Серый

– Молимся, крестимся, просим заранее! – Здоровенный детина, отвечающий за соблюдение порядка у чудотворной иконы, поторапливал верующих, отчаявшихся, надеющихся и просто любопытных. Ежели кто-то надолго задерживался у святыни, прилипнув к ней губами, то немедленно получал мягкий, но настойчивый толчок от блюстителя местных порядков. Нефедов еще раз внимательно, но осторожно осмотрелся. Для полного счастья не хватало только, чтобы его здесь увидели. Но казалось, на него никто внимания не обращает. Все было устремлено туда, где в свете нескольких неярких лампад висел строгий образ старой и почитаемой святой. Чтобы получить аудиенцию длиной в несколько секунд, нужно было сперва выстоять внушительную очередь, чей хвост огибал маленькую часовенку. Небо хмурилось и испытывало терпение и веру ожидающих осадками и промозглым ветром, забирающимися под самую теплую и толстую одежду. Несмотря на недружелюбную погоду, желающих сегодня, впрочем, как и всегда, не стало меньше. Люди разных возрастов и социальной принадлежности, партийные и не очень, стремились сюда со всех концов Советского Союза, так как слухи о необыкновенных способностях святых мощей и иконы, хранящихся здесь, достигли самых дальних уголков огромной империи. Очередь являла собой, скорее, экспонат выставки «Несовместимые противоположности», чем что-то монолитное. Здесь рядом с богобоязненной нищей старушкой, напоминающей своей фигурой вопросительный знак, можно было увидеть расфуфыренную парочку, где она в песцовой шубе и он в кроличьей шапке, а за ними ждала свой черед явно деревенская семья, с целым выводком одинаковых белобрысых детей. Невероятное смешение социальных и культурных пластов, красок и запахов объединяло, пожалуй, лишь одно. Смирение. Никто не кичился своим превосходством над соседями, не отпихивал рядом стоящих локтями, что, несомненно, случилось бы, если велением волшебства перенести всех этих людей в очередь за колбасой, например. Напротив, все были вежливы и аккуратны друг с другом. Если и говорили, то тихо, чаще молчали или молились. Каждый пришел по собственным причинам. Кто-то ходил сюда как на службу – регулярно и целеустремленно, по велению веры и сердца. Кому-то нужна была помощь и кроме как от высших сил ждать ее было уже неоткуда. Это могло быть что угодно – проблемы со здоровьем, работой, несчастная любовь. Отчаяние – бессменная валюта для прозрения. Оно единожды бьет тебя по щекам, и твои глаза вдруг широко распахиваются, открывая невиданное доселе. И атеист становится верующим, а негодяй клянется стать иным, если… И иногда чудо происходит. После чего все возвращается на места – атеист забывает свои терзания, а подлец остается подлецом. Так устроен мир – чего со страху не наобещаешь небесам и самому себе?

Очередь Нефедова приближалась, и он еще раз осмотрелся. А если увидит кто, так и что в этом, подумал он. По роду своей деятельности Ивану приходилось бывать и не в таких местах. Даже если и приметит его в этом месте кто-то из Конторы, наверняка подумает, что Нефедов здесь на задании, ведет объект или работает под прикрытием. Как-то раз Ивану пришлось (разумеется, в рамках служебного поручения) посетить тайную гей-вечеринку. И для того, чтобы попасть в число приглашенных, пришлось вести долгую и кропотливую работу, изучить особенности поведения представителей этой незаконной и непризнанной общины, вжиться в роль и завоевать доверие.

Это унизительное задание Иван получил сразу после его провального возвращения, да что уж там – бегства из Италии. Выбран он был неслучайно. Это поручение должно было послужить наказанием и искуплением одновременно. Так же опальный Нефедов должен был доказать свою преданность общему делу, готовность пойти на все ради того, чтобы вернуть себе уважение коллег, расположение начальства и доверие Родины. Конечно, геи как таковые их не сильно интересовали. Более того, и среди блюстителей чистоты помыслов и поведения нет-нет, да и попадались любители пошалить. В данном случае проблема была в том, что падким до мужского обаяния оказался достаточно известный авиаконструктор, профессор авиационного института, и появились серьезные небезосновательные опасения насчет утечки важной секретной информации через постель. После предварительной разработки объекта выяснилось, что его увлеченность нестандартными отношениями настолько сильна, что он стал идеологом и организатором квартирных мероприятий с участием иностранных студентов. Можно было, конечно, вызвать подозреваемого непосредственно в Контору. Сам факт подобного приглашения, как правило, действовал безотказно. Человек, получив телеграмму или звонок с приглашением, переставал нормально есть и терял сон. А в назначенный день и час его поглощало непреодолимое желание сбежать, даже если он был невиновен. Но и это была не последняя точка кипения. Одним из самых серьезных испытаний для подозреваемого обывателя был путь от проходной Конторы до кабинета, в котором его ждали для беседы. Милиционер на входе смотрел на него будто бы с сочувствием. Бесконечные коридоры, устланные красными ковровыми дорожками, казались застенками, а каждый встречный словно с сожалением провожал его взглядом: «Ну вот, еще одна жертва режима». Портреты великих вождей и легендарных бойцов невидимого фронта сверлили спину несчастному гостю, отчего та становилась насквозь мокрой. Поэтому, когда подозреваемый добирался до кабинета, где его поджидал милый и обаятельный следователь, в ответ на предложенный чай и сигарету, как правило, он начинал рассказывать абсолютно все, даже то, чего никогда не было. В данном случае подозрения были весьма серьезными: секретные разработки новейшего самолета всплыли на Западе, и вспугнуть цель не хотелось. Напротив, необходимо было определить круг общения подозреваемых и вычислить иностранного агента, чтобы загрузить его дезинформацией. Если уж искать предателя, то затем, чтобы заставить его работать на Отчизну! Под прицелом оказалось несколько известных в авиапромышленности деятелей. Они были поделены между агентами. И опальный Нефедов получил, разумеется, профессора-гея, с указанием приблизиться к нему настолько близко, насколько позволит ему (Нефедову) мужские красота и ха– ризма.

Иван находился в тот момент в столь стесненных обстоятельствах, что выбора у него просто не было, и он, при поддержке супруги, углубился в изучение предмета и, надо сказать, достиг невероятных для СССР высот в понимании вопроса взаимоотношений между мужчинами. Конечно, пришлось поработать над собой. В частности, он был вынужден полностью пересмотреть свой гардероб. К его удивлению, начальство не только одобрило посещение Нефедовым черных рынков и подпольных шоу-румов, но и выделило на эти цели средства. (Конечно, таких слов как «шоу-рум» тогда еще и в помине не было. Зато были секретные квартиры, заваленные до потолка импортными шмотками, новыми и заношенными до дыр. Адреса этих секретных квартир все знали, но в эти смутные времена борьба с ними не входила в число приоритетных направлений.) Годы в заграничных командировках не прошли для Нефедова бесследно: он свободно говорил на трех языках, знал толк в моде, прекрасно ориентировался в брендах и даже имел представление о некоторых нюансах культуры, в которую ему предстояло окунуться. Поэтому он легко набрал себе необходимого инвентаря, включая разнообразные шейные платки, столь обычные для женщин и столь… стильные для мужчин. Они словно флаги в огромной толпе сигнализируют своим: «Я здесь!» В общем, Нефедов все сделал правильно. Доказательством тому стало постепенное сближение с подозреваемым. Поскольку Ивана устроили работать в отделе переводов института, виделся с профессором он нечасто. Они пересекались только в столовой во время обеденного перерыва. Началось их знакомство с того, что новоиспеченный переводчик словно бы случайно толкнул плечом Константина Николаевича Фарбера, который пробирался с подносом к своему столику. Компот у профессора пролился и Нефедов сперва долго извинялся, а после сходил за новым компотом и принес его профессору, который уже уплетал второе. Природа не обделила Ивана умом и чувством юмора, профессора тоже, и они с удовольствием чесали языками в отведенное на еду время. Вскоре их отношения можно было уже назвать приятельскими, и Константин Николаевич настолько расслабился, что за обедом даже рассказал полушепотом Нефедову анекдот про Брежнева. Рассказал и испугался, опустил глаза в тарелку и начал усиленно разминать столовскую котлету. Нефедов тут же залился громким хохотом, это было несложно, так как анекдот был и правда уморительным. Соседние столики посмотрели на него с удивлением. Атмосфера секретности и серьезности НИИ витала в этом здании повсюду, даже здесь, среди тарелок и пюре, поэтому любое шумное проявление эмоций вызывало недоумение и брезгливое презрение. На Нефедова воззрились так, словно он лопнул воздушный шарик посреди читального зала Ленинской библиотеки. Фарбер, приятно удивленный, вернул взгляд к собеседнику и поддержал его довольным смехом, какой бывает у рассказчика в случае удачного исхода. Не прошло и пары месяцев, как Нефедов получил приглашение зайти вечером в субботу в гости: «Выпить по бокальчику шампанского, музычку послушать».

