Убийство под омелой
Одна из незначительных сложностей профессии сочинителя криминальных бестселлеров – вечный вопрос: «А вы лично когда-нибудь были причастны к настоящему расследованию убийства?» Иногда его задают с таким видом и таким тоном, которые предполагают, что отделу убийств Столичной полиции было бы нелишним раскопать мой задний дворик.
Я неизменно отвечаю – нет, отчасти из сдержанности, отчасти потому, что рассказывать правду было бы слишком долго, да и мое участие по прошествии пятидесяти двух лет трудно удостоверить. Но теперь, когда мне исполнилось семьдесят и я осталась единственным живым участником того невероятного Рождества 1940 года, историю эту, конечно, уже можно рассказать, ничего не опасаясь, – хотя бы для собственного удовлетворения. Назову ее «Убийство под омелой». Омела играет в ней малую роль, но мне всегда нравилось это рождественское украшение. Имена я изменила. В живых не осталось никого, чьим чувствам или репутации мой рассказ мог бы нанести ущерб, однако по мне так и мертвым нельзя отказывать в подобной милости.
Когда это случилось, мне было восемнадцать лет, и я недавно овдовела: мой муж погиб через две недели после нашей свадьбы, он оказался одним из первых пилотов Королевских ВВС, сбитых в воздушном бою. Я вступила в Женскую вспомогательную службу ВВС, убедив себя, что он был бы этим доволен, но главным образом – из-за потребности заглушить горе, начав новую жизнь, с новыми обязанностями.
Это не помогло. Тяжелая утрата – то же, что серьезная болезнь. Кто-то умирает, кто-то выживает, но лекарством служит лишь время, а не смена обстановки. Начальную подготовку я одолела с мрачной решимостью довести дело до конца, ни на что не отвлекаясь, но, когда за полтора месяца до Рождества пришло приглашение от бабушки, приняла его с облегчением. Оно решало одну из моих проблем. Я была единственным ребенком в семье; мой отец, врач, записался добровольцем в Королевский корпус армейских медиков, а мать уехала в Америку. Многие школьные друзья – некоторые тоже служили в армии – приглашали меня провести Рождество с ними, но я и помыслить не могла даже о скромном празднике и боялась оказаться «мертвецом на их семейном пиру».
А еще мне было интересно посмотреть на дом, где выросла моя мама. Она никогда не ладила со своей матерью, а после замужества и вовсе порвала с ней отношения. Я видела бабушку только один раз, в детстве, и запомнила как грозную, острую на язык и не особо привлекательную для юной особы даму. Но я уже не была юной особой, разве что годами, и то, на что она деликатно намекала в письме – теплый дом со множеством дровяных каминов, домашняя еда, хорошее вино, покой и тишина, – было тем, о чем я мечтала в тот момент.
Никаких других гостей не предвиделось, кроме моего кузена Пола, который надеялся получить увольнение на Рождество. Мне хотелось познакомиться с ним. Он был моим единственным, если не считать бабушку, живым родственником, младшим сыном маминого брата, лет на шесть старше меня. Мы никогда не встречались, отчасти потому, что его мать была француженкой и бо́льшую часть юности он провел на ее родине. Его старший брат умер, когда я училась в школе. У меня сохранилось смутное детское воспоминание о какой-то постыдной тайне, о которой шептались, но никогда не говорили прямо.
В письме бабушка заверила меня, что помимо нас троих будут только дворецкий Седдон и его жена. Она выяснила, что самый удобный автобус в сочельник отправляется от вокзала «Виктория» в пять часов вечера, на нем я доеду до ближайшего к поместью городка, где меня встретит Пол.
Ужас от убийства и сосредоточенность на том глубоко травмировавшем меня Дне подарков, который могу воспроизвести час за часом, стерли из моей памяти подробности поездки и прибытия. Сочельник вспоминается как серия отдельных кадров истершейся черно-белой пленки, разрозненных и немного нереальных.
Автобус с затемненными стеклами и тусклым светом фар, ползущий по обширным, без единого огонька, сельским просторам под плывущей по небу луной; высокая фигура моего кузена, выступающая мне навстречу из темноты на вокзале; я сижу рядом с ним, укутанная пледом, в его спортивной машине, мы едем через темные деревни, сквозь внезапно налетевшую метель. Но одна волшебная картинка возникает перед глазами отчетливо: Статли-Мэнор, увиденный мною впервые. Он угадывался в темноте – строгий непреклонный абрис на фоне серого неба, пронзенного немногочисленными высокими звездами. А вскоре луна вышла из-за облака, и дом проявился, как фотографии: красивый, симметричный и загадочный, он купался в белом лунном сиянии.
Через пять минут я уже поднималась за маленьким кружком света от фонаря Пола на крыльцо, уставленное атрибутами деревенской жизни: тросточками, грубыми башмаками, резиновыми сапогами и зонтиками, и, поднырнув под светомаскировочную штору, входила в теплый и ярко освещенный квадратный холл. Помню полыхающий огонь в гигантском дровяном камине, семейные портреты на стенах, атмосферу обветшалости и уюта, переплетенные ветки остролиста и омелы над картинами и дверями – единственное рождественское украшение. Моя бабушка, более худая и хрупкая телосложением, чем мне помнилось, немного ниже ростом даже моих пяти футов трех дюймов, медленно спустилась по широкой деревянной лестнице поприветствовать меня. Но ее рукопожатие оказалось на удивление крепким, и, встретив острый, умный взгляд, посмотрев на свидетельствовавшее о своеволии характера резкое очертание губ, так похожих на мамины, я поняла, что она была по-прежнему грозной дамой.
