Когда вышеприведенное обращение Касса дошло до меня, я был занят профессиональными научными делами, предполагавшими массу поездок по континенту. Прошло несколько месяцев, прежде чем у меня появилась возможность навестить его. К тому времени уже была достигнута договоренность о публикации этого тома, и оригинальный машинописный текст находился в руках печатников. Я послал Кассу два письма, в которых говорил, что его история принята, но ответа так и не получил.

Разобравшись немного с работой, я сразу же обратился в психиатрическую лечебницу с просьбой позволить мне повидаться с Кассом. По прибытии я имел беседу с дежурным психиатром. Он объяснил, что Касс «почти нормален, если не считать его бредовых идей». Иногда он погружается в глубокую задумчивость, из которой его бывает не так-то и просто вытащить, но во всем прочем «ничем не отличается от вас или меня — за исключением его безумных представлений о пламени». Я поинтересовался, указывает ли что-то на то, что его бред вскоре рассеется. Это вряд ли, неохотно признал психиатр. Судя по всему, фантазийная система быстро пролиферировала в его, Касса, мозгу.

Меня провели в небольшую палату. Касс лежал, растянувшись, в мягком кресле у открытого окна; глаза его были закрыты, а чуть повернутое в сторону загорелое лицо принимало всю силу солнечного света. Брови собрались в складки, по-видимому, в напряженном сосредоточении. Волосы оказались более седыми, чем я ожидал; но плоть лица выглядела твердой и здоровой, хотя и изборожденной морщинами у глаз и на худых щеках. В голову мне пришла странная мысль: он вполне мог сойти за стареющего Данте. Меня он поначалу не узнал.

Приветствовав его с сердечностью, которая, однако же, прозвучала несколько наигранной, я подтянул к нему стул. Касс по-прежнему молчал.

Потом он глубоко вздохнул, открыл глаза, улыбнулся мне и сказал:

— Привет, Тос! Извини за грубость. Я ужасно занят. Вот уж не ожидал тебя увидеть, через столько-то лет! — После некоторого колебания, он добавил: — Рад встрече, старина. Могу я тебе чем-то помочь?

Столь странное поведение немало меня шокировало, и я пробормотал что-то насчет дружеского обращения. Затем произнес несколько банальностей, чтобы сломать лед, но быстро понял, что он слушает меня вполуха. В конце концов я решил порадовать его замечательной новостью о том, что его машинописный документ находится уже у печатников. Он выпрямился, уставился на меня преисполненным явного раздражения взглядом и спустя какое-то время заметил:

— Боже! Я, должно быть, забыл тебе сообщить! Чертовски неловко!

Внезапно он рассмеялся и столь же внезапно оборвал себя.

— До чего же я стал забывчивым! — проговорил он. — Видишь ли, Тос… в общем, дело в том… то есть… видишь ли, я был так занят, что просто-напросто забыл обо всем этом. Очень мило с твоей стороны было приложить столько усилий, но…

— Но что? — злобно выкрикнул я, забыв, что говорю с сумасшедшим и едва ли могу рассчитывать на его последовательность или внимательность.

Он встал и прошелся по комнате, тихо ругаясь и хихикая. Затем встал в солнечном свете, глядя на солнце прищуренными глазами, улыбаясь и делая небольшие протестующие жесты рукой. В направлении солнца, можете себе представить? Похоже, он думал, что разговаривает с солнцем.

Судя по всему, бедняга был гораздо безумнее, чем я полагал.

Внезапно он снова сел в кресло передо мной и тихо сказал:

— Прости, Тос. Я действительно тебе признателен, но это все так сложно…

Взяв себя в руки, я ответил:

— Я все понимаю; обо мне не беспокойся. Наверное, не следовало мне приезжать, не выяснив, занят ты или нет.

Тут он окинул меня резким взглядом и сказал:

— Не будь таким чертовски тактичным! Конечно же, ты думаешь, что я безумен. Так вот, никогда в жизни я еще не мыслил столь здраво.

