Заурядное убийство
– В субботу мы работаем до двенадцати, – сказала блондинка в агентстве недвижимости. – Если задержитесь там дольше, киньте потом ключ в почтовый ящик, пожалуйста. У нас только один ключ, а в понедельник, возможно, еще какой-нибудь покупатель захочет осмотреть квартиру. Подпишите вот здесь, будьте любезны… сэр.
«Сэр» было добавлено после заминки, нехотя и укоризненно. Она не верила, что этот жалкий старик с хриплым голосом и сомнительной претензией на джентльменство действительно собирается покупать квартиру. У нее был профессиональный нюх на настоящего покупателя. Эрнест Гейбриэл. Странное имя, наполовину обычное, наполовину какое-то причудливое.
Но он вежливо поблагодарил ее, извинившись за хлопоты, и взял ключ. Никаких хлопот, подумала она. Мало кто интересовался этой убогой маленькой конурой, тем более за те деньги, какие они за нее просили. В общем, ей было плевать, даже если бы он продержал ключ у себя целую неделю.
Она была права. Гейбриэл хотел не купить, а только взглянуть. С тех пор как все это произошло шестнадцать лет назад, он впервые вернулся сюда. Не как паломник, не как кающийся грешник. Он вернулся под воздействием некоего побуждения, которое даже не дал себе труда осмыслить. Ехал навестить единственную живую родственницу, старую тетку, недавно ее поместили в гериатрическое отделение больницы, и он даже не подумал о том, что автобус будет проезжать мимо этого дома. Но вдруг обнаружил, что они ползут через Кэмден-таун, дорога казалась знакомой, как постепенно фокусирующееся изображение в видоискателе, и с удивлением, от какого по телу пробежал холодок, узнал дом с двумя входами, в нижнем этаже которого располагались магазины, а над ними – по квартире. В окне было выставлено объявление агентства недвижимости: «Продается». Почти бессознательно Гейбриэл вышел на следующей остановке, уточнил название агентства и пешком одолел отделявшие его от дома полмили. Все это представлялось таким же естественным и неизбежным, как ежедневная автобусная поездка на работу.
Через двадцать минут он уже вставлял ключ в замок и входил в душную пустоту квартиры. Закопченные стены еще хранили слабый запах еды. На вытертом линолеуме валялись разбросанные конверты, испачканные и помятые ногами предыдущих посетителей. В передней с потолка свисала голая лампочка, дверь в гостиную была распахнута. Справа находилась лестница, слева – кухня.
Гейбриэл постоял несколько секунд, потом зашел в кухню. Через окно, до половины прикрытое грязными льняными занавесками в полоску, он посмотрел вверх, на огромное темное здание напротив, его стена была глухой, если не считать одного маленького квадратного окошка на пятом этаже. Именно из него шестнадцать лет назад Гейбриэл с начала до конца просмотрел заурядную маленькую трагедию, разыгравшуюся между Дэнисом Спеллером и Эйлин Морризи.
Он не имел права наблюдать за ними, не должен был находиться в здании после шести часов вечера. В этом и состояла суть вставшей перед ним впоследствии мучительной дилеммы. Все произошло случайно. Мистер Морис Бутман велел ему, как делопроизводителю фирмы, просмотреть бумаги в каморке покойного мистера Бутмана на случай, если там есть что-либо, что следует архивировать. Это не были конфиденциальные или важные документы – о них уже несколько месяцев назад позаботились члены семьи и юрист фирмы. Здесь же осталась лишь куча разрозненных пожелтевших докладных записок, старых счетов, квитанций и выцветших газетных вырезок, которыми были набиты ящики стола старого мистера Бутмана. Он обожал копить всякую ерунду.
Но в глубине нижнего левого ящика стола Гейбриэл нашел ключ. Он наугад попытался вставить его в замок одного из угловых шкафов, ключ подошел, и внутри обнаружилась небольшая, но избранная коллекция порнографической литературы покойного мистера Бутмана.
Гейбриэл захотел непременно прочитать эти книги, однако не так, чтобы тайно урывать для этого минуты, одним ухом постоянно прислушиваясь к шагам на лестнице и гудению лифта, и бояться, что кто-нибудь зайдет в кабинет, пока он ненадолго отлучится, и все увидит. Нет, Гейбриэл желал читать их в уединении и покое. И у него созрел план.
Осуществить его было нетрудно. Как заслуживающий доверия сотрудник он имел ключ от автоматического американского замка боковой двери, через которую доставляли товары. Перед уходом с работы вахтер запирал ее изнутри. Гейбриэлу как одному из тех, кто часто покидал контору последним, ничего не стоило вновь отщелкнуть язычок замка, после чего вместе с вахтером выйти через парадную дверь. Он позволял себе такой риск раз в неделю и всегда выбирал пятницу.
Поспешно ехал домой, съедал свой одинокий ужин у газового камина в единственной жилой комнате, потом возвращался и входил в здание через ту боковую дверь. Единственное, что теперь требовалось, это дождаться, когда в понедельник утром контора снова откроется, и, смешавшись с первыми приходящими на работу сотрудниками, успеть запереть боковую дверь раньше, чем вахтер привычно подойдет открыть ее для приема товаров.
