Жертва

Разумеется, вы знаете принцессу Илсу Манчелли. Я имею в виду, что вы не могли не видеть ее на кино– и телеэкране или на фотографиях в газетах: вот она прибывает в какой-нибудь аэропорт со своим последним мужем, вот отдыхает на их яхте, вот, увешанная драгоценностями, присутствует на премьере, гала-концерте – в общем, на любом светском мероприятии, где богатые и успешные обязаны появляться. Даже если вы, подобно мне, испытываете лишь усталое презрение к тому, что, кажется, называют наднациональной элитой, то, живя в современном мире, не могли не слышать об Илсе Манчелли. И не можете не знать хоть что-нибудь о ее прошлом. Короткая и не слишком успешная кинокарьера: даже ее красота, заставляющая сердце замирать, не сумела компенсировать скудость таланта. Последовательность браков: сначала замужество за режиссером, который снимал ее первый фильм и который ради нее разрушил свой брак, длившийся двадцать один год, потом – за техасским миллионером и наконец – за принцем.

Месяца два назад я увидел сентиментальную фотографию, на ней она была запечатлена с сыном двух дней от роду в римской частной лечебнице. Похоже, этому браку, освященному, как положено, богатством, титулом и материнством, предназначено стать ее последней авантюрой.

Мужа, предшествовавшего кинорежиссеру, заметьте, больше не упоминают. Вероятно, агент Илсы по связям со средствами массовой информации опасается, как бы факт насильственной смерти, тем более не раскрытой, не бросил тень на биографию Илсы и не запятнал лучезарный образ. Кровь и красота – на ранних стадиях ее карьеры никто не мог пройти мимо такой дешевой побочной сенсации. Теперь начальный период ее биографии, до замужества за кинорежиссером, видится весьма туманно, хотя подразумеваются скромное происхождение и трудовая юность, должным образом вознагражденная. Я – самая туманная часть этой туманности. Что бы вы ни знали или ни думали, будто знаете, об Илсе Манчелли, обо мне вы точно никогда не слышали. Механизм публичности предписывает мне быть безымянным, безликим, не упоминаемым, больше не существующим. Ирония заключается в том, что этот механизм прав: ни в каком значимом смысле я действительно не существую.

Я женился на ней, когда она была семнадцатилетней Элси Боуман. Я работал младшим библиотекарем в местном отделении библиотеки и был на пятнадцать лет старше ее – тридцатидвухлетний девственник, непризнанный ученый с тонкими чертами лица, начинающими редеть жидкими волосами, немного сутулый. Элси работала продавщицей в косметическом отделе магазина на Хай-стрит. Она и тогда была красива, но обладала тем нежным, неуверенным, безыскусным очарованием, которое отнюдь не предвещало ее сегодняшней лощеной зрелой красоты. Наша история вполне заурядна. Однажды вечером, когда я дежурил на выдаче, Элси пришла, чтобы вернуть книгу. Мы разговорились. Она попросила меня посоветовать, что ей взять для мамы. Я тянул время, разыскивая на полках подходящие любовные романы, попробовал заинтересовать ее своими любимыми книгами, расспросил о ней самой, о жизни и устремлениях. Элси оказалась единственной женщиной, с которой я смог говорить. Я был очарован ею и совершенно потерял голову.

В обеденный перерыв, быстро поев, я неизменно отправлялся в магазин и, спрятавшись за ближайшей колонной, наблюдал за ней. По сей день мое сердце заставляет замирать картина: она смазывает запястье духами и кладет обнаженную руку на прилавок, чтобы вероятный покупатель уловил аромат, проходя мимо. Элси была целиком поглощена своей работой, выражение серьезной занятости не сходило с ее лица. Я молча наблюдал за ней и чувствовал, как слезы затуманивают мне глаза.

То, что она согласилась выйти за меня замуж, было чудом. Ее мать (отца у нее не было) встретила сообщение о нашей свадьбе если и без энтузиазма, то смиренно, дав мне, однако, откровенно понять, что не считает меня такой уж находкой. Тем не менее у меня была хорошая работа, с кое-какими перспективами, я был степенный, надежный и имел характерный выговор выпускника классической школы, который, хоть она и притворялась, будто высмеивает его, повышал мой статус в ее глазах. А кроме всего прочего, для Элси любое замужество было лучше, чем никакого. Я смутно догадывался – когда давал себе труд подумать об Элси в связи с кем-нибудь, кроме себя самого, – что они с матерью не ладили.

Миссис Боуман решила, как она сама выразилась, произвести фурор. Хор пел в полном составе, и звонили во все колокола. Она сняла церковный зал и устроила там настоящее сидячее застолье на восемьдесят человек, неуместно пышное и при этом с плохой едой. Между приступами нервозности и несварения я замечал ухмылки официантов в коротких белых курточках, хихиканье подружек невесты, ее коллег по магазину, их веснушчатые руки, выпиравшие из трещавших по швам розовых таффетовых рукавов; здоровенных родственников-мужчин с красными физиономиями и бутоньерками из пионов и листьев волнистого папоротника, отпускавших непристойные шутки и больно хлопавших меня по спине. Произносились речи, лилось теплое шампанское. И посреди всего этого – Элси, моя Элси, словно белая роза.