В ночь с пятницы на субботу Нефедов не спал. Ворочался, чесался, выходил покурить на балкон, принимал душ, выводил на прогулку пса, пил чай, пил снотворное, снова курил и только под утро смог забыться тревожным сном. И виделось ему, что приходит он в гости к профессору, а там обнаженные толстые мужчины ласкают друг друга и манят его к себе, что Фарбер целует его в губы и раздвигает их своим холодным шершавым языком. В общем, выспаться накануне важного дня операции Ивану не удалось, супруга все это время была рядом, сильно с расспросами не лезла, но поддерживала, как могла. В назначенный час Нина сама повязала мужу шейный платок, смягчила тональным кремом синяки под глазами, поцеловала крепко в губы и вытолкнула за дверь, перекрестив спину.

Нина – первая, последняя, единственная и роковая любовь советского шпиона Ивана Нефедова. Она стала причиной его безоговорочного семейного счастья и фантастического провала операции в Риме. Поэтому Нина чувствовала такую же ответственность за успех этого дела, который мог бы вернуть мужу репутацию и покой.

Иван хотел сначала добраться на метро до Красной Пресни, либо до Маяковки, сесть там на троллейбус, «Бэшка» доставила бы его прямо к дому, где проживал подозреваемый. Но, решив не рисковать быть помятым и растерять аромат жениных духов в общественном транспорте, он поймал такси. «Гулять так гулять, вставлю потом в отчет, пусть контора платит» – решил он, с удовольствием устраиваясь на переднем сиденье.

– На Пресню, к высотке.

Пожилой таксист кивнул и с уважением посмотрел на пассажира. В сталинских знаменитых небоскребах жили люди непростые, заслуженные, и даже на посетителей этих домов падал свет причастности к чему-то особенному.

– Закурю? – Не дожидаясь ответа, Иван достал пачку «Мальборо» (тоже часть богемного образа) и чиркнул спичкой.

– Конечно-конечно, курите на здоровье. А вы знаете, между прочим, что изначально высотки были построены без остроконечных башенок сверху? Таксист, видимо, принял вопрос Нефедова за приглашение к беседе. Он лихо крутанул ус и хитро подмигнул клиенту, ожидая от него риторического ответа на риторический вопрос.

– Не знаю. – Нефедов изобразил вежливый интерес, хотя все мысли его в эту минуту были заняты грядущим мероприятием и ночные страхи ожили с новой силой.

– А дело было так! – Водитель был явно доволен тем, что ему представилась возможность блеснуть знаниями. – Ехал, Иосиф, мать его, Виссарионович по городу, осматривал, так сказать, подшефное хозяйство. Увидел высотку и говорит: «Э, товарищи, так не пойдет. Выглядит, как вырванный зуб». – Озвучивая Сталина, шофер принялся изображать грузинский акцент и сделался действительно похожим на вождя, его мощные усы усиливали сходство. – И архитекторы, не дожидаясь команды «расстрелять», помчались срочно достраивать сооружение. Вот так они и приобрели свой окончательный вид.

Водитель умолк, ожидая восхищенной реакции от Ивана, но обнаружил, что тот уставился в окно, словно и не слышал этой увлекательной истории. А Нефедов и правда был мыслями сейчас где-то далеко. Он вспоминал свои прогулки по кривым римским улицам и пытался понять, как он здесь оказался и почему едет к гомосекам на оргию…

Отсыпав, на удачу, щедрых чаевых таксисту, Нефедов решительно зашагал к подъезду. Однако, прежде чем нырнуть в него, выкурил еще две сигареты. Он так не нервничал даже накануне первого свидания с Ниной. Наконец он взял себя в руки («Разведчик ты, или, мать твою, баба?!»).

– Я в сто двадцатую! – на ходу бросил он консьержке, и на лифте взмыл под облака.

– Иван Андреевич! Милейший друг! – Хозяин радушно распахнул объятья и, заключив в них гостя, трижды облобызал его в обе щеки. От Фарбера приятно пахло дорогими духами, сигарами и вином. – Не разувайтесь, не разувайтесь! Проходите-проходите! Сейчас я вам все покажу!

Профессор мягко, но крепко ухватил Нефедова за локоть и увлек его за собой по лабиринтам бесконечной квартиры, по ходу устраивая экскурсию и представляя его встречным гостям. Гостеприимный подозреваемый и, возможно, предатель порхал по дорогому паркету. Его ноги, казалось, не касались пола, легкий и веселый, он успевал на ходу и Ивану все рассказать-показать, и заскучавшему гостю вина подлить. Нефедов, конечно, знал, что в «высотках» живет публика особенная, привилегированная, но бывать здесь ему прежде не доводилось. Даже его вполне респектабельная по советским меркам квартира виделась ему теперь чем-то жалким и несущественным по сравнению с хоромами Фарбера. Бесчисленная череда комнат и комнаток, кладовых и спален, «здесь мы храним лыжи и велосипеды, а здесь живет прислуга»… Спален… Нефедов жил по негласному закону, по которому жила вся страна: комната – она и есть комната. Поэтому лучший способ сделать свою квартиру больше днем – спать на раскладном диване ночью. С утра белье исчезало в шкафу, кровать превращалась в диван, и спальня магическим образом трансформировалась в гостиную. Представить, что для сна может быть что-то отдельное-специальное… Иван почувствовал себя этаким Швондером в гостях у Преображен– ского.

Добравшись до большой гостиной, где скопилась основная масса гостей, Константин Николаевич так же, словно не чувствуя притяжения Земли, подлетел к катушечному магнитофону, который наполнял комнату волшебным, хоть и вражеским джазом, и нажал кнопку «пауза».

– Дорогие мои! Минуточку внимания! Прошу любить и жаловать моего коллегу, а также друга и острослова – Ивана Андреевича! Он тут никогошеньки не знает, поэтому не дайте ему почувствовать себя забытым! – Константин Николаевич весело рассмеялся и позволил музыке вновь заполнить комнату.

Надо сказать, что гости восприняли его просьбу весьма ответственно, так что с этого мгновенья Иван не оставался в одиночестве ни минуты. То его «пленял» седовласый академик и начинал спорить с ним о международной повестке дня и сущности бытия, то утаскивали на балкон покурить молодые люди, они угощали его вином и рассказывали неприличные анекдоты, а то вдруг он оказывался в объятьях пышной дамы, которая время от времени громогласно объявляла «белый танец» и хватала зазевавшегося мужчину, которому не повезло случиться рядом.