Я радовалась, что приехала, познакомилась со своим единственным кузеном, но в одном бабушка ввела меня в заблуждение. В доме находился еще один гость, дальний родственник семьи, который прибыл на машине из Лондона раньше меня.
Впервые я увидела Роуленда Мейбрика, когда перед обедом мы собрались на аперитив в гостиной, располагавшейся слева от входа в холл. Он сразу не понравился мне, и я была благодарна бабушке за то, что она не предложила ему взять меня с собой и привезти из Лондона на автомобиле. Бестактность, с какой он, здороваясь со мной, воскликнул: «Пол, ты не предупредил, что меня ждет встреча с прелестной юной вдовушкой!», усилила мое внутреннее предубеждение, и я мысленно назвала его «типом».
Мейбрик был в форме капитана авиации, но без крыльев в петлицах – мы считали таких «бескрылыми чудо-юдами», – и по-своему красив какой-то мрачной красотой: полные губы под тонкими усиками, любопытный и оценивающий взгляд самоуверенного человека. Я и раньше встречала мужчин подобного типа, но никак не ожидала увидеть одного из них здесь, в поместье.
Как выяснилось, в гражданской жизни он был антикваром. Пол, видимо, почувствовавший мое недовольство присутствием лишнего гостя, объяснил, что семье потребовалось продать кое-какие ценные монеты. Роуленд, специализировавшийся как раз в нумизматике, должен был отсортировать и оценить их, а также постараться найти покупателя. Однако интересовали его не только монеты. Взгляд простирался и на мебель, картины, фарфор и бронзу; длинные пальцы касались и гладили их, словно он оценивал и их для продажи. Мне казалось, что, будь у него хоть полшанса, он бы ощупал и меня, чтобы определить мою стоимость на вторичном рынке.
Дворецкий и повариха моей бабушки, непременные малозначительные персонажи любого убийства в сельском доме, были почтительными и знающими свое дело, но им недоставало доброжелательности. Если бы бабушка дала себе труд подумать об этом, то, вероятно, охарактеризовала бы их как заслуживающих доверия преданных слуг, но я в этом сомневалась. В 1940 году ситуация начала меняться. Миссис Седдон казалась заваленной работой и переутомленной – тягостное сочетание, а ее муж едва скрывал мрачное недовольство человека, подсчитывающего, на сколько больше он мог бы заработать в качестве труженика тыла на ближайшей базе ВВС.
Комната мне понравилась: кровать с выцветшим пологом на четырех столбцах, удобное низкое кресло у камина, элегантный письменный столик, засиженные мухами гравюры и акварели в оригинальных рамках. Перед тем как лечь спать, я погасила лампу на тумбочке возле кровати и немного отдернула светомаскировочную штору. Небо было пугающим: высокие звезды и холодный лунный свет. Но ведь был сочельник – конечно, сегодня самолеты не станут летать. И я подумала о тех женщинах по всей Европе, которые вот так же отдергивают шторы и со страхом и надеждой глядят на зловещую луну.
На следующее утро я проснулась рано с тоской по рождественскому перезвону колоколов, в 1940 году они стали глашатаями налетов. На следующий день полиция заставит меня снова прожить весь этот день минута за минутой, поэтому каждая его подробность врезалась в память и хранится там более полувека. После завтрака мы обменялись подарками. Бабушка, похоже, разорила собственный ларец с драгоценностями, одарив меня брошью из золота с эмалью. Подозреваю, что подарок Пола – викторианское кольцо с гранатом в оправе из мелкого жемчуга – происходил из того же источника. Я тоже подготовилась: привезла два своих сокровища в знак семейного примирения – первое издание «Парня из Шропшира» для Пола и раннее издание «Дневника незначительного лица» для бабушки. Подарки были приняты благосклонно. Вклад Роуленда в рождественский стол состоял из трех бутылок джина, коробок чая, кофе и сахара, а также фунта масла, вероятно, украденного со склада базы ВВС. Незадолго до полудня прибыл хор местной церкви, досадно фальшиво спел полдюжины рождественских гимнов а капелла, был с ворчанием вознагражден миссис Седдон глинтвейном и сладкими пирожками и с явным облегчением, поднырнув под светомаскировочную штору, разошелся по домам в предвкушении домашнего рождественского обеда.
После традиционного полдника, поданного в час дня, Пол предложил мне прогуляться. Я не знала, зачем ему понадобилась моя компания. Он почти все время молчал, пока мы упорно и уныло, словно в учебном марш-броске, топали по замерзшим бороздам опустошенных полей и перелесков. Снег идти перестал, но тонкий белый хрустящий наст остался лежать под серым стальным небом. Когда начало смеркаться, мы вернулись домой, приблизившись к затемненному дому – L-образному серому контуру на белом фоне – с заднего крыльца. Настроение у Пола вдруг резко переменилось, он принялся зачерпывать руками снег и лепить снежки. Кто, получив ледяной комок в лицо, устоит против желания отплатить? И мы битых минут двадцать, как школьники, швыряли снежки друг в друга и в стену дома, пока снег на лужайке и гравиевой дорожке не превратился в жидкое месиво.
Вечер провели в бессвязных разговорах, сидя в гостиной, подремывая и читая. Легкий ужин – суп и омлет с травами, приятный контраст сытным гусю и рождественскому пудингу – подали по обыкновению рано, чтобы отпустить Седдонов и дать им возможность провести вечер с друзьями в деревне. После него мы снова переместились в гостиную на первом этаже. Роуленд завел патефон, неожиданно схватил меня за руки и произнес: «Давайте потанцуем». Это был патефон, который автоматически менял пластинки: «Джиперс Криперс», «Полька пивной бочки», «Охота на тигра», «Темно-фиолетовый» – мы исполняли вальс, танго, фокстрот, квикстеп, кружа по всей комнате и даже захватывая холл. Роуленд был первоклассным танцором.
