Откройте, пожалуйста!» А пока садись и давай завтракать.
Кадрусс показал пример и с аппетитом принялся за еду, расхваливая все блюда, которыми он угощал своего гостя. Тот, по-видимому, покорился необходимости, бодро раскупорил бутылки и принялся за буайбес и треску, жаренную в прованском масле с чесноком.
— А, приятель, — сказал Кадрусс, — ты как будто идешь на мировую со своим старым поваром?
— Каюсь, — ответил Андреа, молодой, здоровый аппетит которого на время одержал верх над всеми другими соображениями.
— И что же, вкусно, мошенник?
— Очень вкусно! Не понимаю, как человек, который стряпает и ест такие лакомые блюда, может быть недоволен своей жизнью.
— Видишь ли, — сказал Кадрусс, — все мое счастье отравлено одной мыслью.
— Какой?
— А той, что я живу за счет друга, — я, который всегда честно зарабатывал себе на пропитание.
— Нашел о чем беспокоиться, — сказал Андреа, — у меня хватит на двоих, не стесняйся.
— Нет, право, верь не верь, но к концу каждого месяца меня мучает совесть.
— Полно, Кадрусс!
— Так мучает, что вчера я даже не взял этих двухсот франков.
— Да, ты хотел меня видеть; но разве из-за угрызений совести?
— Именно поэтому. Кроме того, мне пришла мысль.
Андреа вздрогнул; его всегда бросало в дрожь от мыслей Кадрусса.
— Видишь ли, — продолжал тот, — это отвратительно — постоянно жить в ожидании первого числа.
— Эх, — философски заметил Андреа, решив доискаться, куда клонит его собеседник, — разве вся жизнь не проходит в ожидании? А я как живу? Я просто терпеливо жду.
— Да, потому что, вместо того чтобы ждать какие-то несчастные двести франков, ты ждешь пять или шесть тысяч, а то и десять, а то и двенадцать. Ведь ты у нас хитрец. У тебя всегда водились какие-то кошельки, копилки, которые ты прятал от бедного Кадрусса. К счастью, у этого самого Кадрусса был хороший нюх.
— Опять ты чепуху мелешь, — сказал Андреа, — все о прошлом да о прошлом — к чему это, скажи на милость?
— Тебе только двадцать один год, тебе нетрудно забыть прошлое; а мне пятьдесят, и я волей-неволей возвращаюсь к нему. Но поговорим о делах.
— Наконец-то.
— Будь я на твоем месте…
— Ну?
— Я реализовал бы свой капитал.
— Реализовал?
— Да, я попросил бы деньги за полгода вперед, под тем предлогом, что хочу купить недвижимость и приобрести избирательные права. А получив деньги, я удрал бы.
— Так, так, так, — сказал Андреа, — это, пожалуй, неплохая мысль!
— Милый друг, — сказал Кадрусс, — ешь мою стряпню и следуй моим советам: от этого ты только выиграешь душой и телом.
— А почему ты сам не воспользуешься своим советом? — сказал Андреа. — Почему ты не реализуешь деньги за полгода, даже за год, и не уедешь в Брюссель? Вместо того чтобы изображать бывшего булочника, ты имел бы вид настоящего банкрота. Это теперь модно.
— Но что же я сделаю, имея в кармане тысячу двести франков?
— Какой ты стал требовательный, Кадрусс! — сказал Андреа. — Два месяца назад ты помирал с голоду.
— Аппетит приходит во время еды, — сказал Кадрусс, скаля зубы, как смеющаяся обезьяна или как рычащий тигр. — Поэтому я и наметил себе план, — прибавил он, впиваясь своими белыми и острыми, невзирая на возраст, зубами в огромный ломоть хлеба.
Планы Кадрусса приводили Андреа в еще больший ужас, чем его мысли: мысли были только зародышами, а план уже грозил осуществлением.
— Что же это за план? — сказал он. — Могу себе представить!
— А что? Кто придумал план, благодаря которому мы покинули некое заведение? Как будто я. От этого он не стал хуже, мне кажется, иначе мы с тобой не сидели бы здесь!
