Пятница. 28 мая
Анника сидела на кровати и бесцельно смотрела в открытое окно. Дождь прекратился, но сквозь кружево листвы проглядывало серое, затянутое свинцовыми тучами небо. Ветер раскачивал ветви и полоскал в воздухе флаг на участке Эббы.
Сегодня ночью Анника снова снились кошмары. Давно их не было, да столько сразу. В первый год после смерти Свена кошмарные сновидения мучили ее каждую ночь, но после того, как она познакомилась с Томасом, они стали сниться реже. Кошмары участились после ночи, проведенной в туннеле под Олимпийским стадионом, а потом к снам присоединились ангелы. Ангелы из сновидений продолжали петь даже после пробуждения. Пока они не появлялись, но Аннике иногда казалось, что она видит их прячущиеся в уголках сознания тени.
Сегодня ночью Анника снова, во всех подробностях, видела, как умирает Каролина фон Беринг — ее глаза что-то кричали Аннике сквозь время и пространство. Но смысл искажался и пропадал — Анника так и не поняла, что хотела сказать ей Каролина.
Анника встала, отбросила с лица волосы, убрала кровать. Накинув на постель покрывало, она подровняла края.
Томас повесил свой грязный костюм на дверь гардероба, и этот жест почему-то сильно ее разозлил. Наверное, он думал, что через несколько дней костюм — уже чистый, отутюженный и упакованный в пластиковый мешок — волшебным образом переместится в его платяной шкаф.
Как Анника ни старалась, они не могла стать хорошей женой Томасу.
Вчера он обещал вернуться домой вовремя, чтобы успеть к ужину. Он обещал поиграть с детьми и починить велосипед Калле — мальчик проколол шину.
Вместо всего этого он пошел в свой проклятый кабинет и весь вечер проторчал за компьютером. Потом он явился на кухню, опоздав на час, но твердо рассчитывая, что там его ждет тарелка горячей еды.
Он никогда ее не слушал; его не интересовали ни ее мнения, ни ее притязания. Не помогла и покупка дома в Юрсхольме, не помогла, не помогла…
Анника с такой силой ударила ладонями по стене, что вскрикнула от боли.
— Ох, — простонала она, ощупывая запястье.
Постепенно успокаиваясь, Анника спустилась в кухню. Убрала остатки завтрака, вымыла гранитный стол, включила пылесос и наскоро прошлась по кухонному полу. Потом она сварила кофе, выпила его, посмотрела на часы. До обеда еще куча времени.
Набросив куртку, она вышла на улицу. Трава просто взывала о помощи, в бурых колеях стояла вода, но Анника не стала присматриваться к этой картине, а вышла на дорогу.
Красный «вольво» Эббы стоял около дома, и Анника поднялась по ступенькам крыльца к входной двери.
Может быть, ей не стоило вот так, запросто, подниматься на крыльцо соседки и звонить в дверь?
Она сглотнула от волнения и нажала кнопку, слыша эхо звонка за толстыми стенами.
Прошла почти минута, прежде чем Эбба подошла к двери. Франческо пытался отодвинуть хозяйку носом в сторону и радостно вилял хвостом.
— О, привет, — воскликнула Эбба, не скрывая удивления. — Это ты?! Входи, входи…
— Спасибо, — сказала Анника, входя в прихожую. — Я не буду отнимать у тебя время, но мне хочется попросить об одной вещи…
Эбба улыбнулась. Сегодня на ней был серый пиджак и темно-серые брюки.
— Я слушаю.
Анника смущенно откашлялась.
— Ты не будешь возражать, если я еще раз посмотрю на портрет обезглавленной девушки?
Было видно, что просьба удивила Эббу не меньше, чем неожиданный визит.
— Конечно не буду, — ответила она, жестом указывая на дверь библиотеки. — Мне надо ехать в лабораторию, но пожалуйста…
Анника стряхнула с ног уличные туфли и быстро прошла в комнату с огромным камином, беззвучно ступая по толстому ковру. Она приблизилась к картине.
Коричневатым фоном картина напоминала старые тонированные фотографии. У девушки на портрете было очень бледное лицо и светло-розовые, чуть раскрытые губы. На голове была белая шляпка без полей. Темно-русые волосы локонами спадали на плечи и спину. Тело было задрапировано во что-то белое и бесформенное, то ли в простыню, то ли в большое, не по размеру, платье.
В библиотеку вошла Эбба. Она встала рядом с Анникой, и они вдвоем некоторое время смотрели в светло-карие глаза девушки-ребенка.
— Беатриче Ченчи, — сказала Анника. — Вчера я читала о ней в Интернете, о том, что Альфред Нобель написал о ней пьесу.
— Бедная Беатриче, — сказала Эбба, с состраданием глядя на портрет. — В те дни у молоденькой девочки не было шансов устоять в борьбе против мужчин и церкви. Она была обречена.
— Она действительно существовала? — поинтересовалась Анника.
— Да, — ответила Эбба. — Ее судьба несколько столетий чаровала людей. Альфред Нобель был не первым великим человеком, написавшим о ней. В 1819 году Перси Шелли написал о ней поэму в белых стихах, а Александр Дюма посвятил ей целую главу в своей известной книге «Знаменитые преступления». Почему ты об этом спросила?
— Кто она? — спросила Анника. — Что с ней произошло?
— Беатриче была дочерью Франческо Ченчи, богатого и могущественного аристократа.
— И она его убила?
Эбба кивнула:
— С одобрения братьев и мачехи. Во время следствия выяснилось, что отец ее был злобный и жестокий тиран. Он запер Беатриче и ее мачеху в замке Риети и всячески над ними издевался. Он подвергал их всем пыткам, какие только можно себе представить.
— Неужели все это не было принято во внимание во время суда?