Наверное, глупо было с моей стороны думать, будто я смогу удержать ее. Уже сам вид наших лиц, улыбающихся друг другу в зеркале ванной комнаты, должен был подсказать мне, что это ненадолго. Но я, несчастный, сам себя обманывавший дурак, даже представить не мог, что потеряю ее – разве что в случае собственной смерти. О том, что может умереть Элси, я и помыслить не смел. И тогда впервые в жизни я стал бояться за себя. Счастье сделало меня трусом. Мы переехали в новый дом, выбранный Элси, сидели на новых стульях, выбранных Элси, спали на утопающей в оборках кровати, выбранной Элси. Я был так счастлив, что мне казалось, будто я теперь в некой иной реальности, дышу другим воздухом, смотрю на самые обычные вещи как на новые создания. В любви человек не обязательно робок и покорен. Разве неразумно знать цену такой любви, как моя, и надеяться, что любимого человека любовь преображает так же сильно?

Элси сказала, что не готова завести детей, а без работы ей часто бывало тоскливо, поэтому она окончила краткосрочные курсы стенографии и машинописи при местном техническом колледже и нашла место стенографистки-машинистки в фирме «Коллингфорд и Мейджер». По крайней мере, начинала она с этой должности. А потом стала одним из секретарей мистера Родни Коллингфорда, затем его личным секретарем, позднее доверенным личным секретарем. В своем мечтательном любовном блаженстве я лишь краем сознания отмечал ее «карьерный рост»: сначала Элси лишь время от времени стенографировала под его диктовку в отсутствие секретарши, вскоре стала щеголять в подаренных им драгоценностях и наконец – делить с ним постель.

Он воплощал все то, чего не было у меня. Богатство (его отец сколотил себе состояние на производстве пластмасс сразу после войны и оставил фабрику сыну), грубую красоту того типа, какой нравится женщинам: смуглая кожа, крепкие мускулы, абсолютная самоуверенность. Гордился тем, что берет все, что хочет. Элси наверняка была одной из самых легких его добыч.

До сих пор не могу понять, почему Коллингфорд захотел жениться на ней. В то время я думал, что он не смог преодолеть искушение лишить жалкого, бедного, непривлекательного мужа награды, коей он не заслуживал ни видом своим, ни талантами. Я замечал такое за богатыми и успешными. Они не могут спокойно видеть незаслуженный успех. Половина удовольствия состояла для него в том, чтобы забрать Элси у меня. Отчасти именно поэтому я решил, что должен убить его. Но теперь я в этом не так уверен. Вероятно, я к нему несправедлив. Все могло быть и проще, и сложнее. Видите ли, она действительно была – и продолжает быть – такой красивой!

Сейчас я понимаю Элси лучше. Она была способна на доброту, отзывчивость, даже великодушие при условии, если получала то, что хотела. Когда мы поженились и еще года полтора после этого ей доставляли удовольствие наши интимные отношения. Ни ее эгоизм, ни любопытство не могли устоять против такой восхищенной, такой ошеломительной любви, как моя. Но Элси не считала, что брак – это навсегда. Наш брак являлся для нее первой и необходимой ступенькой на пути к той жизни, какой она желала и какую была намерена заиметь. Элси была добра ко мне, и в постели и вне ее, пока я был для нее тем, что она наметила для себя на определенном этапе. Но как только ей встретился некто лучше, моя нужда в ней, ревность, горечь и обида представились ей жестоким и преднамеренным нарушением ее основного права – права иметь то, чего она хочет. В конце концов, Элси пробыла со мной почти три года. Это было на два года больше того, на что я имел право рассчитывать. Так думала она. Так считал ее дорогой Родни. Когда мои коллеги в библиотеке узнали о нашем разводе, я по их глазам прочитал: они этого ждали.

А Элси не могла взять в толк, на что я обижаюсь. Родни с радостной готовностью признал себя виновной стороной. Разумеется, они не рассчитывали, что я поведу себя как джентльмен, сказала она мне, и заплачу за развод, но Родни сам об этом позаботится. И на алименты Элси тоже подавать не собиралась. У Родни денег более чем достаточно. В какой-то момент она даже была близка к тому, чтобы подкупить меня деньгами Родни, чтобы я отпустил ее, не поднимая шума. И тем не менее так ли просто все было? Какое-то время она любила меня или, по крайней мере, нуждалась во мне. Может, видела во мне отца, которого потеряла в пятилетнем возрасте?

Пока длился бракоразводный процесс, через который щедро оплаченные юристы легко провели меня, словно я был неприятной, но одноразовой помехой, от какой следовало избавиться как можно быстрее, оставаться в здравом уме мне помогала лишь мысль, что я убью Коллингфорда. Я знал, что не сумею дальше жить в мире, где он дышит тем же воздухом, что и я. Мой мозг ненасытно питался идеей о его смерти, смаковал ее и начал методично, с пугающим удовольствием планировать.