Все было прекрасно в этом вечере – музыка, люди, разговоры, сигары, шутки и потрясающая Москва, украшенная розовым закатом. С этой высоты она казалась совсем другой. Ивану даже на какое-то неуловимое мгновение показалось, что он снова в Риме, стоит на балконе, любуется закатом, а под его ногами течет неспешная, но очень эмоциональная жизнь вечного города…

Нефедов нырнул в атмосферу вечеринки с головой, позабыв ночные страхи, время от времени посмеиваясь над ними. Конечно, ему было не шестнадцать лет, и он оставался профессионалом на задании. На автомате он не упускал из вида хозяина, фиксировал, с кем он общается и о чем. Впрочем, никто тайны не делал, все разговоры можно было легко подслушать. Они носили характер исключительно праздный и увлекательный. Культура, искусство, музыка… Много говорили о политике, ругали членов Политбюро. Но кто этого в этой стране не делал? Правда, чаще такое случалось вечером, на кухне, шепотом, под аккомпанемент горячего чая или холодной водки. Здесь же все происходило открыто, весело, как нечто само собой разумеющееся. И не было здесь бунта или измены, зато была какая-то удивительная свобода, которую Нефедов в своей жизни встречал нечасто. Да, в Риме он видел немало свободных людей, свободных душой, мыслями и телом. Но быть свободным в Риме несложно. Попробуй быть им в России, где тебя постоянно одергивают и цыкают, если ты выбился из общего ритма, общего строя, общего хора…

Возвращался Иван домой поздно ночью, счастливый и легкий, как Фарбер, он летел над асфальтом, испаряющим остатки дневного тепла. Добрую половину пути он проделал пешком. Хотелось гулять, ногами чувствовать упругую землю, которая будто толкала его сегодня вверх. Ощущение такое, будто бы из кокона вырвался в этот вечер. Годами сидел в затхлом подвале, а тут наглотался свежего воздуха, и голова закружилась.

Впрочем, с каждым шагом притяжение становилось все сильнее. Завтра ему предстоит написать отчет, в котором надо изложить все соображения насчет профессора, его надежности и потенциальной вероятности того, что именно он является источником утечки секретной информации. Если рассуждать трезво… Нефедов ухмыльнулся этой мысли, ибо был изрядно накачан вином, что заметно отразилось на его походке. Так вот, если трезво рассуждать, то прямых улик против профессора пока нет, косвенных тоже. Вольнодумство, джаз и слабость к мужскому полу – это все, за что можно привлечь Фарбера. Впрочем, снимать его кандидатуру с повестки дня еще рано. Все может быть… Да и, честно говоря, не хотелось Нефедову закрывать это дело. Напротив, была бы его воля, он вел бы его бесконечно…

– Гуляем? – вопрос исходил от милиционера, опустившего боковое стекло притормозившего рядом с Нефедовым «Москвича».

– Гуляем понемногу, – с той же шутливой интонацией откликнулся Иван.

– Документики предъявите, гражданин, будьте любезны, – подключился второй страж порядка, вылезший с трудом, из-за своего огромного роста, из машины, натягивая на ходу на голову фуражку.

Нефедов привычным жестом полез во внутренний карман за удостоверением, но спохватился, вспомнив, что сегодня не взял с собой никаких документов, в особенности тех, что могли его рассекретить.

– Ой, ребят, нет документов, дома все оставил, – всплеснул руками Нефедов.

– Очень жаль, гражданин. Боюсь, придется вас доставить в отделение до выяснения обстоятельств.

– Да какие обстоятельства, ребята, я вообще свой, езжайте, куда ехали.

– У нас таких своих нет. – Второй служивый выскочил из машины, хлопнув дверцей. – Посмотри, какая расфуфыренная фифа. Типичный тунеядец, сидишь на горбу у государства! На завод-то утром не идти небось? Сереж, он же пьяный?

– Так точно, товарищ старший сержант, гражданин бухой.

– Ну, давай доставим его в отделение, а потом в вытрезвитель. «Свой»! Сейчас разберемся, какой он «свой».

Долговязый Сережа схватил Нефедова за локоть, тот молниеносно, почти автоматически провел прием, уронив милиционера на асфальт. Второй рванул в его сторону, но Иван уже выпрямился и встретил сержанта ударом в челюсть. Неожиданно, тот ловко увернулся от, казалось, неизбежного столкновения кулака и физиономии, нырнул под руку Нефедова и нанес ему несколько очень быстрых и весьма точных ударов, один из которых пришелся в пах, в результате чего Нефедов рухнул наземь и сквозь гул боли в ушах слышал, как на его запястьях щелкнули наручники.

– Ишь ты, каратист…. Сережа, ты в порядке?

– Да, товарищ старший сержант, спасибо. Ловкий, гад. С виду педик-педиком, не ожидал такой прыти…

– Это тебе, Сережа, урок на всю жизнь! С ними, педиками, терять бдительность никогда нельзя. Повернешься задом к нему, а он только того и ждет! Поднимай его, поехали в отделение.

Нефедов не любил бывать в кабинете руководителя. Во-первых, он не любил руководителя. Во-вторых, эта комната всегда производила на него удручающее впечатление. Мебель из темного дерева, глухой свет, вечно задернутые толстые бархатные шторы, зеленое сукно стола. Такое ощущение, что все руководители Конторы стремились походить на палачей эпохи сталинизма, выражая это не только в поступках, но и в стиле своего бытия.

Начальник шумно пил чай из стакана в массивном подстаканнике, на котором был изображен герб СССР, причмокивал, макал в чай сухарь, грыз его, читал газету, направив на нее луч из настольной лампы и, казалось, не замечал Нефедова, который сидел напротив в позе провинившегося школьника. Поскольку Иван не впервые находился в подобной мизансцене, он знал, что спешить не надо, и что о нем не забыли.

Наконец Владимир Леонидович отложил газету, снова взял в руки отчет Нефедова, еще раз пробежался по нему глазами и посмотрел на подчиненного.

– Ты, Ваня, конечно, фантастический дурак. На моей памяти это первый случай, когда профессиональный разведчик отпиндохан двумя участковыми, а потом доставлен в вытрезвитель…

Нефедов, как и полагается в таких случаях, молчал, виновато потупив взор, ковыряя пальцем ножку стула, на котором сидел. Ему на секунду показалось, что он – Арамис, которого отчитывает капитан королевских мушкетеров Де Тревиль за то, что он был задержан гвардейцами кардинала. Но сейчас придут Портос и раненый Атос, и выяснится, что все было не так, и они героически сражались против целой армии врагов… Но никто не приходил, да и ситуация была несколько иной. Лишь Де Тревиль продолжал смотреть на него, как на нечто непригодное и жалкое, раздумывая, каким способом казнить неудачливого подопечного.

– Но нет худа без добра…. Судя по всему, твой профессор не наш клиент. Тем более поплавок задергался у Матвеева. Скорее всего, скоро возьмем голубчика. Но пока это все догадки, разработку надо продолжать. А то, что ты попал в эту историю, делу только на пользу. Фингал и письмо из милиции, которое на работу тебе отправили, добавят тебе авторитета в преступной антисоветской среде. Поздравляю, ты доказал, что ты существо низменных стремлений, алкоголик и смутьян.

– Но, Владимир Леонидович…

– Пошел вон с глаз моих, Нефедов. Как бы это не оказалось твоим последним заданием. А на твое место возьмем этого сержанта, как там его?.. Лихой парень, с отличной физической подготовкой. А может, ты в этого Фарбера влюбился и покрываешь его? Тьфу на вас! Ладно, иди… Пока что.

Нефедов вернулся к работе в отделе переводов. Увидев, что его друг пришел на обед с разукрашенным лицом, Фарбер всполошился. Пришлось рассказать ему кастрированную версию произошедшего, в итоге переведя все в шутку. Похохотали над этой ситуацией и погрустили немного тоже, мол, «чувствуешь себя порой в этой стране бесправным говном». Еще крепче дружба завязалась с тех пор между Иваном и профессором. Стали они не только на работе пересекаться, но и свободное время вместе проводить. В какой-то момент даже Нина приревновала. Но Нефедов ее успокоил. Несмотря на то, что мужчины, несомненно, были в кругу особого внимания Фарбера, Иван ему, кажется, в этом плане просто-напросто не нравился.

