Понедельник. 14 декабря
В понедельник, в пять часов тридцать две минуты утра в аэропорту Бромма приземлился самолет «Рейтеон-Хокер 800ХР» с бортовым номером N168BF. Этот небольшой реактивный самолет предназначался для перевозки шести — восьми пассажиров.
Правда, в это холодное звездное утро его ожидал один-единственный пассажир — Джемаль Али-Ахмед, сорокасемилетний отец двоих детей, проживавший в Бандхагене, южном районе Стокгольма.
Антон Абрахамссон, офицер шведской полиции безопасности, и двое его подчиненных должны были обеспечить экстрадицию подозреваемого в терроризме Джемаля от лица Шведского государства. Подозреваемого перевели в одно из помещений терминала. Он был сильно утомлен и с готовностью сотрудничал с полицией.
В ожидании самолета Антон Абрахамссон вышел на улицу.
Подчиненным он сказал, что ему надо поговорить с американцами.
Сегодня Абрахамссон впервые в жизни руководил операцией но экстрадиции.
«Ничего удивительного, что выбрали меня», — думал он, сильно топая ногами, чтобы не замерзнуть.
Этим делом он занимался с самого начала — с того момента, когда поступил экстренный вызов в ратушу. Потом Абрахамссон участвовал в налете на квартиру Джемаля. Вполне логично, что он должен участвовать и в завершении операции.
Абрахамссон испытывал странное волнение, хотя, казалось бы, не происходило ничего особенного. Шведская полиция регулярно сотрудничала со спецслужбами других стран — это была привычная рутина. Правительство приняло решение об экстрадиции накануне вечером. Подготовка к ней прошла без сучка и задоринки. Вероятно, решение было принято очень быстро. Обычно это делается во время утренних рабочих заседаний кабинета по четвергам, хотя на самом деле такие решения могут приниматься в любое время. Теперь Абрахамссону предстояло это решение выполнить.
Абрахамссону нравился аэропорт, нравилось стоять здесь в эту несусветную рань, нравилось его недвусмысленное и ясное задание. Американцы обещали приехать, забрать террориста и доставить его на родину, в Иорданию. Никто не стал возражать против их вмешательства — в конце концов, это позволит сэкономить деньги налогоплательщиков. Кроме того, всегда оставался риск, что заключенный может попытаться бежать. Правда, никто не сказал Абрахамссону, как именно это может случиться, но вся обстановка придавала событию суровый и значительный налет.
Наверное, удовлетворенности Абрахамссона способствовало воспоминание об участии в захвате террориста. Антон Абрахамссон стоял на лестничной площадке, когда штурмовая группа взломала дверь и бросила гранату. Абрахамссона изрядно контузило ударной волной, несмотря на то что он находился достаточно далеко от места взрыва гранаты. Террорист, несмотря на взрыв, сумел выбраться из своей комнаты, что говорит о его высокой профессиональной подготовке и высоком моральном духе. Да, твердый, видать, орешек.
«Хорошо, что мы от него избавимся», — подумал Абрахамссон и на мгновение вдруг представил себе своего страдающего коликой ребенка.
Самолет вырулил из темноты и остановился прямо напротив слабо освещенного входа в здание. Антон Абрахамссон инстинктивно отступил к стене. Реактивные двигатели ревели с такой силой, что в окнах терминала дребезжали стекла.
В воздухе резко запахло льдом и авиационным керосином. Абрахамссон еще раз потопал ногами, чтобы разогнать кровь и согреться. Он вдруг почувствовал себя одиноким и покинутым. Аэропорт только что открылся, но полеты регулярных рейсов начнутся через два часа.
К Абрахамссону подошел высокий, крепкого сложения мужчина с гладко выбритым лицом. На нем была теплая армейская куртка и высокие массивные ботинки.
— Привет, — сказал мужчина по-английски и легонько прикоснулся к плечу Абрахамссона.
Пилот приглушил двигатели. Теперь стало можно разговаривать.
Мужчина представился Джорджем и сказал, что работает на американское правительство, глядя на Абрахамссона светлыми дружелюбными глазами.
— Мы рады нашему взаимопониманию и эффективному сотрудничеству, — сказал американец.
Антон широко улыбнулся и ответил такой же любезностью.
— Это, конечно, будет необычный рейс, — продолжал американец. — На борту несколько парней из ЦРУ, которые присмотрят за этим типом во время полета. Мы не хотим никакого риска, пока будем в воздухе.
Антон Абрахамссон несколько раз моргнул от холода, а потом согласно кивнул. Значит, так положено. В конце концов, за безопасность полета отвечает командир корабля в соответствии с международным законодательством, и у Абрахамссона не было своего мнения на этот счет.
— Наши ребята будут в шлемах — ради собственной безопасности.
Антон снова кивнул.
— Кроме того, нам надо самим осмотреть заключенного перед посадкой в самолет. Надеюсь, вы не станете нам препятствовать.
Антон вдруг почувствовал, что разговор начинает действовать ему на нервы, несмотря на видимое дружелюбие американца.
— Ну, — сказал он, — наши врачи уже осмотрели мужчину, и могу вас уверить, что…
— Так надо, — безмятежно возразил Джордж. — Мы бы хотели составить собственную картину.
Антон Абрахамссон открыл, потом закрыл рот.
— Я понял, — произнес он наконец. — Но в таком случае я буду присутствовать при осмотре.
— Нет, — сияя белозубой улыбкой, ответил американец. — После приземления нашего самолета мы берем на себя всю полноту ответственности. Надеюсь, это вам ясно?
Теперь Антон счел нужным протестовать.
— Я представляю здесь шведскую полицию, — сказал он, слегка повысив голос. — Мы находимся на шведской территории, и именно шведская полиция несет ответственность, так как представляет официальную власть.
Американец не смог скрыть своего изумления.
— Конечно, конечно, — сказал он. — Все будет сделано по закону и вполне корректно.
Он шагнул вперед и взял Антона за плечо.
— Все будет хорошо, — ободрил он шведа. — Идемте?
Антон Абрахамссон зашагал вслед за американцем к терминалу, не в силах избавиться от смутного беспокойства.
Войдя в терминал, они быстро прошли в комнату, выделенную в распоряжение полиции безопасности.
В этой комнате содержался подозреваемый в терроризме Джемаль Али-Ахмед, связанный по рукам и ногам. Он провел здесь всю ночь. Лицо его было пепельно-серым. Коллеги Антона мирно дремали, сидя на стульях по обе стороны двери.
— Отлично, — произнес Джордж, оглянувшись. — Приступайте.
Обойдя Антона Абрахамссона, в комнату вошла группа людей в шлемах и комбинезонах. Лица людей были закрыты масками. Пришедшие принесли с собой какие-то инструменты.
Антон Абрахамссон открыл было рот, чтобы запротестовать, но Джордж вежливо, но твердо отвел его в сторону.
— Это займет не больше минуты, — с улыбкой произнес американец.