Я не танцевала со дня смерти Аластэра, но теперь, подхваченная безудержными ритмами, забыв обо всем, сосредоточилась на том, чтобы следовать постоянно усложнявшемуся Роулендом рисунку танца.
Очарование исчезло в то мгновение, когда, вальсируя со мной по холлу, он теснее прижал меня к себе и сказал:
– Наш юный герой, кажется, несколько подавлен. Может, у него появились тайные мысли насчет своей добровольной службы?
– Какой службы?
– Не догадываетесь? Мать-француженка, сорбоннское образование, говорит по-французски как француз, знает страну. Он же натуральный француз.
Я промолчала. Мне было интересно, откуда Роуленд все это знал и имел ли право знать.
– Наступает момент, когда эти благородные юноши осознают, что все это уже не игра, – продолжил он. – Отныне и впредь это реальность. Вы больше не в старой любимой Англии, а на вражеской территории: реальные немцы, реальные пули, реальные пыточные камеры и реальная боль.
И реальная смерть, подумала я и выскользнула из его рук. Входя в гостиную, я слышала его громкий смех за спиной.
Около десяти часов бабушка собралась спать и сказала Роуленду, что вынет монеты из сейфа в кабинете и оставит их для него там же, на столе. Поскольку он завтра возвращается в Лондон, было бы хорошо, чтобы он изучил их сегодня вечером. Роуленд моментально вскочил, и они вышли из комнаты. Ее последними словами, обращенными к Полу, были слова:
– Наверное, я послушаю по радио пьесу Эдгара Уоллеса. Она заканчивается в одиннадцать. Если хочешь, можешь зайти в это время пожелать мне доброй ночи. Но не позднее.
Как только они удалились, Пол предложил:
– Давай послушаем вражескую музыку.
И вместо танцевальной пластинки поставил Вагнера. Пока я читала, он достал колоду карт из маленького столика и стал раскладывать пасьянс, с сердитой сосредоточенностью глядя на карты; слишком громкая музыка Вагнера била мне по ушам. Когда на фоне одного из спокойных пассажей часы в форме кареты, стоявшие на каминной доске, пробили одиннадцать, Пол собрал карты и произнес:
– Пора пожелать бабушке доброй ночи. Тебе ничего не нужно?
– Нет, – ответила я, немного удивившись. – Ничего.
Если я от него чего-то хотела, так это чтобы он уменьшил громкость звука, и когда он вышел, сразу выключила патефон. Вскоре Пол вернулся. Когда полиция допрашивала меня на следующий день, я заявила, что, по моему мнению, он отсутствовал минуты три, не дольше.
– Бабушка хочет тебя видеть, – сказал он.
Мы вместе вышли из комнаты и пересекли холл. Именно тогда я своими сверхъестественно обостренными чувствами отметила два факта. Об одном я сообщила полиции, о другом – нет. Шесть омеловых ягод из ветки, переплетенной с остролистом и закрепленной над притолокой двери, ведущей в библиотеку, словно рассыпанные жемчужины, лежали на натертом полу. А около лестницы виднелась маленькая лужица воды. Проследив за моим взглядом, Пол вынул носовой платок и, промокнув ее, проговорил:
– Наверное, я расплескал питье, когда нес его бабушке.
Она сидела на кровати под балдахином, откинувшись на подушки, и казалась маленькой, совсем не грозной, а усталой и очень старой женщиной. Я с удовольствием отметила, что бабушка читала подаренную мной книгу. Та лежала открытой на круглом столике возле кровати рядом с лампой, радиоприемником, изящными маленькими настольными часами, небольшим наполовину полным графином воды, накрытым перевернутым стаканом, и подставкой в форме руки, выглядывающей из украшенного оборками манжета, на которую она нанизала свои кольца.
Бабушка протянула мне руку; пальцы были вялыми, рука холодной и безвольной, рукопожатие совсем не таким, как вчера, когда она здоровалась со мной.
– Я просто хотела пожелать тебе спокойной ночи и поблагодарить за то, что ты приехала. Во время войны семейные распри – излишество, которого нельзя себе позволять.
В порыве чувств я наклонилась и поцеловала ее в лоб, ощутив губами влагу. Это было ошибкой с моей стороны. Если бабушка чего и хотела от меня, то отнюдь не проявления нежности.
Мы вернулись в гостиную. Пол спросил, пью ли я виски. Я ответила, что не люблю виски, и он достал из бара бутылку для себя и графин с кларетом для меня. Потом снова взял со стола карты и предложил научить меня играть в покер. Так я провела рождественский вечер примерно с десяти минут двенадцатого почти до двух часов ночи: играя в карты, слушая Вагнера и Бетховена, вороша шипящие и потрескивающие дрова в камине и наблюдая за тем, как мой кузен постепенно напивается – пока бутылка с виски не опустела. В конце концов и я согласилась выпить бокал кларета: мне показалось неучтивым позволять ему пить одному, словно я его осуждаю. Когда часы-карета пробили без четверти два, Пол встал и сказал:
– Прости, сестричка. Я надрался. Позволишь мне на тебя опереться? В постельку, «уснуть… и видеть сны».
По лестнице мы тащились медленно. Прислонив Пола к стене, я открыла дверь в его комнату. Его дыхание лишь чуть-чуть отдавало виски. С моей помощью он доковылял до кровати, рухнул на нее и замер.