Каждую субботу Фарбер ездил гулять в Нескучный сад и частенько приглашал Нефедова с собой. Иван заезжал к нему в гости, они пили чай с вареньем, приготовленным мамой Константина Николаевича, спускались с небес «высотки» на землю, садились в троллейбус, который и довозил их до парка культуры. Фарбер порой вел себя как ребенок. В троллейбусе, например, он обожал сидеть у окна, и желательно еще на первом ряду. Иногда он даже пропускал троллейбус просто из-за того, что свободных мест у окошка не наблюдалось: «Ничего, на следующем поедем!» А когда открывались двери, он врывался в салон, как дикий леопард, и занимал лучшее, с его точки зрения, место, а после совал Ивану мелочь, чтобы тот пошел оплатить билеты. На вопрос, почему он не купит себе месячный проездной билет, он всегда махал на друга рукой, мол, любит с детства билеты, вдруг счастливый попадется. И правда, он всегда с любопытством разглядывал билетики, которые Нефедов ему приносил. Как выглядит счастливый билет, спрашивал Иван, на нем три «семерки» или еще что-то? Фарбер всегда хитро улыбался в ответ: «У каждого счастливый билет выглядит по-своему».

Потом они часами гуляли по Нескучному. И говорили обо всем на свете: о любви, поэзии, музыке, смысле жизни и пользе смерти. Ивану никогда доселе еще не было ни с кем так комфортно и так интересно. Казалось, что-то прекрасное происходило с ним. Фарбер приносил Нефедову книги, иногда это был «самиздат». Иван читал их и с нетерпением ждал субботы, чтобы, пройдя весь традиционный ритуал битвы за место в троллейбусе и покупки билетов, обсудить прочитанное.

Нефедов, которому не так давно перевалило за сорок, вдруг неожиданно для себя ощутил всем своим существом, что это значит – не быть одиноким. Не то чтобы он задумывался об этом прежде. Напротив, самым интересным и страшным одновременно было то, что ранее ему и в голову не приходила мысль об одиночестве. Жизнь текла, бежала вприпрыжку, замедляла свой ход, как правило, к вечеру и почти останавливалась долгими душными ночами. Но Иван никогда не задумывался о том, кто он, что он и куда движется по этой стремительной реке. Он просто был. Сиюминутные дела полностью поглощали его разум и тело, и ему казалось, что в этом-то и есть смысл его существования – прыгать с кочки на кочку, решая попутно возникающие задачи. Каждый новый день его предсказуемой жизни казался ему полноценным завершенным эпизодом, и каждый следующий начинал отсчет с нуля. Не было в этих днях-эпизодах места ни сожалению о прошлом, ни сомнениям, касающимся будущего. Каждое утро, открывая глаза, он начинал с начала. Очнулся, полежал еще несколько минут с закрытыми глазами, пробегая в уме маршрут грядущего дня, открыл глаза, протянул руку, извлек сигарету из мятой пачки, закурил. Потушив сигарету, Нефедов обычно скатывался с кровати на пол и делал пятьдесят отжиманий, потом контрастный душ, гладко выбритая физиономия в зеркале и зубная щетка, тщательно обходившая каждый зуб. В это время Иван еще раз штудировал в уме план на день, доводил его до совершенства, чтобы после просто следовать ему, не задумываясь о причинах того или иного действия. Жизнь эта была проста, понятна и не казалась Ивану ущербной. Напротив, в таком укладе он находил прелесть, он подкупал своей четкостью и предсказуемостью. Конечно, не все было так просто. Его профессия заставляла время от времени закладывать крутые виражи, принимать нестандартные решения, менять маршруты, но все это тоже было частью плана, фрагментом мозаики его существа. Пожалуй, виной самого крутого поворота в его судьбе до этих дней была Нина. Именно с момента их встречи все пошло наперекосяк, отлаженный механизм дал сбой и вернуться на рельсы уже не смог. Эта встреча стала той самой бомбой замедленного действия, когда в груди железного дровосека что-то забилось и правильный круглый ствол дерева судьбы Нефедова дал разветвление. Но все же это еще не было концом его устоявшегося мировоззрения. В мировом порядке просто расширились границы, в голове Ивана, похожей на малогабаритную квартиру, вдруг раздвинулись стены и появилась еще одна комнатка – убежище, тайное, можно даже сказать интимное, место. Но остальной мир продолжил свое правильное существование, ибо Нина не претендовала на него, не пыталась изменить, напротив, во всем поддерживала его правила, так как они для нее были частью Нефедова, а она, в свою очередь, была частичкой его самого. Появление же в этой продуманной до мелочей схеме Фарбера было подобно маленькому ядерному взрыву. Иван не только понял, что у него доселе не было друзей, он ощутил, что у него вообще много чего не было. Не было сомнений, метаний, такого количества иррациональных мыслей по утрам. Все эти помыслы, слова и подозрения, которые посеял Константин Николаевич, постепенно начали вытеснять привычный набор, сформировавшийся цикл бытия Ивана. Логика и смысловая завершенность размывались, а прошлое его существование все больше казалось теперь тупым и бессмысленным. Земля уходила из-под ног, и это одновременно беспокоило разведчика, и нравилось ему. Впервые жизнь стала глупой и в то же время осознанной. Неожиданно для себя он начинал иногда мысленно спорить с системой, частью которой так долго являлся. Разумеется, он не мог взять и выбросить на свалку весь свой жизненный опыт, стереть все заложенные и разложенные по полочкам файлы, перепрограммировать себя и начать с чистого листа. Это было невозможно. Поэтому он спорил. Спорил с самим собой, спорил с Фарбером, искал истину. Ах как жаль, что он не мог раскрыться перед своим другом, рассказать ему всю правду, поведать, кто он на самом деле! «Это наверняка мешает добраться мне до истины», – думал Нефедов бессонными ночами. «Если бы Фарбер знал, кто я, чем я занимаюсь, возможно, он помог бы мне правильно во всем разобраться. Это уже просто невыносимо – обманывать друга. В конце концов, очевидно, что он не имеет отношения к утечке информации. И что будет страшного в том, что я ему откроюсь? Уверен, он посмеется над этой ситуацией и простит меня, поймет… А у нас будет тайна, которая нас еще объединит и сблизит! Непременно надо ему открыться! Но как?» И с этими мыслями недели напролет Нефедов засыпал. Утро всегда смывало холодной водой эти романтические идеи. «Открыться? Дурак! Тебе Рима мало? О Нине ты подумал? На кону интересы Родины, а возможно, и миллионы жизней…» И так изо дня в день – бесконечный спор ума и сердца, человека и профессионала, ночи и дня. Нина, конечно, замечала, что с мужем происходит что-то странное, но с расспросами не лезла. Ей даже больше нравился обновленный Нефедов. Неожиданно в их жизнь ворвались театр, кино, книги, музеи, где они часто бывали в компании Фарбера, иногда того сопровождал какой-нибудь молоденький студент. Супруги стали чаще разговаривать, а иногда и спорить об увиденном или прочитанном. Споры всегда носили веселый характер и заканчивались, как правило, жаркой борьбой под одеялом.

Дело по поимке предателя тем временем не двигалось с мертвой точки. Остальные агенты, как и Нефедов, бились в глухую стенку. Шли месяцы, и, казалось, это и есть уже настоящая жизнь Ивана. Не та, странная, в которой он был нелюдимым неуспешным разведчиком, которого не любил никто, кроме жены, жизнь, в которой у него не было целей и света. А эта, в которой он ходил в институт, занимался переводами, вечерами читал книги или посещал театр, а по субботам бродил в компании одинокого советского гея, умнейшего человека по совместительству, по тихому, забытому в центре огромного города Нескучному саду. И жизнь эта нравилась Ивану. У него начала появляться надежда, что отныне так будет всегда.

