Тринадцать месяцев спустя

После Рождества воздух в пристройке кажется спертым. На оставленных на столе листах бумаги я вижу мышиный помет, на пастельных карандашах – следы маленьких зубов. В дверные щели намело песка, он скрипит под ногами. Я закрываю дверь и возвращаюсь в дом.

Утром, в сером полумраке, я брожу по дому, пытаясь чем-то заняться в этом безвременье между Рождеством и Новым годом. Я изучила тут все настолько, что могу определить, где нахожусь, с закрытыми глазами. Вот здесь синее кресло, а это письменный стол, на нем стопка книг. Прикасаться к этим вещам все равно что к собственной коже. На монтаже, подаренном Тео, я каждый день рассматриваю только одну фотографию. Зато внимательно. Сегодня это маленькая Наоми в детской коляске. Она серьезно смотрит на цветущую черешню, очень красивую на фоне голубого неба. На фотографии видно, как она пытается потрогать ручкой тень от листьев внутри своей коляски.

Я скучаю по мальчикам и Майклу. Он не приезжает, говорит, что занят, а сам думает, что Тэд приехал на Рождество. Хотя знает, что мы разошлись. Он звонит каждый день, но только вечером. Наши отношения все еще тайна для его коллег. Что будет, если они узнают? Но я скучаю по нему, мое тело скучает по его телу. Неожиданно меня охватывает вожделение. Интересно, он догадывается об этом? И если да, то почему не приезжает? Есть ли в этом какой-то смысл?

Эд отправился в свой центр. Он собирается пробыть там еще несколько месяцев. О его дальнейших планах мне ничего не известно. Отношений со мной он больше не выяснял, но его слова больно меня задели, и я все время терзаюсь чувством вины. С Софи перед расставанием мы крепко обнялись.

Звонит Тео.

– Как это чудесно – вернуться домой. Думаю, я мог бы поселиться здесь навсегда.

Это глупо, но я чувствую что-то вроде ревности из-за того, что теперь своим домом он считает Нью-Йорк. На заднем плане слышен звон посуды и голос Сэма, напевающего что-то из «Кармен». Раньше нам бы пришлось долго привыкать к отношениям Тео и Сэма, а теперь все получилось на удивление легко и просто.

После разговора с Тео я снова иду в пристройку. Пытаюсь поработать. Вытаскиваю из ящика смятые тюбики с краской, задумчиво их рассматриваю. Французский ультрамарин, индийская красная киноварь, неаполитанский желтый – целая география цветов. Тео произнес слово «навсегда», но ничто не длится вечно. Ему еще предстоит это постичь. И чем позднее, тем лучше. Все кончается: и привычная жизнь, и любовь. Исчезают даже дети. А вот боль от потери – с ней ничего не происходит, она все длится и длится, и нет ей конца.

Я черчу подаренным Софи угольным карандашом толстые прямые линии. Вначале я не представляла, как смогу пережить даже часы, не говоря уже о днях, неделях, месяцах этого «навсегда». Темные металлические оковы ее отсутствия очень прочные. Им нет сноса. Во время работы грифель крошится, и я сдуваю отломанные частички. Мальчики в разговорах Наоми не упоминали. Она осталась где-то там, за их спинами. Они ушли вперед, а вот я нет. Наоми все время со мной, рядом.

Я пересекаю вертикальные линии горизонтальными полосками, делаю сетку, размышляя, какими цветами закрасить пространства между линиями. Они должны иметь темную окантовку, но светиться внутри – эти пространства, символизирующие жизни мальчиков. Я кружу по пристройке, пытаюсь подобрать цвет, который, если сравнить со звуком, звучал бы ярко и чисто, но содержал также и низкие обертоны. Трудно представить пигмент, обозначающий одновременно свет и тень. Может быть, смешать яркую киноварь с оранжевым? Нет, тут нужно больше цветов. Я пытаюсь вспомнить цвет камней в пустыне, закаленных ветром и жарой. Затем перед моим внутренним взором возникают византийские фрески, которые я видела в пещере у городка Горем в Каппадокии. Они казались подсвеченными солнцем, хотя находились глубоко под землей. Хмурые и одновременно сияющие.

Я смешиваю краски на палитре. Какой взять кадмий – желтый или бледный? А чего еще добавить? Белого? Красного? Оранжевого? Кладу кисть и жду вдохновения. Может быть, тут не хватает закатного солнца или яичного желтка?

Повернувшись, я вижу на скамье части дерева, приготовленные для растопки. Должно быть, я несла их, чтобы разжечь огонь в камине, и меня что-то отвлекло, а они так и остались лежать. Мое внимание привлекает прут. Я беру его, верчу в руке. Серовато-коричневый, с маленькими бугорками на месте будущих почек. Из крошечного углубления в коре выглянет нечто, непонятно на что похожее, и начнет медленно раскрываться, обнажая листик, который поначалу выглядит странно обтрепанным, даже изжеванным. Я делаю грубый набросок прута, затем обрабатываю его, все более тщательно, и в голове рождается идея картины. Это будет триптих, представляющий жизненный цикл. Возникший образ пока еще неотчетливый и эфемерный, и я, в страхе его спугнуть, сосредотачиваюсь на маленьких почках.

Через час мои руки коченеют от холода. Приходится остановиться. В коттедже возбуждение стихает, а потом наваливается знакомая тяжелая тоска, да так сильно, что я не могу пошевелиться. С трудом откликаюсь на звонок в дверь. Иду открыть, едва переставляя ноги.

На пороге Дэн. Стоит ссутулившись, с серьезными глазами.