На следующее утро в восемь часов мистер Седдон принес мне поднос с ранним чаем, включил электрический камин и, безо всякого выражения произнеся «Доброе утро, мадам», бесшумно удалился. Полусонная, я протянула руку и налила себе первую чашку чая. Раздался нетерпеливый стук, дверь открылась, и вошел Пол. Он был одет и, к моему удивлению, похоже, не испытывал никаких симптомов похмелья.
– Ты не видела сегодня Мейбрика? – спросил Пол.
– Я только что проснулась.
– Миссис Седдон сказала, что его постель не тронута. Я только что проверил, он в ней действительно не спал. Его нигде нет. А дверь библиотеки заперта.
Тревога Пола невольно передалась и мне. Он протянул мне халат, я его надела и, немного подумав, сунула ноги не в тапочки, а в уличные туфли.
– Где ключ от библиотеки? – произнесла я.
– Вставлен в замок изнутри. Он у нас всего один.
В холле царил полумрак, который не рассеялся даже после того, как Пол включил свет. Молочно-белые ягоды омелы, осыпавшиеся с ветки над дверью в библиотеку, по-прежнему тускло мерцали на темном деревянном полу. Я подергала дверь, потом, наклонившись, заглянула в замочную скважину. Пол был прав: ключ торчал в замке изнутри.
– Давай войдем через французское окно – можно разбить стекло.
Мы вышли из дома через дверь в северном крыле. Ледяной воздух обжег мне лицо. Ночь была морозной, и тонкий снежный наст хрустел под ногами везде, кроме того места, где накануне мы с Полом резвились. Окна библиотеки выходили в маленькое патио, дальним концом упиравшееся в гравиевую дорожку, тянувшуюся по краю лужайки. На снегу отчетливо виднелись две цепочки следов. Кто-то вошел в библиотеку через французское окно, а затем удалился тем же путем. Следы были крупные, немного смазанные; вероятно, оставленные ботинками с гладкой резиновой подошвой, предположила я. Вторая цепочка чуть-чуть перекрывала первую.
– Не затопчи следы, – предупредил Пол, – иди под самой стеной.
Французское окно было закрыто, но не заперто. Плотно прижавшись спиной к стене, Пол вытянул руку и открыл его, проскользнул внутрь и отвел в сторону светомаскировочную штору, а потом тяжелую парчовую. Я последовала за ним. В комнате было темно, если не считать света, падавшего на стол от лампы под зеленым абажуром. Я двинулась к столу медленно, с любопытством и осторожностью, сердце у меня бешено колотилось. Сзади раздался скрежет, это Пол резко раздернул обе пары штор. Комнату залил яркий утренний свет, в котором растворилось тусклое зеленое свечение и во всем своем ужасе предстало то, что было распластано на столе.
Мейбрик был убит ударом невероятной силы, обрушившимся ему на прямо на темя. Руки, раскинутые в стороны, лежали на столе. Левое плечо обвисло, будто по нему тоже нанесли удар, а кисть представляла собой месиво из спекшейся крови с торчащими из него острыми обломками костей. Циферблат его массивных золотых часов был разбит, и крохотные осколки стекла сверкали как бриллианты. Несколько монет скатились на ковер, остальные блестели на столешнице, разлетевшись по ней от удара. Подняв голову, я удостоверилась, что ключ действительно торчит в двери. Пол застыл, уставившись на разбитые часы.
– Половина одиннадцатого, – пробормотал он. – Либо его действительно убили в это время, либо кто-то хочет, чтобы мы так считали.
Рядом с дверью висел телефон. Я стояла молча, пока Пол через коммутатор вызывал полицию. Потом он отпер дверь, и мы вместе вышли из библиотеки. Когда Пол снова запирал дверь, теперь снаружи, ключ повернулся бесшумно, словно замок только что смазали. Он положил ключ в карман. Именно тогда я заметила, что мы растоптали несколько омеловых ягод.
Инспектор Джордж Блэнди прибыл через полчаса. Это был коренастый сельский житель с волосами цвета соломы, такими толстыми, что они напоминали соломенную крышу над квадратным обветренным лицом. Двигался он медлительно – то ли по привычке, то ли еще не отошел от рождественского чревоугодия.
Вскоре после него приехал сам главный констебль. Пол рассказал мне о нем. Сэр Роуз Армстронг раньше был губернатором колонии, а нынче – последним представителем старой школы главных констеблей, явно перевалившим за пенсионный возраст. Очень высокий, с орлиным профилем, он поздоровался с бабушкой, назвав по имени, и проследовал за ней наверх, в ее личную гостиную, с мрачно-заговорщическим видом человека, которого призвали, чтобы посоветоваться по некоему важному и щекотливому семейному делу. У меня создалось впечатление, что инспектор Блэнди чуточку оробел в его присутствии, и не было особых сомнений насчет того, кто станет руководить этим расследованием.
Наверняка вы подумали: «Типичная Агата Кристи» и были правы; именно эта мысль и меня поразила в тот момент. Если не принимать во внимание степень жестокости убийства, Англия моей матери похожа на «Мэйхем-Парва» леди Агаты. И абсолютно уместным представляется то, что тело должны найти именно в библиотеке, этой роковой комнате популярной британской литературы.
Труп нельзя было трогать, пока не прибудет судмедэксперт. Тот присутствовал на любительском представлении пантомимы в ближайшем городке, и чтобы связаться с ним, потребовалось время. Доктор Байуотерз был толстым, низеньким человечком с большим самомнением, рыжий и краснолицый. Я подумала, что в силу врожденной вспыльчивости он бы точно сорвал на ком-нибудь злость, если бы преступление оказалось менее важным, чем убийство, а место преступления – не таким престижным, как бабушкино поместье.