Подчиненных Абрахамссона оттеснили в угол вместе с их начальником. Они молча смотрели, как два человека в масках рывком поставили заключенного на ноги. Джемаль Али-Ахмед, не видевший их приближения, отреагировал инстинктивно: он метнулся к стене и дико закричал.
— Положите его на пол, — приказал Джордж.
— Ты не хочешь вмешаться? — спросил Антона один из полицейских.
— Как именно? — беспомощно ответил Абрахамссон.
Джемаля положили на пол, его глаза, в которых плескался невыразимый ужас, смотрели прямо на Антона.
— Помогите! — закричал Джемаль по-шведски. — Помогите мне!
Антон Абрахамссон смотрел на него, не в силах сдвинуться с места. Агенты ЦРУ сняли с вопящего человека ботинки, не обращая внимания на сопротивление. Трое агентов держали свою жертву, которая извивалась на полу, как червяк. С Джемаля срезали одежду — носки, брюки, нижнее белье, пиджак и рубашку.
— Осмотрите полости, — приказал Джордж, и его люди снова поставили заключенного на ноги. Глаза его были налиты кровью, по лицу текла слюна.
Агенты сорвали с него остатки одежды, и теперь заключенный стоял на полу холодной комнаты совершенно голый, со связанными руками и ногами. Когда его заставили открыть рот, он зарыдал. Все его жилистое тело сотрясалось от сильного озноба. Агент ощупал полость рта, посветил туда фонариком, потом проверил зондом слуховые проходы, прощупал мошонку и член.
Когда один из агентов вставил палец Джемалю в задний проход, мужчина взревел, как бык.
Антон Абрахамссон повернулся к своим подчиненным.
— Думаю, нам пора идти писать рапорт, — сказал он.
Шведские полицейские покинули помещение.
Эхо криков заключенного стихло, когда они закрыли дверь.
Анника вошла в здание детского сада вместе с детьми, таща сумки, набитые блестками, нарядами эльфов и булочками с шафраном для праздника святой Люсии. Шествие Люсии начнется в конце дня, но какое это имеет значение? Дети готовились к празднику несколько недель, так что праздник обещал быть удачным.
В детском саду было жарко и многолюдно. Эллен извлекла из сумки свои любимые мягкие игрушки, корону из электрических свечек и аккуратно положила все это на свою полку. Анника нервничала, потела и то и дело поглядывала на часы. С работы ей предстояло уйти в четверть четвертого, чтобы успеть на шествие святой Люсии. Томас уже сказал, что не сможет приехать — у него важная встреча с Пером Крамне, и отменить ее нет никакой возможности.
Наконец Эллен разобралась со своими вещами, и Анника сдала ее на руки воспитательницам, которые накрывали завтрак.
— Она уже поела, — сказала Анника и повела Калле в находившийся по соседству детский сад для шестилеток.
Не успели они войти, как Калле бросился в самую гущу какой-то кучи-малы. Все утро Калле хныкал и капризничал, говоря, что хочет быть не эльфом, а вампиром. Анника терпеливо, несколько раз объяснила ему, что на шествии святой Люсии не бывает вампиров, и Калле, пошмыгав носом и поскрипев зубами, согласился с мамой.
Воскресенье прошло тихо и мирно. Томас вернулся домой из Ваксхольма под утро, в воскресенье с утра мучился от похмелья и почти весь день провел за компьютером. Анника начала вместе с детьми готовиться к Рождеству, убралась в доме и ухитрилась кое-что узнать о профессоре Ларсе-Генри Свенссоне и его связях с Каролинским институтом. В обед они заказали пиццу на дом.
Анника оставила детей в саду и помчалась на работу.
Она всегда испытывала чувство облегчения, когда закрывалась дверь садика. Можно было на несколько часов сосредоточиться на своих делах. Теперь можно будет беспрепятственно пользоваться собственными мозгами до трех часов сорока пяти минут. Только начало светать. День обещал быть ясным и холодным.
Вытащив из сумки сотовый телефон, Анника набрала прямой номер Спикена в новостной редакции. Спикен приветствовал ее своим обычным ворчаньем.
— Через полчаса в зале Валленберга в Каролинском институте состоится пресс-конференция, — сказала Анника. — Как ты думаешь, не стоит ли на ней побывать?
Спикен простонал что-то нечленораздельное — словно положил в рот кусок жевательного табака.
— Нам это нужно?
— Наверное, Нобелевский форум сделает какое-то заявление, — сказала Анника. — Мне кажется, что Нобель и Каролинский институт — это довольно интересные темы в настоящий момент, или я не права?
Спикен зашуршал какими-то бумагами.
— Сегодня недостаточно, чтобы материал был просто интересным, — возразил он. — Езжай на пресс-конференцию, чтобы мы были уверены, что ничего не пропустили, но я не думаю, что из этого можно будет высосать какую-нибудь стоящую новость.
Он отключился, не дождавшись ответа.
На первом автобусе Анника доехала по улице Флеминга до Санкт-Эриксгатан, потом пересела на трешку, которая довезла ее до Каролинского госпиталя.
Вход в аллею Нобеля был забит людьми и машинами.
Сегодня людей в серых костюмах было много. Правда, костюмы прятались под темными пальто. Узнать сотрудников службы безопасности можно было по сосредоточенным лицам и бесконечным переговорам, которые они вели по портативным рациям. Анника протолкалась сквозь толпу к входу в дом номер один — тот самый дом, в котором она уже побывала в пятницу.
— Вашу аккредитацию, пожалуйста.
Человек в темно-сером костюме с динамиком в ухе протянул вперед руку.
— Э… — протянула Анника, не предполагавшая, что здесь потребуется аккредитация.
— Она со мной, — сказал за ее спиной чей-то голос.
Анника резко обернулась.
Сзади стоял Боссе, корреспондент другой вечерней газеты, со всеми положенными документами. На Боссе была теплая, надвинутая на лоб шляпа. Шею он обмотал вязаным шарфом. У Боссе были умопомрачительно голубые глаза. Анника ощутила холодок в животе и смущенно ему улыбнулась.
Она танцует со мной, мы кружимся по Золотому залу под взглядом королевы Меларена. Она легка, как пушинка, в моих руках. Мне хочется, чтобы это чудо продолжалось вечно…
— Манкируешь своими обязанностями? — шепнул Боссе ей на ухо.
Анника увидела прямо перед глазами пряди светлых волос Боссе. Она засмеялась, хотя в этой ситуации не было ничего забавного.
— Идем? — спросил Боссе и предложил Аннике руку.
Они вошли в длинный коридор с колоннами и большими, до пола, окнами, сквозь которые в здание проникал тусклый зимний свет. Вдоль противоположной стены тянулся ряд одинаковых темных дверей. Поток ученых и журналистов двигался в одном направлении.
— Ты так ничего и не написала о банкете, — сказал Боссе, искоса взглянув на Аннику.
— У меня были на это веские причины, — ответила она.