— Франческо был богат; папа понимал, что богатства семьи достанутся ему, если он сумеет избавиться от Беатриче. И она была обезглавлена на мосту Святого ангела. Это мост через Тибр, и находится он у самого Ватикана. Поглазеть на казнь собралась огромная толпа. Беатриче стала символом жертвы неправедного суда, практически святой.
— Но святой она стала, естественно, не в глазах церкви, — предположила Анника.
Эбба улыбнулась:
— Конечно нет. Как у тебя дела с работой?
— Выхожу в редакцию во вторник, — не в силах сдержать улыбку, ответила Анника. — Признаюсь, я очень этим довольна. Надо заниматься чем-то, кроме штопки носков.
— Понимаю, — кивнула Эбба, направляясь к двери. — Ты не думала о нашем разговоре? О том, чтобы перестать писать о насилии и вместо этого обратить внимание на мир науки?
Анника посмотрела, как вздрагивает в такт ходьбе прическа Эббы.
— Насколько могу судить, мир науки может иногда проявлять незаурядную склонность к насилию, — сказала она. — Ты, кстати, слышала о Юхане Изакссоне?
Эбба резко остановилась, обернулась и внимательно посмотрела на Аннику.
Об Изакссоне? — переспросила она. — Ты имеешь в виду парня, который по ужасной случайности заперся в холодной комнате и замерз насмерть?
Анника кивнула.
— Я была с ним знакома. Наши лаборатории находились в одном отделе, да и тема исследования очень похожа на мою. Он занимался одной нейродегенративной болезнью — болезнью Паркинсона. Так же как и я, он работал над изучением сигнальных путей и белков. Почему ты спросила?
Анника уже собралась прямо ответить на вопрос, но в последний момент передумала.
— Однажды… однажды я сама оказалась запертой в такой холодной комнате — температура там была ниже минус двадцати. Это случилось не так давно, прошлой зимой. Правда, я была там не одна. Один человек умер…
Она опустила взгляд, не вполне понимая, почему не сказала Эббе, что ее вызывали в полицию для того, чтобы поговорить о смерти Юхана Изакссона.
— Хочешь поехать в лабораторию и посмотреть это место? — спросила Эбба Романова. — Там, на месте, ты и поймешь, стоит ли об этом писать.
У Эббы был «вольво»-универсал, и Франческо обычно ездил в багажном отсеке. Пес, очевидно, привык ездить и громко возмущался тем, что на этот раз его не берут в машину.
Машина до сих пор пахла новизной, к которой примешивался запах сырой собачьей шерсти. Эбба вела машину спокойно и уверенно, выезжая на шоссе, ведущее в Норртелье. Оттуда они свернули на автостраду через Бергхамру.
— Научный мир немного своеобразен, — заговорила Эбба. — Я очень рада, что могу от него немного отстраниться — мне не приходится драться за гранты и статус.
За окнами промелькнул серый виадук.
— В чем своеобразие мира науки? — спросила Анника.
— Много на этом пиру званых, но мало избранных, — ответила Эбба. — У меня есть два друга, которым вот-вот должны присвоить профессорские звания, но на их пути столько препон, что им повезет, если они станут профессорами перед выходом на пенсию. В журналистике такое же положение?
— Не совсем, — ответила Анника. — В Швеции большая часть СМИ в частных руках, если не считать газет, издаваемых профсоюзами и подобными организациями. Есть также Шведское телевидение и радио Швеции. Так что владельцы сами решают, каких людей им брать на работу. Обычно они выбирают тех, кто хорошо понимает коммерцию и согласен с политикой руководства и совета директоров.
— Естественно, — согласилась Эбба. — У нас, собственно, дела обстоят точно так же. Правда, ваша работа, конечно, более публична, и это понятно. У нас очень много сплетен, склок по поводу того, чем заняты другие.
— То есть у вас царит беспощадная конкуренция? — удивилась Анника.
— И еще какая! — воскликнула Эбба. — Когда я приступила к докторской диссертации, это было первое, о чем предупредил меня мой руководитель: переворачивать лицом к столу все бумаги на столе, если выходишь из комнаты хоть на две минуты. Никогда и ни за что не позволять другим читать написанное тобой. Никогда не рассказывать никому о своих достижениях и не говорить, над чем в данный момент работаешь. Подозрительность и секретность доведены до абсурда.
— Какая досада, — посетовала Анника. — Но неужели вы вообще не можете никому доверять?
— Можно доверять руководителю-консультанту, — ответила Эбба, — хотя и это доверие может обернуться катастрофой. Я знаю консультантов, воровавших результаты своих подопечных и выдававших их за свои. Бывает и наоборот, когда студенты воруют результаты своих учителей.
— Вот черт! — выругалась Анника. — Я думала, что воровство свойственно только нашей профессии.
Они свернули в кампус по Нобельсвег и въехали на территорию университета. Машина ехала по узкой дороге между зданиями из темно-красного кирпича.
— Здесь нам читали лекции, когда я была студенткой. — Эбба показала на большое здание в конце аллеи Эйлера.
Анника посмотрела на трехэтажный кирпичный дом. Окна выдавали период постройки — середина пятидесятых.
Они свернули налево, затем направо, и впереди показалось современное здание из стекла и стали. Эбба поставила машину на свое парковочное место у главного входа.
— Это здание наверняка было построено совсем недавно, — сказала Анника, глядя на сверкающий фасад.
Эбба закрыла и заперла машину.
— Иногда я задумываюсь, ведает ли правая рука, что делает левая, — сказала она. — Политики строят новые дома, но одновременно сносят старые. Ты слышала, что собираются потратить пять миллиардов на снос старой клиники и строительство новой? Можешь входить, дверь не заперта. От входа — на лестницу, а оттуда спустимся на два этажа.