На то время, пока он производил осмотр, нас с Полом деликатно удалили из кабинета. Бабушка решила оставаться наверху, в гостиной. Седдоны, подкрепленные сознанием своего неопровержимого алиби, занимались тем, что готовили и подавали множество бутербродов, чашек чаю и кофе и, похоже, впервые получали удовольствие от происходящего. Рождественские подношения Роуленда пришлись как нельзя кстати, и я, отдавая должное его чувству юмора, подумала, что он бы оценил иронию ситуации. Тяжелые башмаки топали по холлу туда-сюда, машины подъезжали и отъезжали, кто-нибудь постоянно звонил по телефону. Полицейские мерили, совещались, фотографировали. Наконец укрытое простыней тело вынесли из дома на носилках и засунули в зловещий черный фургончик. За всем этим мы с Полом наблюдали из окна гостиной.
У нас сняли отпечатки пальцев – для того, как объяснила полиция, чтобы исключить их из тех, что будут найдены на столе. Странное это было ощущение, когда меня аккуратно брали за палец и прижимали его к чему-то, что напоминало штемпельную подушечку. Нас, разумеется, допросили вместе и каждого в отдельности. Помню инспектора Блэнди, сидящего напротив меня в гостиной: его грузная фигура заполняет собой кресло, мощные ноги упираются в ковер, и он дотошно расспрашивает меня обо всех подробностях рождественского дня. Именно тогда до меня дошло, что почти каждую его минуту я провела в обществе своего кузена.
В половине восьмого вечера полиция еще находилась в доме. Пол пригласил главного констебля отобедать с нами, но тот отказался – не столько, думаю, из-за нежелания разделить трапезу с вероятным убийцей, сколько из необходимости вернуться к своим внукам.
Перед отъездом он долго сидел в комнате у бабушки, потом вернулся в гостиную, чтобы сообщить нам о первых результатах расследования. Интересно, был бы он так же обходителен, если бы жертвой оказался рабочий с фермы, а местом преступления деревенский паб?
Главный констебль представил нам свой отчет короткими четкими фразами человека, удовлетворенного проделанной работой.
– Я не стану звонить в Скотленд-Ярд. Восемь лет назад, когда здесь в последний раз случилось убийство, я позвонил. Это было большой ошибкой. Единственное, что они сделали, взбудоражили местных. Факты достаточно ясны. Его убили одним ударом, нанесенным с огромной силой человеком, стоявшим перед столом, в тот момент, когда сам он вставал со стула. Орудие – тяжелый тупой предмет. Череп оказался раскроен, но крови мало – ну, это вы сами видели. Я бы сказал, что преступник был высокого роста; рост самого Мейбрика – шесть футов два дюйма. Убийца проник через французское окно и так же вышел.
Отпечатки мало что дают – слишком нечеткие, однако очевидно, что вторые нанесены поверх первых. Это мог быть случайный грабитель или дезертир, в последнее время здесь был такой случай. Удар вполне мог быть нанесен прикладом ружья: и длина, и вес подходят. Дверь, ведущая из библиотеки в сад, наверное, оставалась незапертой. Ваша бабушка велела дворецкому Седдону запереть все двери, но просила Мейбрика, когда он соберется спать, проверить, заперта ли библиотечная дверь.
Из-за затемнения преступник не мог видеть, что в библиотеке кто-то есть. Дернул дверь, вошел, заметил монеты на столе и убил почти спонтанно.
– Тогда почему он не украл монеты? – спросил Пол.
– Сообразил, что они не являются законным платежным средством, их будет трудно сбыть. Или запаниковал, услышав какой-то шум.
– И запер дверь, ведущую в коридор?
– Преступник заметил, что ключ торчит в замке, и повернул его, чтобы труп не обнаружили, пока он не успеет убраться подальше.
Главный констебль помолчал, и лицо его приобрело хитрое выражение, которое совсем не вязалось с надменно-орлиными чертами.
– Другая вероятность, – продолжил он. – Мейбрик заперся сам. Ждал тайного посетителя и не хотел, чтобы им помешали. Должен задать вам один вопрос, мой мальчик. Весьма деликатный. Насколько хорошо вы знали Мейбрика?
– Довольно плохо. Он мне доводился троюродным братом.
– Вы ему доверяли? Простите, что спрашиваю.
– У нас не было причин не доверять ему. Бабушка не попросила бы Мейбрика продать для нее эти монеты, если бы имела сомнения на его счет. Он – член семьи. Дальний, но все же родственник.
– Ну да, конечно. Родственник. – Главный констебль помолчал, а потом произнес: – Вот что мне пришло в голову: это могла быть инсценировка нападения, в которой кто-то переусердствовал. Вероятно, у Мейбрика был сообщник, с кем он договорился об этой инсценировке, чтобы украсть монеты. Мы попросим Скотленд-Ярд проверить его лондонские связи.
Мне хотелось заметить, что симуляция нападения, в результате которой фиктивной жертве размозжили череп, это уж слишком эффектная симуляция, но я промолчала. Едва ли главный констебль приказал бы удалить меня из гостиной – в конце концов, я присутствовала при обнаружении трупа, – но я чувствовала его недовольство моим очевидным интересом: ведь чувствительная молодая женщина последовала бы примеру бабушки и ушла бы в свою комнату.
– Вам не кажется странным то, что нападавший разбил часы? – спросил Пол. – Смертельный удар по голове выглядит хорошо рассчитанным. Но убийца зачем-то наносит еще один сокрушительный удар, по руке. Не могло ли это быть сделано специально, чтобы запечатлеть точное время смерти? А если так, то для чего? Или он переставил время, прежде чем разбить часы? Не был ли Мейбрик убит позднее?