Эти пятничные вечера стали для Гейбриэла вожделенной, однако постыдной радостью. Все происходило по одной и той же схеме. Он усаживался перед камином в низкое кожаное кресло старого мистера Бутмана, клал книгу на колени, ссутулившись, склонялся над ней и в свете маленького фонарика, которым водил по строчкам, принимался читать и разглядывать. Гейбриэл не рисковал включать верхний свет и даже в самые холодные ночи не разжигал газового камина – опасался, что его шипение заглушит звук приближающихся шагов, а свет от огня просочится сквозь толстые оконные шторы или запах газа сохранится в комнате до понедельника и выдаст его. Он смертельно боялся разоблачения, хотя страх усиливал возбуждение от тайного удовольствия.
Впервые Гейбриэл увидел их в третью пятницу января. Вечер был теплым, но облачным и беззвездным. Утренний дождь превратил снег на тротуарах в слякоть и размыл заголовки газет на стендах, истекавших теперь грязными слезами. Гейбриэл тщательно вытер ноги, прежде чем подняться на пятый этаж. В тесной конуре пахло пылью и чем-то кислым, воздух здесь показался ему холоднее, чем снаружи, и он подумал: не рискнуть ли открыть окно и впустить в комнату кусочек промытого дождем приветливого неба?
Именно тогда Гейбриэл увидел женщину. Внизу напротив чернели входы в два магазина, над каждым находилась квартира. Окна одной из них были забиты досками, но в другой, похоже, кто-то жил. К асфальтированному дворику перед входом с улицы вела железная лесенка. В свете уличного фонаря он разглядел женщину, остановившуюся у нижней ступеньки и что-то искавшую в сумке. Потом, словно бы преисполнившись решимости, она стремительно поднялась по лесенке, почти бегом пересекла дворик и приблизилась к двери.
Гейбриэл наблюдал, как женщина, прячась в тени под козырьком, быстро повернула ключ в замке и исчезла из виду. Он успел лишь заметить, что на ней был бледного цвета плащ, застегнутый под самое горло, на воротник сзади падала копна светлых волос, а в руке она держала сетчатую сумку, судя по виду, полную продуктов. Казалось странным, что одинокий человек возвращается домой вот так, украдкой.
Гейбриэл подождал и почти сразу же увидел свет, вспыхнувший в нижней комнате слева от входа. Вероятно, это была кухня. Он видел, как неясная женская тень двигается туда-сюда, склоняется и распрямляется, и догадался, что женщина раскладывает продукты. Вскоре свет погас.
Несколько мгновений квартира была погружена во тьму, затем зажегся свет в верхнем окне, более яркий, чем первый, и теперь Гейбриэл мог видеть женщину четче. Она и вообразить не могла, насколько четче. Шторы были задернуты, но они были очень тонкими. Наверняка хозяева, уверенные, что их некому увидеть, проявили беспечность. Хотя силуэт женщины в окне представлял собой лишь расплывчатое очертание, Гейбриэл заметил, что в руках у нее поднос. Вероятно, женщина собиралась поужинать в постели. Потом она начала раздеваться.
Он мог видеть, как женщина снимает одежду через голову, наклоняется, чтобы стянуть чулки, сбрасывает туфли. Вдруг она приблизилась к окну, и контуры ее тела сделались отчетливыми. Судя по всему, она приглядывалась и прислушивалась. Гейбриэл поймал себя на том, что почти не дышит. Затем женщина отошла от окна, и свет потускнел. Он догадался, что она выключила верхнюю лампу и оставила только свет возле кровати. Теперь комнату освещало мягкое розоватое сияние, в котором движения женщины казались иллюзорными, как во сне.
Прижавшись лицом к холодному стеклу, Гейбриэл продолжил наблюдение. Вскоре после восьми часов появился молодой парень. Гейбриэл всегда потом мысленно называл его «парнем». Даже теперь, с дистанции времени, его молодость и уязвимость были очевидны. Он приближался к дому более уверенно, чем женщина, но все равно как бы крадучись, остановился на верхней ступеньке, словно оценивая ширину омытого дождем дворика.
Наверное, она ждала его. Как только парень постучал, женщина впустила его, приоткрыв дверь. В окне верхней комнаты появились две тени, они сходились и отстранялись друг от друга, сходились снова, пока, слившись воедино, не подошли к кровати и не исчезли из поля зрения Гейбриэла.
В следующую пятницу, стоя у окна, он уже ждал их. И они появились, в то же время и в той же последовательности: женщина первой, в двадцать минут восьмого, парень через сорок минут после нее. А Гейбриэл, напряженный и неподвижный, стоял на своем наблюдательном посту, глядя, как свет в верхнем окне вспыхивает ярко, потом приглушается. Две обнаженные фигуры, тускло просвечивавшие через шторы, снова двигались туда-сюда, сходились и расходились, сливались воедино и вместе кружились в какой-то пародии на ритуальный танец.
На сей раз Гейбриэл дождался, пока они не разошлись. Парень ушел первым, быстро выскользнув из полуоткрытой двери, и едва ли не вприпрыжку спустился по лестнице, словно пребывал в состоянии радостной экзальтации. Женщина вышла через пять минут, заперла дверь и, низко опустив голову, стремительно пересекла дворик.
С тех пор Гейбриэл следил за ними каждую пятницу. Они завораживали его даже больше, чем книги мистера Бутмана. Заведенный ими порядок почти никогда не менялся. Иногда парень приходил позднее, и Гейбриэл видел, как женщина, застыв у окна спальни за занавесками, ждала его. Гейбриэл тоже стоял, затаив дыхание и разделяя ее мучительное нетерпение, желая, чтобы парень пришел поскорее. Обычно тот приносил бутылку вина, но однажды это была бутылка в плетеной корзинке, и нес он ее с большой осторожностью. Вероятно, они собирались отпраздновать какое-то событие. Женщина всегда приносила сумку с едой. Ели они в спальне.
