Эпилог. Чилдао

Весна лишь недавно перевалила за середину, а Долину милости было уже не узнать. Трава стояла в пояс, от речных долин полз терпкий запах лилового медоноса, в кустах стрекотали степные куры, на поросших мхом каменистых холмах мелькали лисы, в тростниках шуршали выводки поросят. Чтобы не сталкиваться с отрядами фризов или геллов, Чила держалась отрогов Молочных гор, но и здесь то и дело натыкалась или на охотников, избежавших фризских силков, или на рыскавших в поисках укрытия беглецов из разбойного Лока. И те, и другие или вовсе не замечали пожилую странницу, или застывали от ужаса, разглядев худую старуху с мечом на поясе и луком, притороченным к седлу. Никого из них она не удостаивала взглядом, но дыхание их прерывалось, и лишь дождавшись ее исчезновения, бедолаги принимались судорожно хватать ртом воздух, а то и скрести ногтями глотку. И ведь ничего страшного не было в хрупкой на вид старушке, разве только спину она держала подозрительно ровно, да лошадь понукала так, словно мчалась на важную битву, которая никак не могла начаться без главной участницы.

Чила спешила, и все-таки у выхода из Долины задержалась на три дня. Долго выбирала место, где остановиться, пока не отыскала полянку с низкой травой среди молодых дубов. Отпустила лошадь пастись, а сама села в сырую с утра траву, положила руки на колени и как будто забылась.

Бродячий менгир появился на третий день. Вырос в десяти шагах, словно все эти три дня Чила наколдовывала его появление, время от времени постукивая пальцами друг о друга. Не потрудившись размять ноги или растереть затекшую спину, Чила поднялась, подошла к камню и положила на него ладони, пришептывая что-то и кивая, как будто соглашаясь с собственными почти неслышными словами. Так она стояла половину дня.

– Печалься, Зонг, – наконец произнесла она вполголоса, обращаясь к невидимому собеседнику. – Тень падет на твоего сына и на твою жену, и никто не спасет их. И ты бы не спас. Да и к чему сберегать осколки, если утрачено целое?

Последняя фраза чем-то не понравилась самой Чиле, она пожевала губами и добавила:

– Они называют их лепестками… И словно гадают на собственную судьбу, обрывая их поочередно. Глупо… Глупо дробить в пыль камень, с которого должна начаться лавина. Она может начаться от шелеста…

Чила отняла руки от менгира и, не удивившись тому, что он мгновенно растаял, подозвала свистом лошадь.

В следующий раз старуха оставила седло на краю Мертвой степи. Посмотрела на восток, где почти в полутысяче лиг лепились к неприступным склонам Серебряных гор геллские деревушки, обернулась к западу, где в сотне лиг от нее впитывал всеми башнями весеннее солнце кимрский Донат, и повела свою кимрскую же лошадку к узкой речушке. Там Чила вытряхнула из мешка с десяток отличных мехов и, наполнив их водой, водрузила на спину лошади. Та с тревогой уставилась на север, но Чила, по-юношески запрыгнув в седло, направила лошадь через брод именно туда.

В третий раз старуха сделала долгий привал на берегу бальдарской реки Ос. Мертвая степь, которая по весне вовсе не казалась мертвой, осталась за спиной, река была широкой, но ни куста не росло на ее берегах, опаленных пустынным жаром, к тому же по северному берегу реки проходил Бальдарский тракт, поэтому старуха ждала ночи. Уже в темноте она разделась донага, связала одежду в узел, водрузила ее на холку лошади и вошла в воду, нисколько не заботясь о целой лиге водной поверхности и собственной старческой немощи. На том берегу старуха оделась, вновь наполнила меха водой, пересекла Бальдарский тракт и остановилась, прежде чем направить лошадь в Хель.

– Прости меня, Филия, – прошептала она, вглядываясь в темное пространство перед собой. – Больше всего я хотела бы, чтобы ты ни в чем не уступала мне, но каждому дано то, что ему дано. Теперь мы на равных. На этой равнине я ничем не сильнее тебя. Можешь считать меня человеком.

Первые четыре сотни лиг дались страннице без особого труда. Зеленая степь постепенно становилась желтой, хотя на востоке у горизонта одно время даже тянулась узкая полоска ядовитого цвета – являл свои кроны Шалый лес. Время от времени попадались полуживые речушки, где удавалось пополнить запас воды, на что лошадка смотрела без особого удовольствия. Иногда в отдалении мелькали силуэты степных коз и еще какие-то гибкие и быстрые тени, но к страннице никто не приближался. Только стервятники кружились черными точками в синем небе.