К этим фантазиям главный констебль отнесся снисходительно:
– Немного натянуто, мой мальчик. Думаю, мы установили время смерти точно. Исходя из степени окоченения, Байуотерз считает, что она наступила между десятью и одиннадцатью часами. И потом, мы не можем с уверенностью сказать, в каком порядке наносились удары. Убийца мог сначала шарахнуть его по руке, а потом по голове. Или после удара по голове он запаниковал и машинально еще раз жестоко обрушил свое орудие. Жаль, что вы ничего не слышали.
– У нас патефон был включен на полную громкость, а стены и двери здесь очень толстые. К тому же, боюсь, к половине двенадцатого я был не в том состоянии, чтобы вообще что-либо замечать. – Когда сэр Роуз встал, собираясь уходить, Пол добавил: – Я бы хотел воспользоваться библиотекой, если вы там закончили. Или собираетесь опечатать ее?
– Нет, мой мальчик. В этом нет необходимости. Мы сделали все, что требуется. Никаких отпечатков, разумеется, но мы и не надеялись их обнаружить. Они, конечно, есть на орудии убийства, если только преступник не был в перчатках. Но в любом случае орудие он унес с собой.
После того как полиция покинула дом, в нем стало необычно тихо.
Бабушка находилась в своей комнате, ужин ей принесли туда на подносе, а мы с Полом, вероятно, не желая видеть пустой стул за обеденным столом, съели суп и сандвичи в гостиной. Я была встревожена и физически обессилена, а еще немного испугана.
Наверное, мне было бы легче, если бы я смогла с кем-нибудь поговорить об убийстве, но Пол устало промолвил:
– Давай отдохнем от всего этого. На сегодня хватит о смерти.
Поэтому мы сидели молча. В семь сорок включили «Радио водевиль» внутренней службы Би-би-си и стали слушать концерт джаз-оркестра Билли Коттона, потом симфонический оркестр Би-би-си под управлением Адриана Боулта. После девятичасовых новостей и комментария на военную тему в девять двадцать Пол сказал, что пойдет проверить, запер ли Седдон все двери.
Именно тогда я, отчасти просто по наитию, пересекла холл, приблизилась к двери в библиотеку и повернула ручку очень осторожно, словно боялась увидеть внутри Роуленда, сидящего за столом и алчно перебирающего монеты. Светомаскировочные шторы были задернуты, в комнате пахло не кровью, а старыми книгами. Сам стол с пустой столешницей представлял собой обычный, совсем не страшный предмет мебели, стул аккуратно стоял на своем месте.
Я задержалась в дверях, уверенная, что в этой комнате находится ключ к разгадке тайны. Потом из любопытства шагнула к столу и стала выдвигать ящики. В обеих тумбах было по одному глубокому ящику и одному мелкому над ним. Левый был набит бумагами и папками настолько, что я с трудом открыла его. Правый глубокий ящик оказался пуст. Я выдвинула мелкий. В нем лежала стопка счетов и квитанций. Порывшись в ней, я обнаружила квитанцию на три тысячи двести фунтов от некоего лондонского торговца монетами, с полным списком купленного. Квитанция была датирована пятью неделями раньше.
Не найдя больше ничего интересного, я задвинула ящик и начала измерять шагами расстояние от стола до французских окон. В тот момент почти бесшумно открылась дверь, и я увидела своего кузена. Тихо подойдя ко мне сзади, он беспечно спросил:
– Что ты делаешь? Пытаешься изгнать страх?
– Наверное, – ответила я.
Несколько секунд мы молчали, потом Пол взял меня за руку и сказал:
– Прости, сестренка, это был чудовищный для тебя день. А мы ведь хотели устроить тебе мирное Рождество.
Я ощущала его близость, тепло, силу. Когда мы вместе направлялись к выходу, я подумала, но не произнесла вслух: «Так ли? Действительно ли вы хотели устроить мне мирное Рождество, и только?»
С тех пор как погиб мой муж, я плохо спала, вот и теперь неподвижно лежала под пологом кровати, воспроизводя в памяти этот невероятный день, складывая вместе аномалии, мелкие происшествия, ключики-подсказки, надеясь составить осмысленную картину и попытаться кое-как упорядочить хаос. Думаю, это я старалась делать всю свою жизнь. Но именно та ночь в Статли-Мэнор решила мою профессиональную судьбу.
Роуленда убили в половине одиннадцатого, одним ударом, нанесенным с расстояния ширины стола, то есть трех футов шести дюймов. Но в половине одиннадцатого мой кузен находился со мной, он вообще весь день почти не выпадал из поля моего зрения. Я являлась его неоспоримым алиби. Не для того ли меня и пригласили, соблазнив обещанием тишины, покоя, вкусной еды и хорошего вина, – именно тем, о чем мечтала молодая вдова, недавно вступившая во Вспомогательную службу.
Жертву тоже заманили в Статли-Мэнор. Для него приманкой послужила перспектива добраться до ценной коллекции монет и устроить их продажу. Но монеты, которые, как мне сказали, нужно было оценить и продать, на самом деле, как выяснилось, уже продали пять недель назад, почти сразу после того, как я приняла приглашение бабушки. Я задумалась о том, почему не уничтожили квитанцию, но ответ нашелся быстро: квитанция требовалась для того, чтобы монеты, сослужившие свою службу, можно было продать и компенсировать три тысячи двести фунтов. Так же, как использовали меня, использовали и других людей.
Рождество – единственный день, когда можно быть уверенным в отсутствии слуг в доме. Полиции также отвели вполне определенную роль.