Каждую пятницу Гейбриэл стоял в темноте, не сводя взгляда с верхнего окна, пытаясь разгадать очертания их обнаженных тел и представляя, чем они занимаются.
Они встречались уже два месяца. Однажды Гейбриэл опоздал. Автобус, на котором он обычно ездил, не пришел, а следующий оказался переполненным. К тому времени, когда он добрался до своей конуры, в спальне уже горел свет. Он прижался лицом к окну, от его горячего дыхания стекло запотело. Поспешно протерев его рукавом пальто, Гейбриэл снова припал к нему. Ему почудилось, будто в спальне две фигуры, но, как выяснилось вскоре, это была лишь игра света. Парень должен был явиться через полчаса, а женщина, как всегда, пришла вовремя.
Через двадцать минут Гейбриэл отправился в туалет этажом ниже. В последние несколько недель он осмелел и теперь передвигался по зданию бесшумно, при свете лишь маленького фонарика, однако почти так же уверенно, как днем. В туалетной комнате Гейбриэл провел около десяти минут. На его часах было самое начало девятого, когда он вернулся к окну. Сначала он решил, что пропустил приход парня. Но нет, парень только сейчас взбегал по лесенке и пересекал двор, направляясь к двери под козырьком.
Гейбриэл видел, как он постучал и стал ждать, когда ему откроют. Дверь не отворялась. Свет в спальне горел, однако за шторами не было никакого движения. Парень постучал снова – Гейбриэл смотрел, как костяшки его пальцев выбивали дробь по дереву, и опять подождал. Откинувшись назад, взглянув в освещенное окно. Возможно, даже рискнул тихонько позвать. Гейбриэл этого, конечно, не слышал, но чувствовал напряженность его ожидания.
Парень постучал снова. Никакого ответа. Гейбриэл страдал вместе с ним, пока в двадцать минут девятого парень не сдался и не ушел. Тогда Гейбриэл распрямился и шагнул в вечернюю темноту. Поднимался ветер, молодая луна просвечивала сквозь рваные облака. Холодало. Он не надел пальто и пожалел об этом. Ссутулившись против колючего ветра, Гейбриэл шел, понимая, что это последняя пятница, когда он приходит в здание фирмы вечером. Для него, так же, как для этого брошенного парня, глава окончена.
Впервые Гейбриэл прочитал об убийстве в понедельник, в утренней газете по дороге на работу. Он сразу узнал на снимке вход в ту квартиру, хотя он казался необычным из-за толпы детективов в штатском, сгрудившихся у дома, и бесстрастного полицейского в форме, охранявшего верхнюю площадку.
Известно пока было немного. Некая миссис Эйлин Морризи, тридцати четырех лет, была найдена поздно вечером в воскресенье заколотой в квартире в Кэдмен-тауне. Ее обнаружили квартиросъемщики, мистер и миссис Кили, вернувшись от родителей миссис Кили, у которых они гостили. Расследование ведет главный детектив-инспектор Уильям Холбрук. Предполагается, что женщина подверглась сексуальному насилию.
Гейбриэл сложил газету с той же аккуратностью, с какой проделывал это в любой обычный день. Разумеется, ему следует рассказать полиции о том, что он видел. Он не мог позволить, чтобы пострадал невинный человек, независимо от того, что это поставит в неловкое положение его самого. Намерение, продиктованное гражданским долгом верности правосудию, принесло ему искреннее удовлетворение. Весь день Гейбриэл копался в своих картотечных шкафах с тайным самодовольством человека, решившего принести себя в жертву.
Но почему-то его первоначальный замысел после работы, по дороге домой зайти в полицейский участок закончился ничем. Спешить не имело смысла. Вот если парня арестуют, тогда он все расскажет. Смешно рисковать репутацией и ставить под угрозу службу, пока неизвестно даже, является ли парень подозреваемым. Полиция может никогда и не узнать о его существовании. Вставать сейчас на защиту парня – значит навести подозрение на невиновного. Благоразумный человек повременил бы. И Гейбриэл решил быть благоразумным.
Парня арестовали через три дня. И снова Гейбриэл прочитал об этом в утренней газете. На сей раз в ней не было никаких фотографий и сообщалось мало подробностей. Эту новость затмили тайный побег с возлюбленным некой дамы света и крупная авиакатастрофа, занявшие первые полосы. В крохотной заметке было написано: «Дэнис Джон Спеллер, помощник мясника, девятнадцати лет, проживающий, по его словам, в Мусуэлл-Хилле, был арестован сегодня по подозрению в убийстве миссис Эйлин Морризи, матери двенадцатилетних близнецов, которую закололи в прошлую пятницу в квартире в Кэдмен-тауне».
Итак, теперь полиции примерно известно время смерти. Вероятно, пора туда сходить. Но откуда ему знать, что этот Дэнис Спеллер – тот самый молодой любовник, которого он видел по пятницам? Такая женщина могла иметь сколько угодно мужчин. До суда ни одна газета не опубликует ни одной фотографии подозреваемого. Однако больше информации можно будет получить во время предварительных слушаний. Их-то он и дождется. В конце концов, подозреваемого могут даже не отдать под суд.