В преступлении успех зависит от того, насколько хорошо ты знаешь свою жертву, ее характер, распорядок дня, слабости, неизменные и саморазоблачительные привычки, составляющие стержень личности. Я очень многое знал о Родни Коллингфорде. Мне были известны факты, которыми Элси делилась в первые недели своей работы в его фирме, – сплетни из машинописного бюро. И более полные и интимные подробности, какие она нечаянно роняла в первые дни своей увлеченности им, когда ни предосторожность, ни деликатность не были способны скрыть ее одержимость новым боссом. Мне бы следовало уже тогда насторожиться. Кому незнакома эта потребность говорить об отсутствующем возлюбленном?

Так что же я знал о нем? Разумеется, то, что и остальные. Родни богат, ему тридцать лет, он большой любитель гольфа. Живет в нарочито роскошном псевдо-георгианском доме на берегу Темзы, который обслуживает целый штат приходящей, излишне высокооплачиваемой прислуги. У него есть прогулочный катер с каютой. Его рост – шесть с небольшим футов. Родни хороший бизнесмен, но имеет репутацию скупца. Он твердо привержен своим привычкам. В моем распоряжении был набор разрозненных, никак не связанных между собой сведений о Коллингфорде, иные из которых могли оказаться полезными, важными, но не всеми я мог воспользоваться.

Я знал – и это весьма удивительно, – что у него умелые руки и он любит мастерить что-нибудь из металла и дерева. Родни даже соорудил себе просторную и дорого оборудованную мастерскую в полуподвале дома и по четвергам проводил там вечера в одиночестве. Он был человеком привычки, и такая уступка творческому началу, пусть банальному и прозаическому, показалась мне интригующей, но я не позволил себе зацикливаться на этом. Меня в личности и привычках Родни интересовало лишь то, что могло иметь отношение к его смерти. Я никогда не думал о нем как о человеке. Он существовал для меня как объект ненависти. Родни Коллингфорд, моя жертва…

Сначала я принялся размышлять об орудии убийства. Пистолет представлялся мне самым надежным оружием, но я не знал, где его достать, и отдавал себе отчет в том, что не сумею ни зарядить его, ни выстрелить из него. Кроме того, я прочитал тогда много книг об убийствах и знал, что пистолет, каким бы хитроумным способом ты его ни раздобыл, легко отследить. Но было и еще кое-что. Пистолет бесконтактен и слишком безличен. А я желал физического контакта в момент смерти Родни. Хотел находиться достаточно близко, чтобы увидеть его предсмертный взгляд, исполненный ужаса и невозможности поверить в происходящее, чтобы он одновременно узнал меня и осознал свою смерть. Я мечтал вонзить нож ему в шею.

Я купил нож через два дня после развода. Не потому, что спешил убить Коллингфорда. Знал, что должен проявить терпение и выждать время, если не хочу попасться. Когда-нибудь, когда мы состаримся, я, вероятно, намеревался все рассказать Элси. Но отнюдь не собирался позволить поймать себя. Это должно было быть идеальное убийство. Следовательно, я не должен был спешить. Родни предстояло прожить еще целый год. Однако понимал: чем раньше куплю нож, тем труднее будет через двенадцать месяцев отследить мою покупку. Я не стал покупать его поблизости от того места, где жил, а отправился однажды воскресным утром поездом, а потом в автобусе в северо-восточный пригород и нашел неподалеку от Хай-стрит оживленный универсальный магазин со скобяным отделом, в витрине которого были выложены самые разнообразные ножи.

Лезвие того, какой я выбрал, имело шесть дюймов в длину, было сделано из закаленной стали и снабжено простой деревянной ручкой. Наверное, нож предназначался для разрезания линолеума. Его острое, как бритва, лезвие было для предосторожности защищено ножнами из плотного картона. Ручка легко и удобно легла в мою ладонь. Я отстоял небольшую очередь, и продавец, даже не взглянув на меня, принял деньги и отсчитал сдачу.

Но самое большое удовольствие доставил мне второй этап плана. Я намеревался запугать Коллингфорда и заставить страдать. Хотел, чтобы он знал: его ждет смерть. Мне было недостаточно, чтобы Родни понял это в последнее мгновение перед тем, как я всажу в него нож. Две секунды агонии, сколь угодно ужасной, не были бы равноценным возмездием за то, что он со мной сделал. Я желал, чтобы Родни отдавал себе отчет в неизбежности смерти со все возрастающей обреченностью, и каждое утро спрашивал себя: не сегодня ли его последний день. А если это сделает его осмотрительным, заставит постоянно быть начеку? Ходить с оружием у нас в стране запрещено. И вести дела, имея при себе ни на шаг не отходящего телохранителя, тоже невозможно. Как и подкупить полицию, чтобы она в течение всего дня не спускала с него глаз. К тому же Родни не захочет прослыть трусом. Я предполагал, что ему и дальше придется жить с показным спокойствием, делая вид, будто все эти угрозы нереальны и нелепы и над ними можно лишь потешаться в компании приятелей-выпивох. Он был как раз из тех, кто смеется над опасностью. Но полной уверенности у Родни не будет никогда. И в конце концов нервы у него сдадут. Элси перестанет узнавать мужчину, за которого выходила замуж.