Инспектор, честный и добросовестный, но не слишком умный, скованный пиететом перед старинным родом и присутствием главного констебля. Главный констебль, перешагнувший пенсионный возраст, однако ввиду военного времени остающийся на посту, не имеющий опыта расследования убийств, друг семьи и последний человек, кто заподозрил бы местного сквайра в жестоком преступлении.
Фрагменты соединялись в узор, начинала вырисовываться картина, картина с лицом убийцы. Я мысленно шла по его следам. Верная традициям расследования преступления в духе Агаты Кристи, я назвала его Икс.
В какой-то момент сочельника бумаги из правого ящика письменного стола переложили в левый, а в правый засунули резиновые сапоги. Там же, вероятно, спрятали оружие. Нет, возразила я себе, вряд ли это возможно, поскольку потребовалось бы много времени, чтобы до него добраться. Я решила отложить вопрос об оружии и перешла к роковому дню Рождества.
Без четверти десять бабушка отправляется в спальню, сообщив Роуленду, что вынет монеты из библиотечного сейфа, чтобы он осмотрел их до своего отъезда на следующий день. Икс мог не сомневаться, что в половине одиннадцатого Роуленд будет сидеть за столом в библиотеке. Он тихо входит, вынув ключ из замка, и, бесшумно вставив его с внутренней стороны, запирает дверь. Орудие либо у него в руках, либо спрятано где-то в комнате в пределах досягаемости.
Икс убивает жертву, вдребезги разносит часы, чтобы обозначить время, переобувается в резиновые сапоги, отпирает дверь в патио и широко распахивает ее. Затем разбегается, насколько позволяют размеры библиотеки, и прыгает в темноту. Он должен быть молод, здоров и спортивен, чтобы перемахнуть через шестифутовую полосу снега и приземлиться на гравиевой дорожке; и он как раз молод, здоров и спортивен.
Ему нет нужды бояться оставить следы на дорожке. Мы перемесили там весь снег во время наших дневных забав. Первую цепочку следов преступник прокладывает к библиотечной двери, закрывает ее, вскоре прокладывает вторую цепочку, в обратном направлении, следя за тем, чтобы вторая перекрывала первую. Отпечатки пальцев на дверной ручке не страшны, их наличие там вполне объяснимо. После этого он снова входит в дом через боковую дверь, где заранее отодвинул щеколду, надевает туфли, а резиновые сапоги возвращает на место, на крыльцо. В тот момент, когда преступник пересекает холл, комок снега с сапог падает на деревянный пол и, растаяв, оставляет лужицу.
Откуда же еще там могла взяться вода? Конечно, мой кузен солгал, предположив, будто она выплеснулась из графина. Графин, стоявший возле кровати бабушки, был наполнен лишь наполовину и накрыт перевернутым стаканом. Вода из него никак не могла пролиться, если только тот, кто его нес, не споткнулся и не упал. И таким образом я наконец могла назвать преступника его собственным именем. Но если Роуленда действительно убил мой кузен, как это могло произойти в то самое время? Пол оставил меня не более чем на три минуты, чтобы пожелать бабушке спокойной ночи. Как он успел забрать орудие, дойти до библиотеки, убить Роуленда, оставить следы, избавиться от орудия, очистив его от крови, и вернуться ко мне таким спокойным, чтобы сказать, что бабушка хочет меня видеть?
Допустим, доктор Байуотерз, сбитый с толку временем, которое показывали часы, ошибся и поспешно сделал неверный вывод. Предположим, что Пол перевел стрелки, прежде чем разбить часы, и на самом деле убийство произошло после половины одиннадцатого. Но медицинская экспертиза представила неопровержимое доказательство того, что убийство не могло произойти позднее половины первого. А даже если бы и могло, Пол к тому времени был слишком пьян, чтобы рассчитать удар.
Впрочем, был ли он пьян? Не прикидывался ли? Пол спросил, пью ли я виски, до того как принес бутылку, и, помнится, его дыхание лишь чуть-чуть отдавало алкоголем. Но нет, время сомнению не подлежит. Невозможно, чтобы Пол убил Роуленда.
А если он был лишь сообщником? Само убийство совершил кто-то другой, например, его сослуживец, которого Пол тайно впустил в дом и спрятал в одной из многочисленных комнат. Этот кто-то проскользнул вниз в десять тридцать и убил Мейбрика, пока я обеспечивала Полу алиби, а бурная музыка Вагнера поглотила звук ударов? Тогда, совершив свое злодеяние, он покинул библиотеку, прихватив с собой орудие, спрятал ключ в ветках остролиста и омелы над дверью, потревожив их так, что несколько ягод упало на пол. Вскоре явился Пол, достал ключ с притолоки, постаравшись не наступить на упавшие ягоды, запер дверь библиотеки изнутри, оставив ключ в замке, после чего сфальсифицировал следы так, как я уже это представила.
В качестве сообщника, а не исполнителя убийства Пол тоже вызывал много вопросов, однако подобный поворот отнюдь не казался невозможным. Армейский сослуживец вполне мог обладать необходимой выдержкой и сноровкой. Вероятно, с горечью подумала я, они все это представляли как учебное упражнение. К тому времени, когда я попыталась успокоиться и заставить себя уснуть, решение у меня уже созрело. Завтра я тщательно сделаю то, к чему полиция отнеслась небрежно: попробую разыскать орудие убийства.
Теперь, с дистанции времени, мне не кажется, будто я испытывала особое смущение от того, что собиралась сделать, и не считала нужным сообразовываться с действиями полиции. Проблема была не только в том, что мне нравился кузен и был неприятен Мейбрик. Думаю, это каким-то образом связывалось в сознании с войной. Хорошие люди умирали по всей земле, и то, что убили одного неприятного типа, было относительно менее важным.