Кроме того, надо и о себе подумать. Время еще есть. Если жизнь молодого Спеллера окажется под угрозой, тогда, конечно, Гейбриэл расскажет то, что видел. Но это будет означать конец его работы у Бутмана. Хуже того, он никогда не найдет другой. Уж мистер Морис Бутман об этом позаботится. Его, Гейбриэла, ославят как вуайериста с грязными мыслишками, как Любопытного Тома, который готов рисковать своими средствами к существованию ради того, чтобы провести час-другой над пикантной книгой или иметь возможность подглядывать за чужим счастьем. Подобная «реклама» взбесит мистера Мориса, и он не простит человека, послужившего ее сюжетом.
А все сотрудники фирмы будут смеяться над ним. Он станет «героем» лучшей шутки за много-много лет – смешным, жалким и никчемным. Педантичный, уважаемый, строгий Эрнест Гейбриэл наконец показал свое истинное лицо! И никто даже не оценит того, что он все выложил начистоту. Им и в голову не придет, что он мог бы промолчать.
Если бы ему удалось найти убедительное оправдание своего присутствия в здании в тот вечер! Но такого оправдания не существует. Едва ли он сможет утверждать, будто поздно задержался из-за обилия работы, ведь сам позаботился о том, чтобы покинуть здание вместе с вахтером. Сказать, что вернулся позднее, чтобы доделать то, что не успел днем, тоже нельзя: Гейбриэл всегда все выполнял вовремя, ему нравилось, чтобы его ставили в пример. Даже собственная эффективность работала сейчас против него.
Кроме того, он не умел лгать. Полицейские не поверят его рассказу. После того как столько времени потратили на это дело, они едва ли обрадуются новому доказательству в виде запоздалого откровения. Гейбриэл представил их недовольные осуждающие лица, официальную вежливость, едва прикрывающую неприязнь и презрение. Нет смысла подвергать себя суровому испытанию, не удостоверившись в фактах.
Однако и после предварительных слушаний, в результате которых решили передать дело в суд, прежние аргументы не утратили своей актуальности. К тому времени Гейбриэл знал, что Спеллер действительно был тем молодым любовником, какого он видел. Впрочем, особых сомнений у него и прежде не возникало. Теперь дело, которое будет слушаться в суде, обрело четкие очертания. Обвинение постарается доказать, что это преступление на почве страсти; парень, измученный угрозами женщины бросить его, убил ее из ревности и мести. Обвиняемый станет отрицать, что в тот вечер входил в квартиру, снова и снова твердить, будто стучал, но ему не открыли, и он ушел. Подтвердить это может только Гейбриэл. Однако и тогда это будет преждевременно.
Гейбриэл решил пойти на суд. Таким образом он сможет наблюдать, к чему склоняется процесс. Если будет похоже, что дело идет к вердикту «не виновен», он промолчит. А если все обернется плохо, то испытает особое волнение и особую, пугающую прелесть, встав в тишине переполненного зала суда и огласив свои показания. Допрос, критика, дурная слава – это все позднее. А в тот момент он переживет свой миг славы.
Обстановка в суде удивила и немного разочаровала Гейбриэла. Он ожидал более внушительного, драматичного антуража в цитадели правосудия, чем этот современный, пахнувший чистотой, деловой зал. В нем было тихо и опрятно. При входе никакой толчеи, никто не стремился захватить свободные места. Процесс вообще не привлек особого внимания публики.
Проскользнув на место в заднем ряду, Гейбриэл огляделся вокруг, сначала опасливо, потом более уверенно. Волновался он напрасно. В зале не было ни одного знакомого. Здесь собрались какие-то скучные люди, едва ли заслуживающие той драмы, какую он собирался разыграть перед ними. Некоторые зрители, наверное, работали со Спеллером, другие, вероятно, жили на одной улице с ним. Всем явно было не по себе, у всех был неуверенный вид людей, очутившихся в необычной и пугающей обстановке. Среди публики находилась худая женщина в черном, она тихо плакала, уткнувшись в носовой платок. Никто не обращал на нее внимания, никто не утешал ее.
Время от времени одна из двух дверей в конце зала открывалась, и вновь пришедший украдкой проскальзывал на свободное место. В тот момент все лица моментально поворачивались в его сторону безо всякого интереса, без узнавания, чтобы уже в следующее мгновение переключить внимание на худощавую фигуру молодого человека на скамье подсудимых.
Гейбриэл тоже глазел на него. Сначала он отваживался бросать лишь беглые взгляды, сразу опуская голову, словно это представляло отчаянный риск. Он и думать не мог о том, чтобы встретиться глазами с подсудимым, чтобы тот не дай бог не заподозрил, будто в зале находится человек, который может спасти его, и не послал ему отчаянный сигнал – мольбу о помощи. Но посмотрев на парня раза два-три, Гейбриэл понял, что бояться нечего. Одинокий страдалец никого не видел, и все ему были безразличны, кроме себя самого. Это был лишь ошеломленный, растерянный и испуганный молодой человек, чей взгляд был обращен внутрь, в какой-то свой личный ад. Он напоминал попавшего в западню зверька, утратившего надежду и способность бороться.
Судья был пухлый, краснолицый, с многочисленными подбородками, утопавшими в воротнике. Его маленькие ладони покоились на столе, за исключением тех моментов, когда он делал записи. Адвокат замолкал, а после паузы продолжал медленнее, словно не хотел торопить судью, и глядел на него как озабоченный отец, что-то втолковывающий своему не слишком сообразительному сыну.