Проще всего было бы воспользоваться телефоном, но я понимал, что это неразумно. Звонки легко отследить; Родни может отказаться разговаривать со мной, и я не был уверен, что сумею сильно изменить голос. Значит, напоминания о смертном приговоре ему нужно посылать по почте. Разумеется, я не мог писать записки и подписывать конверты сам. Изучение науки убийства доказало мне, как трудно изменить почерк до неузнаваемости, а вырезание букв из газет и наклеивание их на бумагу представлялось слишком грязной работой, отнимающей много времени, к тому же ее неудобно выполнять в перчатках. Знал я и то, что было бы опасно пользоваться собственной портативной пишущей машинкой или пишущими машинками в библиотеке. Эксперты могли идентифицировать шрифт.

И тогда я нашел решение. Начал проводить субботы, а иногда и свободные полдня по будням, в походах по лондонским магазинам, где продавали подержанные машинки. Уверен, вам знакомы подобные магазины: множество разнообразных машинок разных лет выпуска: допотопные, относительно новые выставлены там на столах, и потенциальный покупатель может их опробовать.

Есть и новые машинки, достоинства которых хозяин демонстрирует сам, он же готов обсудить и условия сдачи их напрокат. Посетители бесцельно бродят по залу, рассматривая машинки и останавливаясь, чтобы напечатать какой-нибудь пробный текст. Для этой цели в каждую был заранее вставлен лист грубой бумаги. Разумеется, я не пользовался этими бумажными обрезками. Я приходил со своей бумагой – самого распространенного типа, какой продается во всех канцелярских магазинах и книжных киосках на любом вокзале. Запасался такой бумагой и конвертами раз в два месяца, никогда не покупая их в одном и том же месте. Перед их использованием я всегда надевал тонкие перчатки, которые стягивал сразу же, как только заканчивал печатать. Если кто-нибудь ошивался рядом, я писал обычную сентиментальную чепуху насчет рыжей плутовки-лисы или добрых людей, приходящих на помощь. Но если вокруг никого не было, я печатал совершенно другое.

«Коллингфорд, это первое послание. Отныне ты будешь получать их регулярно, чтобы не забывал, что я собираюсь убить тебя».

«Ты от меня не уйдешь, Коллингфорд. И не трудись извещать полицию. Она тебе не поможет».

«Я все ближе, Коллингфорд. Ты уже составил завещание?»

«Осталось недолго, Коллингфорд. Каково это – жить под смертным приговором?»

Предупреждения эти не назовешь изящными. Будучи библиотекарем, я мог бы найти цитаты, которые прибавили бы оттенок индивидуальности и стиля, вероятно, даже сардонической иронии этим прямолинейным приговорам. Но я не рисковал привносить в них оригинальность. Эти записки должны были быть простыми, какие мог бы послать ему кто угодно – рабочий, конкурент, муж-рогоносец.

Порой у меня выдавались удачные дни. Магазин оказывался большим, с богатым ассортиментом и почти пустующим. Я имел возможность переходить от одной машинки к другой и уходил чуть ли не с дюжиной записок и конвертов, готовых к отправке. Я всегда носил с собой сложенную газету, в нее прятал бумагу и конверты. Туда можно было быстро сунуть маленькую стопку готовых посланий.

Изготовлять подобные записки стало для меня второй работой, к тому же я открыл для себя интересные районы Лондона и магазины. Данная часть плана, повторяю, доставила мне особое удовольствие. Коллингфорд должен был получать по два письма в неделю: одно – отправленное в воскресенье, другое – в четверг. Я хотел, чтобы каждый понедельник и каждую пятницу он являлся на работу со страхом и находил на полу просунутый почтальоном в щель для писем знакомый конверт. Чтобы поверил: угроза реальна. И почему бы ему не поверить? Как могли сила моей ненависти и решимость не передаться через бумагу и машинописные буквы непосредственно в его постепенно сознающий опасность мозг?

Мне нужно было держать свою жертву под постоянным наблюдением. И это оказалось нетрудно – мы жили в одном городе, хотя и в разных мирах. Родни был общительным и любил крепко выпить; моя нога никогда не ступала ни в какой паб, а в заведении такого типа, завсегдатаем которых был он, я бы чувствовал себя не в своей тарелке. Но время от времени я видел Родни в городе. Обычно наблюдал за ним, когда он парковал свой «Ягуар», и прежде чем запереть дверцу, украдкой бросал быстрый взгляд налево, потом направо. Казалось мне это или он действительно постарел, и его самоуверенность иссякла?

