Предисловие в данном случае нужно для того, чтобы объяснить читателю происхождение нижеследующего странного документа, который я получил от одного друга с целью публикации. Автор придал ему форму письма ко мне и подписался своим прозвищем — «Касс», что является сокращением от «Кассандра». Мы закончили Оксфорд перед войной 1914 года и с тех пор пересекались нечасто. Уже тогда его терзали мрачные предчувствия — отсюда и прозвище. Последний раз мы виделись во время одной из массированных бомбардировок Лондона в 1941 году, и он напомнил мне, что давным-давно предсказал гибель цивилизации во всемирном пожаре. Битва за Лондон, утверждал он, есть начало долгой, затяжной катастрофы.

Уверен, Касс не обидится, если я скажу, что он всегда казался нам немного безумным: но он определенно обладал необычным даром предвидения, и пусть порой нас удивляла его неспособность понимать мотивы собственного поведения, все мы, тем не менее, признавали за ним поразительную способность понимания чужой души. Так ему удавалось помогать некоторым из нас выбираться из весьма запутанных ситуаций, за что, в частности, я, однажды получивший такого рода помощь, и сейчас глубоко ему признателен. Увидев, что меня с головой затягивает в роковую любовную интрижку, он каким-то чудом (другого слова тут и не подберешь) открыл мне глаза на все безрассудство происходящего. Именно по этой причине я чувствую себя обязанным исполнить его просьбу и опубликовать приводимый ниже документ. Поручиться в его правдивости я не могу. Кассу прекрасно известно, что в отношении его фантастических идей я — неисправимый скептик. Потому-то он и придумал мне кличку, «Тос», которую приняли большинство моих друзей по Оксфорду. «Тос», конечно же, есть сокращение от «Томас», сокращение, отсылающее к «Фоме неверующему» из Нового Завета.

Касс, я нисколько не сомневаюсь, достаточно беспристрастен и вменяем, чтобы понимать: все то, что представляется истинным ему, может показаться полнейшим сумасбродством тем, кто, не имея непосредственного опыта, не может оценивать его заявления. Я же воздержусь как от того, чтобы поверить ему, так и от того, чтобы ему не верить. Слишком часто в прошлом мне доводилось видеть, как сбываются его безумные предсказания.

В «шапке» нижеследующего, довольно-таки длинного письма значится адрес известной психиатрической лечебницы.

Дорогой Тос,

Мой нынешний адрес может склонить тебя к превратному мнению не в мою пользу, но, будь добр, повремени с суждением до того, как прочтешь письмо до конца. Разумеется, большинство из нас в этой уютной тюрьме полагают, что нам следовало бы находиться на свободе, и большинство ошибаются. Но не все. Так что, во имя всего святого, сохраняй объективность. Я беспокоюсь не за себя. Со мной здесь обращаются хорошо; здесь я могу продолжать исследования в паранормальной и сверхнормальной психологии с тем же успехом, что и в любом другом месте, поскольку привык быть сам себе подопытным кроликом. Но случайно (хотя в действительности, как ты сам поймешь, это была вовсе не случайность) я узнал нечто чрезвычайно важное; и коль скоро человечество должно быть спасено от чудовищной и доселе никем не предвиденной катастрофы, факты, так или иначе, должны быть преданы огласке.

Вот почему я настоятельно прошу тебя опубликовать это письмо как можно скорее. Конечно, я понимаю, что издать его могут разве что как беллетристику, но, надеюсь, и в таковом виде оно даст желаемый результат. Будет неплохо, если мне удастся достучаться хотя бы до тех, кто, обладая достаточной проницательностью, сумеет отличить вымысел от истины, преподносимой как

таковой. Сомневаюсь только, что найдется издатель, который согласится опубликовать мою историю даже как беллетристику. Я не писатель, а людям более интересны завлекательные истории о любви или преступлениях, нежели вопросы, лежащие за привычными для них горизонтами. Что до литературных критиков, то они (за несколькими блестящими исключениями), похоже, гораздо больше озабочены поддержанием собственных репутаций как cognoscenti, нежели привлечением внимания к новым идеям.

Как бы то ни было, к делу! Как ты, наверное, помнишь, в былые дни я подозревал наличие у меня определенных необычных способностей. Все вы смеялись тогда надо мной, и особенно ты, Тос, с этой твоей страстью к интеллектуальной беспристрастности. Но и настроенный крайне скептически, ты, в известном смысле, понимал меня лучше других и относился ко мне с большей, чем кто-либо еще, симпатией. Твои насмешки — в отличие от других — не отталкивали меня. К тому же, несмотря на весь твой скептицизм, ты, даже в упрямстве и слепоте своей, сохранял честность и объективность. Даже оставаясь безусловным скептиком, эмоционально ты был непредвзят и доброжелателен.