Он остановился и жестко посмотрел Аннике Бенгтзон в глаза.
— Это правда, что ты помогла полиции составить фоторобот?
Анника почувствовала, что у нее против воли округлились глаза. Она затаила дыхание.
— Я не буду ничего об этом писать, — торопливо добавил он. — Я просто волнуюсь за тебя. Тебе есть с кем поговорить?
Она кивнула, и они пошли дальше.
— Ты всегда можешь поговорить со мной. Я никогда не раскрываю свои источники.
Они дошли до следующего поста, прошли через рамку металлоискателя, после чего их наконец пустили в аудиторию.
Зал Валленберга находился в самом конце коридора первого этажа. Анника и Боссе вошли в зал через непропорционально узкие двери и оказались в красной аудитории с двадцатью рядами кресел и небольшой сценой. В аудитории было около двухсот человек. Зал казался полупустым.
Они уселись в одном из средних рядов. Ноги их соприкасались, но ни он, ни она не делали попыток отодвинуться. Анника чувствовала, как ее согревает это прикосновение.
— Ты что-нибудь знаешь о ходе расследования? — прошептала Анника, склонившись к уху Боссе.
— Лодка, на которой они бежали, была похищена в августе в Накке, — прошептал он в ответ. Его рука скользнула по плечу Анники.
Она торопливо оглянулась, напуганная собственной реакцией. Черт, с этой минуты она уже готова прыгнуть с этим парнем в постель.
Анника отодвинула ногу и стала разглядывать присутствующих, стараясь найти знакомых журналистов. Она узнала научного обозревателя одной престижной утренней газеты. Видимо, и остальные были люди такого же калибра.
На сцене рассаживались люди, явно не принадлежавшие к журналистскому цеху. Журналисты на пресс-конференциях славятся своей непроницаемостью. Они никогда не перешептываются и не разговаривают между собой, стараются ничем, даже телодвижениями, не выдать своих эмоций.
— Кто эти люди? — спросил Боссе, показывая на сцену, но не прикасаясь к Аннике.
Она в этот момент узнала в толпе рыжую Биргитту Ларсен.
— Ученые, — шепнула в ответ Анника, — наверное, это члены Нобелевской ассамблеи или Нобелевского комитета. Вон та женщина в полосатом жакете — профессор Каролинского института. Я уже с ней встречалась.
Некоторые ученые, перестав обращать внимание на аудиторию, принялись о чем-то переговариваться. Анника заметила, что посторонние люди отошли в сторону на почтительное расстояние.
Интересно, о чем они шепчутся, подумала она.
Ряды постепенно заполнялись корреспондентами СМИ, сотрудниками института, студентами. Аудитория была заполнена почти наполовину, когда были закрыты двери и пресс-конференция началась.
На сцене был установлен портрет улыбающейся Каролины фон Беринг. Рядом с портретом стоял венок из живых цветов. Анника смотрела в глаза убитой и узнавала ставший таким знакомым взгляд. Рядом с портретом поставили стол с именными табличками и стульями. За столом сидели три человека.
— Итак, — сказал один из них, — если вы готовы, то мы начнем.
Это был массивный, можно сказать, толстый мужчина в черном костюме и ярко-красном галстуке. Из таблички следовало, что это вице-председатель Нобелевского комитета профессор Сёрен Хаммарстен. У профессора были маленькие, очень белые руки, как будто он страдал тем же расстройством пигментации, каким якобы страдал и Майкл Джексон.
— Я рад приветствовать вас на этой пресс-конференции, на которой мы хотим сделать волнующее и в высшей степени интересное заявление, — сказал Сёрен Хаммарстен. — Но прежде чем мы перейдем к заявлению, я хотел бы сказать несколько слов о нашем покойном председателе.
Он повернулся лицом к портрету. Сидевший рядом с Хаммарстеном мужчина — на его табличке было сказано, что это Эрнст Эрикссон, руководитель отдела МЭМБ, — достал из кармана носовой платок и негромко высморкался.
МЭМБ, подумала Анника, — это отдел медицинской эпидемиологии и молекулярной биологии. Отдел, где работала Каролина фон Беринг.
— Дорогая Каролина, — начал дрожащим от избытка чувств голосом Хаммарстен, — ты навсегда останешься в наших сердцах, в наших исследованиях, в нашей истории. Ты вела институт к славе и признанию, ты была достойным хранителем последней воли и завещания Альфреда Нобеля…
— Это кощунство! — воскликнул какой-то человек в первом ряду, и все вытянули шею, чтобы посмотреть, кто это.
Сёрен Хаммарстен сделал вид, что ничего не слышал.
— Не важно, насколько тяжелые чувства испытываем мы сегодня, — продолжал он, — наш долг смотреть вперед. Именно этого хотела бы и сама Каролина. Мы должны, мы обязаны работать для будущего, ради памяти Каролины, ради сохранения духа Альфреда Нобеля…
— Вы предаете память Альфреда Нобеля! — снова закричал человек в первом ряду. — Вы играете роль Господа Бога и бессовестно используете завещание Альфреда Нобеля для оправдания собственных эгоистических амбиций.
Сёрен Хаммарстен, блеснув лысиной, наклонился к микрофону:
— Ларс-Генри, если вы не способны сдержать свои эмоции, то я попрошу вас покинуть зал.
Возмутитель спокойствия встал. Он резко выбросил сжатую в кулак руку в сторону сцены. Голос его перешел в высокий фальцет.
— Это Немезида! — кричал Свенссон. — Вам надо поберечься! Немезида уже нанесла удар, но он не последний!
— Кто это? — спросил Боссе, и Анника наклонилась к нему, чтобы ответить:
— Думаю, что это Ларс-Генри Свенссон. Он профессор и член Нобелевской ассамблеи. В субботу он опубликовал сумбурную статью.
— Месть богов! — продолжал бушевать Свенссон. — Вы бросили вызов Немезиде!
— Охрана? — сказал в микрофон Сёрен Хаммарстен. — Вы не могли бы прислать людей в зал Валленберга…
Узкие двери открылись, и в аудиторию вкатилась большая группа людей в темных костюмах.
Третий человек, сидевший за столом президиума, не смог сдержать удивленной улыбки. Очевидно, это был Бернард Торелл, доктор медицины из группы «Меди-Тек». Он был моложе остальных двух коллег и неплохо выглядел — загорелый подтянутый мужчина сорока с небольшим лет, одетый в темный итальянский костюм.
— Заветы Нобеля нерушимы! — продолжал кричать Ларс-Генри Свенссон. — Но мы снова и снова нарушаем их. Немезида, его последняя воля, которую мы так тщательно скрываем…
Собравшиеся молча смотрели, как люди в темных костюмах выволакивают Свенссона из зала и закрывают дверь. В аудитории повисла плотная, непроницаемая, как вата, тишина.
— Должен принести всем собравшимся мои извинения, — произнес наконец вспотевший от волнения Сёрен Хаммарстен, сложив перед собой на столе свои маленькие белые ручки. — Смерть Каролины подействовала на всех, но по-разному.