Здание было светлым и просторным. Лестничный колодец был открытым, от этого вестибюль казался больше, чем на самом деле. Они спустились по дубовым ступенькам, прошли мимо большого кафетерия, спустились еще на один этаж и остановились перед рядом запертых дверей с кодовыми замками.
— Сначала направо, — подсказала Эбба.
Анника посторонилась, чтобы пропустить Эббу вперед. Она провела карточкой по щели считывающего устройства, и в замке раздался тихий щелчок.
— Мой кабинет находится дальше по коридору направо. Сейчас посмотрю почту…
Эбба остановилась возле ячеек справа от входной двери. На доске объявлений висели вечные, такие же, как во всех учреждениях, грозные объявления о необходимости иметь при себе идентификационную карточку, об использовании соответствующей маркировки конвертов, а также номера телефонов, по которым следовало звонить при неисправностях и несчастных случаях.
— У тебя не будет неприятностей из-за того, что я здесь? — тихо спросила Анника.
Эбба просматривала стопку конвертов.
— Очень в этом сомневаюсь, — ответила она, не подняв головы. — Здесь болтается столько постороннего народа, что тебя просто не заметят.
Она положила все конверты, за исключением одного, назад в ячейку.
— Как всегда, сплошной мусор, — сказала она, бросая в сумку взятый ею конверт.
Коридор казался тесным и мрачным, несмотря на белые стены и светло-серый пол. В конце коридора было окно, сквозь которое в помещение падал свет, но его было мало на весь длинный коридор.
— Хочешь, я коротко расскажу, что мы здесь делаем? — спросила Эбба, оглянувшись на Аннику через плечо.
Не дождавшись ответа, она толкнула первую же дверь слева.
— Центрифужная, — сказала она, и Анника вслед за Эббой вошла в помещение.
Да, центрифуги можно узнать сразу. Они очень похожи на стиральные машины, только больше.
— Зачем они вам нужны? — спросила Анника.
— Мы используем центробежную силу для разделения веществ, растворенных в какой-нибудь среде, — ответила Эбба. — Предположим, мне надо выделить из раствора какой-нибудь белок. Я помещаю раствор в центрифугу, и белок оказывается на дне центрифужной пробирки.
Анника внимательно посмотрела на машину.
— Самые тяжелые части оказываются на дне? — уточнила она.
— Правильно. Это очень удобно, когда надо выделить и получить вещества, находящиеся в клеточных органеллах или мембранах.
Дверь открылась еще больше, и в комнату вошла полная женщина с копной крашенных хной волос. Анника сразу узнала Биргитту Ларсен, профессора, подругу Каролины фон Беринг.
— Эбба, — сказала Ларсен, вручая ей полистирольный ящик. — Будь так любезна, отошли это, ладно? Большое спасибо, при случае напомни, что за мной обед. Кстати, надо сказать курьерам о недоставленных антителах — ты уже оставила заявку?
Ларсен пошла к двери но узкому проходу, не дождавшись ответа. Она протиснулась мимо Анники, не обратив на нее ни малейшего внимания.
— Я оставила ее еще в понедельник! — крикнула Эбба вдогонку коллеге.
Они вышли в коридор, пройдя мимо копировального аппарата, вокруг которого громоздились такие же полистирольные ящики.
— Они стоят тут на случай, когда нам надо что-то отослать, — пояснила Эбба. — Но вообще-то в большинстве случаев персонал использует их для хранения образцов в сухом льду. Сейчас надо будет позаботиться об отсылке.
Где-то за спиной Анники открылась дверь, и в коридоре послышался смех и мужские голоса. Обернувшись, она увидела троих мужчин, вышедших из-за угла в коридор. Мужчины обращали внимание только друг на друга и громко говорили по-английски. Один из мужчин показался Аннике знакомым, но она не могла вспомнить, где и когда его видела.
— Подожди здесь, — попросила Эбба и исчезла в маленькой комнатушке.
Через полминуты она вернулась без ящика.
— Наша профессорша никак не возьмет в толк, что у нас есть люди, занимающиеся отсылками, — сказала она.
Анника стояла и молча смотрела вслед исчезнувшим из поля зрения мужчинам.
— Что это за люди? — спросила она.
— Бернард Торелл и его фанаты, — объяснила Эбба. — Они шатаются по корпусу уже целую неделю. Вот моя комната.
Она набрала на панели четырехзначный код и открыла дверь, а потом впустила Аннику, которая никогда в жизни не видела такого крошечного кабинета. Три стола, заставленные компьютерами и заваленные кипами бумаг, уместились на площади семь квадратных метров.
— Господи, а я еще жаловалась, что у меня тесный кабинет! — сказала Анника.
Бернард Торелл, подумала она, один из руководителей американской фармацевтической компании. Он был на пресс-конференции в Нобелевском форуме прошлой зимой.
— Думаю, что когда-то здесь была курилка, поэтому по крайней мере в этой комнатушке хорошая вентиляция, — пояснила Эбба. — Хочешь посмотреть мою лабораторию?
— У тебя своя лаборатория?
Анника начинала составлять представление о жизни научного сообщества.
— Мы делим ее на семь человек. Налево, потом прямо по коридору и еще раз налево.
Анника пропустила Эббу вперед и последовала за ней, испытывая легкую клаустрофобию. Коридор давил со всех сторон, сверху, снизу и с боков. Вероятно, этот коридор немного выше предыдущего, в дверях лабораторий проделаны окна, но чувство замкнутого, тесного пространства было ужасным. Вероятно, это впечатление усиливалось от бесконечных книжных полок, компьютеров и стеллажей с пробирками и чашками Петри. Каждое свободное место стены было заклеено самыми разнообразными постерами и объявлениями. На некоторых дверях висели графики с отмеченным временем пользования для работавших там людей.