В последнее время я довольно-таки сильно развил эти мои необычные способности и, вдохновленный тобой, изучаю их научным методом. Когда-нибудь я с удовольствием расскажу тебе об этом и выслушаю твою критику, но сейчас меня беспокоит нечто гораздо более важное; бесконечно важное, с человеческой точки зрения.

За пару месяцев до того, как меня поместили в это учреждение, я отправился отдыхать на Озера. Перед тем я побывал в Германии, описывая сложившуюся там обстановку, и нервы у меня были на пределе; я страдал как от физической боли, так и от ужасающих психических ревербераций, которые рано или поздно ощутим все мы. В Англию я вернулся в состоянии, близком к нервному срыву, и отчаянно нуждался в отдыхе, а потому нашел уютный домик на ферме, где рассчитывал спокойно пожить в одиночестве. Я собирался много гулять, а темными вечерами читать книги о паранормальном.

Когда я приехал, повсюду уже лежал снег. На следующее утро я преодолел поросший лесом глубокий овраг у входа в долину и взял курс на самые интересные тамошние горы. (Не стану докучать тебе, городскому невеже, их названиями!) Все шло хорошо, но ближе к вечеру, когда я уже спускался с вершины горы, меня накрыла снежная буря. Ветер проникал через штанины, как вода сквозь сито, и мои ноги настолько окостенели от холода, адского холода, что я уже ощущал приближение спазма. Метель заслонила все. (Зачем я тебе это рассказываю? По правде говоря, не знаю, какое отношение это имеет к моей истории, но почему-то чувствую, что какое-то да имеет, и потому, чтобы у тебя сложилось верное обо всем представление, тебе следует знать об этом.) Ты, конечно, помнишь, сколь болезненно восприимчив я всегда был к характеру ситуации, обстановки или людской толпы, — вот и эта ситуация меня ужасно встревожила. Снова и снова говорил я себе, что люди нередко погибали и будут погибать от жуткого мороза. Непонятный ужас охватил меня, не просто страх за самого себя — хотя я и сильно сомневался, что смогу до наступления темноты найти дорогу назад, — но за всю человеческую расу. Нечто подобное, сказал я себе, случится в последний день последнего человека, когда солнце начнет умирать, и на всей планете наступит арктический холод. Мне вдруг почудилось, будто нечто ледяное и зловредное, таившееся и выжидавшее во внешней тьме с самого рождения вселенной, подступает теперь к хрупким плодам того изначального акта божественного творения. Присутствие чего-то столь же ужасающего я ощущал и в Германии, но в иной тональности. Там оно было не внешним холодом и тьмой, но внутренним духом безумия и мерзости, который только того и ждет, чтобы выставить все наши действия бессмысленными и абсурдными. Всему, что любой из союзников делал в этой разделенной и трагической стране, казалось, предопределено было пойти насмарку. Добавь к этому нехватку продовольствия. Иссохшие дети клянчили у нас деньги, дрались у наших мусорных баков! А между тем в Англии находятся люди, которые недовольны своими вполне достаточными пайками и спокойно заявляют, что судьба немцев их не волнует.

Мы ведь все — люди, разве нет, Тос? Разве не все мы равны? Независимо от расы, люди, безусловно, должны чувствовать свое фундаментальное родство. Даже если они принадлежат к разным видам, даже если они воспитывались в разных мирах, несомненно, они должны нести ответственность друг за друга уже хотя бы в силу личностных качеств. Боже мой! Вижу, я сказал нечто собираюсь сказать далее в этом письме. Я должен решительно отказаться от собственных необдуманных замечаний. На самом деле, как я объясню позднее, мне не всегда удается противостоять влиянию неких чуждых сил, что действуют у меня в мозгу.

Но я отклоняюсь от темы.