Но Гейбриэл знал, в чьих руках власть. Это пухлые руки судьи, которые он невинно складывал на столе, как ребенок в молитве, крепко держали человеческую жизнь. В зале суда находился лишь один человек, обладавший большей властью, чем эта фигура с алой лентой через плечо, сидевшая на возвышении под гербом. И это был он, Гейбриэл. Осознание этого, внезапно нахлынув на него, вызвало приступ ликования, одновременно пьянящий и умиротворяющий. Он злорадно тешился этим знанием. Ощущение было новым и невероятно сладким.
Гейбриэл окинул взглядом серьезные настороженные лица и подумал: интересно, как изменится их выражение, если он вдруг встанет и выдаст то, что знает? Произнесет это твердо и уверенно. Его ничто не испугает. Он скажет: «Ваша честь, обвиняемый невиновен. Он действительно стучал в дверь, а потом ушел. Я, Гейбриэл, видел это».
И что случится потом? Этого он не представлял. Может, судья объявит перерыв, все соберутся в его кабинете, чтобы без публики выслушать показания? Или Гейбриэла сразу вызовут на свидетельское место? Ясно одно – никакой суеты, никакой истерии не возникнет.
Но предположим, что судья просто прикажет вывести Гейбриэла из зала. Допустим, будет слишком потрясен, чтобы осознать то, что он скажет. Гейбриэл вообразил, как судья в раздражении наклоняется вперед, приложив ладонь к уху, а полицейские уже медленно приближаются, чтобы вывести из зала нарушителя порядка. Конечно же, в этой спокойной стерильной атмосфере, где само правосудие кажется академической процедурой, голос правды будет воспринят как вторжение вульгарности. Никто ему не поверит. Никто не станет его слушать. Они обустроили эту продуманную сцену, чтобы доиграть свою драму до конца. И не поблагодарят Гейбриэла за то, что он испортил им спектакль. Время, когда еще не поздно было заговорить, миновало.
Даже если Гейбриэлу и поверят, никто не отдаст ему должного за то, что он высунулся. Его будут осуждать за то, что он слишком поздно спохватился и позволил подвести невинного человека так близко к виселице. Это если Спеллер действительно невиновен. А кто знает это наверняка? Может, он постучал в дверь и ушел только для того, чтобы вернуться, проникнуть в квартиру и убить. Он, Гейбриэл, не стоял после его ухода у окна и не видел дальнейшего развития событий. Его жертва может оказаться напрасной.
Он так и слышал язвительные официальные голоса: «Как можно доверять этому Гейбриэлу, который отложил свое признание на последнюю минуту? Трус проклятый. Какие еще непристойные книги ты прочитал за последнее время?» Его выставят из конторы Бутмана, и ему даже не будет дано утешения в виде общественного признания.
Да, он станет новостью номер один в газетах. Можно вообразить эти заголовки: «Взрывная сенсация в Олд-Бейли», «Мужчина предоставляет алиби обвиняемому»… Только вот никакое это не алиби. Что оно доказывает? Гейбриэла сочтут нарушителем общественного порядка, жалким соглядатаем, слишком трусливым, чтобы сразу пойти в полицию. А Дэниса Спеллера все равно повесят.
Избавившись от сомнений и решив ничего не предпринимать, Гейбриэл начал получать едва ли не удовольствие от происходящего. В конце концов, не каждый день выпадает возможность наблюдать за британским правосудием в действии. Он слушал, мысленно отмечая и оценивая отдельные моменты. Обвинение разворачивало перед судом впечатляющее дело. Гейбриэлу нравился представитель обвинения. Этот человек с высоким лбом, орлиным носом и умным худощавым лицом выглядел гораздо внушительнее, чем судья. Именно таким и должен быть прокурор. Он излагал позицию обвинения бесстрастно, почти бездушно. Но Гейбриэл знал, что именно так и работает закон. Прокурор не должен стараться убедить. Его задача – честно и добросовестно представить дело суду.
Вскоре он начал вызывать свидетелей. Миссис Бренда Кили, жена квартиросъемщика. Блондинка, одета со вкусом, типичная потаскушка, хотя Гейбриэл никогда ни одной не видел. Тем не менее он считал, что ему хорошо знаком данный тип женщин. Он представил, что́ сказала бы о ней его мать. Всем понятно, что́ ее интересует. И, судя по ее виду, она себе в этом тоже не отказывает. Расфуфырилась как на свадьбу. Шлюха.
Всхлипывая в платок и отвечая на вопросы обвинителя так тихо, что судья вынужден был попросить ее говорить громче, миссис Кили сообщила: да, она согласилась предоставлять свою квартиру Эйлин на пятничные вечера. Они с мужем каждую пятницу ездят в Саутенд навестить его родителей. Они всегда отправлялись в путь, как только муж закрывал магазин. Нет, он ничего не знал об их договоренности с подругой. Она дала миссис Морризи запасной ключ, не посоветовавшись с ним. Насколько ей известно, других запасных ключей нет. Почему она это сделала? Ей было жаль Эйлин. И та очень просила. Она не считает, что у супругов Морризи был счастливый брак.
В этом месте судья перебил ее, попросив придерживаться вопросов обвинителя. Она повернулась к нему:
– Я просто пыталась помочь Эйлин.