Потом начался песок. Сначала желтыми отмелями среди битого камня, потрескавшейся глинистой корки и ядовитых солончаков, потом серой, кое-где прикрытой колючками равниной. А потом он взметнулся, перекрывая горизонт, волнами барханов. Речушки больше не попадались. Вода убывала с каждым днем, но силы лошади убывали еще быстрее. Только Чила по-прежнему сидела в седле, не опуская плечи, словно была посажена в это седло с самого рождения и в нем же собиралась умереть в полной силе и здравии.

Когда полоса барханов, отнявшая у странницы еще несколько дней, была преодолена, и перед ней вновь раскинулась плоская равнина, пришел черед иной беды. Солнце словно усилило жар, раскалив твердый как камень песок до плывущего до горизонта марева. Воздух обжигал глотку при каждом вдохе. Разбросанные везде, где останавливался взгляд, кости не сулили путнице ничего хорошего, но она их словно не замечала. Их разглядела лошадь. Измученное животное задрожало, словно оказалось на бойне, но Чила безжалостно направила его вперед.

Ночью наступил холод и стало казаться, что звезды в небе подрагивают уже от стужи, но мороза не случилось, хотя Чила и ощупывала то и дело последний мех с водой. С утра вновь накатила невыносимая жара. К вечеру вода закончилась.

Утром третьего дня лошадь прошла с десяток лиг, подогнула передние ноги и легла. Чила опустилась на колени, посмотрела в мутнеющий лошадиный глаз, достала нож и рассекла кожу на лошадиной шее. Следующие несколько минут она жадно пила кровь. Затем забросила за спину мешок, моток веревки, лук и пошла дальше пешком.

Еще через два дня в полдень впервые началась песчаная буря. Тихий ветер вдруг свернулся смерчами, засвистел, понес песчаную поземку и вмиг прикрыл горизонт неразличимой мутью, но Чила продолжала идти вперед, лишь прикрыв глаза ладонью, чтобы их не высекло безжалостными порывами.

Еще через час ветер внезапно стих, как будто его и не было. Впереди торчала из песка полоса камней, каждый из которых напоминал свернувшегося в комок человека, а все вместе – раскинувшуюся от горизонта до горизонта челюсть с гнилыми и редкими зубами. Все пространство перед ними было заполнено смешанными с песком полуистлевшими костями, дальше равнина словно вспучивалась и обрывалась.

Чила втянула в себя горячий воздух, сунула руку за пазуху, достала четыре скомканных листа, разгладила их, снова убрала, прищурилась и пошла вперед, разламывая сапогами кости в труху. Через минуту она оказалась на краю каньона. Внутри огромного провала раскинулось прекрасное голубое озеро, в самом центре которого, купаясь в мглистых покровах и чистой воде, впитывала солнечный свет гигантская полусфера.

– Вот я почти и дома, – прошептала Чила и начала готовиться к спуску. Она сбросила под ноги моток веревки, мешок, лук, тул со стрелами и стала снимать с запястий браслеты с серыми камнями. И с каждым снятым браслетом ее руки становились все темнее и темнее, пока не обрели непроницаемо черный цвет, а лицо становилось все моложе и моложе, пока она не стала той самой прекрасной девушкой, что явилась Гледе в весеннем Альбиусе. Мгновение Чила рассматривала собственные ладони, и когда они побелели, кивнула:

– Все идет свои чередом.

Затем Чила закрепила конец веревки на тяжелом камне, сбросила ее вниз и стала спускать в каньон. Когда ее ноги встали на сырой песок, она обернулась и замерла в ужасе. Вместо чудесного озера, вместо прекрасной и совершенной сферы перед ней высилось чудовищное сооружение – огромная башня, как будто вывернутая наизнанку, вскрытая так, что все ее переходы и лестницы, всё ее уродливое, непроницаемо-черное нутро угловатыми потрохами висело снаружи, устремляясь в слепящее небо размытым и в то же время безумно отчетливым столбом хаоса.

Лишь мгновение отчаяние царило в темных глазах. Затем оно сменилось болью и ненавистью. Губы разомкнулись, и Чила прошептала:

– Все куда хуже, Филия. Много хуже.