Я начал медленно, шаг за шагом, продвигаться вниз по завьюженному каменистому склону и вскоре понял, что совершенно заблудился. Оставалось только продолжить спуск в надежде на перемену погоды и освобождение от парализующих спазмов в бедрах. Примерно через час погода изменилась. Снег прекратился, небо прояснилось. Туман наполнился светом невидимого солнца. Затем пелена рассеялась, и я обнаружил, что нахожусь на знакомом горном хребте между двумя широкими долинами. От ослепительной красоты открывшегося вида у меня перехватило горло, как бывает, когда подступают слезы или тошнота. Представь себе, вокруг, куда ни посмотри, заснеженные горы. Те, что тянулись к востоку, слегка розовели в горизонтальных лучах солнца; уходившие к западу казались серовато-зелеными и полупрозрачными, словно вырезанные уже привычными формами ледяные глыбы. Похоже, миром все еще владела та незримая, холодная и враждебная сила, но теперь, стерев во вселенной всю жизнь, она развлекала себя созерцанием чудной красоты.

То тут, то там проваливаясь в снег, я быстро спустился вниз. Немного погодя мое внимание привлек заброшенный рудник. По странной прихоти заходящего солнца внушительная груда камней выглядела тлеющим холмиком, отчетливо вырисовывавшимся на фоне темной долины. Я вполне мог представить себе этот бугорок в виде озерца раскаленной лавы, извергшейся из шахты. Тональность всего мира вдруг изменилась. Меня словно забросило в некий далекий век, когда затвердевавшая земная кора была еще хрупкой и постоянно разрывалась под давлением стремящейся вырваться из-под нее лавы. Все было так, будто, сбегая с горы, я спускался по сваленным в кучу зонам времени, от будущей смерти земли во льдах к ее пылкой юности.

Затем произошло нечто поразительное. Во-первых, повинуясь необъяснимой прихоти (теперь-то я уже знаю, то была вовсе не прихоть), я отклонился от маршрута, чтобы поближе взглянуть на залитую солнцем груду карьерных отходов. Добравшись до нее, я начал подниматься по ее склону, но в какой-то момент остановился, прикидывая, что делать дальше. Я уже развернулся, чтобы вернуться на тропинку, и даже сделал пару шагов, но некий непреодолимый импульс снова притянул меня к этому месту. Нагнувшись, я стал разбирать и отбрасывать в сторону камни, пока не разрыл в бугристом склоне небольшую яму. Я продолжал упорно, будто имел некую цель, работать, смеясь над собственной бессмысленной настойчивостью. По мере того как глубина воронки увеличивалась, меня охватывало все большее возбуждение; я словно «разогревался» в этих своих поисках. Но вскоре сей позыв — рыть яму — прошел, и я, после секундного замешательства, принялся шарить в углублении, словно разыскивая какой-то знакомый предмет в стенном шкафу темной комнаты. Внезапно контакт с каким-то камешком отозвался во мне острым ощущением удовлетворения. Сжав его, этот камешек, пальцами, я выпрямился. То был самый обычный камень, шершавый и грубый, размером со спичечный коробок. Разглядывая его в сумерках, я не обнаружил в нем ничего примечательного и в досаде отшвырнул, но не успел выпустить из руки, как тут же бросился за ним в агонии желания и тревоги. Лишь после отчаянных, занявших несколько минут поисков вслепую мне довелось вновь испытать удовлетворение от прикосновения к нему. Я уже начинал сознавать, что веду себя странно, вернее, совершенно иррационально. Почему, спрашивал я себя, мне так дорог этот отдельный камень? Вследствие того, что я просто безумен, или же потому, что нахожусь во власти некой скрытой, неявной силы? Если так, то что ей от меня нужно? Благожелательна она по природе своей или зловредна? Я попытался провести над собой эксперимент. Осторожно положив камень там, где отыскать его не составило бы труда, я двинулся прочь, ожидая снова испытать ту боль, которая пронзила меня, когда я отшвырнул камень в сторону. К моему удивлению, я ощутил разве что весьма умеренную тревогу. Конечно, напомнил я себе, в данном случае реальная опасность потерять камень отсутствует. Какая бы сила мною ни владела, обмануть ее едва ли представлялось возможным. Я вернулся к камню, подобрал его чуть ли не с любовью и сунул в карман, после чего поспешно зашагал вниз по склону, ведомый далеким светом, который, как я решил, был светом того фермерского домика, где я остановился.

Сумерки сгущались, но меня не покидало ощущение необычайной веселости. Вересковая пустошь покрывалась инеем. На темно-синем небе одна за другой возникали звезды. Вечер и впрямь был волшебный; но охвативший меня пьянящий восторг не мог объясняться исключительно красотой ночи. Я чувствовал, что выбран в качестве инструмента для решения некой неведомой благородной задачи. Но что это могла быть за задача? И что за сила воздействовала на меня?