Теперь я понимаю, что не права. Никакое убийство нельзя ни простить, ни искупить. Но я не сожалею о том, что сделала на следующий день; каждый должен иметь право на последний выбор.
Я проснулась очень рано, еще до рассвета, но запаслась терпением; отправляться на поиски в темноте было бессмысленно, а привлекать к себе внимание искусственным светом я не хотела. Я дождалась, когда миссис Седдон принесет мой утренний чай, приняла ванну, оделась и около девяти часов спустилась к завтраку. Кузена в столовой не было. Миссис Седдон сказала, что он уехал в деревню, в автосервис. Именно такая возможность и была мне нужна.
Мои поиски завершились в маленьком чулане на чердаке. Он был настолько забит вещами, что приходилось карабкаться через сундуки, жестяные ящики и чемоданы. В одном из деревянных сундуков хранились обшарпанные крикетные биты и мячи, покрытые пылью и не использовавшиеся с тех пор, как внуки в последний раз участвовали в деревенских соревнованиях. Я задела великолепную, но облезлую деревянную лошадку, от чего та стала энергично раскачиваться со страшным скрипом, запуталась в обросшем паутиной наборе «Хорнби» для детской железной дороги и ударилась щиколоткой об огромный «Ноев ковчег».
Под единственным окном стоял деревянный ящик, и я открыла его. Туча пыли поднялась с грубой оберточной бумаги, которая прикрывала шесть крокетных молотков, мячи и воротца. Меня осенило: такой молоток с длинной ручкой мог оказаться подходящим орудием, но эти явно пролежали здесь нетронутыми долгие годы. Я закрыла крышку и продолжила поиски.
В углу стояли два мешка для гольфных клюшек, и именно здесь я нашла то, что искала, – одна клюшка, та, что имеет большую деревянную головку, отличалась от остальных. Ее головка была чистой и блестящей.
Неожиданно я услышала, как кто-то снаружи подошел к двери. Я обернулась и увидела своего кузена. Знала, что на моем лице отразилось чувство вины, но Пол казался совершенно спокойным.
– Могу я тебе помочь? – спросил он.
– Нет, – ответила я. – Просто я кое-что искала.
– Нашла?
– Думаю, да.
Пол вошел в чулан, закрыл за собой дверь, прислонился к ней и небрежно произнес:
– Тебе нравился Роуленд Мейбрик?
– Нет, не нравился. Но то, что он кому-то не нравился, еще не повод убивать его.
– Нет, это не повод, – кивнул Пол. – Но есть кое-что, что тебе следует узнать о нем. По его вине умер мой старший брат.
– Ты хочешь сказать, что он его убил?
– Не в буквальном смысле. Мейбрик его шантажировал. Чарлз был гомосексуалистом. Мейбрик прознал об этом и заставил брата платить. Чарлз покончил с собой, потому что не захотел жить во лжи, оставаться во власти Мейбрика и лишиться этого дома. Он выбрал достоинство смерти.
Мысленно возвращаясь назад, я вынуждена напоминать себе, насколько иным было общественное мнение в сороковые годы. Сейчас представляется невероятным, чтобы кто-то убил себя из подобных побуждений. Но тогда я с горестной уверенностью сразу признала, что это правда, и лишь спросила:
– Бабушка знала, что он гомосексуалист?
– Да. Думаю, не много найдется такого, чего не знало бы ее поколение. Бабушка обожала Чарлза.
– Понятно. Спасибо, что рассказал. – Помолчав, я добавила: – Наверное, если бы ты отправился исполнять свой долг, зная, что Роуленд Мейбрик останется жив и здоров, ты бы чувствовал, что у тебя осталось незавершенное дело?
– Как хорошо ты все поняла, сестренка. И как точно выразила. Именно это я и чувствовал бы: что оставил дело незавершенным. А что ты тут делала?
Я достала носовой платок, взглянула Полу прямо в лицо, так обескураживающе похожее на мое собственное, и ответила:
– Просто стирала пыль со старых клюшек.
Через два дня я покинула бабушкин дом и никогда больше ни с кем не говорила о том, что там произошло. Расследование продолжилось, не дав никаких результатов. Я могла бы поинтересоваться у своего кузена, как он все это проделал, но не спросила и много лет думала, что никогда так и не узнаю.
Мой кузен погиб во Франции. Слава богу, не под гестаповскими пытками, а был застрелен в бою. Мне очень хотелось выяснить, выжил ли его армейский сослуживец или тоже погиб на войне. Бабушка в одиночестве дожила в своем доме до девяносто одного года, завещав его на благотворительность в пользу обедневших дам дворянского происхождения, чтобы либо устроить в нем для них жилье, либо продать его. Никогда бы не подумала, что она выберет подобный вид благотворительности, – благотворительность в форме продажи.
Единственное, что бабушка завещала мне, – книги. Большинство из них я тоже продала, но прежде чем сделать это, навестила дом, желая отобрать те, какие мне захочется сохранить. И там я нашла фотоальбом, втиснутый между двумя скучными томами проповедей девятнадцатого века. Усевшись за тот самый стол, за которым убили Роуленда, и листая страницы альбома, я улыбалась, разглядывая снимки дам с высокими бюстами, с затянутыми талиями, в украшенных цветами огромных шляпах.
А потом вдруг, перевернув очередную плотную страницу, я увидела бабушку в молодости. На ней было комичное маленькое кепи вроде жокейского, в руке она уверенно, словно зонтик, держала клюшку для гольфа. Сбоку аккуратным почерком было выведено ее имя, а внизу написано: «Женский чемпионат графства по гольфу 1898 года».