Однажды воскресным утром, ранней весной я увидел, как Родни ведет свой катер через Теддингтонский шлюз. Элси – я знал, что, выйдя за него замуж, она сменила имя, – в белом брючном костюме, с развевающимися волосами, схваченными красным шарфом, – находилась с ним. Похоже, они собирались устроить пикник на воде: я заметил еще двоих мужчин и двух девушек и расслышал визгливый женский смех. Быстро развернувшись, я смущенно зашагал прочь, будто был в чем-то виновен. Но успел взглянуть на лицо Коллингфорда. На сей раз ошибки быть не могло. Серым и напряженным его лицо было отнюдь не из-за того, что ему приходилось заниматься скучным и утомительным делом: вести катер через шлюз, стараясь не поцарапать его.

Третья часть моего плана заключалась в переезде. Мне не было жаль покидать старый дом. Женский, мещанский, пахнувший свежей краской, с новой претенциозной мебелью, которую выбрала Элси, он был ее домом, не моим. Запах Элси еще витал в шкафах и исходил от подушек. В этой чуждой мне обстановке я познал величайшее счастье, какого мне уже больше не видать. Но теперь я нервно бродил из одной опустевшей комнаты в другую, мечтая поскорее уехать.

Потребовалось четыре месяца, чтобы найти такой дом, какой мне нужен. Он должен находиться на берегу реки или как минимум очень близко к ней, в двух-трех милях вверх по течению от дома Коллингфорда, быть небольшим и достаточно дешевым. Деньги особой проблемы не представляли. Это было время, когда цены на дома росли, и свой современный дом я продал дороже, чем купил. Я легко мог бы получить ссуду, если не запрашивать слишком много, но, имея в виду то, что я задумал, предпочтительнее было заплатить наличными.

Мои доводы агентам по недвижимости представлялись вполне убедительными: для одинокого мужчины дом с тремя спальнями слишком велик; и даже если мои новые требования казались им несколько расплывчатыми и их раздражали невнятные причины, по которым я отвергал их предложения, они продолжали посылать мне разрешения на осмотр новых домов. Однажды в апреле я вдруг нашел именно то, что искал. Дом действительно располагался на берегу, от воды его отделяла лишь узкая пешеходная дорожка. Это была односпальная деревянная лачуга под черепичной крышей, стоявшая посреди маленького заброшенного участка подтопленной травы, с заросшими цветниками. Когда-то здесь имелся деревянный причал, но теперь от него сохранились тянувшиеся в заиленное дно две увитые водорослями опоры с болтающимися обрывками сгнившей веревки.

Краска на маленькой веранде давно облупилась. Обои с рисунком из вьющихся роз в гостиной покрылись пятнами и выцвели. От бывшего владельца остались два плетеных стула и полуразвалившийся стол. Кухня была убогой, плохо оборудованной. Повсюду виднелись следы упадка и разрушения. Летом, когда соседние коттеджи наполнялись отпускниками и любителями пикников, здесь, конечно же, становилось веселее. Но в октябре, когда я намеревался убить Коллингфорда, округа была такой же пустой и изолированной, как заброшенный морг. Я купил домишко, заплатив наличными. Мне даже удалось сбить цену на двести фунтов.

Тем летом я был почти счастлив. Должным образом выполнял свою работу в библиотеке. Жил в лачуге один, заботясь о себе сам, как до женитьбы. По вечерам смотрел телевизор. Изображения, мелькавшего перед глазами, я практически не видел, оно было лишь черно-белым фоном моих навязчивых кровожадных мыслей.

Я тренировался управляться с ножом, пока он не стал так же привычен для руки, как столовые приборы. Коллингфорд был на шесть дюймов выше меня, поэтому удар следовало направлять снизу вверх. Для этого нож нужно было держать по-другому, и я экспериментировал, стараясь найти наиболее удобный и эффективный захват рукоятки. Подвесив постельный валик на дверь спальни и отметив на нем нужную точку, я часами наносил по ней удары – разумеется, не протыкая валика, чтобы не затупить лезвие. Раз в неделю – в качестве особого удовольствия – натачивал его, делая режущую кромку еще острее.

Через два дня после переезда я купил темно-синий спортивный костюм безо всяких нашивок и пару легких кроссовок. Все лето по вечерам я совершал пробежки по пешеходной дорожке вдоль реки. Владельцы соседних коттеджей – когда находились дома, что случалось нечасто, – привыкли к звуку телевизора за задернутыми шторами и моей фигуре, бегущей мимо их окон. Я держался обособленно от всех, и так лето перетекло в осень. Ставни на всех окнах, кроме моих, плотно закрылись. Пешеходная дорожка покрылась опавшими и раскисшими листьями. Смеркалось теперь рано, летние виды и звуки на реке умерли. И вот наступил октябрь.

