Мы занимались самовыражением раз в неделю на принудительных занятиях по арт-терапии. К нам на общественных началах приходила какая-то хипповатая тетка. Вся арт-терапия заключалась в том, что мы малевали на дешевой бумаге каракули, а затем садились кружком и обсуждали, что вышло.

На первом занятии в том августе моя соседка по камере не рисовала ни изогнутых драконов, как Дамур, ни дорогих машин, как Мирабель. Не изображала фигуристые силуэты порнозвезд, как Натти, которая большую часть занятия раскрашивала им губы красным карандашом. Ори, сама того не ведая, передала мне сообщение.

На карандашном рисунке было лицо – нос как нос, губы как губы, уши как уши. Тонкие, едва заметные брови. Ничего сверхъестественного. Длинная жирафья шея – линии уходили в никуда.

Обычное лицо, нарисованное карандашом.

Даже у хипповатой тетки не нашлось слов, чтобы охарактеризовать внутренний мир Ори. Та лишила ее удовольствия интерпретировать рисунок, а это было любимым занятием нашей преподавательницы наряду с чтением гороскопов; ей доставляло удовольствие копаться в мутной грязи нашего прошлого.

Хиппи помедлила, разглядывая лицо на рисунке Ори.

– Это парень… – протянула она, как мне показалось, с надеждой. Тетка обожала любовные истории, лишь бы не между членами нашего тесного кружка.

– Нет, девушка.

– Вот как? – Тетка ждала рассказа, однако Ори молчала. Должно быть, рисунком сказала все, что хотела. – У вас вышел довольно реалистичный портрет, мисс Сперлинг. Спасибо.

Она предложила Ори в следующий раз дать фантазии волю. Тетка любила, когда мы давали волю фантазии. Она понятия не имела, до чего это опасно.

Зато рисунок Шери ей понравился. Шери изобразила дерево на курьих ножках, но с мужской головой, а вместо ресниц торчали лезвия.

На моем рисунке был дом, сложенный из книг. Вместо двери книга и вместо окон книги. И труба тоже закрыта книгой, так что не выбраться. Все задохнутся в угарном дыму. Замурованных внутри отыщут не сразу. Пройдут годы, тела истлеют и превратятся в скелеты, склонившиеся над последней в жизни книгой. Книжная лавина погребает навеки… Я уже говорила, что люблю книжки, да?

Тетка чуть не лопнула от радости – наконец-то я сумела заглянуть в свое подсознание! На будущей неделе мне стоит погрузиться глубже, открыть дверь-книгу и заглянуть, что прячется внутри книжных стен. Ей кажется, что я готова.

Натти, закатив глаза, заявила, что ее рисунок тоже говорит о том, что она готова. Готова к хорошему траху.

Тетка покраснела и залепетала тот же вздор о неподобающем поведении, которым потчевала нас на прошлой неделе.

Однако я не стала отвлекаться на ерунду. Рисунок Ори поглотил мое внимание. Это лицо… В нем что-то таилось.

Нахлынули воспоминания, комната завертелась. (Смутно знакомое лицо, поплывшие стены, голос хипповатой тетки, талдычащий, чтобы мы успокоились, а то она охрану позовет…)

Я узнала лицо.

Я должна была узнать его сразу.

Я рухнула лицом на землю, на этот раз без помощи охранника.

Чужачка, которая пришла сюда, разрушила стены, увидела меня – только меня! – а потом убежала.

Ори нарисовала именно ее. Ори, которой здесь не было. Она ее не видела. Она ее не знала. Да и как бы она узнала? Я ведь никому ничего не рассказывала.

Теперь я вспомнила лицо той девицы. Да, тот же нос, те же глаза и губы. Рисунок передавал все в точности.

Та незнакомка назвала меня другим именем, которое я позабыла, которое я предпочла схоронить в своей памяти за десятком других имен, за жизнью которых я следила. Теперь оно отчетливо всплыло в моей голове. Сорок второе.

Ори.

Она помогла мне подняться с пола. Именно она, а не тетка, которая вообще-то исполняла роль преподавательницы, и не Миссисипи, которая сидела ко мне ближе всех. Ори подняла меня, хотя нам не разрешали касаться друг друга, за это можно и в карцер угодить, если бы вдруг тетка вызверилась и доложила охране.