Я предложил ему сигарету, взяв одну из пачку и для себя тоже. Он вытащил зажигалку, и когда мы оба закурили, сказал:

— Гляди! Вот небольшой символ. Видишь, как ярко горит пламя, когда я держу его в тени? А сейчас? — Он отстранил зажигалку, так, что она прошла между моим лицом и солнцем. Я увидел пламя в форме колышущейся, неясной, темной пирамидки на фоне солнечного сияния. — Вот, — повторил он, — символ всего нашего знания и понимания — яркий по сравнению с мраком полного невежества, но все же темный на фоне истинной правды.

Возвратив зажигалку в карман, он сказал:

— Прости, но ты должен остановить публикацию той чепухи. Я перепишу текст, взглянув на все это под новым углом.

Я запротестовал и настоятельно потребовал объяснений.

Он немного помолчал, а потом сказал:

— Да, полагаю, ты вправе знать. Я должен рассказать тебе всю историю целиком. Только ни с кем ее не обсуждай пока. Сначала я должен все записать.

Потом он начал плести невероятные небылицы. Я обнаружил, что понимаю его с трудом, частично из-за того, что он постоянно повторялся, но также и потому, что он, скорее всего, не помнил: мои знания о его странных приключениях ограничиваются посланным им мне документом. Когда я прерывал его для объяснений, он казался слегка раздраженным моим неведением и горел нетерпением продолжить рассказ. В конце он, похоже, забыл обо мне совершенно и уже просто выражал свои мысли вслух. В какой-то момент, когда я коснулся его руки, чтобы привлечь его внимание, он вздрогнул от неожиданности и посмотрел на меня с озадаченным выражением. Но он быстро вернул себе самообладание и ответил мне с поразительной, по правде сказать, рассудительностью. Через минуту он снова был уже далеко.

Сейчас я попытаюсь, в меру своих способностей, изложить суть его необычайной истории. Даже если, как мне кажется, эта история основывается исключительно на его бредовых идеях, она может представлять по меньшей мере интерес для психолога. Я говорю, что принимаю ее за бред; но должен признаться, что по мере того, как он вдавался в подробности, некоторое сомнение у меня все же возникло — по причинам, которые проявятся позднее. В конце концов, человеческое невежество таково, что ничто не может быть отвергнуто как совершенно неправдоподобное.

Через несколько недель после того, как он послал мне свое сообщение, язычкам пламени, похоже, удалось наделить его способностью более глубокого проникновения в суть их состояния и природы. Они добились этого не только за счет метода телепатической речи, но и тем, что позволили ему подключиться к знаниям многих отдельных язычков пламени в кострах, разожженных людьми по всему миру. Эти знания, по словам Касса, постепенно убедили его в фундаментальном добросердечии и духовной восприимчивости пламенной расы. Все больше и больше времени он стал проводить, просто сидя в кресле и мысленно блуждая по всей планете. Его рассказы о пламенной жизни были чрезвычайно обстоятельными и яркими. В крайне запутанных фантазиях, изложенных им с массой подробностей, я не смог выявить никаких противоречий. Даже если все это было полнейшим бредом, его подсознание было наделено удивительным воображением.

Слушая его, я представлял некоторые отдельные язычки пламени как вполне определенные личности. Конечно, большинство историй уже превратились в туман в моей голове, но я помню, как он рассказывал о пламени, которое вело периодическую жизнь в одной из кухонных печей в Степни. По его словам, это создание главным образом интересовала история человечества, в частности, эволюция китайской социальной философии. Ради удовлетворения этой страсти пламени приходилось постоянно сосредоточивать все свое внимание на том или ином аспекте данного предмета в надежде на установление телепатической связи с каким-нибудь китайским историком, изучающим эту тему. Пламя сожалело о том, что в современном Китае становится все меньше и меньше студентов, интересующихся древней культурой.

Вследствие постоянного влияния этих язычков пламени Касс мало-помалу отказался от своей прежней враждебности и возжелал полного сотрудничества пламенной популяции с человеческим родом. Он даже начал писать мне об этом, но письмо так и не отослал: новые увлекательные познания вскоре вытеснили из его головы любые воспоминания о предыдущем послании.