Потом прокурор предъявил в качестве улики письмо. Его передали всхлипывавшей на свидетельском месте женщине, и та признала, что оно было написано миссис Морризи и адресовано ей. Секретарь суда медленно забрал письмо и торжественно отнес прокурору, который зачитал его вслух:
– «Дорогая Бренда, мы все же договорились встретиться у тебя на квартире в пятницу. Я подумала, что нужно сообщить тебе об этом на тот случай, если у вас с Тэдом изменились планы. Джордж начинает что-то подозревать, и мне надо подумать о детях. Я ведь всегда знала, что когда-нибудь это закончится. Спасибо за то, что ты такая верная подруга. Эйлин».
Размеренный, аристократический голос смолк. Глядя на присяжных, чья ложа располагалась напротив, прокурор медленно опустил письмо на стол. Судья склонил голову и снова что-то записал. После этого свидетельницу отпустили.
Так оно и пошло. Следующим вызвали продавца газет, чей киоск находился в конце Маултон-стрит. Тот вспомнил, что Спеллер покупал у него «Ивнинг стандард» около восьми часов. Под мышкой у него была бутылка вина, и выглядел он бодро. Да, он не сомневается, что покупателем был именно обвиняемый.
Вскоре свидетельское место заняла жена владельца паба «Рассвет» на углу Маултон и Хай-стрит, которая подтвердила, что подавала обвиняемому виски незадолго до половины девятого. В пабе тот задержался недолго – ровно столько, сколько нужно, чтобы выпить виски. Выглядел расстроенным. Да, она совершенно уверена, что это был обвиняемый.
Несколько посетителей, сидевших тогда в пабе, подтвердили ее показания. Гейбриэл никак не мог взять в толк, зачем нужно было их вызывать, пока не сообразил, что Спеллер отрицал, будто заходил в паб, потому что ему хотелось выпить.
После этого для дачи показаний вызвали Джорджа Эдварда Морризи, представившегося служащим агентства недвижимости, – мужчину с вытянутым лицом, узкими бедрами и негнущейся спиной, одетого в свой, видимо, лучший синий костюм. Он заявил, что брак его был счастливым, он ничего не знал и не подозревал. Жена говорила ему, что вечерами по пятницам посещает курсы по изготовлению керамики. В зале раздалось хихиканье. Судья нахмурился.
Отвечая на вопрос обвинителя, Морризи сообщил, что сам проводил эти вечера дома, присматривая за детьми. Они пока еще слишком малы, чтобы оставлять их одних. Да, тот вечер, когда убили его жену, он тоже провел дома. Ее смерть для него – большое горе. А связь жены с обвиняемым – страшный удар. Слово «связь» Морризи произнес с отвращением, словно оно было горьким на вкус. Нет, обвиняемого он никогда в жизни не видел.
Были представлены медицинские доказательства – гадкие, специфические, но, к счастью, краткие и милосердно изложенные сугубо научным языком. Потерпевшая была изнасилована и получила три колотых раны в область яремной вены. Вызывали также хозяина мясной лавки, где работал обвиняемый, тот поведал невнятную и ничем не подтвержденную историю о пропаже обвалочного ножа. Хозяйка квартиры, которую снимал обвиняемый, подтвердила, что в ночь убийства он вернулся домой расстроенным и на следующий день не пошел на работу. Некоторые ниточки были тонкими. Какие-то – вроде показаний мясника – ничего не стоили даже в глазах обвинения. Однако все вместе они сплетались в веревку, достаточно крепкую, чтобы выдержать вес повешенного.
Адвокат Спеллера старался изо всех сил, но у него изначально был вид человека, знающего, что он обречен на поражение. Адвокат вызывал свидетелей, те подтверждали, что Спеллер был славным хорошим малым, преданным в дружбе, заботливым сыном и братом. Присяжные верили им. Верили они и тому, что он убил любовницу. Слово предоставили обвиняемому. Спеллер говорил неубедительно и косноязычно. Если бы парень выказал хоть какое-то сочувствие по отношению к убитой женщине, подумал Гейбриэл, ему это, может, и зачлось бы. Но тот был слишком поглощен мыслями об опасности, грозившей ему самому, чтобы думать о ком-либо еще. Совершенный страх изгоняет любовь, подумал Гейбриэл.
В своем напутственном слове судья с тщательной беспристрастностью подытожил результаты судебного следствия, объяснил присяжным реальную цену косвенных доказательств, а также растолковал смысл выражения «разумные сомнения». Жюри выслушало его с почтительной сосредоточенностью. Невозможно было догадаться, что происходит за этой дюжиной пар одинаково внимательных глаз. Отсутствовали присяжные недолго.
Через сорок минут после объявления перерыва в заседании они вернулись. Обвиняемого тоже привели обратно, судья задал требуемые формальные вопросы. На вопрос, виновен ли обвиняемый, старшина присяжных четко и громко дал ожидаемый ответ: «Виновен, Ваша честь». Никого это не удивило.
Судья объяснил Спеллеру, что он признан виновным в безжалостном убийстве женщины, любившей его. Тот с напряженным пепельно-серым лицом смотрел на судью широко открытыми глазами и, кажется, почти не слышал его. Приговор прозвучал вдвойне ужасно от того, что был произнесен беспристрастным судейским тоном.