— Это шлюз, — сказала Эбба. — Здесь надо переобуться и переодеться в спецодежду, прежде чем войти в лабораторию. Вот фартук. Он застегивается сзади, на шее.
Анника взяла полосатый желто-белый халат, напомнивший ей облачение хирургов из сериала «Скорая помощь». У халата были длинные рукава с резиновыми, плотно облегающими запястья манжетами. На полке справа от двери стоял ряд деревянных сандалий, а чуть дальше — два газовых баллона.
— Какие сандалии мне взять? — спросила Анника, читая имена на подошвах.
— Не имеет значения, — ответила Эбба.
Они вошли в лабораторию.
Какая-то женщина азиатской наружности, склонившись, стояла перед вытяжным шкафом и сосредоточенно капала раствор в пробирку. Женщина была одета в такой же бело-желтый халат. На руках надеты латексные перчатки.
— Здесь полно китайцев, — сказала Эбба и поздоровалась с женщиной. Ответа не последовало.
— Что она делает? — спросила Анника.
Не знаю, — ответила Эбба, метнув быстрый взгляд на женщину. — Она очень сосредоточенна, думаю, что готовит клетки к разделению и обнаружению каких-то веществ с помощью антител. Антитела дороги, большой опыт может стоить до шестидесяти тысяч крон. К тому же произошла задержка в поставках…
Она приблизилась к Аннике и понизила голос.
— Никогда не спрашивай, что делают другие, — сказала она. — И никогда не говори никому, что делаешь ты. Вообще, лучше всего работать в одиночестве.
Эбба отступила на шаг и заговорила обычным голосом:
— Мои клетки вот в этом термостате.
Она открыла шкаф, похожий на обычный бытовой холодильник. От холодильника он отличался тем, что внутри было тепло, а не холодно.
Клеткам для нормальной жизни нужна температура тридцать семь градусов по Цельсию. Если добавить в культуру питательные вещества и создать атмосферу с пятью процентами углекислого газа, что получишь от клеток все, что тебе нужно. Если, конечно, не случится что-нибудь экстраординарное.
— Например? — спросила Анника.
Можно выбрать флакон с неподходящими реактивами, — ответила Эбба. — Есть много способов что-либо перепутать. Можно вообще перепутать и сами культуры. Флаконы, в которых они находятся, выглядят совершенно одинаково.
Она закрыла термостат и подошла к большому ведру с крышкой.
— Здесь я храню клеточные культуры, когда их не использую, — сказала она, отвинтила крышку и сняла теплоизоляцию. — Здесь находится жидкий азот. Температура минус сто девяносто шесть по Цельсию.
Из горловины вырвался белый пар, и Анника инстинктивно сделала шаг назад.
— Кстати о холоде, — сказала она. — Могу я увидеть холодную комнату?
Эбба сменила полистирольный ящик, положила на место изоляцию и завинтила крышку.
— Конечно, — ответила она. — Эта комната находится в следующем коридоре. Нам придется снова пройти через шлюз.
Холодная комната находилась в той части коридора, где вообще не было естественного освещения. Двери отбрасывали на стены тени странной причудливой формы.
— Как видишь, освещение и температура контролируются снаружи, — заметила Эбба, показав Аннике панель управления справа от двери. На дисплее была указана температура внутри холодильной камеры — минус двадцать пять градусов по Цельсию.
— Что он там делал? — спросила Анника.
— Наверное, хотел что-то взять, — ответила Эбба. — Здесь хранятся пробы, а также, прости меня, всякий хлам, например, использованная кровь и прочее. Можем заглянуть туда на минутку, но предупреждаю: там действительно очень холодно.
Она нажала клавишу включения света и рывком открыла дверь. От обдавшей их волны холода у Анники перехватило дыхание.
— Думаю, дверь стоит оставить открытой, — сказала Эбба.
Комната была очень узкой. Вдоль стен тянулись полки, заставленные флаконами, бутылками и коробками, громоздившимися до самого потолка. Казалось, был использован каждый квадратный сантиметр пространства.
— Как же он ухитрился застрять здесь и замерзнуть до смерти? — недоумевала Анника, изо всех сил стараясь подавить приступ клаустрофобии.
— Механизм экстренного открывания двери барахлил и до этого. Я сама однажды чуть не попала здесь в ловушку, — ответила Эбба. — К тому же поговаривают, что Изакссон находился под воздействием алкоголя и каких-то других веществ, так что, видимо, плохо соображал, что надо делать.
Анника осмотрелась, испытывая непреодолимое желание поскорее выбраться отсюда.
— Но здесь есть кнопка тревожной сигнализации. Почему он ее не нажал? Почему он, в конце концов, не кричал, чтобы его кто-нибудь отпер снаружи?
— В субботу вечером он был в лаборатории один. Заказана была только его лаборатория.
Анника посмотрела на Эббу и, не удержавшись, спросила:
— Откуда это известно?
Эбба несколько секунд испытующе смотрела на Аннику.
— На внешних дверях шлюзов пишут расписание использования лаборатории. Всякий, кто умеет читать, узнает, кто и в какой час будет работать в тот или иной день. Не вернуться ли нам в лабораторию?
Анника выскользнула в коридор и облегченно вздохнула, когда дверь холодной комнаты закрылась. Через мгновение в коридоре возник какой-то шум. Эбба едва успела посторониться — мимо нее промчался человек в сером кардигане.
— Биргитта! — заорал он во всю силу легких.
— Черт возьми! — воскликнула Анника. — Что случилось?
Человек остановился напротив одной из дверей и заглянул в круглое окошко.
— Биргитта! — снова закричал он. — Предательница! Я же знаю, что ты где-то здесь!
Из расположенной немного дальше двери задом выбралась Биргитта Ларсен с полистирольным ящиком в руках.