В глазах у Ори светился вопрос. Я ответила таким же вопрошающим взглядом. Она отступила на шаг назад.

Конечно, Ори не была выдающейся художницей, но глаза ей удались – холодные синие глаза.

Стоп, рисунок же черно-белый. Откуда я знаю, что они синие?

– Садитесь, девочки! – сказала хиппи. На ее ожерелье звякнули колокольчики.

Ори аккуратно сложила и убрала рисунок. Она не стала спрашивать, отчего я упала в обморок. Для разговора у нас вся ночь.

Она взяла рисунок с собой в камеру после всего, что уготовил нам тот день: после сеанса арт-терапии, переклички во дворе, обеда из жидкого морковного пюре с кусочками вроде бы мяса и серой кружки на подносе, после возвращения колонной по одному в корпус – бесконечной унылой дороги – и переклички в холле.

После того как нас закрыли, Ори повернулась ко мне. На ее лице светился тот же вопрос.

– Что случилось? Почему ты упала со стула?

Я молча указала на рисунок, зажатый в ее руке. Говорить ничего не стоило, потому что зажгли свет. Нам предстояло переодеться в пижамы, умыться и лечь в койку, ожидая наступления следующего дня.

Я сомневалась, рассказывать обо всем или нет. Переодевалась я спиной к Ори – не могла наблюдать за тем, как она двигается и дышит. Я знаю, на что способны тела – на предательство и ложь. Разобраться в этом мне помогли те, что остались снаружи.

В мои тринадцать лет у меня были задушевные подруги. Они первыми побежали в полицию и доложили обо всем, в чем я признавалась, когда оставалась у них ночевать, обо всем, что я писала в нашем тайном чате, обо всем, что я поверяла им на самых верхних местах на трибуне, куда мы забирались во время школьных соревнований и тряслись от хохота, наблюдая за дурацкими ужимками группы поддержки. Они признали меня виновной еще до суда.

С того времени у меня не было настоящей подруги. Которая умеет хранить тайны. Которая рискнет угодить в карцер, но поможет встать, если я грохнусь со стула.

Во мне просыпалась признательность к Ори. Ничего подобного я не чувствовала ни к одной из наших, пусть я и знала о них все – я же читала их записки, спрятанные между страницами книг, подслушивала их секреты. Да, я видела письмо, которое писала Ори, но кроме этого ровным счетом ничего о ней не знала. Я слышала, как ее вызывали, когда разносили почту, но она запирала письма в тумбочке, мне удалось разглядеть только, что на них стоял почтовый штемпель городка Саратога-Спрингс. А мне хотелось знать больше. Мне хотелось знать все.

Ори опередила меня, задав следующий вопрос:

– Что ты раньше рисовала на этой терапии?

– Обычные дома.

Она смотрела на меня молча, ждала объяснений.

– Кирпичные дома с окнами, дверями и трубой, чтобы дым выходил наружу. Обычные дома, в которых живут люди.

Она не стала спрашивать, жила ли я в таком доме (а я жила), рисовала ли я людей возле дома – скажем, милую семейку на зеленом газоне под ярким солнцем, они держатся за руки и улыбаются во весь нарисованный рот (не рисовала).

Мы всегда контролировали то, что рисуем во время сеансов арт-терапии. Мы быстро сообразили, что изображение способно выдать художницу с головой.

– Почему ты не злишься? – спросила Ори. – По крайней мере, не похоже, что ты злишься. А у тебя вся жизнь сломана, потому что никто тебе не поверил.

Так и было. Никто не поверил.

– А ты?

– Я? Нет, я не злюсь.

Записка в книжке про Клеопатру говорила об обратном.

По моему лицу она поняла, что я не верю. Я думала, Ори будет настаивать на лжи, ведь она не знает о том, что я видела ту записку, однако она сказала:

– Ладно, хорошо. Иногда злюсь. Так злюсь, что себя не узнаю. Но я здесь. Ничего не поделаешь. Не получится проснуться в другом месте, будто всего этого не было, так что…

– Так что – что?

– Какой смысл?

