Костя проснулся от какого-то монотонного звука. Было похоже на постоянный разговор нескольких человек в одном помещении. Они не перекрикивали друг друга, не понижали голос — все было в одной тональности. Костя почему-то вспомнил о пытках водой. Холодная вода капля за каплей падала на темя несчастному. В результате чего он мог сойти с ума. Голоса откуда-то с первого этажа сейчас были подобны этой ледяной воде, только падали они нескончаемым размеренным потоком. Костя попытался уснуть, думая, что это всего лишь сон или, может, даже гул с улицы. Не вышло — мозг не принимал подобные объяснения, не успокаивался.

Костя снова открыл глаза. Посмотрел на Наташу — она спала, повернувшись к нему спиной. Приподнялся на локтях и посмотрел на дверь. И только сейчас заметил, что находится в полнейшей тишине. Когда этот гул стих? Это и было подтверждением того, что он спал и разговор нескольких десятков человек ему все-таки приснился.

Костя сел на кровати, свесил ноги и снова прислушался. Нет. В этом доме не спится только ему и его фантазиям. Шлепанцев, как всегда, на месте не было. Неудивительно, по крайней мере для него. Костя бывал ошарашен, когда эти шлепанцы были у него на ногах. Наверняка ноги замерзали, и он рефлекторно совал их в тепло. Тапки он не любил с детства. И жарко ему в них было, и тесно. Сейчас он почему-то чувствовал острую необходимость в шлепанцах. Как будто ему предстояло идти по бетонному полу, усыпанному битым стеклом. Костя мог разуться и у лестницы на первом этаже, и у спальни, а скорее всего, он разулся в ванной, перед тем как принять душ, а потом просто вышел, позабыв о них.

Костя нехотя встал на ворсистый коврик у кровати, наслаждаясь его теплом. Он не мог понять, почему замерзли именно ноги. Странно, но, вынув ноги из-под одеяла, Костя почувствовал разницу температур. Будто вышел из промышленного морозильника в комнату с центральным отоплением. До этого его волновали только голоса, сейчас в тишине он вспомнил и о холоде.

Ноги на удивление быстро отогрелись, и он шагнул к двери. Голоса снова загудели. Теперь говорили человека два-три, но почему-то одновременно. Костя подошел к лестнице и выглянул на первый этаж. Светлый прямоугольник лежал на сером полу холла. В кухне кто-то был. И говорил. Теперь голоса не казались зловещими или сюрреалистическими. Теперь просто мужчина что-то рассказывал, а женщина поддакивала и посмеивалась, когда того требовал рассказ. Единственный мужчина, который мог сейчас говорить на кухне, последний раз это делал год назад.

Костя прислушался, но ни одного слова не смог разобрать, будто люди на кухне (на его кухне) говорили на иностранном языке. Ему стало страшно и волнительно. Он мог не различать слова из-за волнения. Черт! Да что с тобой? Фарида же иностранка! Ее-то голос он слышал отчетливо, но она в основном смеялась. К ней мог кто-нибудь приехать из родни. Это было больше похоже на правду.

Кабанов начал спускаться, но тут же замер, вспомнив, что стоит в одних трусах. Быстро вернулся в спальню, нащупал тренировочные штаны и майку, впопыхах оделся и пошел вниз. К этому времени речь была русской и четко различимой. А еще до боли знакомой. Невозможно, но говорил отец! Или кто-то, чей голос был так похож на отцовский.

Алексей не знал, как здесь очутился. Он будто знал, где искать цыган. Он почему-то не поехал к оседлым, а вышел именно на этих, кочевых. Он даже место это не мог узнать. Может быть, рынок? Полуразрушенный бетонный забор с ржавыми откатными воротами огораживал площадь гектара два, не меньше. По правую сторону располагались два больших гаражных бокса. Когда Алексей подошел ближе, он увидел, что внутри нет ни одной машины. Вдоль стен стояли мешки, а посередине были кучи зерна.

Цыгане расположились между боксами и двухэтажным длинным зданием, первый этаж которого занимали магазины. На первый взгляд, табор был немногочисленным, но когда Алексей обошел белый с ржавыми выбоинами «Фольксваген Транспортер», понял, что здесь была почти деревня. Цыганское поселение. Только вместо лошадиного ржания клаксон, а вместо кибиток — металлические фургоны.