Смерть его пришлась на четверг, 17 октября, – годовщину окончательного решения о расторжении нашего брака. Это обязательно должен был быть четверг, поскольку этот вечер Родни Коллингфорд привычно проводил один в своей мастерской. По счастливой случайности годовщина выпала именно на данный день. Я знал, что он будет на месте. Почти год я каждый четверг в вечерних сумерках неслышно пробегал две с половиной мили по пешеходной дорожке, ненадолго останавливаясь, чтобы взглянуть на освещенные квадраты полуподвальных окон на фоне темной громады его дома.

Вечер был теплым. Весь день моросил дождь, но к заходу солнца небо прояснилось. Слабый серебристо-белый свет луны отбрасывал на реку дрожащую лунную дорожку. Пожелав коллегам хорошего вечера, я в обычное время ушел из библиотеки. В течение рабочего дня вел себя так же, как всегда: обособленно, без малейшего намека на внутреннее смятение, тщательно выполняя свою работу и разве что позволяя ироническое высказывание.

Вернувшись домой, я не был голоден, но заставил себя съесть омлет и выпить две чашки кофе. Потом надел плавки и повесил себе на шею пластиковый мешок с ножом. Поверх плавок натянул спортивный костюм и сунул в карман пару тонких резиновых перчаток. Примерно в четверть восьмого я вышел из дома и приступил к пробежке по пешеходной дорожке.

Приблизившись к намеченному заранее месту напротив дома Коллингфорда, я увидел, что все в порядке. Дом тонул в темноте, но окна мастерской были по обыкновению освещены. Я постоял, прислушиваясь, однако не уловил ни звука. Стих даже легкий ветерок, и желтеющие листья вязов, росших вдоль реки, висели неподвижно. Пешеходная дорожка была совершенно пуста. Я нырнул в тень кустарника, там, где деревья росли плотнее, и отыскал место, которое наметил заранее. Надел перчатки, стянул спортивный костюм, завернул в него кроссовки, и вскоре, внимательно поглядывая то налево, то направо, направился к реке.

Я точно знал, где должен войти в воду и выйти из нее. Берег здесь плавно изгибался, дно было твердым и относительно чистым. Вода обожгла холодом, но к этому я был готов – всю осень каждый вечер купался в ледяной воде, чтобы приучить организм к этому шоку, – и поплыл к противоположному берегу размеренным тихим брассом, почти не тревожа темную поверхность воды. Я старался держаться в стороне от лунной дорожки, но время от времени оказывался в ее серебристом сиянии и видел, как расходятся передо мной мои кисти в красных перчатках – словно они уже испачкались в крови.

На противоположном берегу я вылез из воды, воспользовавшись причалом Коллингфорда. Снова постоял, прислушиваясь. Ни звука, если не считать постоянных стонов реки и редкого одинокого крика ночной птицы.

Я тихо пошел по траве. У двери мастерской опять остановился: из-за нее доносился звук какого-то работающего станка. Я не знал, заперта ли дверь, но та открылась легко, стоило только повернуть ручку, и на меня хлынул яркий свет.

Я понимал, что нужно делать, и был совершенно спокоен. Мне потребовалось около четырех секунд. Вряд ли у Родни был шанс. Склонившись над токарным станком, он был поглощен своим занятием, и вид почти голого мужчины, решительно направляющегося к нему, ошеломил и буквально парализовал его. Но после первого шока Родни узнал меня. О, да! Он меня узнал.

Я выкинул руку из-за спины и ударил. Нож вошел так мягко, словно плоть Коллингфорда была из масла. Как я и ожидал, он зашатался и упал, и я, позволив себе расслабиться, упал сверху. Глаза у него остекленели, рот открылся, из раны потекла темная кровь. В пароксизме злобы я несколько раз повернул нож, наслаждаясь звуком рвущихся сухожилий. Потом я чуть-чуть подождал, спокойно сосчитал до пяти, поднялся с распростертого тела и, нагнувшись, внимательно рассмотрел его, прежде чем выдернуть нож. Когда же я его выдернул, из горла дугой ударил фонтан сладковато пахнущей крови. И еще одно, чего я не забуду никогда. Кровь должна быть красной, какой же еще? Но в тот момент струя показалась мне золотистой, и такой кровь будет в моем представлении теперь уже всегда.

Прежде чем выйти из мастерской, я проверил, нет ли на мне пятен крови, и вымыл руки холодной водой в умывальнике. Мои босые ноги не оставили следов на досках пола. Я тихо закрыл за собой дверь и еще постоял, прислушиваясь. По-прежнему – ни звука. Дом был пустым и темным.

Обратный путь был более утомительным, чем я мог представить. Казалось, река стала шире и я никогда не достигну берега. Хорошо, что я выбрал мелкое место с твердым дном: не уверен, что мне удалось бы выбраться на сушу через засасывающий ил и тину.

Застегивая «молнию» на куртке спортивного костюма, я сильно дрожал. Несколько драгоценных секунд ушло на то, чтобы зашнуровать кроссовки. Пробежав милю по дорожке вдоль берега, я набил мешок с ножом камнями и зашвырнул его на середину реки.