— Что он хотел сказать? — прошептала Анника, зачарованно глядя на дверь, за которой исчез возмутитель спокойствия.
— Я не понял ровным счетом ничего, — тоже шепотом ответил ей Боссе.
— С большим удовольствием представляю вам одну из самых влиятельных фигур фармацевтической промышленности мира доктора Бернарда Торелла, управляющего директора фармацевтической компании «Меди-Тек», прибывшего к нам из штаб-квартиры компании в Лос-Анджелесе, штат Калифорния, — сказал Сёрен Хаммарстен.
Сидевший рядом с ним Эрнст Эрикссон откинулся на спинку стула и демонстративно сложил руки на груди. Бернард Торелл благосклонно кивнул аудитории, а Сёрен Хаммарстен почти физически излучал радость и подобострастие.
— Мы рады объявить, что «Меди-Тек» только что заключил соглашение о сотрудничестве с Каролинским институтом, — сказал он. — Это в высшей степени важная и многообещающая программа, рассчитанная на несколько ближайших лет. Бернард?
Профессор отступил назад, уступая место молодому коллеге.
— Я хотел бы начать с того, — заговорил Бернард Торелл низким мелодичным голосом, — что меня до глубины души потрясла смерть Каролины.
От снисходительной улыбки не осталось и следа.
— Каролина была моим первым наставником в мире науки. Могу лишь пожелать всем такого начала трудовой карьеры. Я до конца дней буду благодарен Каролинскому институту, без которого моя жизнь в науке была бы просто немыслима.
Сёрена Хаммарстена, очевидно, глубоко тронули эти слова, но было видно, что Эрнст Эрикссон испытывает страшную неловкость.
— Куда они клонят? — шепотом спросил Боссе.
— Мой послужной список и мои рекомендации, вероятно, способствовали тому, что «Меди-Тек» выбрал Каролинский институт для партнерства, но это ни в коей мере не было решающим фактором, — сказал Бернард Торелл и выдержал театральную паузу.
В зале наступила мертвая тишина. Бернард Торелл что-то шепнул Сёрену Хаммарстену, и Аннике показалось, что все журналисты наклонились в сторону президиума.
— Сто миллионов долларов, — бесстрастно заговорил Торелл. — «Меди-Тек» решил передать в распоряжение Каролинского института сто миллионов долларов. Сто миллионов долларов на будущие исследования иммунной системы, ее интерлейкинов и межклеточных сигналов, путей их передачи между различными структурами…
В зале возникла лихорадочная суета, особенно в двух группах ученых, сидевших в первых рядах. Ропот перешел в невыносимо громкий гомон, люди начали вставать со своих мест. Только корреспонденты продолжали сохранять невозмутимое спокойствие.
— Семьсот пятьдесят миллионов крон, — прошептала Анника, наклонившись к Боссе. — Много это или мало на такого рода исследования?
— Думаю, что довольно много, — тихо ответил Боссе.
Сёрен Хаммарстен призвал аудиторию к тишине, а потом заговорил:
— Большая часть этой суммы будет передана руководителю отдела эпидемиологии и молекулярной биологии Эрнсту Эрикссону для того, чтобы он смог запустить пятилетнюю исследовательскую программу. Эрнст?
Эрнст Эрикссон был худой, одетый в серый костюм человек с красными припухшими глазами. Костюм мешковато висел на его костлявой фигуре. Он протянул руку и взял микрофон.
— Правила нашего сообщества предусматривают, что мы обязаны принимать деньги только на предложенные нами проекты.
Эрикссон замолчал и обвел взглядом аудиторию, поерзал на стуле и приблизил микрофон к губам. Было видно, как у Эрикссона дрожит подбородок.
— Я хочу воспользоваться предоставленной мне возможностью, чтобы выразить протест против коммерциализации и духа наживы, который в последнее время пропитал Каролинский институт…
— Эрнст, — строго одернул коллегу Сёрен Хаммарстен. — Здесь не время и не место…
— Замолчи! — перебил его Эрикссон неожиданно сильным голосом. — Ты и сам прекрасно знаешь, что мы не можем делать вид, что этого конфликта не существует. Он ставит под сомнение не только независимость наших исследований, но и нашу беспристрастность при присуждении Нобелевской премии…
В первом ряду встали двое мужчин и принялись кричать на Эрикссона.
— Охрана! — снова произнес в микрофон Сёрен Хаммарстен. — Пришлите людей в зал Валленберга!
Эрнст Эрикссон тоже встал. Вслед за ним вскочили и обе группы ученых. Поднялся громкий крик.
— Что за балаган? — удивился Боссе. — Ты когда-нибудь видела нечто подобное?
Люди в темных костюмах снова вошли в аудиторию, но на этот раз им не удалось дойти до президиума. Навстречу им вышла Биргитта Ларсен в полосатом костюме и что-то сказала начальнику охраны. Охранники развернулись и ушли.
— Как сильно они разнервничались, — заметила Анника. — Что-то не на шутку их разволновало.
— Немезида, — сказал Боссе. — Их преследует Немезида.
— Представляю, как им страшно. Ведь одну из них уже убили, — поддержала Анника.
Кошечка изо всех сил впилась зубами в тряпку, чтобы подавить рвущийся из груди крик. Боль от перелома, случившегося после падения с мотоцикла, была ничто по сравнению с тем, что ей приходилось терпеть сейчас. Перелом начал срастаться, но неправильно, и врач-алкоголик, которого откопал где-то ее напарник, был вынужден снова ломать кость.
— Сейчас я наложу вытяжение и правильно сопоставлю отломки, а потом наложу гипс, — виновато объяснил он. — Прошу прощения, что у меня нет обезболивающих средств…
Кошечка лежала на столе в грязной кухне дома на окраине Юрмалы, в сорока семи километрах от Рижского аэропорта. Дом, в котором она сейчас находилась, был ужасно запущенным. Она никогда не могла понять, почему эти кретины, восточные европейцы, не следят за своими жилищами. Стены покосились, в помещениях сквозняк и дикий холод. На внутренней стороне оконного стекла наросла толстая корка льда.
— Сейчас приступим, — сказал врач, и Кошечка проревела в тряпку ругательства.
Пот струями тек но ее шее, она дышала с таким напряжением, что крылья носа прилипали к перегородке на вдохе.
Напарник вытер ей лоб грязной тряпкой, и Кошечка раздраженно отвернулась. «Проклятый любитель, — подумала она. — Болтался в Торё полтора часа, ожидая меня, хотя ему было четко приказано уезжать через полчаса».
Это сущее наказание работать с любителями.
— Сейчас приготовлю гипс, — сказал врач и вытер руки той же тряпкой, которой напарник вытирал Кошечке лоб. Оба никчемные, отвратительные любители.
— Худшее позади, — сочувственно произнес напарник и взял Кошечку за руку, но она вырвала руку и в ярости выплюнула тряпку изо рта.