Эти новые познания, судя по всему, преследовали следующую цель: сделать так, чтобы все земные дела показались бессмысленными. В тысячах промышленных печей и топок океанских пароходов группы язычков пламени подвергали себя продолжительному воздействию высоких температур во имя решения самой сложной из всех задач, иными словами, пытаясь достичь такого уровня сознания, который позволил бы им установить новый контакт с их солнечными сородичами. Это, как они полагали, стало гораздо более возможным после общего оживления земной пламенной жизни во время массированных воздушных налетов. После множества безуспешных попыток контакт в самом деле был установлен, хотя и нерегулярный. Сначала «исследователи» получили лишь фрагментарные ответы на свои телепатические сигналы, но затем, усовершенствовав технические приемы, сумели наладить и стабильную связь.

Чем более понятной становилась поступающая информация, тем больше она ошеломляла и даже шокировала, — вследствие ее важности для земных язычков пламени.

По всей видимости, на протяжении большей части тех двух миллиардов лет, что прошли с рождения планет, их солнечные собратья сохраняли свои старые формы жизни, легко адаптируясь к неспешным изменениям окружающей их среды. В течение этого долгого периода они добивались все больших и больших успехов в масштабном и рискованном предприятии по экстрасенсорному освоению космоса; но в эпоху, приблизительно соответствующую зарождению жизни позвоночных на земле, они начали делать важные открытия, коим было суждено изменить всю их культуру и социальное устройство.

Здесь мне лучше предупредить читателя: я просто обязан рассказать то, что вполне может показаться самым фантастическим вздором, безумным вымыслом болезненного ума. И все же, если быть до конца честным, я должен подчеркнуть тот факт, что Касс рассказывал свою историю с такой убежденностью, что одна половина меня почти в нее верила.

По утверждению Касса, солнечные язычки пламени установили контакт с гораздо более разумными звездами и планетами самого различного характера и физической формы, а после того, как и сами обогатились духовно, сумели связаться с мирами, наделенными уже значительно более развитым сознанием. В конечном счете они обнаружили, что огромная компания наиболее «пробужденных» миров давно уже образовала космическое сообщество, и что это сообщество и само уже «пробудилось» до высшего уровня самопознания. В этих условиях они «проснулись», чтобы стать единым разумом, целеустремленным сообществом, состоящим из множества различных миров. После долгой и трудной инициации солнечный разум тоже получил возможность участвовать в этом великом эксперименте.

Судя по всему, посвящение в космическое сообщество произошло незадолго до того, как на земле появились рептилии. С тех пор главной заботой солнечных язычков пламени стало активное участие в жизни целеустремленного космического сообщества. А эта жизнь была полностью посвящена экстрасенсорному и метафизическому изучению конечной реальности. (Так утверждал Касс. Я, со своей стороны, сомневаюсь, что в таком утверждении есть какой-то смысл. Нет причин полагать, что экстрасенсорное познание может служить инструментом исследования конечной реальности; что же до метафизического изучения, то это всего лишь мошенническое жонглирование словами.) Касс сказал, что все в достаточной мере пробудившиеся в космосе и участвовавшие в познании космического разума индивиды страстно желали вступить в контакт с некой божественной персоной, неким богом. В памяти осталась одна из ремарок Касса. «Космический разум, — сказал он, — был одинок и отчаянно нуждался в любви». Очевидно, эти долговременные исследования приносили все новые и новые доказательств теизма; или все более и более четкое осознание чего-то такого, что ощущалось как «божественное присутствие»; или все чаще повторяемое обещание появления некоего универсального Любовника. В ранние эпохи разумные миры осмотрительно избегали метафизической веры; тогда хорошо понимали, что конечный интеллект не способен выносить сколь-либо глубокую истину в отношении реальности. Но теперь, под влиянием «новой надежды», жизнь каждого отдельного индивида в каждом отдельном пробудившемся мире ориентировалась на эту яркую звезду уверенности, или мнимой уверенности; звезду «бесспорной веры», как называл ее Касс. Стремление к финальному кульминационному откровению стало всеобщей страстью. Во всех мирах полчища отдельных духов, затаив дыхание, ожидали консумации союза космического разума с Богом, гиперкосмическим Любовником.