Я догадывался, что в поисках орудия убийства полицейские прочешут участок Темзы вблизи дома Родни, но всю реку они едва ли смогут обыскать. А даже если и обыщут, пластиковый мешок ничем не отличался от тысяч других таких же, и я был уверен, что нож никогда не приведет их ко мне.

Через полчаса я уже находился в своем доме. Телевизор оставил включенным, там как раз заканчивались новости. Я сварил себе какао и сел смотреть их. Мои тело и рассудок были опустошены, словно после любовного акта. Я не ощущал ничего, кроме усталости; но по мере того как мое заледеневшее тело возвращалось к жизни в тепле электрического камина, меня охватывало необыкновенное умиротворение…

Наверное, Родни Коллингфорд нажил себе кучу врагов. Ко мне полицейские пришли только недели через две. Их было двое: детектив-инспектор и сержант, оба в штатском. Говорил в основном сержант, другой полицейский просто сидел, посматривая через окно на реку, время от времени переводя взгляд холодных серых глаз с одного из нас на другого, – словно все это расследование им уже надоело.

Сержант начал с банальных замечаний насчет «нескольких вопросов». Я волновался, но это меня не тревожило – они понимали, что я буду нервничать. Сказал себе: что бы я ни делал, не нужно стараться выглядеть умным. И не надо много говорить. Я решил сказать им, что весь тот вечер смотрел телевизор, и не сомневался, что никто это не опровергнет. Никакие друзья зайти ко мне не могли. Что же касается коллег, то едва ли кто-нибудь из них вообще знал, где я живу. Телефона у меня не было, так что не было и причин опасаться, что чей-то звонок остался неотвеченным в течение тех решающих полутора часов.

В целом все оказалось проще, чем я ожидал. Только один раз я почувствовал себя в опасности риска – когда в разговор вдруг вмешался инспектор и хрипло спросил:

– Он ведь женился на вашей жене, не так ли? Можно сказать, увел ее у вас. Лакомый кусочек, судя по ее внешности. Вы не испытывали обиды? Или все прошло тихо-мирно, и у вас, старина, не осталось злобного чувства, как это бывает?

Очень раздражала его неуважительная интонация, но если он рассчитывал спровоцировать меня, то у него этого не получилось. Я ожидал данного вопроса и был готов к нему. Взглянув на свои руки и выждав несколько секунд, я произнес то, что заранее придумал:

– Мне хотелось убить Коллингфорда, когда жена впервые сообщила мне о нем. Но пришлось смириться. Видите ли, она уходила к деньгам. А если у тебя такая жена, что ж, рано или поздно она все равно уйдет. Так лучше раньше, чем когда семья уже будет полноценной. В общем, вовремя избавился, скатертью дорога. Я не говорю, разумеется, что именно так думал с самого начала. Но в конце концов – причем раньше, чем думал, – я пришел именно к такому выводу.

Это единственное, что я сказал об Элси тогда и когда-либо потом. Они приходили трижды, попросили разрешения обыскать мой дом, обыскали его, забрали три моих костюма, в том числе спортивный, на экспертизу, а через две недели вернули без комментариев. Я так и не узнал, что́ они подозревали и подозревали ли вообще. С каждым их новым визитом я говорил все меньше, ничего не менял в своих показаниях, никогда не позволял им спровоцировать меня на обсуждение моего брака или этого преступления в целом. Просто сидел и повторял одно и то же. И не испытывал страха. Я знал, что полицейские с помощью драги обследовали дно реки на довольно длинном отрезке, однако орудия убийства так и не нашли. И в конце концов сдались. У меня всегда было ощущение, что я занимаю у них место где-то внизу списка подозреваемых и их визиты ко мне – просто дань следственной рутине.

Элси пришла ко мне через три месяца – хорошо, что не раньше. Было бы подозрительно, если бы она явилась в мой дом, когда у меня сидели полицейские. Я не видел ее после смерти Коллингфорда. В местной и центральной печати появлялись фотографии Элси: хрупкая, в темных мехах и черной шляпе, на допросе; мужественно сдержанная в крематории; сидящая у себя в гостиной в дневном платье и жемчугах, с собакой мужа у ног – воплощение одиночества и печали. «Не представляю, кто мог это совершить, наверное, какой-нибудь псих. У Родни вообще не было врагов».

В библиотеке это ее заявление вызвало несколько язвительных комментариев. Один из младших библиотекарей заметил:

– Я слышал, что он оставил ей состояние. Ей повезло, что у нее нашлось алиби. Тот вечер она провела в Лондоне, в театре, где давали «Макбета». Иначе, судя по тому, что говорят о Коллингфорде, у людей могло бы возникнуть подозрение, что он подцепил маленькую вдовушку на свою голову.

Спохватившись, он смущенно взглянул на меня, сообразив, кто эта вдовушка.

