Ори правда хотела помочь, но ей удалось вернуть мне тележку с книгами только потому, что перевод на кухню еще не оформили официально. В «Авроре-Хиллз» ничего и никогда не давалось легко. Одни потуги казались бессмысленными и бесконечными, другие приносили плоды быстро, как щелчок кнута, мы даже опомниться не успевали. Но и те и другие неминуемо влекли за собой последствия, вопрос только когда.

Ори возвращалась после работы в огороде с плющом, который обещала Пичес в обмен на мою тележку. День за днем она проносила плющ мимо ничего не подозревающих охранников. Они не слышали шороха листьев, спрятанных под комбинезоном, не замечали выпавших на пол клейких лепестков ядовито-розового цвета. Она передавала их Пичес, а та змеей скользила по корпусу, останавливаясь в дверях камер. Те, кто покупал дурманящий товар, в обмен предлагали сладости из столовой или услуги (выполнить которые не успеют). В тюрьме немало возможностей произвести расчет.

Многие из нас искали способ уйти от реальности, особенно после той ночи, когда исчезли охранники, – а потом все вернулось на круги своя. Но я не собиралась примыкать к числу тех, кто одурманивал свой разум. Мне нужно было мыслить трезво.

Но воспоминания никуда не ушли. Они притаились за углом, поджидая.

Я видела, что туман застит взгляд многих девушек вокруг меня, чуяла сладковатый запах. Наркотики заставляли нас позабыть. Я все думала, если одна из нас устроит передоз – вспомним ли мы? И если вспомним, то что?

Ори расплатилась с Пичес за услугу, но та затаила зло. В середине недели всего за несколько дней до моего освобождения она ввинтилась передо мной в очередь в столовой и схватила верхний поднос, на котором стояла красная кружка. Я не могла отодвинуть ее. В тюрьме существует множество неписаных правил. Мы подчиняемся законам силы; тем из нас, кто не занимал верхнюю ступеньку в иерархии или однажды пытался занять, но потерпел неудачу, оставалось только смириться. Пичес с тем же успехом могла поставить мне ногу на грудь и вскинуть руку в победном жесте.

Я стояла за ней и ждала.

– Что такое? – обратилась она ко мне через плечо.

– Ничего, – выдохнула я.

Если я скажу что-то еще, даже попытаюсь пошутить, то рискую лишиться передних зубов. Я столько лет провела в тюрьме, но зубы сохранила.

– Что ничего? Ты ведь что-то хотела сказать?

– Что она сказала? – Нас накрыла тень Джоди, которая была на голову выше и меня, и Пичес.

– Ничего я не говорила.

Их поведение было совершенно ясным. Я получила свою бесценную тележку, да? Теперь счастлива, да? Значит надо выбить из меня дурь, потому что слишком довольных здесь быть не должно.

Я оставила пустой поднос на стойке, словно не хотела есть, и направилась к столу, за которым обычно сидела. Как только я приблизилась, все встали, как по команде, и отошли. За столом осталась сидеть только моя соседка по камере. В ее глазах светился вопрос. Она хотела поделиться едой, но я отвела ее руку.

Началось. Это месть.

Раньше на меня просто не обращали внимания. Я сидела рядом, слушала их разговоры, запоминала, раскладывала в уме по полочкам, придерживала на будущее. Теперь Джоди и Пичес провели черту – и отделили меня от остальных.

После обеда я пошла в библиотеку. Протирала обложки, распрямляла загнутые уголки страниц, подклеивала переплеты. Хотелось напоследок навести порядок.

Когда раздался топот, я поставила на место стопку книг.

– Привет! – протянула Джоди.

Пичес ухмыльнулась.

Я поняла, что будет дальше, и прикрыла голову руками.

Джоди ударила первой. В руках у нее был носок, в который она сунула что-то тяжелое. Кусок мыла? Обломок кирпича? Может быть, даже книжка – одно из карманных изданий? Так или иначе, было больно.

Пичес прихватила с собой два таких носка.

Я согнулась пополам, пряча лицо. Хорошо бы все-таки сохранить зубы в целости. А потом пришло странное ощущение невесомости. Так бывает, когда чувствуешь, что вот-вот потеряешь сознание.