Тем временем, по словам Касса, все космическое общество «переформировалось» на теократической основе; во главе его встало жречество, состоявшее из наиболее духовно развитых миров. И каждым отдельным миром в пределах общества стало править свое жречество, — править, конечно, не посредством насилия или угрозы насилия, но лишь за счет подразумеваемой угрозы отлучения от объединенного знания космического духа. Все эти пробудившиеся миры были так уверены в скором миллениуме, что вся деятельность, за исключением религиозных ритуалов и созерцания, постепенно сошла на нет. Традиции добросердечия и взаимопомощи выродились. «В конечном счете, — как было сказано, — агонии несчастных сменятся блаженством, так что беспокоиться о них не стоит. И уж точно мы не должны, ради облегчения их страданий растрачивать энергию, которую нужно полностью сосредоточить на усилиях космического духа как можно скорее встретиться лицом к лицу с Богом».

Прошли века, но долгожданное озарение так и не пришло, и причастия не случилось.

Вместо этого космический разум (то есть все пробудившиеся индивиды, слившиеся в духовном единении) совершил другое — потрясающее — открытие.

Мне очень трудно определить с точностью, что это было за открытие, и еще труднее его описать. Это и неудивительно.

Могу лишь сказать, что на определенном этапе космической истории, вероятно, во времена первого появления млекопитающих на земле, космический разум начал подозревать, что все хранимые как сокровище доказательства существования Божественного Любовника и неизбежной консумации всего космического процесса являются фальшивыми. «Космический дух, — говорил Касс, — молил о любви, и на его призыв последовал мнимый ответ, как будто из сердца реальности, тогда как на самом деле этим ответом было всего-навсего эхо страстного воззвания космического духа. Пробившись сквозь мглу неопределенности, будучи уверенным, что вскоре предстанет перед Богом, он обнаружил лишь собственный призрак, отражавшийся от границ существования».

Можно представить, каким потрясением стало это открытие для общества, ориентированного на персональное божество, божество любви, и во всех отношениях организованного как теократия, — особенно с учетом того, что все члены этого общества верили в настоящий и скорый союз с их Богом.

Но то было еще не самое худшее. В слабой надежде на достижение некой более сокровенной истины решено было продолжить исследования. «В конце концов, — именно таковы, насколько мне помнится, были слова Касса, — космический дух все же встретился лицом к лицу с голой, ничем не приукрашенной реальностью. И именно такой она, эта реальность, и оказалась — голой, пустой, совершенно чуждой духу, совершенно равнодушной к священным ценностям пробудившихся умов космоса. То было Совершенно Иное, и притом совершенно непонятное. Оно, это Иное, оказалось в некотором смысле персональным, или по крайней мере «не менее, чем персональным». В действительности же, вероятно, оно было бесконечно более, чем персональным. Сказать о нем можно было лишь то, что оно включало в себя всю ментальную и духовную жизнь космоса, а вместе с ней громадный сонм космических созданий, отличавшихся друг от друга столь сильно, что между ними не могло возникнуть ни малейшего понимания.

Для высшего Существа, заключавшего в себе эти создания, все их устремления были в равной степени тривиальными. Для него их функция заключалась не в успешной манифестации жизни духа, а только в том, чтобы сознавать, чувствовать, стремиться — разнообразно, по-своему, и даже безуспешно или извращенно. Тем самым, и помимо собственной воли, они обеспечивали его существование».

Слушая, как Касс трагическим голосом излагает это открытие, я не смог удержаться от легкого смешка. Мысль о том, что величественный космический разум одурачил сам себя, поверив в то, что его цели совпадают с целями Бога, что он вот вот-вот вступит в союз с Богом, показалась мне весьма забавной. Никогда не забуду, с какой яростью и презрением Касс зыркнул на меня, когда услышал мое приглушенное хихиканье. «Спору нет, — сказал он, — космический разум обманулся и получил по заслугам; но следует ли существам, вроде нас, смеяться над колоссальной духовной катастрофой космического масштаба, помешавшей счастью мириад впечатлительных особей?» Конечно, я видел трагическую сторону ситуации; но в тот момент меня куда больше занимала мысль, что столь высокоразвитое существо могло свалять такого дурака. Любое жалкое насекомое, вроде меня, наделенное толикой независимого ума и самокритичности, легко избежало бы заблуждений космического разума. Этот вывод казался не только забавным, но и приятно тешил самолюбие. Мне пришлось напомнить себе, что, в конечном счете, повода для самодовольства нет, поскольку я слушаю всего-навсего фантазии психически больного человека, а не объективный доклад о фактических глупостях, совершенных реально существующим космическим разумом.