Гейбриэл с интересом посмотрел на черную судейскую шапку и с удивлением обнаружил, что это лишь квадрат какой-то черной ткани на тулье, нелепо торчащий поверх судейского парика. Судья поблагодарил присяжных и собрал со стола бумаги, как бизнесмен в конце напряженного рабочего дня. Присутствующие встали. Осужденного увели. Все закончилось.
На работе у Гейбриэла суд не вызвал особых дискуссий. Никто не знал, что Гейбриэл присутствовал на нем. Взятый им на один день «отпуск по личным обстоятельствам» восприняли без интереса, как любое его предыдущее отсутствие. Он держался среди сотрудников обособленно и был слишком непопулярен, чтобы разделять с ним офисные сплетни. Затворник своей пыльной плохо освещенной комнаты, изолированной рядами канцелярских шкафов, он являлся объектом легкой неприязни или в лучшем случае жалостливой терпимости. Кабинет Гейбриэла никогда не становился центром уютных посиделок. Но мнение одного из руководителей фирмы он однажды все-таки услышал.
После суда мистер Бутман с газетой в руке вошел в канцелярию, когда Гейбриэл разбирал там утреннюю почту, и произнес:
– Ну, кажется, с нашей местной неприятностью покончено. Очевидно, парня повесят. Это хорошо. Судя по всему, это была грязная история тайной страсти и обычной глупости. Заурядное убийство.
Никто ему не ответил. Сотрудники постояли молча, а потом вернулись к работе. Вероятно, они сочли, что сказать тут больше нечего.
Вскоре после суда Гейбриэлу начал сниться сон. Он «посещал» его раза три в неделю, и это всегда был один и тот же сон. Под кроваво-красным солнцем Гейбриэл с трудом брел через пустыню, ему нужно было добраться до отдаленной крепости. Иногда он отчетливо видел ее, но никогда не мог к ней приблизиться. Во внутреннем дворе крепости теснился народ – молчаливая толпа людей в черном, лицами обращенных к возвышавшемуся в центре помосту. На нем стояла виселица. Это было на удивление изящное сооружение с двумя прочными столбами по краям и чуть изогнутой перекладиной, с которой свисала петля.
Люди, как и виселица, были из другой эпохи. Это была викторианская толпа: женщины в шалях и капорах, мужчины в цилиндрах или котелках с узкими полями. Среди них Гейбриэл видел свою мать, ее худое лицо просвечивало сквозь вдовью вуаль. Внезапно она начинала плакать, и лицо постепенно менялось, превращаясь в лицо женщины, плакавшей на суде. Гейбриэлу отчаянно хотелось добраться до нее, утешить, но с каждым шагом он лишь глубже увязал в песке.
Потом на помосте тоже появлялись люди. Один из них, в цилиндре, сюртуке, с бородой и усами, был начальником тюрьмы. Он имел вид викторианского джентльмена, но лицо над пышной бородой принадлежало мистеру Бутману. Рядом с ним стоял капеллан в рясе, по бокам – два тюремщика в темных куртках, застегнутых до самого подбородка.
А под петлей – осужденный. Он в бриджах и расстегнутой на груди рубахе, у него белая и нежная шея, как у женщины. Может, это та самая шея, она выглядела такой тонкой. Осужденный вперил взгляд поверх пространства пустыни прямо в Гейбриэла, но в этом взгляде нет отчаянной мольбы, лишь глубокая печаль. И на сей раз Гейбриэл знает, что должен спасти его, добраться до места вовремя.
Но песок засасывает его ноющие щиколотки, и хоть он кричит: «Я иду, иду, иду!», ветер, словно жар из доменной печи, выхватывает слова из его пересохшего горла и относит в сторону. Согбенная спина покрыта волдырями. На нем нет пиджака. Почему-то, совершенно иррационально, Гейбриэла охватывает беспокойство от того, что пиджак пропал, с ним что-то случилось, – надо не забыть его найти.
Когда он, пошатываясь, на заплетающихся ногах, начинал все же двигаться, крепость мерцала впереди сквозь раскаленное марево. А потом отдалялась, тускнея и уменьшаясь в размерах, пока наконец не превращалась в туманное пятно между далекими песчаными барханами. Гейбриэл слышал пронзительный отчаянный крик, доносившийся из внутреннего двора крепости, и тут, проснувшись, понимал, что кричал он сам, и горячая влага на его лбу была по́том, а не кровью.
В относительном утреннем здравомыслии он анализировал свой сон и сознавал, что увиденное в нем было сюжетом, навеянным картинкой из викторианской газеты, которую он однажды рассматривал в витрине букинистического магазина. На ней изображалась казнь Уильяма Кордера, убившего Марию Мартен в Красном амбаре. Воспоминание успокаивало его. Значит он, по крайней мере, еще не утратил связи со здравым осязаемым миром.
Однако все это угнетало Гейбриэла. Пора было проанализировать свою проблему. Он всегда отличался разумностью, большей, нежели требовала работа. Именно за это остальные служащие недолюбливали Гейбриэла. Настало время применить свой разум. Итак, что конкретно его тревожит? Была убита женщина. Кто в этом виноват? Разве ответственность за это не лежит на нескольких людях?