— Да я не спорю, — сказал Андреа, — ты иной раз говоришь дело. Но какой же у тебя план?
— Послушай, — продолжал Кадрусс, — можешь ли ты, не выложив ни одного су, добыть мне тысяч пятнадцать франков… нет, пятнадцати тысяч мало, я не согласен сделаться порядочным человеком меньше чем за тридцать тысяч франков.
— Нет, — сухо ответил Андреа, — этого я не могу.
— Ты, я вижу, меня не понял, — холодно и невозмутимо продолжал Кадрусс, — я сказал: не выложив ни одного су.
— Что же ты хочешь? Чтобы я украл и испортил все дело, и твое и мое, и чтобы нас опять отправили кое-куда?
— Что до меня, — сказал Кадрусс, — мне все равно, пусть забирают. Я, знаешь ли, со странностями: я иногда скучаю по товарищам, не то, что ты, сухарь! Ты рад бы никогда с ними больше не встретиться!
Андреа на этот раз не только вздрогнул; он побледнел.
— Брось дурить, Кадрусс, — сказал он.
— Да ты не бойся, Бенедетто, ты мне только укажи способ добыть без всякого твоего участия эти тридцать тысяч франков и предоставь все мне.
— Ладно, я подумаю, — сказал Андреа.
— А пока ты увеличишь мою пенсию до пятисот франков, хорошо? Я, видишь ли, решил нанять служанку.
— Ладно, ты получишь пятьсот франков, — сказал Андреа, — но мне это нелегко, Кадрусс… ты злоупотребляешь…
— Да что там! — сказал Кадрусс. — Ведь ты черпаешь из бездонных сундуков!
По-видимому, Андреа только и ждал этих слов; его глаза блеснули, но тотчас же померкли.
— Это верно, — ответил Андреа, — мой покровитель очень добр ко мне.
— Какой милый покровитель! — сказал Кадрусс. — И он выдает тебе ежемесячно?..
— Пять тысяч франков, — сказал Андреа.
— Столько же тысяч, сколько ты мне обещал сотен, — заметил Кадрусс, — верно говорят, что незаконнорожденным везет. Пять тысяч франков в месяц… Куда же, черт возьми, можно девать столько денег?
— Бог мой! Истратить их недолго, и я, как ты, мечтаю иметь капитал.
— Капитал… понятно… всякий хотел бы иметь капитал.
— А у меня он будет.
— Кто же тебе его даст? Твой князь?
— Да, мой князь; к сожалению, я должен еще подождать.
— Подождать чего? — сказал Кадрусс.
— Его смерти.
— Смерти твоего князя?
— Да.
— Почему это?
— Потому что он упоминает меня в своем завещании.
— Правда?
— Честное слово!
— А сколько?
— Пятьсот тысяч!
— Вон куда хватил!
— Я тебе говорю.
— Быть не может!
— Кадрусс, ты мне друг?
— На жизнь и на смерть.
— Я открою тебе тайну.
— Говори.
— Но только помни…
— Буду нем, как рыба.
— Так вот, мне кажется…
Андреа замолчал и оглянулся.
— Тебе кажется… Да ты не бойся! Мы совсем одни.
— Мне кажется, что я нашел своего отца.
— Настоящего отца?
— Да.
— Не папашу Кавальканти?
— Нет, тот уехал; настоящего, как ты говоришь.
— И этот отец…
— Кадрусс, это граф Монте-Кристо.
— Да что ты!
— Да; тогда, видишь ли, все становится понятным. Он, видимо, не может открыто признать меня, но меня признает старик Кавальканти и получает за это пятьдесят тысяч франков.
— Пятьдесят тысяч франков за то, чтобы стать твоим отцом! Я бы согласился за полцены, за двадцать тысяч, за пятнадцать тысяч. Как же ты не подумал обо мне, неблагодарный?
— Да разве я знал об этом? Все это было устроено, когда мы еще были там.
— Да, верно. И ты говоришь, что в своем завещании…
— Он оставляет мне пятьсот тысяч франков.
— Ты уверен?
— Он сам мне показывал; но это еще не все.