Что делать и куда идти, Страхов не знал. Он просто встал у одного из фургонов и попытался привлечь к себе внимание. Тщетно. У свободолюбивого народа были свои дела, и плевать они хотели на чужака. Тем более что он не представлял для них никакой угрозы. Ближе всего к нему стояли три подростка, следившие, как два цыгана постарше ковырялись под капотом «девятки». Один из них разогнулся и посмотрел на Алексея. Два черных глаза буравили и заставляли нервничать. Цыган вытер руки засаленной тряпкой, бросил ее к ногам и направился к Страхову.

— Иди за мной, — строго сказал он. — Ляля ждет тебя.

Алексей даже не успел поразиться. Его ждали? Он и сам не знал, что придет именно сюда, а его ждали. Это и есть развод. Они уже начали свое представление. Только Алексею не нравилась роль, которую ему отвели. Тем не менее он пошел за провожатым в футболке с надписью на спине: «Если вам плюют в спину, значит, вы впереди…» Философы. У Алексея было свое видение этих плевков. В современном мире тебя могут намеренно пропустить вперед, чтобы заплевать всю спину.

Провожатый привел его к дому на колесах. Постучался и после окрика на цыганском открыл дверь.

— Входи, — приказал он.

Алексей, не раздумывая, шагнул на ступеньку, а потом и внутрь. Обстановка ничем не отличалась от домашней, от нормальной домашней. Никаких отрезанных куриных голов, маринованных лягушек, пучков трав и хрустальных шаров. Атрибуты непременного обмана отсутствовали, и это заставило Алексея усомниться в том, что его втянули в спектакль на роль лоха. Чтобы лох чувствовал себя комфортно, ему надо показать то, что он часто видел в кино. Здесь же он видел что-то близкое обычным людям. Диван и стол, напротив входа кухонная зона с холодильником и газовой плитой, работающей от баллона.

— Ко мне часто приходят такие, как ты, — произнесла женщина, сидевшая за столом.

Алексей готов был поклясться, что еще секунду назад ее там не было.

— Спрашивай, о чем знать хочешь?

Волосы женщины были туго собраны в конский хвост. Мочки ушей оттягивали кольца с золотыми медальонами внутри. Алексею даже показалось, что медальоны синхронно вращаются в кольцах.

— Ну! — поторопила она.

— Несколько лет назад я купил дом…

— Знаю, — перебила цыганка, и медальоны в кольцах провернулись вокруг своей оси.

— Моя семья погибла…

— И это знаю. Что ты хочешь узнать?

Алексей посмотрел на женщину, подошел к столу и махнул в ее сторону рукой. Слепая?

— Мне не нужны глаза, чтобы видеть. — Пауза. — Если это то, что ты хотел узнать, то уходи.

— Нет, постой, — поспешил возразить Страхов. Ему наплевать, слепая перед ним цыганка или глухая, он не за этим сюда пришел. — Кто живет в… — Он едва не сказал «моем». — Кто живет в этом доме?

Женщина задумалась, и впервые за весь разговор она направила свой невидящий взгляд на гостя.

— Ты спрашиваешь не о людях?

— Нет, конечно.

Когда женщина начала свой рассказ, Алексей понял, что если даже его сейчас не обманывают, то с тварями, поселившимися в его доме, он ничего не сможет сделать и люди обречены, даже если уедут. ОНИ их отметили и хотят именно их.

Костя пребывал в шоке. Каждый день ознаменовывался новой победой отца над собственным недугом. Сегодня он вышел (правда, с помощью Фариды) на кухню и без умолку говорил. Рассказывал истории молодой красивой девушке, будто это он за ней ухаживал, будто он этот год не прожил как растение, а был где-то в командировке или отпуске. Жизнь налаживалась.

Нет, радость была, но он ее уже не замечал, потому что каждый час в этом доме приносил что-то новое и почти всегда шокирующее. О вчерашнем вечере он и вспоминать не хотел. Истерика Наташи (сначала у отца в комнате, а потом у них в спальне) не походила ни на одну, что у нее были год назад. Тогда была трагедия, сейчас… он не знал, что было сейчас. Может, ее тоже врачу показать? Наташа, всхлипывая и глотая слова, рассказала, что на кровати лежал мужчина, как две капли воды похожий на Костю. Она уверяла, что он вышел из кабинета вместе с ней и поднялся на второй этаж. Когда она поняла, что камеры показывают ей настоящего Костю, Наташа обернулась и увидела… Тут она прервала рассказ, и Костя хотел обнять жену. Но она отстранилась и, улыбнувшись, произнесла:

— Там, у стены, стоял наш мальчик. Илюша в желтой рубашке, в которой он читал стихи… Он так любил эту рубашку…

Костя едва не закричал, что это ты любила ее, а не он. Это ты надевала на него эту тряпку, в которой он походил на птенца канарейки.