— Господи, Ларс-Генри, что ты так разорался? Что ты хочешь?
Анника тотчас узнала этого человека: это был профессор, написавший довольно путаную статью в «Квельспрессен» прошлой зимой; тот самый профессор, которого потом выставили с пресс-конференции.
Биргитта Ларсен прошла мимо рассерженного профессора и обратилась к Эббе:
— Этот ящик надо отправить туда же, дорогуша. Как думаешь, когда нам ответят на заявку?
— Не думай, что тебе удастся так просто от меня отмахнуться! — кричал между тем профессор Свенссон, размахивая какой-то распечаткой и идя вслед за рыжеволосой Биргиттой. — Я требую объяснений.
Эбба, храня на лице абсолютно непроницаемое выражение, взяла ящик.
— Мой дорогой коллега! — сказала Биргитта Ларсен, глядя снизу на Свенссона, который был выше ее на добрых тридцать сантиметров. — Что тебя так расстроило?
— Я только что получил письмо от «ПабМед» и увидел вот это, — ответил Ларс-Генри. — Нас процитировал «Журнал биологической химии», но ты и не подумала упомянуть в ссылке меня!
Анника удивленно переводила взгляд с Биргитты на Ларса-Генри и обратно.
— Хм, — тихо произнесла Эбба, — здесь мы имеем случай уязвленного самолюбия, и я чувствую, что это моя вина…
— Но, Ларс-Генри, — заговорила Биргитта Ларсен, — ты же знаешь, что дела такого рода вне моей компетенции. О чем, собственно, идет речь?
— Моя докторантка указана в качестве автора статьи, а не я, ее наставник! Как такое вообще могло произойти?
Эбба передела Аннике ящик и подошла к Ларсу-Генри.
— Это было мое решение, — сказала она. — Я пришла к выводу, что вы не участвовали в исследовании, поэтому не было никакой необходимости перечислять вас в списке авторов статьи.
— И все это только потому, что меня вышвырнули из ассамблеи! — прокричал профессор в лицо Эббе. — Вы все пользуетесь малейшей возможностью, чтобы только унизить меня, но берегитесь!
— Я не вышвыривала вас из Нобелевской ассамблеи, — спокойно возразила Эбба. — Я просто пришла к выводу, что вы вообще не появлялись здесь в течение последних четырех месяцев.
Он поднял глаза, и его взгляд встретился со взглядом Анники.
— Не ты ли все это устроила? — тяжело дыша, спросил он.
— Это корреспондент «Квельспрессен», — сказала Биргитта Ларсен, не взглянув на Аннику. — Не имею ни малейшего понятия, что она здесь делает, но выясню, как только ты перестанешь кричать.
Ларс-Генри ткнул распечаткой в сторону Анники и Эббы.
— Вам следует поостеречься, — угрожающе произнес он. — Вы забыли о Немезиде, все забыли, но помните! Просто помните, что я вас предупреждал!
Он зашагал к выходу и вскоре исчез за дверью.
— Что все это значит? — спросила Анника, как только дверь закрылась за Ларсом-Генри.
Она все еще держала довольно увесистый ящик. Эбба освободила ее от этой ноши и исчезла за углом, сказав:
— Я сейчас его пристрою.
Биргитта Ларсен шагнула вперед, приблизившись вплотную к Аннике Бенгтзон.
— Ты думала, что я тебя не узнала? Я узнала. Что ты здесь делаешь?
Анника смотрела в спокойные и серьезные глаза женщины.
— Каролина не удивилась тому, что ее убили, — сказала Анника. — Я была там, рядом с ней, — умирая, она смотрела мне в глаза. Я не могу от этого избавиться, ее взгляд преследует меня во сне.
Она сама удивилась своей горячности.
Биргитта Ларсен продолжала пристально смотреть в глаза Аннике.
— Что же тебе снится? — тихо спросила она.
— Мне снится, что Каролина что-то пытается мне сказать, — ответила Анника, понизив голос. — Она хочет что-то сказать, но я не могу понять ее. Как ты думаешь, что она хочет сказать? Что?
Она почувствовала, что на глазах ее выступили слезы, и прикусила губу. Господи, она сейчас разревется, как плаксивая девчонка.
— Надо поесть, — сказала Биргитта Ларсен и повернулась на каблуках. — Возьми Эббу, и пойдем в «Черный лис».
Они вышли из здания через главный вход. Солнце светило сквозь легкую дымку. Под несильным ветерком подрагивали едва распустившиеся листья, на лужайках ярко зеленела трава. Эбба и Биргитта продолжали обсуждать задержку в поставке антител и решали, что делать дальше. Анника шла следом, с любопытством оглядывая кампус.
Здесь было красиво, вся обстановка напоминала сцены из фильма о колледже Лиги плюща, расположенном где-то на Восточном побережье США. Узкие дорожки, массивные здания, много зелени.
Клуб факультета, «Черный лис», находился на самом краю кампуса, возле шестого дома на аллее Нобеля, недалеко от Форума, где Анника была с Боссе.
На мгновение ей стало стыдно. Она так и не ответила Боссе, где и когда они выпьют кофе на следующей неделе.
Весной они несколько раз встречались в разных кафешках, пили кофе и болтали. За все это время в их разговорах не прозвучало ничего неподобающего.
Надо ли продолжать эти отношения? Надо ли им вообще встречаться? Хочет ли она чего-то большего?
Ответов на эти вопросы Анника не знала. В ее голове все перемешалось: ожидание, стыд, волнение, счастье и тревога.
— Милый старый Ларс-Генри, — сказала Биргитта Ларсен, — каким же он стал возбудимым!
Она поднялась по ступенькам крыльца факультетского клуба, открыла тяжелую медную дверь и пропустила вперед Эббу и Аннику.