— Существует приписка, как я говорил?
— Вероятно.
— И в этой приписке?
— Он признает меня своим сыном.
— Что за добрый отец, славный отец, достойнейший отец! — воскликнул Кадрусс, подкидывая в воздух тарелку и ловя ее обеими руками.
— Вот видишь! Скажи после этого, что у меня есть от тебя тайны!
— Ты прав; а твое доверие ко мне делает тебе честь. И что же, этот князь, твой отец — богатый человек, богатейший?
— Еще бы. Он сам не знает, сколько у него денег.
— Да не может быть!
— Кому же знать, как не мне; ведь я вхож к нему в любое время. На днях банковский служащий принес ему пятьдесят тысяч франков в бумажнике величиною с твою скатерть; а вчера сам банкир привез ему сто тысяч золотом.
Кадрусс был ошеломлен; в словах Андреа ему чудился звон металла, шум пересыпаемых червонцев.
— И ты вхож в этот дом? — наивно воскликнул он.
— Во всякое время.
Кадрусс помолчал; было ясно, что его занимает какая-то важная мысль.
Вдруг он воскликнул:
— Как бы мне хотелось видеть все это! Как все это должно быть прекрасно!
— Да, правда, — сказал Андреа, — он живет великолепно.
— Ведь он, кажется, живет на Елисейских полях?
— Номер тридцать.
— Номер тридцать? — повторил Кадрусс.
— Да, великолепный особняк, с двором и садом, ты должен знать!
— Очень возможно; но меня интересует не внешний вид, а внутренний; какая, должно быть, там прекрасная обстановка!
— Ты когда-нибудь бывал в Тюильри?
— Нет.
— У него гораздо лучше.
— Скажи, Андреа, должно быть, приятно бывает нагнуться, когда этот добрый Монте-Кристо уронит кошелек?
— Незачем ждать этого, — сказал Андреа, — деньги в этом доме и так валяются, как яблоки в саду.
— Ты бы когда-нибудь взял меня с собой.
— Как же это можно? В качестве кого?
— Ты прав; но у меня от твоих слов слюнки потекли. Я непременно должен это видеть собственными глазами, я уж найду способ.
— Не дури, Кадрусс!
— Я скажу, что я полотер.
— Там всюду ковры.
— Ах, черт! Значит, мне придется только воображать себе все это.
— Поверь, это будет лучше всего.
— Ну, хоть расскажи мне, что там есть?
— Как же я тебе расскажу?
— Ничего нет легче. Дом большой?
— Не большой и не маленький.
— А как расположены комнаты?
— Ну, знаешь, если тебе нужен план, давай бумагу и чернила.
— Сейчас дам! — поспешно заявил Кадрусс.
И он взял со старенького письменного стола лист бумаги, чернила и перо.
— Вот! — сказал Кадрусс. — Изобрази-ка мне это на бумаге, сынок.
Андреа едва заметно улыбнулся, взял перо и приступил к делу.
— При доме, как я уже тебе говорил, есть двор и сад; вот посмотри.
И Андреа начертил сад, двор и дом.
— Ограда высокая?
— Нет, футов восемь или десять, не больше.
— Это большая неосторожность, — сказал Кадрусс.
— Во дворе кадки с померанцевыми деревьями, лужайки, цветники.
— А капканов нет?
— Нет.
— А где конюшни?
— По обе стороны ворот, вот здесь и здесь.
И Андреа продолжал чертить.
— Нарисуй мне нижний этаж, — сказал Кадрусс.
— В нижнем этаже — столовая, две гостиные, бильярдная, прихожая, парадная лестница и внутренняя лестница.
— Окна?
— Окна великолепные, большие, широкие; я думаю, в каждое мог бы пролезть человек твоего роста.
— И на кой черт устраивают лестницы, когда в доме имеются такие окна.
— Что поделаешь? Роскошь!
— А ставни есть?
— Ставни есть, но их никогда не закрывают. Большой оригинал этот граф Монте-Кристо, любит смотреть на небо даже по ночам.
— А где спят слуги?