«Да, для меня худшее позади», — подумала она.
— Машина ждет у крыльца, — сообщил напарник. — Автоматическая коробка передач, как ты и говорила. Я воспользовался латвийской кредитной картой.
— Идиот! — прикрикнула на него Кошечка. — Я же велела расплатиться наличными.
Я знаю, — ответил напарник, — но тогда мне пришлось бы вернуть машину, а по карте мы сможем оставить ее в аэропорту.
— Идиотские коммунистические правила, — вновь вспылила Кошечка. — Где ключи?
— Здесь. — Напарник похлопал себя по правому карману брюк. — Но ехать можно будет только после того, как схватится гипс. У двери стоит пара костылей.
Вернулся лекарь с ржавым ведром в руке.
— Постараюсь работать осторожно, — сказал он и принялся накладывать гипс на опухшую, покрытую синяками и кровоподтеками ногу.
Господи, черт бы тебя подрал, Иисусе, как же медленно он работает. Месит, мажет, обертывает. Кошечка стонала каждый раз, когда он прикасался к ноге. Она закрыла глаза. Все вокруг плыло и качалось.
Переход через Балтийское море был ужасен. Ветер и снегопад чередовались друг с другом, волны хлестали через борт утлой лодчонки, и Кошечка не раз думала, что они непременно утонут, но у нее не было сил даже на то, чтобы испугаться. От боли в ноге она периодически теряла сознание.
Она не помнила, как сумела на мотоцикле, со сломанной ногой, добраться до Торё. Это был единственный счастливый эпизод во всей этой прискорбной истории.
Действовала она своим обычным способом: запрограммировала мозг на жесткую последовательность действий — запрограммировала так надежно и тщательно, что он выполнил свою задачу даже в полубессознательном состоянии. Значит, ее способ был правильным, а это радовало и грело душу.
— Вот и все, — сказал врач, собирая инструменты. — Теперь гипс должен схватиться.
Этот напарник умел управляться с лодками, поэтому она его и выбрала. Только благодаря ему они не утонули в волнах Балтики. Это следовало признать. Но он не смог найти приличного врача, а этот начнет болтать, как только она выйдет за дверь.
— Долго ждать, пока гипс схватится? — спросила она, огорчившись слабости своего голоса.
— Точно сказать не могу, — ответил врач, вытирая руки полотенцем. — Это зависит от температуры и влажности, но вы не волнуйтесь. Вы пробудете здесь, пока гипс не затвердеет.
— Помоги мне, — обратилась Кошечка к напарнику, который с готовностью бросился к ней и помог сесть. — Можешь дать мне мою сумку?
Она протянула руку и схватила сумку за ручки, чувствуя тяжесть оружия.
— Вы не дадите мне воды? — попросила она, и мужчины бросились к раковине, чтобы исполнить эту скромную просьбу.
Кошечка извлекла из сумки пистолет, на ствол которого до сих пор был навинчен глушитель, и выстрелила врачу в спину. Он без звука рухнул вперед, ткнувшись головой в раковину.
Напарник удивленно обернулся, и Кошечка всадила ему пулю между глаз.
— Любитель, — презрительно процедила она сквозь зубы.
Какая удача, что она не выбросила пистолет в море, как собиралась. Она сунула оружие в сумку.
Отлично, с этим покончено.
Она пощупала гипс. Повязка была сырая и совершенно мягкая.
Долго ей еще придется сидеть здесь с этими двумя вонючими бомбами замедленного действия?
— Ну ладно, какого хрена, — сказала она и с трудом встала на ноги.
Она допрыгала на одной ноге до трупа напарника, пошарила в его кармане и извлекла оттуда ключ от машины и его мобильный телефон. Быстро обыскала остальные карманы и обнаружила только бумажник с кредитными картами и паспортом. Паспорт, конечно, фальшивый, ну да ладно.
Она положила бумажник и телефон в сумку и заковыляла к выходу. Нога болела нестерпимо, гипс уже деформировался. За порогом она схватила костыли и заковыляла дальше.
Сумка вдруг завибрировала.
От неожиданности Кошечка растерялась. Что за черт?
Она остановилась, нетвердо балансируя на здоровой ноге (ну, скажем, на относительно здоровой), вытащила из сумки телефон мертвеца и посмотрела на дисплей.
1 новое сообщение.
Не открыв сообщения, она уже поняла, что оно значит.
Начались сложности.
Андерс Шюман был не на шутку встревожен. Когда случается что-то из ряда вон выходящее, сразу с особой ясностью вырисовываются сильные и слабые стороны любого СМИ.
Он обошел вокруг стола, задумчиво грызя кончик ручки.
С точки зрения журналистики «Квельспрессен» относительно неплохо справилась с освещением убийства на нобелевском банкете, даже учитывая то, что они не смогли использовать сведения Анники Бенгтзон, оказавшейся непосредственным свидетелем событий в Золотом зале. Но с чисто технической точки зрения они отстали от других СМИ, очень далеко отстали. Конечно, у «Квельспрессен» был сайт и даже несколько видеосюжетов онлайн. Газета часто выкладывала в сеть файлы, но никто их не читал, не смотрел и не слушал. Никому не было до них дела. Шюман никогда не считал Интернет преходящей причудой — он не был настолько наивен, — но он недооценил значение Сети, и убийство в ратуше заставило его окончательно это понять. Опросы показали, что пятьдесят шесть процентов шведов черпали информацию об убийстве в Интернете.
Он перебрал лежавшие на столе бумаги, потом подошел к окну и принялся смотреть на часового у ворот посольства. Как всегда, в будке находился один солдат; может быть, это был один и тот же солдат. Как бы то ни было, этот носил такую же меховую шапку, и у него было такое же скучающее выражение лица, как и у других. Молодой парень, сощурившись от солнечного света, рассматривал лимузин, подъехавший к входу в редакцию «Квельспрессен».
— Он приехал, — сообщила по селектору секретарша.
«Знаю, — мысленно ответил главный редактор, — я его уже вижу».
Председатель совета директоров Герман Веннергрен аккуратно вылез из машины, стараясь не запачкать свои начищенные ботинки.
«Хоть бы он согласился с моим предложением, — подумал Шюман, — иначе мне придется учиться играть в гольф».
Председатель совета директоров выглядел очень сосредоточенным, когда несколько минут спустя вошел в кабинет главного редактора.
— Какое неблагодарное занятие, — сказал он. — Нобелевский банкет — один из немногих приличных званых обедов в этой стране. Вы еще не нашли убийцу?
— Мы изо всех сил над этим работаем, — ответил Шюман, с большим трудом удержавшись от того, чтобы помочь Веннергрену снять пальто. Вместо этого он взял со стола кипу бумаг и предложил председателю сесть за редакционный стол совещаний.
— Никак не могу понять, что такого особенного они в этом находят, — сказал Герман Веннергрен, кладя кожаный портфель и шелковый шарф на диван. — Почему бы не подождать до следующего собрания совета директоров?