Идея открыться своему лучшему другу возникала все чаще и в конце концов превратилась во что-то навязчивое и неотступное. Иногда Нефедову казалось, что он уже принял окончательное решение. Единственное, что его останавливало, – он не мог предугадать реакции Фарбера. А еще он боялся разочаровать его. «А что, если это все сломает? Я не хочу и не могу потерять этот новый мир, который я только обрел и который теперь является смыслом моей жизни». В попытках смоделировать реакцию Фарбера Нефедов часто заводил провокационные беседы. То о торжестве советского закона и морали, которое не противоречит и многим библейским заповедям: «не укради, например». Но итоги этих провокаций, как правило, еще больше размывали картину.

– Дорогой мой друг, – отвечал, хитро прищуриваясь, делаясь от этого похожим на киношного Ленина, Фарбер, – а что по-вашему, честнее – красть или просить подаяние?

– Ну, это не сложно… Конечно, просить подаяние.

– Почему же?

– Когда ты воруешь, ты нарушаешь и закон, и заповеди одновременно. Это аморально и разрушительно для личности и может в итоге привести к еще более тяжким преступлениям перед собой, людьми, обществом в конце концов. Просить же подаяние – нечто иное, это как обращаться за помощью. Ни в том, чтобы просить помощи, ни в том, чтобы получать ее, нет ничего плохого. Я, конечно, не сомневаюсь, что ваш вопрос с подвохом, и вы сейчас будете доказывать обратное, но с моей точки зрения это все от лукавого. Вор должен сидеть в тюрьме, как сказал Жеглов.

– А я думаю, что вопрос как раз в честности перед самим собой и умении разграничить правду и истину. За красивой вывеской не всегда скрывается то, что она рекламирует, мой друг. На заборе тоже что написано? Вот. А там дрова лежат.

– Прекрасное сравнение, вот теперь я все понял! – Иван рассмеялся.

– Когда вы просите подаяния, Ваня, вы точно так же залезаете в карман индивидууму, как и в случае с воровством. Только по пути вы его еще и морально насилуете, манипулируете им, заставляете фактически подчиниться своей воле, а все ради того, чтобы получить и деньги, и прощение, и остаться с чистыми руками. Притом что фактически сумма деяний и результата не изменилась. Вот у меня и вопрос к вам – чем продуманная скотина отличается от честной, которая имела силу признаться себе в своих целях и сути их осуществления? Мои симпатии на стороне вора. Он взял мой кошелек, но при этом не претендовал на мою жа– лость.

Какие бы аргументы ни приводил Нефедов, у Фарбера всегда находилась пара мыслей или живых примеров, если не разбивающих их, то, во всяком случае, заставляющих крепко задуматься. Причем часто, доказав что-то, заставив Нефедова капитулировать, профессор тут же обвинял Ивана в том, что он слабак, и требовал поменяться ролями. Так же горячо, как минуту назад он доказывал обратное, он отстаивал противоположную позицию и чаще всего снова выходил победителем. Эти философские «шахматы» представляли из себя что-то среднее между демагогией и поиском истины, а также неплохо тренировали мозги.

Как-то раз, по дороге из Нескучного сада, когда троллейбус поравнялся с посольством США, Нефедов закинул удочку про шпионов и предателей. Накануне буквально все газеты пестрели заголовками об очередном пойманном американском шпионе, и Иван поспешил осудить этого негодяя. Фарбер же сразу заметил, что «все относительно, Ванечка».

– Вот скажите, милейший, этот ирод вам противен, потому что он шпион или потому что он именно американский шпион? То есть плохо быть шпионом вообще или шпионом любой страны, кроме нашей? – профессор говорил шепотом. Потому что обсуждать такие вещи в троллейбусе было не принято. – А если бы он был двойным агентом или принял решение перейти на нашу сторону? А что думают, скажем, американцы про наших шпионов?

– Ну, знаете, Константин Николаевич, с такой философией мы далеко не уйдем. А как же такое понятие, как патриотизм? А что же любовьк Родине?

– Ваня, – Константин Николаевич позволил себе говорить чуть громче, так как они покинули троллейбус, но все равно время от времени оглядывался по сторонам, – я, разумеется, люблю Родину и во многом с вами согласен. Но согласитесь и вы! Я, конечно, в этом не специалист, как и вы, но, на мой скромный взгляд, суть шпионажа в целом, конечная его цель, вселенская миссия, если хотите – поддерживать баланс между светом и тьмой, злом и добром. Причем не важно, что есть что – это уже вопрос больше философский, и опять-таки относительный. Например, технологический, или промышленный, или военный шпионаж… Все ради того, чтобы не дать потенциальному неприятелю обскакать тебя на повороте, в том, чтобы сохранить равенство, баланс. А ведь весь мир заинтересован в этом паритете. Пока он поддерживается, поддерживается и хрупкое, но все же состояние мира. Не проще ли было бы просто обмениваться секретной информацией, Ваня? И все были бы довольны, и экономия какая бы была! – Фарбер захихикал, довольный своим прогрессивным предложе– нием.

Москва замерзла, оделась в белое. Зима долго не вступала в полные права, а потом вдруг обрушила всю свою мощь на предновогодний город. То засыпала снегом, то ударяла сильными морозами. Прежде Нефедов не любил зиму. Точнее, он ее не замечал, терпел. Всю свою жизнь он воспринимал ее как суровую необходимость терпеть холод и дискомфорт. Она требовала укутываться в теплую и громоздкую одежду, прятать нос в колючий шарф. Приближение же Нового года и вовсе вгоняло Ивана в состояние хандры и депрессии. С этим праздником у него отношения не заладились с самого детства. Вечное ожидание чуда, которое никогда не заканчивалось ничем хорошим, только разочарованием. Жалкие попытки пьяного отца изобразить Деда Мороза, нацепив мочалку на подбородок, мама в синем халате, изо всех сил пытающаяся подарить сыну праздник, в роли Снегурочки. А вечером, когда весь двор орал «Ура!» и взрывал самодельные петарды, в квартире Нефедовых Дед Мороз уже либо блевал, либо поколачивал Снегурочку, пока Иван прятался в кладовой, играя в разведчика…

В этот раз все было иначе. Нефедову казалось, что этот Новый год и вправду принесет какие-то перемены и непременно – к лучшему. Он всерьез подумывал изменить свою жизнь. И это были не банальные мечты обывателя – с понедельника бросить курить и все начать с начала. Нет. Он на самом деле был готов к переезду в другую вселенную. Например, Иван принял решение уйти из Конторы. Еще несколько лет назад это было бы невозможно. Трудно себе было представить даже рождение таких мыслей. Теперь же у него готов был самый настоящий план. Времена менялись, и его руководитель будет, скорее всего, счастлив таким исходом. Это не был побег в неизвестность. Ему нравилась работа переводчика. С недавних пор Фарбер начал доставать ему оригинальные издания западных писателей, и Иван не прочь был бы попробовать себя в литературном, а не техническом переводе. Но самое главное – это был единственный шанс покончить с шизофренией бытия, которая сводила Нефедова с ума. Это была возможность легализовать ту часть его жизни, которая, как ни крути, в настоящий момент была вымышленным отростком его работы, эфемерной выдумкой, приложением к серой и более неинтересной ему реальности. Он даже обсудил уже эти идеи с Ниной и заручился полной ее поддержкой. Были и страхи, и слезы, но и она была счастлива этими мечтами, для нее это было возможностью стать частью той самой семьи, о которой она втайне всегда мечтала. Наутро после того, как Иван изложил ей свой план, она отправилась к любимой святой и молилась за мужа, просила за него и поставила свечку, чтобы все задуманное свер– шилось.