— У них отдельный дом. Направо от входа есть сарай, где хранятся пожарные лестницы. А над этим сараем комнаты для слуг, у каждого своя, и туда из дома проведены звонки.
— Звонки, черт возьми!
— Ты что?..
— Нет, ничего. Я говорю, звонки штука дорогая; и на что они, скажи на милость?
— Прежде там была собака, которая всю ночь бродила по двору, но ее отвезли в Отейль — знаешь, в тот дом, куда ты приходил?
— Да.
— Я ему вчера еще говорил: «Это очень неосторожно с вашей стороны, граф; ведь когда вы уезжаете в Отейль и увозите с собой всех ваших слуг, в доме никого нет».
«Ну и что же?» — спросил он.
«А то, что вас в один прекрасный день обокрадут».
— И что он ответил?
— Что он ответил?
— Да.
— Он ответил: «Ну и пускай обокрадут».
— Андреа, там, наверное, есть какая-нибудь конторка с западней.
— С какой западней?
— А вот с такой: схватит вора за руку, и тут же музыка начинает играть. Я слышал, что такую показывали на последней выставке.
— Там есть только секретер красного дерева, и в нем всегда торчит ключ.
— И твоего графа не обкрадывают?
— Нет, все его слуги ему очень преданы.
— И какая должна быть прорва денег в этом секретере!
— Там, может быть… впрочем, кто его знает!
— А где он стоит?
— Во втором этаже.
— Нарисуй-ка мне, малыш, заодно примерный план второго этажа.
— Изволь.
И Андреа снова взялся за перо.
— Во втором, видишь ли, есть прихожая, гостиная; направо от гостиной — библиотека и кабинет, налево от гостиной — спальня и будуар. В будуаре и стоит этот самый секретер.
— А окно там есть?
— Два: тут и тут.
И Андреа нарисовал два окна в небольшой угловой комнате, которая примыкала к более просторной спальне графа.
Кадрусс задумался.
— И часто он уезжает в Отейль? — спросил он.
— Раза два-три в неделю, завтра, например, он собирается туда на весь день и будет там ночевать.
— Ты в этом уверен?
— Он пригласил меня туда обедать.
— Ну и жизнь! — сказал Кадрусс. — Дом в городе, дом за городом.
— На то он и богач.
— А ты поедешь к нему обедать?
— Наверное.
— Когда ты у него там обедаешь, ты и ночевать остаешься?
— Как вздумается. Я у графа, как у себя дома.
Кадрусс взглянул на молодого человека таким взглядом, словно хотел вырвать истину из глубины его сердца. Но Андреа вынул из кармана портсигар, выбрал себе «гавану», спокойно закурил ее и стал небрежно пускать кольца дыма.
— Когда тебе угодно получить свои пятьсот франков? — спросил он Кадрусса.
— Да хоть сейчас, если они с тобой.
Андреа достал из кармана двадцать пять луидоров.
— Канареечки, — сказал Кадрусс, — нет, покорно благодарю!
— Ты ими брезгаешь?
— Напротив, я их очень уважаю, но я их не хочу.
— Да ведь ты наживешь на размене, болван: за золотой дают на пять су больше.
— Знаю, а потом меняла велит выследить беднягу Кадрусса, а потом его зацапают, а потом ему придется разъяснять, какие такие арендаторы вносят ему платежи золотом. Не дури, малыш, — давай просто серебро, кругляшки с портретом какого-нибудь монарха. Монета в пять франков у всякого найдется.
— Да не могу же я носить с собой пятьсот франков серебром; мне пришлось бы взять носильщика.
— Ну так оставь их в гостинице, у швейцара, — он честный малый; я схожу за ними.
— Сегодня?
— Нет, завтра; сегодня я занят.
— Ладно; завтра, отправляясь в Отейль, я оставлю их у него.
— Я могу рассчитывать на это?
— Вполне.
— Дело в том, что я заранее хочу сговориться со служанкой.
— Сговаривайся. Но на этом и конец? Ты не будешь больше приставать ко мне?
— Никогда.