— Он всегда был тщеславным, — продолжала она, — но всего несколько лет назад он не стал бы поднимать такой шум из-за того, что его не упомянули в списке авторов какой-то незначительной статьи. Но, Эбба, дорогая, почему ты не включила его в этот список? Ты же включила туда меня. Что тебе стоило вписать и его фамилию?
Эбба вытянула шею.
— Это был вопрос принципа, — ответила она. — Силла, докторантка, чьим руководителем он был, пыталась достучаться до него всю весну, но практически ни разу не смогла с ним связаться. Она была просто в отчаянии. Иногда надо все же отвечать за свои дела, даже если ты несчастный старый профессор…
Биргитта поманила к себе безупречно одетого официанта.
— У вас есть столики на троих? Замечательно! У окна? Превосходно. Давайте мы займем вон тот столик в углу. Что вы на это скажете, девочки?
Вздохнув, она уселась за стол и положила на колени салфетку.
— Исключать из ассамблеи так, как исключили Ларса-Генри, вообще-то нельзя. Но его тем не менее исключили. Я могу понять, как он из-за этого расстроился. Я бы на его месте тоже разозлилась.
Она потерла руки.
— Но не мне, в конце концов, судить. Меня ведь не выгнали, а, наоборот, пригласили. Ну, посмотрим меню. Я закажу форель, она всегда вкусная. И пиво с низким содержанием алкоголя.
— Что это за Немезида, о которой он постоянно толкует? — спросила Анника, тоже заказав форель.
— Это персонаж из греческой мифологии, — ответила Эбба. — Греческая религия представляет собой настоящий лабиринт идей о преступлении и наказании, причинах и следствиях, несправедливости и воздаянии. Думаю, что реакция Ларса-Генри основана на его скепсисе в отношении дарвиновской теории эволюции. Он принадлежит к тому меньшинству в научной среде, которое считает, что мы должны с большим пиететом относиться к Богу. Ларс-Генри — креационист.
— Да, черт возьми, — вздохнув, сказала Биргитта.
Анника несколько секунд смотрела на Эббу. Внедрить Бога в науку?
— Сторонники креационизма заявляют, что Вселенная возникла в полном соответствии с тем, что написано в Книге Бытия. Они хотят, чтобы историю творения рассматривали параллельно, как теорию равнозначную теории эволюции Дарвина — как в образовании, так и в науке.
— Ты же понимаешь, что их трудно воспринимать всерьез, — сказала Биргитта, вскинув брови.
— Ты сказала, что тебя куда-то пригласили, — напомнила Биргитте Анника.
— Меня перевели из ассамблеи в комитет, чтобы заполнить брешь, образовавшуюся после смерти Каролины, — сказала Биргитта Ларсен. — Ты понимаешь, что это значит?
Анника покачала головой.
— В задачу ассамблеи входит ежегодно выбирать кандидатов на получение премии по медицине. Ассамблея состоит из пятидесяти человек — все они профессора Каролинского института. Комитет является исполнительным советом ассамблеи — пять членов плюс председатель и вице-председатель. Все знают, что окончательное решение принимает комитет.
— Не было ли проблем с выбором преемника Каролины? — спросила Анника, вспомнив статью в Интернете Петера Бесхосгого.
Официант принес еду и напитки, и Биргитта сделала большой глоток пива.
— Мы хотели избрать человека, который сохранил бы в комитете дух Нобеля и Каролины фон Беринг, — сказала она. — А не оппортуниста, который склонится в пользу того кандидата, за которого дадут больше денег.
— Сильно сказано, — произнесла Эбба, вытаскивая из форели кости.
Не сильно, а правдиво, — поправила коллегу Биргитта. — Сёрен Хаммарстен сделан не из Того теста, чтобы взять на себя моральную ответственность. Хорошо, что преемником Каролины стал Эрнст. Но скажи мне, Анника Бенгтзон, что ты говорила о Каролине. Ты говорила, что она снится тебе по ночам и хочет что-то сказать?
Анника отложила нож и вилку и опустила глаза.
— Я понимаю, что это звучит очень глупо, — призналась она, — но не могу отделаться от ее взгляда. Она смотрела на меня, прямо в глаза. Я видела ее глаза, когда она умирала. В этих глазах было знание, было понимание. Это было ужасно — видеть и быть не в состоянии помочь…
Она почувствовала, что к глазам ее подступили слезы, и вдруг с удивлением увидела, что Биргитта Ларсен тоже плачет. Профессор громко шмыгнула носом и высморкалась в салфетку.
— Хотелось бы и мне это знать, — сказала она. — Если бы Каролина хотела кому-то довериться, то она доверилась бы мне.
Она вытерла нос и посмотрела на Аннику и Эббу.
— Я говорю это не из самоуверенности или высокомерия, — сказала она. — Я была единственным человеком, с которым Каролина делилась многими вещами, но об этом она мне ничего не рассказывала. Я не имею ни малейшего понятия о том, что она могла знать.
Биргитта слегка поерзала на стуле, взъерошила волосы, отпила немного пива и снова посмотрела на Аннику.
— Она ничего не сказала? — спросила Биргитта. — Ни единого слова? Ничего, что ты услышала, но не поняла?
Она в упор смотрела на Аннику умными глазами, старательно жуя рыбу.
— Нет, — покачала головой Анника. — Каролина умерла в течение секунды. Она не успела даже вздохнуть.
Анника взяла в руки нож и вилку и принялась за еду.
Биргитта Ларсен не умела лгать.
Сидя рядом в машине, Эбба и Анника ехали домой. Биргитта Ларсен незримо присутствовала в машине, словно спрятавшись на заднем сиденье.
— Откуда она тебя знает? — спросила между тем Эбба.
Анника откинула со лба волосы.