Нефедов шагал по морозной Москве в направлении НИИ. Он специально вышел на остановку раньше, чтобы немного прогуляться пешком. То здесь, то там из-под снежного покрова вылезал лед, еще не присыпанный песком безжалостным дворником. Ледовые преграды Нефедов преодолевал как мальчишка – разбегался и скользил. Однажды он поскользнулся и довольно чувствительно приземлился на копчик, но не огорчился, а совсем наоборот – рассмеялся. Впрочем, до самого НИИ соблазна еще разок прокатиться избегал. Пошел снег. Не просто пошел, а повалил, словно ему срочно надо было спрятать всю грязь многомиллионного города, будто бы она мешала праздничному настроению и необходимо было срочно провести косметический ремонт. В потоке опаздывающих коллег, отряхивая с себя на пол тающие хлопья, Нефедов преодолел пропускной барьер института и внезапно его осенила гениальная идея. Если быть точным, сразу две. Во-первых, ему вдруг безумно захотелось в этот последний рабочий день старого года сделать подарок своему другу. Иван уже и не помнил, когда что-то подобное ему вообще приходило в голову. Единственным объектом для подобного проявления внимания до этой минуты была Нина, и никогда это не носило спонтанный характер. Два раза в году – на день ее рождения и Новый год – Иван отделывался чем-то формальным, как правило, коробкой шоколадных конфет. Ну, и традиционные гвоздики на Восьмое марта. Собственно говоря, на идею подарка Ивана натолкнуло объявление, встречающее сотрудников НИИ на входе. Написанное от руки красивым каллиграфическим почерком, синей шариковой ручкой, оно поздравляло всех с наступающим и призывало работников не забыть оформить единые проездные билеты на общественный транспорт в новом году. По данному вопросу всем желающим было предложено обращаться в бухгалтерию, куда Нефедов и направил стопы.

– Марина Петровна, с наступающим!

Марина Петровна представляла собою классический вариант карикатурного образа бухгалтера – вязаная кофта, обрамляющая пышные формы, волосы собраны в огромный пучок, гигантские очки, из-под которых ее внимательные глазки пристально рассматривали любого сотрудника как потенциального неплательщика взносов. Поскольку центром сбора денежных средств на свадьбы, дни рожденья и похороны была она же, большинство коллег предпочитало не попадать в круг ее внимания, оставаясь в списке особо опасных разыскиваемых должников. Нефедов же вошел в святая святых с гордо поднятой головой и забралом, он был в числе любимчиков Марины Петровны – ни одного «прокола» за ним не наблюдалось. Когда Иван только начинал свою разработку Фарбера как подозреваемого, контакт с бухгалтершей был одним из его приоритетов. Несколько улыбок и подаренных шоколадок помогли ему узнать многое о сотрудниках, в частности, о круге общения объекта.

– Иван Андреевич! С наступающим! Как ваши дела?

– Как говорят, французы, «а ля гэр, ком а ля гэр», Марина Петровна! Хотел бы к вам обратиться с маленькой просьбой!

– Для вас, Иван Андреевич, все что угодно!

– Надоело зайцем ездить. Вот, решил приобрести проездной на год. Даже два. Себе и другу своему. Только хотел бы сделать сюрприз.

– Уж не Фарберу ль?

– Ему-ему, какая вы догадливая, ничего от вас не утаить! Вам бы следователем работать, – сказал Нефедов и поморщился своей шутке. Не исключено, что главный бухгалтер в таком НИИ и правда если не сотрудник, то как минимум информатор спецслужб. Но Марина Петровна добродушно рассмеялась, приняв это за комплимент.

– Ох, Иван Андреевич, не думаю, что заслужил ваш друг такой подарок! Он мне должен два рубля. Не сдал на несколько «дней рождений» и на прошлой неделе на венок Тимофееву. Бегает от меня, как мальчишка. Вы его увидите, скажите, что в его годы это просто смешно!

– Обязательно передам!

– Постойте! А с подарком вам придется что-то другое придумать…

– Почему это?

– Он же у нас льготник. По особой категории проходит. И проездной ему бесплатно полагается. Да он и забрал его уже неделю назад… Не сам, разумеется, ассистентку прислал, трус. Так что передайте ему, от возмездия не уйти!

– Непременно… Спасибо.

Нефедов вышел из бухгалтерии и направился не на рабочее место, а снова к проходной. Прорвался сквозь встречный поток спешащих на работу сотрудников и полной грудью вдохнул морозный воздух, который вмиг обжег ему легкие. Достал сигарету. Долго мял ее. Смотрел на снег. Мял сигарету. Выкинул ее и, не застегивая пальто, двинулся прочь от института. Не заметил лед, поскользнулся и упал на спину. Остался лежать, глядя в белое небо, ловя ртом крупные снежинки. Темная пустота и усталость навалились на Нефедова, тоска какая-то, очень захотелось выпить водки. Неподалеку от НИИ располагался знаменитый среди местных алкашей «Пьяный дворик». Там отрава была доступна круглосуточно и по весьма демократичным ценам.

Стоило Ивану добраться до заветного двора, его сразу окликнули: «Нефедов?!» Это были сотрудники его института. По именам он их не знал, так, пару раз в курилке зацепились языками. «Третьим будешь?» «Отлично! – подумал Иван. – На ловца и зверь…»

– Что у нас сегодня в меню? – подошел к прогульщикам, крепко пожал руки.

– Классная вещь. Бабка тут одна делает, настаивает на сосновых ветках. Водка с дымком. Тут пацан есть, сейчас принесет. Андрей!

От гаражей отделилась фигура, укутанная в огромный шарф, подросток подбежал к собутыльникам.

– Как обычно? – весело спросил парень и шмыгнул носом.

– Как обычно, – ответил один из новых друзей Нефедова.

– Плюс один, – внес свою лепту в конспиративную беседу Иван и извлек из кармана червонец.

Чувства – не только дар, но и проклятье. Наделяя невероятными эмоциями, заполняя нас новыми вкусами и ощущениями, они неизменно вытесняют, следуя закону Архимеда, массу мешающих насладиться этими прекрасными дарами факторов – логику, способность адекватно реагировать на происходящее. Бессмысленно говорить влюбленному человеку: «Ну, что ты нашел в этой дуре?» или «Неужели ты не видишь, какой он козел?» Не видит! И не хочет! И не может! Бабочки в животе, печенках и мозгах так активно махали крыльями, что сквозняк вынес из черепной коробки возможность трезво посмотреть на объект воздыхания! По сути, дружба в этом плане от любви ничем не отличается, а последствия подчас могут быть намного тяжелее, ибо чувство это многими почитается как более глубокое, и раны, нанесенные им, не заживают никогда.

Дружба, как и любовь, любит открытость, она невозможна без полного доверия и, конечно, как и любовь, всегда требует жертв. Это два самых кровожадных чувства. Рано или поздно они припрут тебя к холодной стенке и заставят делать «выбор Софи». Любой, кто расскажет вам о безумном безоблачном чувстве без пятнышка на безупречной биографии, обманывает либо вас, либо себя. Испытания – неотъемлемая часть серьезных отношений, без них вы никогда не поймете, что это было, и было ли вообще. Ну, и, конечно, важно помнить: несмотря на то, что чувство вспыхивает у двух людей, у каждого оно свое. Поэтому не надо рассчитывать, что твой товарищ по счастью (или «несчастью», кому как нравится) испытывает нечто до микрона иден– тичное.

Их дружба была огромной, всеобъемлющей и всепоглощающей. Они нуждались друг в друге, дополняли друг друга, были друг другом. Но каждый пил из этой чаши свой напиток, каждый обретал свой артефакт. Вероятно, можно было бы спасти все то лучшее, что их связывало. Но для этого необходимо предпринять слишком много усилий и обязательно – вместе. Однако никто и никогда не мог перешагнуть через все эти «но». Тем более что главным в такие минуты кажется не то, что было и связывало, а то, что открылось и разде– ляет.

Следом за тремя бутылками водки решили взять еще парочку. Пока местный посредник – школьник Андрей – бегал за добавкой, Иван нашел таксофон, кинул две копейки, набрал домашний номер. Нина быстро ответила.

– Ваня, ты где? С тобой все в порядке?

– Да, милая, просто… Сложная ситуация. Потом как-нибудь расскажу.

– Слава богу. А то уже пять раз звонил Фарбер, сказал, что тебя не было на работе, я начала волноваться… Он спрашивал, не заболел ли ты, поедете ли вы завтра в Нескучный сад.