Кадрусс стал так мрачен, что Андреа боялся, не придется ли ему обратить внимание на эту перемену. Поэтому он постарался казаться еще веселее и беспечнее.
— С чего ты так развеселился, — сказал Кадрусс, — можно подумать, что ты уже получил наследство!
— Нет еще, к сожалению!.. Но в тот день, когда я получу его…
— Что тогда?
— Одно тебе скажу: тогда я не забуду своих друзей.
— Ну еще бы, с твоей-то памятью!
— Да, я думал, ты будешь с меня деньги тянуть.
— Это я-то! Скажешь тоже! Напротив, я дам тебе добрый совет.
— Какой?
— Оставь здесь это кольцо с бриллиантом. Ты что же хочешь, чтобы нас поймали? Хочешь погубить нас обоих?
— А что такое? — спросил Андреа.
— Да как же? Ты надеваешь ливрею, выдаешь себя за слугу, а оставляешь у себя на пальце бриллиант в пять тысяч франков.
— Чет побери! Ты угадал! Почему ты не поступишь в оценщики?
— Да, уж я знаю толк в бриллиантах; у меня у самого они бывали.
— Ты бы побольше этим хвастал! — сказал Андреа и, ничуть не сердясь, вопреки опасениям Кадрусса, на это новое вымогательство, благодушно отдал ему кольцо.
Кадрусс близко поднес его к глазам, и Андреа понял, что он рассматривает грани.
— Это фальшивый бриллиант, — сказал Кадрусс.
— Да ты шутишь, что ли? — сказал Андреа.
— Не сердись, сейчас проверим.
Кадрусс подошел к окну и провел камнем по стеклу: послышался скрип.
— Confiteor! — сказал Кадрусс, надевая кольцо на мизинец. — Я ошибся; но эти жулики ювелиры так ловко подделывают камни, что прямо страшно забираться в ювелирные лавки. Вот еще одно отмирающее ремесло!..
— Ну что, — сказал Андреа, — теперь конец? Что тебе еще угодно? Отдать тебе куртку, а может, заодно и фуражку? Не церемонься, пожалуйста.
— Нет, ты, в сущности, парень хороший. Я больше тебя не держу и постараюсь обуздать свое честолюбие.
— Но берегись, продавая бриллиант, не попади в такую передрягу, какой ты опасался с золотыми монетами.
— Не беспокойся, я не собираюсь его продавать.
«Во всяком случае, до послезавтра», — подумал Андреа.
— Счастливый ты, мошенник, — сказал Кадрусс. — Ты возвращаешься к своим лакеям, к своим лошадям, экипажу и невесте!
— Конечно, — сказал Андреа.
— Я надеюсь, ты мне сделаешь хороший свадебный подарок в тот день, когда женишься на дочери моего друга Данглара?
— Я уже говорил, что это просто твоя фантазия.
— Сколько за ней приданого?
— Да я же тебе говорю…
— Миллион?
Андреа пожал плечами.
— Будем считать, миллион, — сказал Кадрусс, — но сколько бы у тебя ни было, я желаю тебе еще больше.
— Спасибо, — сказал Андреа.
— Это от чистого сердца, — прибавил Кадрусс, расхохотавшись. — Погоди, я провожу тебя.
— Не стоит трудиться.
— Очень даже стоит.
— Почему?
— Потому что у меня замок с маленьким секретом; мне пришло в голову им обзавестись; замок системы Юре и Фише, просмотренный и исправленный Гаспаром Кадруссом. Я тебе сделаю такой же, когда ты будешь капиталистом.
— Благодарю, — сказал Андреа, — я предупрежу тебя за неделю.
Они расстались. Кадрусс остался стоять на площадке лестницы, пока не убедился собственными глазами, что Андреа не только спустился вниз, но и пересек двор. Тогда он поспешно вернулся к себе, тщательно запер дверь и, как опытный архитектор, принялся изучать план, оставленный ему Андреа.
— Мне кажется, — сказал он, — что этот милый Бенедетто не прочь получить наследство; и тот, кто приблизит день, когда ему достанутся в руки пятьсот тысяч франков, будет не худшим из его друзей.
V