— Я набросал предложения относительно того, как нам переработать процесс сбора новостей с учетом вызовов и возможностей нашего времени, — садясь на стул, сказал Шюман.
Он выдержал паузу, дождавшись, когда Веннергрен сядет напротив него.
— Это целый спектр предложений, касающихся всего, — от технологии и персонала до отношений в редакции и инфраструктуры, — продолжил Шюман.
Герман Веннергрен не произнес в ответ ни слова. Он лишь скептически смотрел на главного редактора, который подвинул председателю первый лист с предложениями.
— Будем честными, — сказал Шюман, чувствуя, как его ладони становятся потными и липкими. — Если мы перенесем выпуск с вечера на утро, то срок сдачи газеты сдвинется на несколько часов назад. На телевидении выпуски повторяются несколько раз в день, а это значит, что корреспондентам приходится разбираться с большим числом тем за меньшее время. В Интернете информация вообще может публиковаться в режиме реального времени. Результатом является не расширение выбора, как может показаться на первый взгляд, а нечто противоположное. Чем меньше времени на размышление, тем охотнее все объединяются вокруг какой-то одной точки зрения. Так как все СМИ освещают одни и те же вещи, то отличаются они друг от друга только подходом к этому освещению.
Герман Веннергрен неопределенно хмыкнул и посмотрел на часы.
Андерс Шюман заставил себя немного сбавить темп; он понял, что говорит слишком торопливо и сумбурно.
— Серьезные СМИ, — продолжил он, — всегда сосредоточены на технологии, законодательстве, экономике и политике, что традиционно рассматривают как сферу чисто мужских интересов. Позиции, занятые этими СМИ, являются частью общественной жизни, эти позиции все уважают и — да — считают серьезными. Это один полюс СМИ: утренние газеты, выпуски новостей Шведского государственного телевидения и новостные программы национального радио.
Он откинулся на спинку стула и попытался расслабить плечи.
— Таблоидная журналистика, которую, без сомнения, представляем мы, оккупирует вечерние шведские газеты. Мы удовлетворяемся тем, что фокусируем внимание на личных, частных темах, то есть придерживаемся подхода, который по традиции считают женским. В центр сюжета мы помещаем индивида, показываем новость так, как она преломляется его чувствами и переживаниями.
— К чему вообще ты все это мне рассказываешь? — слегка растерянно спросил председатель правления.
— Когда совершается преступление или происходит катастрофа, — ответил Шюман, — очень важно, чтобы люди сопереживали тем, кто пострадал от этих событий. Люди должны ощутить отчаяние родственников, возмутиться разрушительными мотивами преступников. В зарубежных СМИ эта задача — фокусироваться на личностях — доверена телевидению, но в Швеции телевизионщики предпочитают более респектабельный подход. Именно здесь мы должны реализовать свои потенциальные возможности.
— Я не совсем тебя понимаю, — сказал Герман Веннергрен, и глаза его тревожно замерцали. — Ты хочешь сказать, что мы должны стать женской газетой?
Шюман подался вперед и понизил голос.
— Сегодня в Швеции это единственная незанятая ниша, — сказал он и, словно в подкрепление своих слов, постучал ручкой по столу. — Таблоидное новостное телевидение с личностным углом зрения в освещении новостей.
— Телевидение? — эхом отозвался Веннергрен.
— Именно так, — сказал Андерс Шюман. — Телевидение бесполезно для передачи голых фактов, но оно — незаменимое средство для создания эмоций, драмы, оно незаменимо для показа людей, их близости, то есть оно средство для показа всего того, на что издавна имеет монополию журналистика вечерних газет. Тот, кто первым серьезно задумается о создании таблоидного телевидения для широкой аудитории, просто вытрет ноги обо всех конкурентов.
Веннергрен смотрел на Шюмана с нескрываемым изумлением.
— Но главные держатели наших акций, семья, имеют в своем распоряжении множество каналов. Почему же никто до сих пор этого не сделал? — спросил он, округлив глаза.
— До сих пор этому мешали чисто технические ограничения и необходимость получения лицензии на вещание, — сказал главный редактор. — Это всегда было так дорого, что цена была равнозначна запрещению. Но теперь главная помеха — предрассудки и следование устаревшим традициям.
Он протянул Веннергрену еще один лист бумаги.
— Сегодня ничто не мешает реализации такого проекта, — сказал Шюман. — Самое главное — внедриться в эту нишу первым и захватить инициативу; после этого можно будет заняться оформлением и выбором приоритетов.
— Все это звучит чрезвычайно провидчески, — сказал Веннергрен, — но не слишком реалистично. Где физическое пространство для всего этого?
Андерс Шюман смог наконец расслабить мышцы плеч и не сумел сдержать улыбку.
— Здесь нам помогут инфраструктура и технологии, — сказал он.
— Всякие предложения о переезде отметаются без обсуждений, — сказал Веннергрен. — Мы не можем себе этого позволить.
Улыбка Шюмана стала еще шире.
— Я много об этом думал, и вот мои предложения…
Спикен сидел на своем месте и ел банан, когда в кабинет вошла Анника.
— Стоило ли ходить на пресс-конференцию? — спросил он, когда она подошла к его столу.
— Слушай, оказывается, ты умеешь есть не только пиццу, — удивленно сказала Анника, воззрившись на банан.
Заведующий редакцией расплылся в довольной улыбке.
— Был ли на пресс-конференции король? Кто из конкурентов посетил действо?
Анника, отвечая, постаралась придать своему тону небрежность.
— Был тот парень, Боссе, — сказала она, — но король прийти не смог. На пресс-конференции творился настоящий хаос. Каролинский институт получил сто миллионов долларов на исследования, но профессора едва не передрались между собой. Все они очень переживают смерть председателя Нобелевского комитета.
— Хорошо, — кивнул Спикен. — Бог с ней. У нас так много четырехцветной рекламы, что я сомневаюсь, нашлось ли бы у нас место даже для некролога короля.
Анника прошла в свой закуток, закрыла стеклянную дверь, бросила верхнюю одежду на стул и включила компьютер. Пока он загружался, она попыталась найти что-нибудь съестное в ящиках стола, но тщетно.
Какой бес в нее вселился? Она едва ли не выпрыгивает из трусов, флиртуя с репортером их главных конкурентов, не говоря уже о том, что она замужем, что она мать двоих детей и собирается покупать дом в Юрсхольме.
«Ничего, мысли не бывают предосудительными, — подумала она. — Я могу думать и чувствовать все, что мне заблагорассудится, до тех нор, пока не воплощаю мысли и чувства в жизнь. Я не собираюсь уподобляться Томасу».
Она снова явственно представила себе ту женщину — Софию Гренборг, красиво и со вкусом одетую блондинку, такую милую, ухоженную и респектабельную — юную версию холодной как лед Элеоноры.
Анника, не успев подумать, набрала в поисковой строке «София Гренборг» и посмотрела, что о ней сказано в «Гугле», «Яху» и «Эниро-ньюс». Результаты неожиданно оказались довольно интересными.