– Если еще позвонит, скажи, что у меня тетя заболела. И завтра без меня. Скажи, что пусть едет, а я, если смогу, туда подъеду…

– У тебя точно все в порядке?

– Да, милая, просто выпил с друзьями немного. Скоро буду. Целую.

Нефедов повесил трубку и какое-то время еще стоял в будке. Подышал на стекло, заиндевевшим пальцем нарисовал на стекле жопу. Порылся в кармане, нашел еще две копейки.

– Владимир Леонидович, это Нефедов. С определенной долей уверенности могу сказать, что источник утечки – мой клиент. Да, пьяный… Разумеется, в целях служебной необходимости… Да, скоро буду.

Иван еще какое-то время стоял в будке. Ему безумно хотелось набрать номер Фарбера и крикнуть в трубку: «Беги!» Но он этого не сделал. Шизофрения, от которой он мечтал избавиться, словно змея, сдавила его еще одним плотным кольцом. Он оцепенел и не мог ничего сделать. Стоит ли винить его за это? Все, что произошло с ним за последние полгода, все те эмоции и трансформации были так зелены и не успели пустить глубокие корни, а чувство долга было с ним многие годы, и оно никогда не подводило его. И не обманывало, в отличие от Фарбера.

Когда Нефедов изложил руководителю свои соображения, тот согласился с выводами Ивана. А те были смелыми, в какой-то части невероятными, но вполне логичными. Константин Николаевич Фарбер, по мнению Нефедова, работал на разведку Соединенных Штатов Америки. Секретные данные он передавал каждую субботу в одно и то же время, в тот момент, когда троллейбус проезжал мимо посольства. Как? На этот вопрос Иван не мог дать точный ответ, поскольку никогда не находился в эту минуту рядом, а отходил покупать билет. Возможно, у Фарбера есть какое-то невероятное передающее устройство. Но какие-то манипуляции он в момент передачи должен был делать, поэтому и отсылал Нефедова за билетом. Слежка ничего не дала, потому что в прямой контакт с врагом Фарбер не вступал. «В общем, Владимир Леонидович, можно загружать Фарбера дезинформацией, а меня выводить из дела».

– Да загружали, Ваня, уже… Неужели ты думаешь, ты один там по Нескучному саду с гомосексуалистами гуляешь? Честно говоря, возникли у нас подозрения и на твой счет… Загружали, чтобы посмотреть, не всплывет ли «деза». И всплыла. Поэтому Фарбер у нас давно под колпаком. Никак не могли только установить, каким образом осуществляется передача данных. Начали уже тебя подозревать. Но теперь все стало более-менее понятно. А ты, Иван, доказал, что если ты и голубой, то голубой наш – советский, преданный Родине и делу партии.

– Владимир Леонидович, – пьяный Нефедов неуверенно поднялся со стула, покачнулся, – идите в жопу!

– Это, кажется, теперь по твоей части, Нефедов. Иди, проспись. А Фарбера твоего завтра будем брать с поличным, обстоятельства поменялись. Так что необходимости ходить в институт больше нет. С наступающим!

– Молимся, крестимся, просим заранее! – Здоровенный детина, отвечающий за соблюдение порядка у чудотворной иконы, аккуратно, но настойчиво подтолкнул Нефедова, который замешкался, погрузившись в воспоминания. Он стряхнул с себя пыль прошедшего и, встав на колени, прополз под икону, в неглубокую нишу, где хранились святые мощи, приложился губами к зацелованному стеклу, загадал, перекрестился, встал и вышел на улицу. Погода не отличалась оригинальностью. С неба падало что-то отдаленно напоминающее снег с дождем, серое небо нависло над кладбищем, в центре которого расположилась часовня, серые люди, которым еще предстояло отстоять пару часов до свидания со святой, тихо шептались, прячась под серыми зонтами. Но промозглый ветер был хитрее, задувая острые капли под зонт, постоянно меняя силу и направление.

Нефедов закурил и не спеша двинулся прочь. У самого выхода сел на мокрую скамейку. Рядом примостились две бабушки, замотанные в коричневые шерстяные платки.

– Сашенька… – говорила одна, всхлипывая. – И не пожила-то, милая… Пять годков всего было… Воспаление легких… Не уберегли…

Подружка пыталась утешить старушку, но безуспешно, та не унималась:

– А я ведь говорила, когда она родилась, что Ая – хорошее имя… Теперь надо надпись на памятнике делать. Александра… Каждая буква – сто рублей…

– Может, просто написать: «А. Феоктистова»? – предложила собеседница. Ответом стал новый поток слез.

Нефедов выбросил сигарету, извлек из кармана несколько мятых купюр.

– Возьмите.

И пошел прочь, не слушая слов благодарности, вежливое бормотание, которое быстро смолкло за пеленой дождя… Глупо. Как все глупо. Живешь, наполняя жизнь смыслом. Работа, друзья, семья, работа, работа, работа… А потом вдруг наступает секунда, когда все рушится, и ты понимаешь, что все это не имело значения, все напрасно, все ни о чем. Ничего уже не исправить, ничего не вернуть, не переписать набело. И никто никогда не учил тебя главному – как пережить боль, как жить по-настоящему, сразу и навсегда. С детства тебя учили переходить улицу в положенном месте, таблице умножения, но главное приходит всегда само и всегда поздно.

Нина не сказала ему, что больна. Она берегла его и, наверное, верила в чудо. А он был слишком увлечен собой, чтобы заметить перемены. А потом события развивались словно во сне, страшном и невероятно глубоком. Врачи в бессилье разводили руками, затем тщетные хлопоты, хоспис и смерть. Смерть. Она не так страшна, как ее страшная свита – страх и надежда. И неизвестно, кто из этих особ ужаснее. Страх – скользкий, черный, липкий, но понятный зверь. Надежда – та еще дрянь. Она путает все карты, не дает смириться и приготовиться, проститься и простить. Она тратит ваше время и заставляет отворачиваться от неотвратимого финала. И тот в итоге приходит неожиданно, набрасывается и разрывает тебя на части. Надежда – настоящая стерва, вот, что я вам скажу.

Нефедов упал на заднее сиденье служебной «Волги», воспользовался служебной связью. С другого конца линии на него обрушилась трехэтажная брань. У Белого дома стремительно разворачивались события, и «он должен был быть там, а не шляться черт зна– ет где».

– На Пресню, к Белому дому, – бросил он водителю.

– Иван Андреевич. Там баррикады, близко не подъехать.

– Куда доедем, туда доедем…

Шофер вдавил педаль газа, и Нефедов вновь унесся мыслями в прошлое.

Вот он стоит на Лубянской площади, шатаясь от ветра и невероятного количества алкоголя в крови. Надо ехать домой. Дело сделано – шпион уличен, в его профессиональных услугах Отечество более не нуждается. Завтра начнется другая, новая жизнь. Он вернется в Контору победителем. Никто больше не кинет в него камень, не вспомнит прошлые неудачи. Наконец он сможет пройти по коридорам с высоко поднятой головой, не пряча глаз. С ним начнут приветливо здороваться и звать на перекур. Наверняка вскоре он получит новое интересное задание. Можно было бы зажмуриться и представить, что в ночном московском небе в его честь расцветает красочный праздничный салют. Но что-то мешало Ивану насладиться триумфом. Может, планы долгой жизни простого обывателя на посту переводчика, может, эфемерный призрак дружбы с предателем, которая незаметно стала для него смыслом жизни. Дружба, которую он придумал и которую нечем было заменить. А затем пустота, образовавшаяся на месте мощного взрыва, вакуум…

Мимо «Детского мира» ползет, подмигивая зеленым огоньком, такси. Оно и доставит его к Нине.

– Добрый вечер!

– Добрый, куда поедем? – Таксист щелкнул счетчиком, тот мерно начал отсчитывать копейки.

– На Баррикадную. К высотке.

