Шесть недель его продержали отрезанным от внешнего мира в секретной клинике, где правительственные врачи ничем не смогли ему помочь. Светочувствительные клетки оказались выжжены почти полностью, сетчатка стала как сильно засвеченная фотопластинка. Через несколько недель Ньютон начал немного отличать свет от тьмы и, когда перед ним помещали большой темный предмет, мог подтвердить, что это действительно большой и темный предмет. Больше ничего – ни цветов, ни форм.

Как раз в это время он снова начал думать об Антее. Поначалу стали возвращаться разрозненные воспоминания – в основном о детстве. Он вспомнил некую игру вроде шахмат, которую так любил ребенком, – в нее играли прозрачными кубиками на круглой доске – и начал восстанавливать в памяти ее непростые правила, по которым бледно-зеленые кубики, выстроившись многоугольником, получали преимущество над серыми. Он припомнил музыкальные инструменты, на которых учился играть, прочитанные книги, особенно исторические, и то, как его детство автоматически завершилось браком, когда ему было тридцать два антейских года – или сорок пять земных. Он не выбирал жену самостоятельно, хотя такое не воспрещалось, но предоставил выбор семье. Брак был удачным и приятным. Меж ними не было страсти, но антейцам страсти вообще почти не свойственны. И теперь, слепой, в американской больнице, он понял, что думает о жене с большей теплотой, чем когда-либо прежде. Он скучал по ней и мечтал, чтобы она оказалась рядом. Иногда плакал.

Телевизор он теперь смотреть не мог, так что иногда слушал радио. Правительству, как выяснилось, не удалось скрыть его слепоту. Республиканцы успешно использовали эту историю в своей кампании. Происшедшее с Ньютоном они приводили как пример произвола и безответственности нынешней администрации.

После первой недели в больнице он уже не чувствовал враждебности к этим людям. Как можно обижаться на детей? Ван Брюг принес смущенные извинения: все это было ошибкой, он не знал, что специалистов ФБР не проинформировали об особенностях физиологии Ньютона. Тот понимал, конечно, что Ван Брюгу на самом деле плевать на его страдания; директора ЦРУ волнует лишь, что Ньютон скажет репортерам, какие имена назовет. Он устало заверил Ван Брюга, что не будет никого винить и назовет происшедшее несчастным случаем.

Через несколько дней Ван Брюг сообщил, что уничтожил запись. Мол, он с самого начала знал, что ей никто не поверит. Сочтут пленку фальшивкой или Ньютона сумасшедшим.

Ньютон спросил, верит ли он сам.

– Конечно, я верю, – тихо ответил Ван Брюг. – По меньшей мере шестеро знают об этой записи и верят ей. В том числе президент и госсекретарь. Но мы решили ее уничтожить.

– Почему?

– Ну, – холодно рассмеялся Ван Брюг, – помимо прочего, мы не хотим войти в историю в качестве самых больших придурков, когда-либо управлявших этой страной.

Ньютон опустил книгу, по которой практиковался в азбуке Брайля.

– Значит, я могу продолжить работы? В Кентукки?

– Возможно. Не знаю. Мы будем наблюдать за вами постоянно до конца ваших дней. Но если выиграют республиканцы, меня сместят… Не знаю.

Ньютон снова взял книгу. Впервые за многие недели его заинтересовало происходящее вокруг, но любопытство угасло так же быстро, как и появилось. Он мягко рассмеялся.

– Это занятно, – сказал он.

Когда сиделка вывела его из больницы, у входа ждала целая толпа. В ярком солнечном свете Ньютон различал силуэты, слышал взволнованные голоса. В толпе оставили проход (вероятно, людей сдерживали полисмены), и сиделка по этому коридору вела его к машине. Раздавались слабые аплодисменты. Дважды он споткнулся, но не упал. Сиделка умело его поддерживала; она будет с ним месяцы или годы, ровно столько, сколько он будет в ней нуждаться. Ее звали Ширли, и, насколько Ньютон мог судить, она была толстушкой.

Внезапно кто-то схватил его за руку, и Ньютон ощутил слабое пожатие. Перед ним стоял полный человек.

– Мы рады вашему возвращению, мистер Ньютон. – Голос Фарнсуорта.

– Спасибо, Оливер. – Он чувствовал огромную усталость. – Нам нужно кое-что обсудить.

– Да. Вас снимают телевизионщики, мистер Ньютон.

– Надо же, не знал. – Он огляделся, безуспешно пытаясь увидеть очертания камеры. – Где объектив?

– Справа от вас, – шепнул Фарнсуорт.

– Поверните меня к нему, пожалуйста. Кто-нибудь хочет меня о чем-нибудь спросить?

Голос, очевидно принадлежащий телевизионному комментатору, раздался рядом с его локтем:

– Мистер Ньютон, я Дуэйн Уайтли, телекомпания Си-би-эс. Не могли бы вы поделиться своими ощущениями? Каково вновь оказаться на свободе?

– Нет, – ответил Ньютон. – Пока не могу.

Комментатора его ответ, кажется, не смутил.

– Ваши планы на будущее? После всего, что вам пришлось пережить?

Ньютон наконец различил камеру и повернулся к ней, почти не думая о земной аудитории – и здесь, в Вашингтоне, и у телевизоров по всей стране. Он думал о других зрителях. Его губы тронула слабая улыбка. Кому он улыбается? Ученым на Антее? Своей жене?

– Как вы знаете, я работал над проектом по исследованию космоса. Моя компания планировала запустить в Солнечную систему аппарат, измерить излучение, которое прежде исключало возможность межпланетных путешествий. – Он замолчал, чтобы перевести дух, и понял, что у него болят голова и плечи. Возможно, за долгое время в постели он отчасти утратил привычку к земной гравитации. – В период заключения, которое ни в коей мере не было неприятным, у меня появилась возможность еще раз все обдумать.

– Да? – спросил комментатор, заполняя паузу.

– Да. – Он многозначительно, даже весело улыбнулся, повернувшись к объективу телекамеры, к родной планете. – Я решил, что наш проект был излишне смелым. Я намерен его свернуть.