— Он улыбнулся мне. Я так обрадовалась, что захотела обнять его. Протянула к нему руки… он протянул в ответ.

Она снова замолчала. Улыбка исчезла, лицо стало хмурым, нижняя губа затряслась, как у обиженного ребенка.

— Он протянул ко мне все свои шесть ручек.

Бред!

Костя хотел поверить ей, он даже готов был поверить во все это, но… Он вспомнил девочку в подвале, отвратительного мальчишку, рассыпавшегося на мелкие лоскутки паленой бумаги, превратившийся в пепел, слипшихся и пылающих неваляшек, набитых в сейф, дохлых крыс… Последнее, кажется, было сном. Сейчас ему казалось, что все, что он вспомнил, было сном. Затуманенные, нечеткие контуры, выдуманные его же мозгом, и ни одной детали. К концу рассказа Наташи Костя был уверен, что ему снились кошмары, а жена, мягко говоря, не в себе. Костя уложил ее спать, сам лег и, поворочавшись немного, уснул. Ему приснился эротический сон. Костя в нем помогал включить видеокамеру шестирукой девочке, которая собиралась снять, как занимаются сексом его отец и Фарида. Костя не был против этого действа, он был возбужден и рад. Причем ни того ни другого он не скрывал.

Костя завел машину и посмотрел в зеркало заднего вида. Отец сидел и, нахмурившись, рассматривал руки, сложенные на коленях.

— Пап, все нормально?

Какое-то время ничего не происходило. Костя почувствовал себя идиотом. Нет, он разговаривал с отцом и раньше, но тогда он не ждал ответа. Сейчас он его ждал, хотя не верил в столь быстрое выздоровление.

— С каждым днем все лучше, — произнес старик.

Костя вздрогнул, но ничего больше не сказал. Он выехал на Шоссейную и повернул в сторону Узловой. Тишина напрягала, поэтому Костя включил приемник. Маменко рассказывал очередную байку, но Костя так и не смог отвлечься на юмориста. Он думал об отце, о жене, о сыне. Именно в такой последовательности. На данный момент его больше всего волновало здоровье отца и только потом срывы жены. В сознании еще всплывали тусклые отрывки (сна?), якобы противоречащие диагнозу, который Костя поставил супруге, но он быстро их отгонял куда более важными заботами. Ему нужно поставить на ноги отца. Хотя он справляется и без его поддержки. Тем не менее Костя готов был окружить его любовью и заботой. Он где-то слышал, что старики живут намного дольше в кругу любящей семьи, чем в домах престарелых. Любовь и забота.

Краем глаза Костя увидел движение в зеркале заднего вида. Посмотрел. Отец сидел, глядя на руки. Но что-то все равно Костю заставило насторожиться. Он время от времени поглядывал в зеркало заднего вида, но так ничего подозрительного и не обнаружил. И, только когда проехал под мостом трассу М4, успокоился.

Впереди Костя увидел белый «Фольксваген Транспортер». Сначала он очень медленно двигался по обочине, включив аварийные огни, потом остановился, и из-за руля вышел мужчина в толстовке и едва не бросился под колеса Костиной «Надежды». Кабанов вильнул, выровнял машину и припарковался в пятидесяти метрах от аварийного авто. Выдохнул, вдохнул. Посмотрел на руки. Они тряслись. И только потом повернулся к отцу. Тот сидел как ни в чем не бывало. Все так же смотрел себе на руки.

— Слушай, ты водитель, я водитель, выручи, а?

Костя дернулся и посмотрел в сторону говорившего. Перед ним, сверкая золотыми зубами, стоял цыган, скорее всего, тот из «Фольксвагена». Костя хотел немного унять дрожь в руках и пойти разобраться с этим мудаком, но сейчас опешил. Мудак застал его врасплох. Он не мог сообразить, что ответить.

— Мы с Румынии едем…

Костя поймал себя на мысли, что не разглядел номеров машины. С другой стороны, зачем ему врать?

— Беда случилась — денег нет, соляры нет, кушать нет.

— Чем тебе помочь?

Костя даже вжал голову в плечи. Как в детстве. Недовольство отца он узнал бы и через десять лет.

Цыган заглянул в приоткрытое окно.

— Отец, я вот тебе печатку дам. С руки, свою. А ты мне пять тысяч. Детей накормить хотя бы.