У Белого дома творилось что-то невероятное. Отряды анархистов возводили баррикады. Тысячи людей словно волны накатывали на набережную и растекались насколько хватало глаз. В воздухе пахло революцией. Всем хотелось знать последние новости. Горожане сбивались в небольшие группки, чтобы поведать и услышать последние слухи. Время от времени политические дебаты выливались в мелкие потасовки. Нефедов не получил из Конторы никаких конкретных указаний. Он не должен был предпринимать каких-то активных действий, кого-то схватить или убить. Он должен был просто находится здесь, рядом с центром бунта, наблюдать, запоминать, выяснять. Он был миной замедленного действия, которую могли и не активировать. Указания поступят позже, и тогда будет ясно, кого казнить, а кого миловать. Уже несколько месяцев Иван работал в окружении Бориса Ельцина, считался «своим в доску» и даже получил предложение высокой должности в новом правительстве, «когда будет одержана неизбежная победа». Прежде чем направиться в здание, разведчик решил немного осмотреться снаружи, примыкая время от времени к стихийным митингам и разговорам. Единства пока в толпе не было. Кто-то агитировал за Горбачева, кто-то за Ельцина. Объединяло всех собравшихся только недоверие к ГКЧП, причем основывалось оно исключительно на физиономическом анализе: «Да они все пьяные!»

– А где Горбачев?! – вскипал вдруг интеллигентный дедушка с авоськой, полной пустых бутылок.

– Да он давно в Америку сбежал! – отвечала ему явно агрессивно настроенная тетка в синем пальто. – Продал нас американцам и уехал в Торонто!

– Торонто – это Канада, темнота! – ввязался прыщавый студентик.

– Я тебе щас такую Канаду устрою, мало не покажется! – не сдавалась тетка. – Точно говорю – бежал «Керенский»!

– Да нет… – чесал затылок старичок, – в Форосе он, точно говорю, ждет, чем все кончится…

Со стороны Кутузовского показались грузовики. Толпа рванула в их направлении, инстинктивно отнеся их к «врагам». Водителей вытряхнули из кабин и немного побили. В кузовах ничего примечательного не нашлось, и все, разочаровавшись, вернулись к словесным баталиям. Мощная энергетика парила над Москвой. Власть толпы, без логики, без смысла, подчиняющая и заставляющая действовать по ей одной понятным законам. Личность перестала существовать, растворилась в этой бурной реке. Люди, словно щепки, были подхвачены мощным потоком, готовым обрушиться на первую подходящую цель. Было очевидно, что скоро прольется кровь.

Со стороны Арбата подъехали танки. Несколько десятков смелых рванули им наперерез. Растерянные танкисты остановили свои машины. Они ждали приказа и не получали его. Или получали, но не хотели исполнять. Нефедов подошел ближе. Солдаты вступили в переговоры с толпой. От лица митингующих говорил совсем молодой парень. Размахивал руками, обнимал танкистов, умолял их не идти против народа. Его слова были так убедительны, что основные силы противника отступили. Более того, парень убедил экипажи двух машин остаться и перейти на сторону революции. «Перспективный персонаж», – подумал Нефедов и подошел ближе. Паренек уже взобрался на захваченный танк и организовал настоящий митинг. Вокруг собралась внушительная толпа. «Тоже мне, Ленин в октябре», – ругался про себя Иван, протискиваясь с помощью локтей ближе к импровизированной трибуне. Лицо парня, когда он оказался совсем близко, показалось ему знакомым. Память разведчика сработала как машина. Не может быть. Он знал его. Это был тот самый мальчик, который несколько лет назад, в день, когда он раскрыл Фарбера, в «Пьяном дворике» снабжал его с собутыльниками водкой «с запахом сосновых веток» или как их там… Только он вырос, сейчас ему лет шестнадцать-сем– надцать…

Вот уж действительно, неисповедимы… Нефедов стоял в толпе, время от времени взрывающейся то аплодисментами, то криками возмущения, и думал о том, что вот перед ним горлопанит на танке воплощение молодости и сил, убеждений и убежденности, всего того, чего в нем самом уже давно не осталось. Да и было ли когда-нибудь? Если и жил он когда-то настоящей жизнью, то все это было потеряно безвозвратно. Нина, Фарбер… Убеждения, которые могли бы изменить Ивана, придать его существованию какой-то смысл и некие оправдания, семена которых заронил когда-то Константин Николаевич, появились на свет мертворожденными. Ядерный взрыв протеста ухнул где-то глубоко внутри, сделав и без того пустынный пейзаж души Нефедова еще более угрюмым. Судьба неоднократно предоставляла ему шансы сделать что-то достойное, свершить что-то необыкновенное, вырваться из сетей, в которые он когда-то угодил. Но Нефедов умудрялся каждый раз спустить данные ему возможности в унитаз. То ему мешал страх, то расчет, то он просто впадал в ступор – замирал в ужасе от того, что вот-вот готов был сделать. Так произошло и в ту ночь, когда таксист привез его к дому Фарбера. Все было просто и понятно, заранее решено и предначертано, не было ни капли сомнений. Широкими, решительными шагами он достиг двери подъезда. Даже понимание того, что за домом, несомненно, следят, и визит Нефедова не пройдет незамеченным, казалось, не в силах остановить его. Так сильно он горел желанием поговорить с другом, так влекло его расставить точки и заполнить пробелы, которые грозили так и остаться незаполненными. Он не хотел его спасти. Нет. Не хотел и просить прощения, вины в Нефедове не было и капли. Он мучился одним лишь вопросом и просто обязан был его задать. Почему? И если бы Константин Николаевич жил на первом этаже, то, несомненно, Иван этот вопрос задал бы. Но квартира Фарбера располагалась высоко, а лифт ехал настолько медленно, что то самое оцепенение успело охватить Нефедова. В его пьяной голове начали появляться и множиться сомнения. Он все еще хотел знать ответ, но не мог уже понять – правильно ли он поступает. И дело было на этот раз не в трусости – Ивану казалось, что он не боится в эту минуту ничего. Нефедов вдруг понял, что поступает непорядочно. Как бы он ни презирал теперь Фарбера, как бы ни стремился узнать причину всего и наладить порядок в собственной голове, этого человека совсем уже скоро ждала беда, по сравнению с которой все метания Ивана были ничтожны, уж он-то это знал наверняка. Эгоистично использовать Константина Николаевича, а потом оставить его наедине с черной тучей, которая ворвется в его дом на рассвете и сметет все живое на своем пути. Лифт дернулся и остановился. Двери открылись. Нефедов устало выдохнул и нажал на кнопку «1», обрекая себя на мучения неизвестности и, вместе с тем, освобождая себя от подлости. По крайней мере, так ему казалось в тот момент.

Из пучины воспоминаний Ивана вырвала паника, охватившая площадь. Паренек на танке объявил о грядущем штурме, попросил женщин и детей покинуть периметр, а желающих принять бой – записаться в отряды самообороны. Сам оратор легко спрыгнул с боевой машины и направился к пункту формирования отрядов. Иван последовал, сам не зная почему, за ним. Где-то глубоко внутри он надеялся, что ему представится возможность спасти этого парня. От чего? Как? Иван не знал. Но уже много лет жил ощущением, что ему предстоит акт самопожертвования. Он винил себя в смерти Фарбера, смерти Нины и еще десятках ужасных деяний, которые каким-то образом ему предстояло искупить. Не исправить и не заслужить прощения, нет, Нефедов не был настолько наивен. Он понимал, что сделанного не воротишь. Он просил у небес последний шанс на что-то хорошее. Шанс на спасение. Шанс на свет. Об этом парой часов ранее он просил святую в душной часовне посреди старинного кладбища. И в том, что он встретил этого мальчишку спустя столько лет и тот каким-то образом связывал его с Фарбером, Нефедов увидел знак свыше. Вот оно светлое дело – вытолкнуть парня из воронки, которая разрастается в центре Москвы и может засосать его душу, а может, и жизнь…