Итак, Элси явилась в пятницу вечером. Она сама вела машину. Темно-зеленый «Сааб» подкатил к моим полуразвалившимся воротам. Элси вошла в гостиную, огляделась с презрительным недоумением, молча села в одно из плетеных кресел у камина, положила ногу на ногу, стала ласково поглаживать одну о другую – никогда прежде не видел, чтобы она так сидела, – и, подняв голову, посмотрела на меня. Я с холодным видом и пересохшим ртом стоял перед ее креслом, а когда заговорил, сам не узнал своего голоса:

– Значит, ты вернулась?

Элси уставилась на меня, не веря своим ушам, а потом расхохоталась:

– К тебе? Насовсем? Не будь идиотом, дорогой! Это просто визит. Да я бы и не отважилась вернуться – из страха, что ты воткнешь нож и мне в горло.

Лишившись дара речи, я глазел на нее, чувствуя, как кровь отливает у меня от лица. А потом услышал ее высокий, почти детский голос, который звучал едва ли не дружелюбно:

– Не волнуйся. Я никому ничего не скажу. Ты был прав насчет него, дорогой, совершенно прав. Родни вовсе не был таким милым, каким казался. А к тому же – скупердяй! Твоя скупость меня не слишком раздражала. В конце концов, ты не так уж много зарабатываешь. Но у него-то было полмиллиона! И при этом он был так скуп, что захотел, чтобы я продолжала работать у него секретарем даже после свадьбы. Ты только подумай, дорогой! Я должна была печатать его бесконечные письма! И я их печатала! Во всяком случае, все те, какие Родни посылал из дому. Каждое утро я должна была просматривать его почту, в том числе вскрывать те конверты, на которых стоял маленький секретный значок, означавший, что они – сугубо личные, как он говорил друзьям.

– Значит, все мои послания… – с трудом произнес я побелевшими губами.

– Родни их не видел, дорогой. Ну, мне не хотелось тревожить его. К тому же я знала, что они – от тебя. Ты всегда делал ошибку в слове «послание». Я это давно, еще до нашей свадьбы, заметила по твоим письмам к агентам по недвижимости и адвокатам. Меня это очень смешило, учитывая, что ты образованный человек, библиотекарь, а я работала лишь помощницей продавца в магазине.

– Так ты все это время знала! Ты знала, что́ должно случиться!

– Ну, я допускала, что это возможно. Но Родни и впрямь был чудовищем, дорогой. Ты даже представить не можешь. А теперь я получила полмиллиона! И разве не везение то, что у меня есть алиби? Я так и подумала, что ты, вероятно, придешь в тот четверг. А Родни не любил серьезных пьес.

Больше я никогда не видел Элси и не разговаривал с ней. Я по-прежнему обитал в домике, но после смерти Коллингфорда жизнь утратила для меня всякий смысл. Планировать его убийство было хотя бы интересно. Без Элси и без моей жертвы жить стало в общем-то незачем. А приблизительно через год после смерти Родни я начал видеть сон.

Я и сейчас его вижу. Обычно по понедельникам и пятницам. Словно проживаю все сначала: вот я бесшумно бегу по пешеходной дорожке через месиво опавших мокрых листьев; вот тихо переплываю реку; молча открываю дверь; замахиваюсь ножом, злобно поворачиваю его в ране; слышу животный звук рвущихся сухожилий, вижу фонтан золотистой крови. Только обратный путь отличается от того, что происходило в действительности. В моем сне река – не искупительный очищающий поток, мерцающий под лунным серпом, а вязкая, непроницаемая, медленно ползущая кровавая трясина, через которую я в панике стараюсь пробиться к неумолимо отдаляющемуся берегу.

Я понимаю, что означает этот сон. О том, что такое чувство вины с точки зрения психологии, я прочитал все. С тех пор как потерял Элси, я жил только книгами. Но это не помогает. Я уже не знаю, кто я. Знаю, кем когда-то был, – младшим библиотекарем нашей местной библиотеки, тихим, образованным, робким мужем Элси. А потом я убил Коллингфорда. Тот, кем я был, не мог бы этого сделать. Не таким он был человеком. Так кто же я теперь? Наверное, нет ничего удивительного в том, что библиотечный комитет деликатно предложил мне поискать менее напряженную работу. Менее напряженную, чем работа младшего библиотекаря? Но их нельзя за это винить. Никто не может выполнять свои обязанности эффективно и сосредоточиваться на работе, если не знает, кто он есть.

Иногда, сидя в пабе – а именно там я теперь, потеряв работу, провожу бо́льшую часть времени, – я заглядываю через чье-нибудь плечо в газету, вижу фотографию Элси и говорю:

– Это красавица Илса Манчелли. Я был ее первым мужем.

Я уже привык к тому, что люди стараются подальше отодвинуться от меня, вездесущего надоеды, как отводят взгляд, как нарочито сердечно вдруг звучат их голоса. Но порой, может, потому, что им повезло на скачках и они испытывают прилив щемящей жалости к несчастному замороченному придурку, посетители пододвигают бармену несколько монет и заказывают мне выпивку, перед тем как направиться к выходу.