Но вернемся к истории, какой ее изложил мне Касс. Естественно, любое общество, базировавшееся на строго теократической основе на всем протяжении геологической эпохи, пришло бы в замешательство, когда бы выяснилось, что все его верования не имеют под собой никакой основы. Описывая эту катастрофу, Касс использовал замечательный образ. «Космическое общество, — сказал он, — оказалось в положении тюленя, плывшего глубоко подо льдами к далекой полынье. Он подплывает к этой промоине — трепещет сердце, легкие горят — и обнаруживает, что она затянута толстым слоем свежего льда. Отчаянно, тщетно бьется тюлень в это тюремное окошко, затем легкие его сворачиваются, и он теряет сознание».

Подобным же образом и космическое общество, рассчитывавшее на скорое и живительное общение с Богом, обнаружило, что попало в заточение. Вскоре после того, как отчаянная попытка пробиться в более возвышенную и благоприятную реальность провалилась, оно распалось на части, и, если я правильно понял Касса, объединенный космический разум прекратил свое существование. Сохранился лишь разум отдельных миров, вроде мира солнечных язычков пламени, которые по-прежнему состояли в телепатическом контакте друг с другом, но уже не обладали общим сознанием единого разума. И всех их преследовали неприятные воспоминания об этом трагическом открытии. Более того, все они, по отдельности, и сами оказались под угрозой распада вследствие внутреннего конфликта, поскольку каждый из этих миров теперь разделился на две партии. Одна из них упорно придерживалась своей веры и страстно желала продолжить духовные поиски в надежде, пусть и ничем не подкрепленной, на то, что эти изыскания все же приведут к открытию истины, даже еще более сокровенной. Другая готова была принять недавнее открытие как окончательное и хотела переустроить весь космический порядок на чисто эпикурейской основе.

На солнце, судя по всему, ни одна из сторон так и не сумела достичь перманентного превосходства над другой. Результатом этого извечного противостояния стал хаос. Иногда миром на протяжении нескольких тысяч лет кряду правили сначала правоверные, затем скептики. Иногда им удавалось прийти к неустойчивому компромиссу. А иногда обе стороны, теряя собственное достоинство, начинали придумывать и использовать методы насилия. Так и на солнце наконец познали войну.

Когда земные язычки пламени установили новый контакт с солнцем, они обнаружили, что солнечное общество пребывает в состоянии мучительного смятения, еще не придя в себя после очередной войны. Но совсем недавно, как я понял, там возникла некая новая партия, заявившая, что может предложить эффективный синтез воззрений и целей старых партий. Эта новая партия, или секта — назовите ее, как вам будет угодно, — открыто заявляла и пропагандировала взгляды, которые во многом походили на те, коих придерживались убитые Кассом земные язычки пламени. Они охватили разом и метафизический агностицизм, и верность «духу».

— Мы не знаем ничего, мы ничего не знаем, — провозглашали они (по крайней мере так утверждал Касс), — и, вероятно, ни один конечный разум, даже космического статуса, никогда не постигнет абсолютной истины. Но нам ее знать, в общем-то, и не нужно. Все, что необходимо — это восприятие, несомненное восприятие всепоглощающей красоты духа, а также осознанная уверенность в том, что мы все по природе своей есть инструменты выражения духа.

Касс процитировал эти слова с горячностью и очевидным согласием. Разумеется, вскоре он заявил, что им удалось убедить его присягнуть на верность новой партии. Лично мне этот компромисс представляется безнадежно сомнительным и несостоятельным, но Касс воспринял его очень серьезно. По его словам, «интеллектуальная целостность, дорогой друг, это, конечно же, прекрасно; она заставляет нас быть законченными агностиками в том, что касается устройства вселенной. Но эмоциональная целостность не менее важна; она заставляет меня быть честным по отношению к моему восприятию духа».