Костя почувствовал, как старик встал и подошел к откатной двери.

Костя не знал, что делать. Страх еще не отступил, но беспокойство об отце задвинуло подальше инстинкт самосохранения. Мало ли что на уме у черноглазого? Толкнет, ударит, ширнет ножом… С него станется.

Костя открыл дверь и вышел на проезжую часть. Отец с цыганом уже подходили к «Фольксвагену». Смуглый что-то доказывал отцу, показывал печатку (Костя даже сейчас видел величину перстня), отец молча ушел вперед. Шел, надо признать, ровно и уверенно, будто не было в этом деле у него годовалого перерыва.

Все равно Костю что-то тревожило. Нужно было просто дать цыгану денег, откупиться. Даже железку эту в руки не брать. Нет, перстень очень походил на золотой, впрочем, как и зубы цыгана, но что-то ему подсказывало, что обман это. Не исключено, что у них действительно нет денег и они кушать хотят — в этой части рассказа правды больше, чем в той, где фигурировал «золотой перстень». Не верил он им.

Олеся замерла. Она не могла себе такого представить. Перед ней был дом с рисунков Ильи. Она даже не поленилась, сняла рюкзак и достала папку с рисунками. Быстро развязала тесемки и выудила из-под своих рисунок племянника. Так и есть, это был он. Будто малыш сидел у противоположного дома и рисовал этот. Может, он здесь был? Олеся мотнула головой. Нет. Она прекрасно знала, что нет. Просто у мальчика был дар. Дар видеть то, что никто не видит. Олеся знала, что это передалось мальчику от Наташи. Олеся часто вспоминала, как Наташка напугала их всех, когда им было лет по семь. Она подходила и говорила, что за ней ходит дядя Сережа, которого нашли пару недель назад за гаражами с проломленной головой. «У него до сих пор мозг на щеках прилипший», — шептала она. Они боялись даже днем, но все равно думали, что Наташка просто шутит, пугает их. Однажды ночью Олеся проснулась оттого, что у ее кровати кто-то стоит. Это была Наташа.

— Лесь, — прошептала она, — он сейчас лежит в моей постели.

Олеся приподнялась на локтях и выглянула из-за сестры на ее кровать. Там действительно кто-то лежал. Что ей стоило побороть свой страх, этого никто не знает. Олеся, словно семилетний герой, откинула одеяло, отодвинула в сторону старшую сестру, которая, надо признать, не была напугана вообще. Она и сообщила-то о «госте» без эмоций, будто ей просто негде спать.

Олеся медленно подошла к кровати, и на доли секунды мертвец показался и ей. Разбитое почерневшее лицо, белые без зрачков глаза, проломленная височная кость, во впадине, словно в миске, лежал мозг вперемешку с кровью — овсяная каша с вишневым сиропом. Мертвец исчез еще до того, как к Олесе подошла Наташа.

После этого каждый подобный рассказ старшей сестры Олеся принимала как аксиому. Если она говорила, что видит, значит, видит. Олесе не хотелось больше это проверять. Конечно, тот случай с дядей Сережей был из ряда вон. Он даже анализировался маленькой девочкой. Ей хотелось просто объяснить самой себе, что такого не бывает, что игра света и теней может сотворить картинки на зависть режиссерам хоррор-кино. Олеся была впечатлительной натурой, и та игра света не прошла для нее бесследно. Все-таки семь лет — психика неокрепшая. Детский психолог (они только вошли в моду) по средам и ночник с порхающими бабочками по потолку с наступлением темноты — на долгие годы. Точнее, психолога все-таки пришлось оставить, он помогал не больше, чем соседка тетя Вера. Кроме занудных вопросов и советов, основанных на ее жизненном опыте, Олеся не слышала ничего. Ночник надежней.

С Наташей и Костей Олеся не виделась с похорон Илюши и мамы Кости. Не смогла она тогда остаться с сестрой надолго. Игра света с тенью… Ей все время мерещилась Антонина Андреевна — мама Кости, которая держала за ручку Илью. Они стояли молча, не вмешиваясь в жизнь живых. В кухне, в коридоре, в большой комнате, а однажды Олеся увидела их стоящими в ванне. Они смотрели на нее и молчали. В тот же вечер Олеся собралась и уехала. Понимая, что обидит этим Наташу, уехала.

Она снова посмотрела на рисунок, а потом на дом. У мальчишки наследственность — тетя и мама видят мертвецов, а он… А он теперь не видел ничего, но какой-то дар у него, несомненно, был.