— Я брала у нее интервью на следующий день после смерти Каролины, — ответила она. — Она была страшно встревожена и расстроена. Это было вполне объяснимо, а в конце она неожиданно повела себя очень агрессивно.
— Биргитта очень своеобразный человек, — сказала Эбба. — Никогда не угадаешь, что она думает на самом деле. В какой-то момент она кажется растерянной и небрежной, но в следующий миг может стать сосредоточенной и собранной.
Анника кивнула; она тоже это заметила.
— Действительно ли она так хорошо знала Каролину фон Беринг, как хочет показать?
Эбба включила правый поворотник и свернула с трассы у церкви в Дандерюде.
— Думаю, что да. Их очень часто видели вместе у Й.Я. В Каролинском институте мало женщин равного с ними статуса, поэтому их сближение было вполне естественным.
— Что такое Й.Я.?
— Ионе Якоб, владелец кафетерия. Они вместе организовывали семинары, не касавшиеся медицинской тематики, — например, по вопросам лидерства, равенства и так далее. Так что, я думаю, они и в самом деле были близки.
Эбба бросила на Аннику быстрый взгляд и снова стала смотреть на дорогу.
— Так как ты теперь думаешь — стоит писать о жизни научного сообщества?
Замерзшие насмерть ученые, кричащие в коридорах профессора и гранты в миллиарды крон.
Анника кивнула:
— Несомненно стоит.
Они въехали в Юрсхольм — солнце здесь припекало сильнее, зелень была ярче. Анника изумленно, словно в первый раз, смотрела на аристократические виллы. Надо же, теперь и она живет здесь!
— Ты когда-нибудь задумывалась о том, насколько счастлива? — спросила она Эббу.
Эбба свернула на дорожку, молча обдумывая ответ.
— Да, иногда я об этом думаю, — ответила она. — В чем-то мне повезло, но что-то обратилось и против меня. Мама ничего не оставила мне, кроме мебели и книг. Я сама заработала все, что у меня есть. При этом чем выше забираешься, тем больше приходится платить.
Автомобиль свернул на Винтервиксвеген. Дом Анники сверкал в послеполуденном солнце безупречной белизной.
— Я часто думаю об одной вещи, — снова обратилась Анника к Эббе. — Как тебе кажется, за что могли убить Каролину? У кого были причины желать ее смерти? У тебя нет никакого объяснения?
Эбба въехала на свою дорожку и выключила двигатель.
— Может быть, цена стала настолько высокой, что она не смогла больше платить. Наверное, это случилось с Каролиной.
Она открыла дверцу машины и ступила на гравий.
Франческо залаял из своего вольера, спрятанного за живой изгородью из сирени.
Анника пошла через дорогу к своему дому, испытывая чувство неуверенности. Каролина не отпускала ее, где-то вверху витала Биргитта, а на заднем плане скромно пряталась Эбба.
Что происходит с женщинами в научном мире? Их пространство в науке сужено, границы очерчены более четко, а территория важнее, чем во многих иных сферах.
Лишь четыре процента женщин, защитивших докторскую диссертацию, становятся профессорами по сравнению с восемью процентами мужчин. Биргитте и Каролине удалось стать профессорами, а Каролина вообще добралась до самого верха пирамиды.
Все это имеет какое-то отношение к убийству.
Это очень важно.
Анника не стала думать о заполненных водой колеях и вытоптанной траве и направилась к дому.
Углом глаза она вдруг заметила какое-то движение возле альпийских горок.
Там стоял Вильгельм Гопкинс и копал яму! Этот тип стоял к ней спиной. Рядом с ним в землю был воткнут длинный железный шест, а сам Гопкинс всем своим немалым весом налегал на лопату, полштыка которой погрузилось в мягкую сырую землю.
Анника остановилась на полушаге, не веря своим глазам.
Сосед копает землю на ее участке!
— Какого черта! Что ты тут делаешь?! — закричала она и бегом кинулась к этому толстяку с нечесаной шевелюрой.
Сосед не обратил на нее никакого внимания. Воткнув лопату в траву, он потянулся за шестом.
— Ты спятил?! — закричала Анника, ухватившись за шест. — Ты же роешь яму на моей земле!
Гопкинс потянул шест на себя с такой силой, что едва не упал задом на траву. Лицо его побагровело, глаза сверкали.
— Мы всегда устанавливаем здесь шест на Иванов день, — хрипло ответил он. — Каждый год, с тех пор как я был ребенком, мы устанавливаем шест именно на этом месте, а теперь ты говоришь, что мы должны отказаться от традиции!
— Но совет продал этот участок уже очень давно! — яростно жестикулируя, воскликнула Анника. — Теперь здесь живем мы, это наш дом! Ты не имеешь никакого права копать здесь ямы просто потому, что делал это, когда был сопливым мальчишкой. Это же сумасшествие. Ты псих!
Сосед сделал несколько шагов к Аннике. Вид у него был настолько безумный и угрожающий, что она невольно отступила, едва не попав ногой в яму.
— Мы празднуем Иванов день здесь, — сказал сосед, четко и раздельно произнося каждое слово. — Мы все празднуем, нравится это тебе или нет. Никто нас не спрашивал, хотим мы продавать эту общественную землю. — Он взял лопату и шест и, повернувшись к Аннике спиной, направился к своему дому.
— Так почему ты не купил этот участок сам, если он тебе так дорог? — спросила Анника.
Старик снова резко обернулся.
— Он был моим всегда! — закричал он. — Почему я должен платить за мою собственность?
Он снова отвернулся и двинулся дальше по лужайке Анники Бенгтзон.
Она, потеряв дар речи, смотрела ему вслед. Только когда он исчез за домом, до Анники дошло, что ее колотит крупная дрожь. Кровь так сильно стучала в горле, что было трудно дышать. Не помня себя, она сделала пару шагов ему вслед.