Наверное, именно тогда я решилась на то, что сделала, – потом, после экзекуции. Потому что даже с помутнившимся разумом я четко знала, где мое место.

Где наше место.

И как будет выглядеть справедливость, если нести ее буду я, здесь, в этих стенах, где никто прежде не обращал на меня внимания.

То, что произошло, казалось неизбежным, совпало все – время, место. Кусочки разрозненной мозаики сложились идеально. Я держала в руках ключ от всех замков.

И началось.

Возможно, я знала, куда иду и что делаю, потому что уже делала это раньше. Возможно, не знала. Всем нам хотелось бы вынести самим себе вердикт «невиновна».

Я была на кухне, выполняла работу, которая предназначалась мне в рамках общественно-полезного труда. На плите стояла кастрюля с зеленой фасолью. С тем, что по идее должно быть зеленой фасолью, хотя в кастрюле бурлила серая жижа. Половник будто сам собой прыгнул ко мне в руки. Я помешивала фасоль. Жижа ходила кругами.

В голове закружились воспоминания. Память вдруг прояснилась, и на пригоревшем дне кастрюли я ясно увидела то, что забыла. То, что все это время пыталась вспомнить.

Кастрюля была огромной, в ней вполне можно было сварить целиком человека, а ручка половника – длинной, как охотничье копье. Руку свело, к щекам прилила кровь, один глаз не открывался – заплыл. Никто из тех, кто был в кухне, ничего не заметил. Люди здесь видят лишь то, что хотят. Говорят, что снаружи, за стенами «Авроры-Хиллз», дела еще хуже.

На меня вновь обрушились звуки кухонной возни. Кеннеди мыла посуду, опустив руки по локоть в пену – странно видеть ее занятой чем-то другим помимо обсасывания собственных волос. Мне так и не удалось выведать, за что ее посадили, но в том, что Кеннеди виновна, я не сомневалась. Была в кухне и Дамур. Интересно, ее уже выписали из лазарета? Или она получила специальное разрешение лично принести пустой поднос? Вне всякого сомнения, Дамур виновна. Натти опустила поднос с кружками в ванну с водой, кивнула мне, прошла мимо. Мне так ни разу и не попалась красная кружка. Натти тоже виновна.

Мимо по коридору прошли девушки. Каждая из них была виновна. Из окна кухни виднелся четвертый корпус, где держали суицидниц. Виновны все до единой.

Как и я.

Жижа в кастрюле постепенно приобретала все более серый оттенок. Иной. Не такой, как прежде. Серый, как эти стены. Серый, каким становится белый, если его долго не отмывать от грязи.

В нос ударил тошнотворный запах.

Заплывший глаз по-прежнему не открывался, зато второй не утратил способности видеть.

Я с трудом повернула шею, она будто заржавела. И сперва увидела ноги. Ноги в белых холщовых тапочках, но здесь ничто не остается белым, так что на самом деле тапочки были серыми. Недвижные ноги, раскинутые ноги – я узнавала их по ногам. Девушки из первого, второго, третьего корпусов. Все они лежали на полу, как будто играли в игру, решили притвориться мертвыми.

Я тоже лежу среди них?

Я осмотрелась. Нет, я далеко. Но запах, тошнотворный запах, от него не скроешься. Гнилой, сладковатый, он заглушил все прочие чувства.

Девушки не играли в игру. Мы были в столовой, где все собирались три раза в день за исключением суицидниц. Стояла тишина. Мертвая тишина. На стуле скрючилась Крошка Ти – уронила лицо в колени, руки повисли безжизненными плетьми. Пичес лежала на полу лицом вниз, волосы съехали, открыв татуировку на затылке, которую она всегда прятала – сплетенные цветы, воздушные перья. Красивая картинка. Изо рта у нее стекала зеленая струйка слюны. Зеленый цвет навевал мысли о лесе вокруг нашей тюрьмы, о плюще, заполонившем все вокруг, в том числе огород, где работала Ори. О дурмане, популярном среди нас тем летом, навевающем зеленые сны, а по утрам придающем глазам зеленый оттенок. Зеленый цвет защищал наши серые стены от законопослушного мира.

Мы навсегда стали частью этого места. Мы являлись непременным условием его существования, таким же, как трава, и мох, и деревья.