В этом отношении, что удивительно, он проявил несогласие с последними воззрениями земных язычков пламени, которые (по его словам) вначале были ввергнуты в хаос всеми этими важными известиями, но теперь быстро движутся по пути теизма. Судя по всему, большинство из них придерживаются того мнения, что, хотя они и отказались сознательно от веры в какого бы то ни было Бога, на бессознательном уровне у них сохранилось влечение к духу, проистекающее из неосознанного признания необходимости существования некоей высшей космической персоны. Теперь они убеждены в том, что — если только им удастся пробудиться более основательно — они обязательно встретятся с ним лицом к лицу и увидят в нем источник духовной власти. Касс, однако же, не пожелал отступить от ранней позиции земных язычков пламени, то есть от их агностического, как представляется, служения духу, и потому был решительно настроен использовать все возможные средства для установления контакта между земными язычками пламени и учеными, принадлежащими уже к человеческой расе. По его мнению, в результате такого общения воззрения и тех, и других могут значительно измениться, что, возможно, приведет к триумфу агностической веры как у пламенной расы, так и у человечества.

С расчетом на такой исход он попросил меня оказать ему небольшую услугу, а именно: рассказать моим коллегам-ученым все, что мне известно об этих язычках пламени — как в частных беседах, так и в статьях для научных журналов. Кроме того, я должен, повторил он, остановить публикацию его предыдущего сообщения, и договориться о замене оного на новое, которое он уже пишет.

Когда я отказался сделать то, что мне было сказано, Касс вылил на меня целый ушат упреков. Он выглядел таким расстроенным, что я решил все же сжалиться над ним. Указав на тот факт, что сам никогда не видел ни одного живого пламени, я заявил, что обдумаю его предложение, но прежде мне нужно провести собственное небольшое исследование. Ему же тем временем, сказал я, лучше доработать новую книгу. Он неохотно согласился с этим планом, и я откланялся, обменявшись с ним дружеским рукопожатием.

После той беседы с Кассом совесть то и дело призывала меня заняться поиском доказательств существования язычков пламени. Я заглянул в несколько кухонных печей и даже потрудился съездить на один из заводов и осмотреть парочку печей промышленных. Конечно, я ничего не нашел, и моя добросовестность иссякла.

Спустя несколько недель я получил записку от Касса, в которой говорилось, что он пытается писать книгу, но земные язычки пламени постоянно предпринимают попытки обратить его в их теистическую религию. «Положение, — сообщал он, — становится все более и более отчаянным. Они пытаются расшатать мою психику, и если я воспротивлюсь этой угрозе, вероятно, убьют меня». После этого новостей от него больше не поступало, а сам я был слишком занят, чтобы навестить его.

Месяца через три я получил письмо от директора психиатрической лечебницы, в котором сообщалось, что Касса больше нет с нами. В лечебнице случился серьезный пожар, и начался он в комнате Касса. Причину пожара установить не удалось. Ближе к своему концу Касс сделался совсем уж невменяемым и отпускал замечания, которые наводили на мысль, что он подумывает о поджоге. Вследствие этого его лишили спичек и зажигалки, и не очень понятно, как он сумел развести огонь — разве что сфокусировал солнечные лучи с помощью большой лупы для чтения, которая была обнаружена в его комнате.

Позволю читателю самому разгадать загадку смерти Касса. Будь в комнате камин, можно было бы решить, что оттуда выскочило живое пламя и убило его. Но что я говорю! Я на секундочку забыл, что эти язычки пламени всего лишь фикции его разума. В целом, мое предположение таково: с развитием расстройства он все больше укреплялся в мысли, что его преследуют земные язычки пламени, и в конце концов, доведенный до отчаяния, предпочел умереть. А может, помрачившийся рассудок предположил, что сфокусировав солнечные лучи, можно ввести в палату живое солнечное пламя, разделяющее его взгляды. Этого мы уже не узнаем.

После смерти Касса я решил, что опубликую его первоначальное письмо в том виде, в каком оно ко мне и поступило, пусть он и хотел отозвать его из типографии. Оно столь интересно — с психологической точки зрения, — что мне не хотелось бы приносить его в жертву. И потом, в этом эпилоге я уже говорил, что последняя позиция Касса очень сильно отличалась от его ранней враждебности к язычкам пламени. Поступая так, я чувствую, что сохраняю верность Кассу, настоящему Кассу — здравомыслящему, и даже блестящему, ученому, который никогда бы не утаил то, что могло бы привести к продвижению знаний.