Например, на блондинке-потаскушке, предоставлявшей им квартиру. На муже, которого оказалось легко обмануть. На парне, который соблазнил ее и заставил забыть о своем долге перед мужем и детьми. На самой жертве – да, особенно на ней. Ей было недостаточно одного мужчины. Расплата за грех – смерть. Что ж, теперь она расплатилась сполна. Гейбриэл снова вспомнил тот смутный силуэт за занавесками спальни, ее руки, когда она притягивала голову Спеллера к своей груди. Мерзость. Распутство. Непотребство. Вертевшиеся в голове слова, казалось, пачкали мозг. Что ж, Морризи и ее любовник получили по заслугам. Он оказался прав: оба они должны были заплатить за это. И он, Эрнест Гейбриэл, не имеет к этому никакого отношения. Чистой случайностью было то, что он заметил их из окна пятого этажа, как и то, что он видел, как Спеллер постучал в дверь, а потом ушел.
Правосудие свершилось. Во время процесса над Спеллером он своими глазами наблюдал величие и красоту непререкаемой справедливости. И он, Гейбриэл, являлся ее частицей. Если бы он тогда дал показания, вероятно, прелюбодеяние сошло бы им с рук. Он свой долг выполнил. Устоял перед соблазном все рассказать.
Именно в таком настроении Гейбриэл вместе с небольшой молчаливой группой людей стоял перед входом в тюрьму в утро казни Спеллера. Ровно в восемь, с первым ударом часов, он, как и остальные, обнажил голову. Глядя в высокое небо над тюремными стенами, он снова испытал приятное возбуждение от сознания собственной силы и власти. Это от его имени, по его, Эрнеста Гейбриэла, воле, безымянный палач там, за стеной, выполняет свою страшную работу…
Но все это случилось шестнадцать лет назад. Через четыре месяца после суда фирма, расширявшаяся и нуждавшаяся в более престижном помещении, переехала из Кэмден-тауна на север Лондона. Гейбриэл перебрался вместе с ней. Теперь он был одним из немногих сотрудников, еще помнивших старое здание. Служащие в наше время меняют работу слишком часто; нет больше смысла хранить лояльность по отношению к фирме.
Когда Гейбриэл в конце года уйдет на пенсию, от старых времен, прошедших в Кэмден-тауне, останутся лишь мистер Бутман и вахтер. Шестнадцать лет. Шестнадцать лет на одном рабочем месте, в одной и той же однокомнатной квартире, в одной и той же атмосфере сдержанной неприязни со стороны коллег. Но у него был свой миг могущества. И он вспоминал его теперь, оглядывая маленькую убогую гостиную с отслоившимися обоями и грязными досками пола. Шестнадцать лет назад она выглядела по-другому.
Гейбриэл припомнил, где стоял диван, на котором умерла Морризи. Припомнил он и кое-что еще – как колотилось у него сердце, когда он шел через асфальтированный дворик; как постучал; как проскользнул через полуоткрытую дверь, прежде чем женщина успела понять, что это не ее любовник; он припомнил ее обнаженную фигуру, трусливо пятящуюся назад, в гостиную; тонкую белую шею; удар канцелярским шилом, которое вошло в плоть легко, как в мягкую резину. Сталь пронзила шею гладко и нежно.
И еще кое-что он с ней сделал. Но этого лучше не вспоминать. А потом унес шило обратно на работу и держал его в туалете под краном до тех пор, пока на нем не осталось ни пятнышка крови. Затем положил его на место, в ящик стола, рядом с полудюжиной таких же. Теперь даже он сам не мог отличить то шило от остальных.
Все оказалось так просто. Когда Гейбриэл вытаскивал шило, кровь хлынула из раны, но ею запачкался только обшлаг его рукава. Вернувшись в офис, он сжег пиджак в топке. Гейбриэл помнил ощущение жара, пыхнувшего ему в лицо, когда пиджак полетел в огонь, и рассыпавшиеся крупинки золы, словно песок под ногами.
От тех событий не осталось ничего, кроме ключа от квартиры. Тогда он лежал на столе в гостиной, и Гейбриэл забрал его с собой. Сейчас он вытащил его из кармана и сравнил с ключом, выданным ему женщиной – агентом по недвижимости, положив оба на ладонь рядом. Да, они были идентичны. Хозяева сделали другой ключ, но не потрудились сменить замок.
Гейбриэл смотрел на ключ, пытаясь вызвать возбуждение тех недель, когда он был и судьей, и палачом, но не чувствовал ничего. Все это случилось так давно. Тогда ему было пятьдесят, теперь – шестьдесят шесть. Слишком поздно для эмоций. А потом он вспомнил слова мистера Бутмана. В конце концов, то было и впрямь заурядное убийство.
В понедельник утром девушка из агентства недвижимости, вынув корреспонденцию из почтового ящика, зашла к управляющему.
– Странно! – воскликнула она. – Тот старик, который осматривал квартиру в Кэдмен-тауне, вернул другой ключ. На этом нет нашей бирки. Может, он ее оторвал? Какая наглость! Но зачем он это сделал?
Она шлепнула на стол управляющего стопку писем и протянула ему ключ. Управляющий безразлично взглянул на него.
– Но ведь ключ тот, тем более, что другого у нас и не было. Может, бирка оторвалась, и он обронил ее. Привязывайте их покрепче.
– Но я привязала крепко! – возразила девушка.
Управляющий поморщился:
– Тогда привяжите другую, повесьте ключ на доску и ради бога не приставайте ко мне с пустяками.
Она хотела возразить, но лишь пожала плечами, вспомнив, что он всегда немного странно относился к этой квартире в Кэдмен-тауне.
– Ладно, мистер Морризи, – сказала она.