Сергей Молохов любил свою работу. Да это не было, как сейчас принято говорить, мейнстримом, но он любил. Это для окружающих выглядело странно, кто-то однажды назвал его Теклберри, наверняка намекая на его приверженность к службе. Хотя Сергей этого персонажа помнил помешанным на оружии, но уточнять не стал, просто начал говорить всем, что временно на этом месте. Просто освободилось местечко участкового, вот он и присел на него, а дальше… посмотрит он, что дальше. Хотя уже сейчас видел себя эдаким Аниськиным. И ничего в этом постыдного не было. Работа должна приносить удовольствие — неважно, опер ты в МУРе или участковый в поселке городского типа.

«Не за ордена служим», — фраза, ставшая расхожей, стала девизом Молохова. Как только поступил на службу, тут же принялся знакомиться с местностью. И только через пару недель он созрел для знакомства с людьми. Но потом, как оказалось, на его участке был проблемный кусочек. Не криминальный, просто странный. Множество нелепых смертей, в которых под силу разобраться только участникам «Битвы экстрасенсов». Сергей не был ни шаманом, ни колдуном, в бога верил где-то глубоко в душе, но деяния на этом участке были не похожи на дела рук человеческих.

Последняя семья умерла в один день. Высохшие, словно мумифицированные. Как будто их поразила одна болезнь. Молохов покопался в газетах, архивах и, сопоставив некоторые факты, пришел к выводу, что беды с этим участком начались задолго до постройки первого дома.

Молохов встречался с историками и даже «черными» копателями, чтобы докопаться до истины. Конечно, все это лишь косвенно относилось к его работе. «Но зато, — утешал Молохов себя, — на твоем участке будет порядок». Один историк обещал достать кое-какие документы по этой шахте. Но пока участковый хотел познакомиться с людьми и по возможности предостеречь.

Молохов остановил служебный «УАЗ» у вновь выросшего здания. Дом не был похож на первые два, но был так же отвратителен. Он все еще блистал новизной, но притягивал взгляды исключительно не этим. Жуткое строение взирало на людей черными глазницами окон. Конечно, в проклятые дома Сергей тоже не верил, но от этого строение менее жутким не становилось.

Мимо машины прошла девушка с рюкзачком за спиной. Она тоже не сводила глаз с дома и направлялась как раз к его калитке. Сергей вышел из машины и пошел следом.

Ян молча смотрел, как старик уходит, как садится в свой автомобиль и тот укатывает в сторону Тулы. Все, кто сидел в машине за спиной Яна, не произнесли ни слова. Странный старик… Он заговорил по-цыгански, как только сел в «Фольксваген» за Яном. Он не был похож на цыгана, но говорил так, будто впитал с молоком матери язык ромен. Так выучить язык инородцу невозможно — старик думал на нем. А еще он, словно змей, загипнотизировал их. Ян не помнил, что он говорил, но, как и все, сидел молча, и смотрел прямо перед собой.

«Зачем я их остановил?» — мысленно выругал себя Ян. Хотел повернуться, но не смог. Каким-то образом гипноз все еще действовал, каким-то образом голос старика все еще был различим. Только теперь он говорил на странном диалекте, будто язык его был истоком всех языков мира. Он шептал, становился тихим, едва различимым, словно шелест травы, потом переходил в истеричный крик и снова стихал. Ян хотел закрыть уши, но руки не слушались, да это и не помогло бы, потому что голос звенел внутри головы.

Ян заметил, что все перстни, заготовленные для обмена, теперь были надеты на его пальцы. Он не помнил, когда это сделал, да он и не мог этого сделать, потому что с трудом поворачивал голову, а руки и вовсе поднять не мог. Старик? Он не прикасался к нему даже пальцем.

Боль обожгла пальцы, будто каждый из них был затянут петлей из лески. Перстни впивались в кожу, в мясо; хрустели кости и хрящи. Пальцы, оставляя кровавые мазки, один за одним падали к ногам цыгана. Он чувствовал боль, но ни закричать, ни пошевелиться не мог. Пальцы скрюченными личинками лежали на резиновом коврике, а перстни, слегка ослабив хватку, начали накручиваться на обрубки. Кровавая стружка заворачивалась вокруг латунных перстней. Неизвестно, сколько еще это продолжалось, если бы Ян не потерял сознание. Он так и не очнулся, даже когда первые языки пламени начали лизать капот и едкий дым окутал парализованных беспалых цыган в салоне.