– Ну проходи, не стой здесь, – я тяну его за рукав. – Рада, что заглянул.

Он проходит, не глядя на меня. Я беру его куртку, вешаю на крючок.

– Видишь, как у меня тут тихо после Рождества.

– А у вас все в порядке? – спрашивает он, пытливо вглядываясь в мое лицо своими зелеными в крапинках глазами.

– Конечно, не совсем, но… – под его взглядом моя улыбка тает.

О Наоми я ему ничего не говорила, но, думаю, он знает от бабушки.

– Это второе Рождество, которое прошло без дочери, – говорю я. – Ее ищут, так что есть надежда, что следующее мы встретим вместе.

Он краснеет:

– Можно я у вас немного побуду?

– Конечно. Ты ужинал?

– Нет, но…

– Тогда поужинаем вместе. Я сейчас быстро приготовлю тушеную индейку, а ты мне поможешь. Хорошо?

Он проходит, снимает свитер, закатывает рукава рубашки, открывая загорелые руки. Я достаю из холодильника тушку индейки, лезу в шкаф за приправами.

– Что-нибудь решил с учебой?

– Почти, – отвечает он, помогая мне разделывать птицу.

– И куда будешь поступать?

Дэн опускает голову:

– Тео рассказал мне о художественной школе в Нью-Йорке. Там учиться дешевле, чем здесь. И у меня скоплены кое-какие деньги. Так что я подал заявление на отделение современной скульптуры.

– Замечательно, Дэн. И где будешь там жить?

– Сэм сказал, что у них найдется для меня место.

– Очень за тебя рада, Дэн. Это просто фантастика, – я наливаю в бокалы вина. Мы чокаемся. – Молодец, что решился.

Следя за булькающим рисом, я погружаю кусок индейки в кипящий на медленном огне соус. В кухне тепло, и мне кажется, что где-то рядом здесь Тео и Эд. За едой Дэн рассказывает о том, как приняли его решение родители. Мама сразу согласилась, а отец вначале отговаривал, но потом сказал даже, что поможет деньгами. Спустя какое-то время Дэн спрашивает, над чем я сейчас работаю, и внимательно слушает описание замысла.

– Думаю, у вас получится интересно, Дженни.

Он еще ни разу не называл меня по имени. Не понимаю почему, но в его устах это прозвучало странно. Впрочем, миссис Малколм звучало бы не лучше.

Заканчивая еду, Дэн наклоняется вперед.

– Я хочу сфотографировать некоторые ваши картины. Буду искать в них вдохновение.

Эта просьба не приводит меня в восторг. Свои картины я не собиралась никому показывать.

– Может, не надо? – бормочу я и, увидев, как вытягивается его лицо, добавляю: – Не уверена, что они такие интересные.

Неожиданно почувствовав усталость, я встаю и выпускаю Берти в сад. Дэн тоже встает.

– Заходи перед отъездом, – говорю я, подавая ему куртку. – Я подберу кое-что для фотографий.

У двери он поворачивается и внимательно на меня смотрит:

– Я хочу сфотографировать и вас. Ваше лицо.

А вот это уже что-то совершенно неожиданное. Пару секунд я стою, не зная, что ответить.

– Сфотографируй лучше свою бабушку, Дэн. У нее очень красивое лицо. И еще в нашей деревне очень много симпатичных молодых девушек.

– Бабушку я уже много раз фотографировал, – отзывается он. – А девушки… это, конечно, хорошо, но мне интересно ваше лицо. Оно… – он на секунду замолкает, – красивое.

Я окончательно смущена. Пытаюсь рассмеяться:

– Что за чепуху ты говоришь, Дэн.

У открытой двери он неожиданно протягивает руку и касается пальцами моего лица. Я вздрагиваю, а он поворачивается и уходит.

Закрыв дверь, я стою, опершись на нее спиной. Что же происходит с парнем?

Я убираю со стола посуду, мою, чищу сковороду, кастрюли и злюсь на себя. Потому что чувствую вину. Дэн моложе моих сыновей, а я позволила себе наслаждаться его вниманием. Парень явно не в себе.

Медленно поднявшись наверх, я читаю сообщение от Майкла, желающего мне спокойной ночи. Посылаю ответ и надолго погружаюсь в прошлое, как будто смотрю фильм, где нас играют актеры.

Лето 1985 года. В библиотеке ужасно душно. Я в цветастом мини-платье, с чем-то непонятным на голове, сижу, прорабатываю учебное пособие по дерматологии, совершенно не интересуясь происходящим вокруг. Я поступила в университет, пропустив год после окончания гимназии, и очень серьезно относилась к медицине. Стать доктором было моей мечтой. Эдвард Малколм учился на моем курсе в другой группе. Ездил на собственном автомобиле – тогда это была большая редкость – и играл в крикет в университетской команде. В нем меня раздражало буквально все, особенно то, что он красавчик. Наши дорожки пересеклись совершенно случайно. Я готовила работу, которую собиралась подать на конкурс с призовым фондом в несколько тысяч фунтов. Кстати, Тэд Малколм тоже претендовал на приз, хотя не так нуждался в деньгах, как я. Потом мне надоело сидеть в душном читальном зале, я взяла в охапку книги и пошла на выход, собираясь позаниматься в общежитии. У двери столкнулась с ним. Книги посыпались на пол, он начал их собирать. Когда я его поблагодарила, он ответил, что этого мало, и вытянул из меня обещание прийти на свидание. С этого все и началось.

Я раздеваюсь, залезаю под одеяло. В романтических фильмах конец всегда счастливый, в отличие от жизни, где только вначале все хорошо. Впрочем, мне, надеюсь, до конца еще далеко.