«Новые вызовы» — так назывался отдел сайта земельного совета, занимавшегося освещением внутренней информации. Анника внимательно прочитала последний абзац:
Новый клерк департамента безопасности движения — бывший руководитель проекта София Гренборг. Совсем недавно София работала координатором группы конгресса.
«Я воспринимаю новое назначение как волнующий вызов, — говорит София. — Я всегда любила новую работу, и очень благодарна за доверие, которое оказало мне руководство».
Анника прочитала этот кусок дважды. Была ли это ирония, или эта девка действительно состоит из одних затасканных клише? На маленькой фотографии была видна фальшивая улыбка.
«Гори в аду, сучка», — подумала Анника.
Она закрыла страницу и стала искать информацию о том, какими деньгами обычно оперируют в научном сообществе.
«Я слишком много злюсь, — подумала она. — Мне надо что-то делать с этой яростью. Я не хочу, чтобы эта тварь продолжала отравлять мне жизнь. Она ушла и больше никогда не причинит нам вреда».
Оказалось, что все шведские университеты и институты получили в прошлом году 1,6 миллиарда крон на так называемые поручительные исследования. Если растянуть на пять лет, то грант «Меди-Тек» составит около ста пятидесяти миллионов крон в год, что отнюдь не является сенсационной суммой. Из архивов следовало, что Каролинский институт в прошлом году получил сто пятьдесят миллионов в виде частных пожертвований.
Грант частной компании тоже не был чем-то необычным. Сорок три процента исследований финансируются за счет грантов шведских и иностранных коммерческих компаний, прочитала Анника.
Все это отнюдь не для «Квельспрессен», заключила она.
— Ты сегодня ела? — спросила позвонившая по селектору Берит, и Анника была так счастлива, что едва не подпрыгнула от радости.
Взяв кофе и бутерброды с сыром, они устроились в комнате отдыха редакции.
— С этим «Новым джихадом» что-то нечисто, — сообщила Верит, наливая молоко в пластиковую чашку. — Позавчера один надежный источник сообщил мне, что в Германии еще в пятницу арестовали троих молодых людей, но я нигде не смогла найти этому официальное подтверждение. Я поговорила с сестрой одного из этих парней, и она твердо стоит на том, что полицейские вломились в дом в четыре часа дня в пятницу и увели ее брата.
Анника помешивала кофе ложечкой.
— И что странного ты здесь находишь? — спросила она.
— Никто не готов подтвердить, что аресты уже начались, — ответила Верит. — В полиции говорят, что они ничего об этом не знают. Людям не предъявляли никаких обвинений, их не заключали под стражу ни в Берлине, ни в Стокгольме. Они просто растворились в воздухе.
— Но где-то они есть. — Анника откусила кусок бутерброда. — И что полицейские говорят о Бандхагене?
Берит наклонилась к Аннике и понизила голос.
— Да, да, — сказала она, — там произошло что-то совсем отвратительное. Отец попросту исчез, так же как и те мальчики в Берлине. Мать и дочерей освободили, но отец пропал, словно сквозь землю провалился — с тех пор, как его уволокли из квартиры.
— Ты говорила с его женой?
Берит прожевала кусок и покачала головой:
— Они куда-то уехали. Я связалась с учительницей младшей девочки. Она оказалась очень разговорчивой особой. Младшая учится в девятом классе, она капитан баскетбольной команды. Старшая сестра на втором или третьем курсе какого-то городского колледжа — она умница, почти гений.
— Откуда они? — спросила Анника.
— Учительница думает, что из Иордании… или из Сирии. Они приехали, когда старшая дочка была еще маленькой, а баскетбольная капитанша родилась уже здесь. У матери права гражданства есть, а у отца по какой-то причине их не было. Они жили безвыездно в двухкомнатной квартире в Бандхагене последние тринадцать лет. Родители держали мастерскую по изготовлению ключей и ремонту обуви на какой-то станции метро.
— Да, они, наверное, очень опасны, — саркастически заметила Анника.
— Да, а разве нет? — в тон ей ответила Берит. — Я отправила сообщение на их почту и оставила сообщение на автоответчике. Так что, может быть, с ними удастся связаться.
Некоторое время они сидели молча, пережевывая сыр с хлебом. Молчание угнетало Аннику, но, возможно, она просто накручивает свое воображение. Неужели Берит до сих пор расстраивается из-за того, что она, Анника, сидит на информации, которой не может публично поделиться?
Анника заговорила первой:
— Я ничего не слышала о ходе поиска убийцы. Ты не знаешь, как продвигается следствие? Знают ли они, как девушка попала на банкет?
— Ну, ее не было в списке гостей, это установили точно. Полицейские не думают, что она долго пробыла в Голубом или Золотом зале. Должно быть, она проникла в здание после половины одиннадцатого, но они не знают как.
Анника допила кофе.
— Знают ли они, как она вышла?
— Она спустилась на грузовом лифте и вышла через служебный вход. Лифт не должен работать без карточки и кода, но в таких особых случаях, как нобелевский банкет, некоторые лифты открывают. Иначе не удастся обеспечить проведение торжества. Я пишу об этом в завтрашнем номере.
— Стрелочника еще не нашли?
— Еще нет. Пока все возможные козлы отпущения используют круговую поруку и кивают друг на друга.
Анника встала, принесла кофейник и разлила кофе по чашкам.
— Я слышала, что лодка, на которой они бежали, была похищена в Накке в августе, — сказала она. — Ты не знаешь каких-нибудь подробностей?
Берит задумчиво помотала головой.
— Я не могу понять одну вещь, — сказала она. — Лодку нашли в Грендале и думают, что убийца ехала на юг на машине.
— И что? — спросила Анника.
— Из Грендаля нет моста, соединяющего с южной дорогой. Надо доехать до поперечной дороги у Нюбода и только оттуда выехать на автостраду, если едешь на юг, а это очень неудобный маршрут. Он по меньшей мере на пять минут дольше.
Анника допила вторую чашку кофе.
— Если альтернатива — дорога на север, то имеет смысл все же воспользоваться мостом у Нюбода, — сказала она.
Берит отодвинула в сторону недоеденный бутерброд.
— Но если она ехала на машине на юг, то почему было не оставить лодку в Стура-Эссингене? Так путь был бы короче и она скорее попала бы на автостраду. Я этого не понимаю. Ладно, что ты сегодня делала?
— Я была в Каролинском институте, — ответила Анника. — Ничего путного я оттуда не вынесла. Но ты напомнила мне об одной вещи. Ты когда-нибудь слышала о Бернарде Торелле?
Может быть, стоит упомянуть и о Боссе, но Анника предпочла промолчать.
Берит попробовала доесть бутерброд и откусила еще кусок. Несколько секунд она сосредоточенно жевала.
— Господи, сколько дней он у них пролежал? — недовольно поморщилась Берит, с трудом проглотив кусок. — Ты говоришь, Торелл? Родственник Саймона Торелла?