Как это вообще возможно? Как можно так по-хамски себя вести?
Она дошла до угла дома, остановилась и уставилась на следы шин, уходившие в проход в живой изгороди участка соседа.
В этот момент Анника услышала звук автомобильного двигателя, а в глаза ей ударил свет фар.
Вильгельм Гопкинс завел свой «мерседес», набрал скорость и проехал по участку Анники, разбрызгивая воду.
Не обращая внимания на Аннику, Гопкинс проехал в десяти сантиметрах от нее, окатив ее ноги жидкой грязью.
«Я его убью», — подумала Анника, когда машина соседа, блеснув задними габаритами, выехала на дорогу через ее ворота.
ТЕМА: Разочарование.
КОМУ: Андриетте Алсель.
Летом 1889 года Альфред Нобель написал первый вариант своего завещания. О своих планах он рассказывал Софи Гесс так:
Сомневаюсь, что кто-нибудь будет тосковать по мне после моей смерти. На моей могиле не прольет ни слезинки даже моя собака Белла. Вероятно, она будет честнее многих, так как не будет обнюхивать дом в поисках спрятанного в нем золота. Но милые индивиды, каковые предадутся этому занятию, будут сильно на сей счет разочарованы. Уже сейчас я испытываю немалое удовольствие, представляя себе изумленные взгляды и проклятия, которые обрушатся на мою голову после того, как выяснится, что я никому не оставил никаких денег.
Альфред, Альфред, не стоило бы тебе изливать душу перед Софи! Когда же ты наконец это поймешь?
Софи плачется и жалуется, недовольная завещанием, уже теперь, пока Нобель еще жив.
Он трижды переписывает свою последнюю волю и завещание. Трижды, и каждый раз он пишет их собственноручно. Он терпеть не может адвокатов, называя их суетливыми паразитами.
Альфред искренен, он пишет завещание сердцем. Двадцать седьмого ноября 1895 года он подписывает окончательный вариант последней воли и завещания.
Этот документ объемом меньше четырех страниц написан по-шведски, от руки. На трех страницах обговариваются суммы, которые получат «любимые им люди», а одна страница посвящена учреждению премии, которая будет финансироваться за счет его огромного состояния.
Последняя воля Нобеля помещена в банк Эншильда в Стокгольме. Несколько листков, исписанных угловатым почерком, с пометками на полях. Завещание было вскрыто пятнадцатого декабря 1896 года, через пять дней после смерти Альфреда Нобеля. Содержание завещания не обрадовало никого.
Никого.
Напротив — все, абсолютно все были разочарованы. Страшно недовольны родственники — они чувствуют себя бессовестно обманутыми. Нобель оставляет детям своего брата миллион крон. По тем временам это баснословное состояние, но они хотят больше, намного больше. Они подают иск в суд и выигрывают. Они купаются в деньгах, получив доход со всего состояния за полтора года.
Могилу дяди они покидают стиснув зубы и сжимая в потных кулаках вожделенные купюры.
Разочарован и будущий архиепископ Натан Сёдерблом. Он произносил речь над гробом Нобеля в Сан-Ремо, но не получил, как рассчитывал, деньги на больницу.
Недоволен даже шведский король Оскар Второй. Он считает, что учреждение премии, которой будут награждать не только шведов, но и иностранцев, — акт непатриотичный.
Будущий премьер-министр Яльмар Брантинг, главный редактор газеты «Социал-демократ», называет пожертвование Нобеля «большой ошибкой».
Но ведь сам Альфред давно все обдумал. Он учредил пять премий за достижения в областях, которые любил и почитал превыше всех остальных, — в физике, химии, медицине, литературе, и самое главное — он учреждает премию за мир.
Упомянуты в завещании и его женщины. Они упомянуты обе, хотя и совершенно по-разному.
Здесь снова появляется женщина, та женщина, которую он так и не сумел пленить. Он не называет ее по имени, но передает ей неоценимый дар: в будущем норвежский парламент будет ежегодно награждать человека, который сделает больше всех других для братства между народами, для упразднения или сокращения армий, для сохранения мира и созывов мирных конгрессов.
Берта Кински, в замужестве фон Зуттнер, блистательная графиня из парижского Гранд-отеля, известная своими усилиями по созыву мирных конгрессов, становится второй женщиной, награжденной Нобелевской премией (Нобелевская премия мира 1905 года; первой была Мария Кюри, получившая Нобелевскую премию по физике в 1903 году).
Софи Гесс (ныне госпожа Капи фон Капивар) упомянута по имени, и, вероятно, среди всех разочарованных она разочарована больше других. Согласно последней воле Нобеля, она должна будет пожизненно получать ежегодно по полмиллиона крон. Но Софи жаждет большего — она хочет намного, намного больше и ради этого достает из рукава козырной туз. Даже двести восемнадцать тузов — письма, написанные ей Нобелем в течение многих лет. Она встречается с душеприказчиком Нобеля Рагнаром Сольманом — она соблазняет, умоляет, льстит. У нее так много долгов, они так тягостны для нее, они давят ее, грозят утопить. Разве не может она выплатить их из состояния Нобеля?
Слезы и лесть не помогают. Тогда Софи переходит к угрозам.
Двести восемнадцать писем. Естественно, она не желает, чтобы посторонние лица читали эти письма. Будет просто неприлично, если это случится. Она не хочет этого, напротив, она хочет сохранить незапятнанным имя покойного господина Нобеля…
Она хочет всего лишь миллион крон, точнее, сумму эквивалентную миллиону крон.
Наличными. В противном случае она продаст личные письма, скандальные письма, тому, кто больше за них заплатит.
И Сольман платит.
Шантаж сработал.
Так заканчивается долгая связь Софи Гесс с Альфредом Нобелем.
Она ухитрилась использовать его даже после смерти.
