Мы будем всегда указывать друг на друга. Играть в детективов, пытаясь подловить на лжи и разоблачить преступника.

Пичес говорит, что это Кеннеди. Она обнаружила ее волос у себя на подносе. Половина из нас считает так же. Если бы у нас были ключи, мы бы заперли Кеннеди в корпусе для суицидниц и обрили ей голову. Парочка других подозревают Аннемари, хотя она как раз томилась в корпусе для суицидниц, как бы ей удалось проникнуть в кухню? Многие думают, что это Пичес, остальные полагают, что Дамур. Только Ори вне подозрений. Да, именно она проносила мимо охранников листья плюща после работы в саду, но тем самым она всего лишь пыталась помочь мне. Она понятия не имела, что из этого выйдет.

И никто не уверен, что виновата я.

Мы можем сидеть так всю ночь, спорить и выяснять. Теперь у нас целая вечность, что такое в сравнении с этим одна-единственная ночь?

Нам неизвестно, что обо всем об этом говорили снаружи. Газет сюда не доставляют.

Мы были несовершеннолетними правонарушителями из «Авроры-Хиллз». Большинство из нас оказалось здесь из-за ужасных, невообразимых злодеяний, сломавших наши судьбы. Но были и те, кто попал сюда из-за ничтожной мелочи – надписи на стене, проезда «зайцем», кражи губной помады.

Прежде никто и никогда не слышал наших имен. Потом ученики воскресной школы написали их цветными карандашами на ангелах, сложенных из бумаги, которых они оставили внизу у ограды.

Историю с массовым отравлением не скрыть. Люди без ума от трагедий. Новость о нашей гибели выплыла наружу. Кареты «Скорой помощи» и полицейские автомобили поднялись на вершину холма и обнаружили, что в тюремной столовой царит хаос. Срочно вызвали чиновников, которым поручили выяснить, сколько должно быть тел. Нас сосчитали, как пересчитывали до этого несколько раз на день. Что ж, мы привыкли.

Сорок один труп вместе с заключенными из четвертого корпуса, которым доставляли еду в камеру, и одной из лазарета. Сорок одна девушка.

Не может быть, сказали чиновники. Сбежать точно никому не удалось, все на своих местах, должно быть сорок две.

Они вооружились списком и опять принялись за счет. Одна, две, три. Четыре, пять, шесть. Достаточно для того, чтобы составить из нас боевую группу, если бы мы были способны воевать. Достаточно для того, чтобы оставить свой след в мире – хороший, плохой ли, – если бы мы были живы. Десять, двенадцать, тринадцать. Тридцать семь, тридцать восемь, тридцать девять.

Сорок.

Сорок одна.

Нас пересчитывали снова и снова.

Досчитав, спохватились – кто-то отнес тело в морг, не предупредив? Кто это сделал? Нам что, опять пересчитывать?

Наверное, раньше не так сосчитали. Теперь все сошлось. Нашли последнее тело, все верно, их сорок две.

После смерти мы внесли свою долю сумятицы в общую неразбериху. Одни пришли в себя, все еще держась за горло, и тут же принялись кашлять, пытаясь избавиться от застрявшей в горле еды. Другие парили в воздухе. Нам нужно было сориентироваться, понять, как теперь двигаться, как проходить сквозь людей. Все сразу ринулись на кухню, однако вычислить преступника вот так, нахрапом, не вышло. Мы устроили такой переполох среди тарелок и кастрюль, что люди в форме, которые собирали материал для расследования, почувствовали, что задыхаются, несмотря на защитные маски, и им пришлось выйти.

Мы бесновались, не в силах до конца осознать произошедшее, а когда успокоились, живые уже покинули кухню. Они ушли и унесли наши тела. Охранники испарились. Двери стояли открытыми нараспашку. Нас больше никто не стерег.

Вне этих стен время шло своим ходом. Мы погибли в конце августа, но мир не замер. Мы заметили это не сразу, были слишком заняты выяснением отношений – кричали, скандалили, ссорились.

Прошел ливень, затем все высохло. Ветер вымел все листья с вершины холма, воздух остыл. Мороз расписал стекла. А затем вновь растаял снег. Расцвело дерево во дворе. На плюще, что оплетал наши серые стены, раскрылись лепестки ярких, похожих на розы цветов, и проросли шипы. Потом началась жара. Настал следующий август. Мир за окном жил своей жизнью.

Сменяли друг друга времена года. В тюрьму «Аврора-Хиллз» на самой северной окраине нашего северного штата больше не привозили новых девочек. Ее закрыли. Прошел второй август. Наступил третий.

Да, за окнами снова август, очередной август с тех пор, как мы наглотались листьев и цветов ядовитого плюща, растертых и подмешанных в зеленую фасоль. Мы сбились со счета, который это август. Мы не знаем, какой сейчас день, какое число. Мы позабыли, что надо пропустить обед, позабыли о том, что должно случиться, о том, что случается снова и снова.

Снаружи о нас почти не вспоминают. От нас остались имена из списка у ограды над гниющими плюшевыми медведями. Нас ненавидят. Нас проклинают. Те, кто нашли в себе силы простить, нас оплакивают. Есть и те, которые уверены, что могли бы спасти нас, окажись они тогда с нами.

Мы думаем, что мы до сих пор здесь, потому что наша жизнь прервалась внезапно, и мы зависли между бытием и небытием.

Похоже, что навсегда. Нам не выбраться.