Анника пожала плечами и отложила свой бутерброд.
— Саймон Торелл, — задумчиво повторила Берит, ломая остатки хлеба. — Тебе незнакомо это имя? Это был капиталист, впервые занявшийся венчурными проектами. В семидесятые годы он был первым, кто получил от этого гигантскую прибыль. Они с женой погибли в автокатастрофе в Альпах, если мне не изменяет память. Это была трагическая история.
— Этот Торелл — глава американской фармацевтической компании, — сказала Анника.
Берит вытерла пальцы салфеткой и допила кофе.
— Ты что-нибудь пишешь на завтра? спросила она, вставая.
— Спикен не заинтересовался Каролинским институтом, — ответила Анника, идя вслед за Берит.
— Ты заметила, сколько в газете оставлено пустого места? — спросила Берит. — Рождественские распродажи побьют рекорд, если сумеют угнаться за рекламой в «Квельспрессен».
— Еще один вопрос, — обратилась к ней Анника. — Ты знаешь, кто такая Немезида?
Берит бросила чашку, остатки бутерброда и салфетку в мусорную корзину.
— Немезида, — сказала она, — это имя греческой богини мести, расплаты. Почему ты спрашиваешь?
— Просто так, — ответила Анника.
ТЕМА: Цена любви.
КОМУ: Андриетте Алсель.
Берта Кински приезжает в Париж в мае 1876 года, чтобы стать секретарем Альфреда Нобеля. В момент их встречи ей тридцать два года. Она австрийская графина, красива, не замужем, чрезвычайно умна — и очень бедна.
Она приезжает утренним поездом. Альфред встречает ее, и в его карете они едут завтракать в Гранд-отель. Берта, которой предстояло в будущем стать известной писательницей, так описывает то утро: Лучи солнца играют на струях сверкающих фонтанов Он-Пуэн и заставляют ярко блестеть фонарики и упряжь бесчисленных экипажей.
Они говорят о мире и населяющих его людях, о текущих событиях и вечных проблемах. Альфред умудряется даже рассказать о своих опытах, и Берта его хорошо понимает. Они говорят об искусстве и жизни, и они говорят о мире между народами.
Альфред озабочен судьбой своего изобретения. Он не склонен к насилию, он не жестокий человек, нет, совсем напротив! Он убежден, что искусство войны находится в зачаточном состоянии, что гонка вооружений неизбежна. Своими прозрениями он на много десятилетий опередил свое время. Когда разрушительная сила оружия достигнет своей вершины, люди будут вынуждены жить в мире друг с другом.
Целую неделю они проводят вместе. Неделю в парижском Гранд-отеле. Альфред нашел то, чего был лишен всю жизнь, то, чего ему никогда не суждено будет найти. Он понимает это сразу и навсегда, понимает, что Берта уникальна, что это она! Он откровенно спрашивает ее: свободно ли ее сердце?
Она отвечает честно: есть один молодой аристократ, за которого ей невозможно выйти замуж. Для него она слишком бедна и слишком стара, но ее сердце принадлежит ему.
Альфред уезжает из парижского Гранд-отеля. Возвратившись, он не застает там Берту. Она продала последнее бриллиантовое колье и расплатилась за номер.
Со своим молодым человеком она бежала в Россию. Она вышла замуж за Артура фон Зуттнера 12 июня 1876 года, и они девять лет проводят в изгнании, живя в горах Кавказа, в местности под названием Мингрелия. Берта становится писательницей, она борется за мир, но она ничего не забывает. Берта общается с Альфредом Нобелем до конца его жизни, но только в письмах. Несколько раз они случайно встречаются после того лета 1876 года, того ужасного лета 1876 года.
Альфред, Альфред, как он страдает в своей парижской квартире! Как он тоскует в большом доме на авеню Малакофф, с болью сознавая невыразимую пустоту своей жизни. Летом 1876 года он тяжко ошибается. Он протягивает вперед руку и в цветочном магазине в Бадене близ Вены наталкивается на женщину. Ее имя — Софи Гесс, она молода (ей всего двадцать лет), она сирота, одинока (так же, как и он), красива и — пусть даже только внешне — напоминает ему Берту.
Может быть, она способна стать такой, как Берта. Может быть, Альфреду удастся сделать из нее светскую даму. Может быть, она станет графиней, способной обсуждать великие явления жизни.
Как старается Альфред! Как он доводит себя до изнеможения! Он обучает, рассказывает, вооружает знаниями. Наверное, он даже любит ее — он дарит Софи виллу в Ишле и большую квартиру в Париже (недалеко от собственного дома).
Но Софи не так уж и молода. Ей не двадцать, ей почти тридцать. Она не сирота, жив ее отец Генрих.
Она всего лишь одна, одна в своей огромной квартире в Париже на авеню Эйло — одна и отчаянно скучает.
С Альфредом так скучно. Он ничего не делает — только выдвигает все новые и новые требования. Он ездит по своим заводам и пишет длиннющие письма о своих проектах и опытах, о юридических проблемах, динамитных заводах, а Софи зевает, пишет ему своим детским почерком письма, пересказывает сплетни и просит денег.
Дражайший Альфред, когда же ты наконец поймешь, что обманулся?
Когда ты узнаешь, что отец Генрих жив? Что Софи вернется в Вену, называя себя фрау Нобель? Что признается, что ждет ребенка от другого мужчины?
Ее кокетливые просьбы эхом отдаются сквозь десятилетия:
Мой дорогой Альфред!
Давно не получала от тебя никаких известий. Я чрезвычайно озабочена, так как мне очень плохо, и я совсем потеряла покой. У меня совершенно нет денег, и сегодня я заложила последнюю брошь. Мне никогда не было так плохо. Я глубоко несчастна. Бедное дитя — какая судьба его ждет?
Наилучшие пожелания и тысяча поцелуев
от твоей Софи.
Что мог думать этот промышленный магнат, читая такие излияния, написанные крупными округлыми буквами? Какие струны она задевала в его душе, эта девочка, которая так никогда и не стала взрослой дамой? Что в ее заискивающем тоне убеждает его снова, снова и снова высылать деньги?
Альфред, Альфред, зачем ты позволяешь так бессовестно манипулировать собой?
Мой дорогой Альфред!
Я не могу найти квартиру, потому что все они страшно дороги. Я так несчастна. Как это ужасно, жить в гостинице с маленьким ребенком и питаться ужасной и грубой пищей. Ты разрешаешь мне пользоваться твоей фамилией? Можешь выслать мне немного денег? Ты — единственное, что осталось у меня в этом мире. Я шлю тебе сердечный поцелуй
от твоей вечно любимой Софи.
Три миллиона крон. Вот сколько он посылает ей каждый год — сумму эквивалентную трем миллионам крон!
Какой же страшный голод он испытывал, как невероятно одинок и покинут он был.
Как много он платит и как мало получает взамен.