Потеряв сознание, Шери раскроила череп об угол стола. Зеленая струйка изо рта смешалась с кровью из уха. Зеленый с красным. Получается бурый.

Я смотрела на все равнодушно, ничего не испытывая, словно из меня вынули все чувства, как вынимают семена из дыни.

Если вспомню, где я сидела за обедом, то найду, где упала.

Повсюду валялись подносы, тарелки, вилки и чашки, размазанные остатки еды. Все, что могло разбиться, разбилось. Все, что не разбилось, – каталось по полу. В голове тоже все смешалось.

Зеленое, а теперь серое. Серая масса из консервных банок. Фасоль.

Что в нее подмешали? Листья растения, названия которого мы не знали, потому что не сумели отыскать в учебнике? Мы ведь должны были словить всего-навсего легкий приход, пару кайфовых галлюцинаций, улететь в небо и вернуться с чуть неровно бьющимся сердцем, слегка похихикать. Почему не заметили, что у фасоли сегодня особенно сладкий привкус, как у толченых леденцов?

А потом я вспомнила, кто стоял у кастрюли с половником, размешивая жуткое варево. Вспомнила собственную руку. Почему я не поняла, что туда что-то подмешали? Или я слишком хорошо знала, кто это сделал?

Я почувствовала чье-то присутствие. Ожоги не сошли с ее лица. Она парила рядом, и кожа у нее была лавандового оттенка.

– Ты все-таки это сделала, – сказала Дамур, но в голосе ее не слышалось удивления. – Теперь нам никогда отсюда не выбраться.

Теперь нам не выбраться. Я не могла смириться с тем, что Дамур видела будущее, однако так и было. Я тоже видела, просто забыла.

Двери открыты, замки отперты, но нам не уйти.

Я огляделась. Похоже, зрение меня обманывало, потому что когда я моргнула, серое исчезло.

Серые когда-то стены покрылись зеленым плющом. Там, где раньше были зарешеченные двери, чтобы заключенные не исчезали из поля зрения охранников, остались лишь развалины, поросшие травой. В ограде зияли огромные дыры, через которые сбежит целое стадо. Сохранившиеся камни кладки были испещрены рисунками и надписями. Убитым, отравленным кем-то из своих, нам предстоит остаться здесь навеки, пусть даже стены разрушатся до основания.

– Кто это сделал? – спросила я Дамур. – Ты? Я?

Она покачала головой, озираясь по сторонам, как будто только что вышла из синего автобуса. На ее лице застыло удивленное выражение.

Почему я здесь? Меня ведь выпустили. Через несколько дней мне дали бы нормальную одежду, настоящую обувь, и я бы пошла по дороге, посыпанной гравием. В сентябре я должна была встретиться с мамой.

С тем же успехом меня могли вывести на задний двор и расстрелять. В последний раз, когда я видела реальный мир, мне было тринадцать лет. В последний раз, когда я видела мать, она от меня отвернулась.

Мне не хотелось туда возвращаться. Мне не хотелось, чтобы остальные покинули эти стены. Значит, все-таки я? Значит, поэтому?

За дальним столом я увидела тело. Не свое. Длинные ноги в мешковатых оранжевых штанах. С одной слетела туфля. На большом пальце – бугристый черный ноготь.

Разве я не говорила ей, чтобы никогда не ела фасоль? В первый же день сказала!

Дамур ни за что ее не предупредила бы. И остальные, которые вот-вот пробудятся, тоже. Мой единственный глаз наполнился слезами, и очертания предметов вокруг размылись.

Единственная из нас, которая не заслуживала и ночи, проведенной в этих стенах.

Меня придавила огромная тяжесть. Моя вина. Моя ошибка. Теперь мне все ясно. Я вновь увидела себя, хоть пока не нашла свое тело.

Я стояла у кастрюли, помешивая ядовитую жижу, и не могла остановиться.

Потому что это уже произошло.

Потому что это происходит сейчас. Я стою и размешиваю, размешиваю, размешиваю.

По коже пробегает электрический разряд. Все тело вздрагивает. Кухню озаряет синяя вспышка, такая же, что пронзила Дамур, память заволакивает туманом, время рассыпается на части, в глазах темнеет, и я мешком валюсь на землю.

Так происходит всякий раз, когда я вспоминаю о том, что натворила.