Я опустилась на койку. Ее голос звучал искренне. Она стояла передо мной босая, не пыталась скрыть длинные уродливые пальцы с черным-пречерным ногтем на большом – вовсе не от лака. Я заглянула ей в глаза, они были правдивы. И я не могла не подумать о том, что сделала бы Ори, если бы мы дружили в седьмом классе, сидели вместе на самом верху трибуны, болтали о всяком, не обращая внимания на пляски девиц из группы поддержки, и если бы я сказала то, что сказала про отчима, а тот потом заживо поджарился в своей машине – неужели она тоже побежала бы сперва к родителям, а потом в полицию, как мои так называемые подружки? Или повела бы себя, как настоящий товарищ, на которого можно положиться? Встала бы на суде и заявила, что я не хотела ничего плохого. Солгала бы ради меня.

Лучше сменить тему.

– Кто этот парень? – Я начала проверку.

– В смысле? На рисунке? Почему все думают, что это парень?

– Кто-то же тебе пишет.

Ей пришло уже три письма.

– Это Майлз, – ответила Ори так тихо, что я с трудом расслышала.

Нам в любом случае стоило говорить потише – вскоре должен был начаться обход. Когда распахнется окошко, следует лежать молча с закрытыми глазами. Однако мне очень хотелось разузнать об этом Майлзе, который накатал ей уже три письма.

(Последний раз я касалась парня года четыре назад, и то случайно, в городском бассейне. Он прыгнул с мостика и ударил меня ногой по плечу. Я с головой ушла под воду. До сих пор помню запах хлорки в носу.)

Неужели именно Майлзу она сперва пожелала гореть в аду, а затем перечеркнула написанное, испугавшись собственной злобы? Речь вроде бы шла о девушке…

Ори снова взялась за свое, как тогда в столовой с красной кружкой. Она улыбалась.

– Он вроде как мой парень. Официально он встречаться не предлагал, но я думаю, что у нас отношения.

– Он много пишет. Уже три письма.

– Пять.

Она спрятала от меня два.

– Пять? Конечно, у вас отношения. Иначе с чего бы он столько написывал.

– Он пытается организовать свидание, но я боюсь, что его не пустят. Ко мне могут приезжать только члены семьи…

– Аа-а, – протянула я.

Ко мне пустили бы и членов, и нечленов, однако что-то за все годы никто так и не наведался.

– Понимаешь, Майлз… – начала Ори, и тут мы услышали шаги охранника и юркнули под одеяла.

Шаги затихли, я задрала голову и спросила:

– Так что там с Майлзом?

– Он единственный, кто мне поверил.

А если бы у меня был человек, который верил бы, что я невиновна? Верил настолько, что стал бы писать письма, просить руководство тюрьмы о свидании, для этого дал записать свое имя в лист ожидания – там, где любой мог увидеть его… Сейчас я даже обрадовалась, что не прочитала тех трех писем (ах, да! выяснилось, что их пять). Если бы я знала, что он верит ей, верит, что она невиновна, что обвинили ее по ошибке, – я бы этого не вынесла. От одной такой мысли у меня вставал ком в горле. Да, мне хотелось заплакать.

Ори заговорила о другом.

– Но я рисовала не Майлза.

Я набралась духу.

– Я уже видела ее. Эту девушку.

Теперь затихла Ори.

– По-моему, ее. Все происходило, словно во сне. Хотя и наяву. Тебя здесь еще не было. Она приходила сюда, звала тебя.

Верхняя койка пришла в движение – Ори перелезла ко мне на кровать. Думаю, ей хотелось видеть мое лицо. Много ли увидишь в темноте? Наверное, она все же надеялась распознать, вру я или нет.

Я боялась, что Ори потянется к моей шее. Тех девушек она убила ножом. Так говорили.

– Рассказывай, – потребовала она.

И я рассказала ей о той ночи. Пусть тогда ее с нами не было, но теперь она стала частью всего, что здесь случилось. И я рассказала ей. О том, как открылись замки, как распахнулись двери. О топоте наших ног в темноте. О приливе, который унес нас в открытое море.

О том, как мы думали, что погибла Дамур. О вспышке, подобной молнии, и о той девушке – точь-в-точь такой же, как на рисунке.

Я описала все, что запомнила, все до последней детали. Но Ори поверила мне, только когда я сказала о браслете.

– У нее был золотой браслет с маленькими фигурками, с ба…

– С балеринами.

Она была напугана точно так же, как я. Я подумала о связи. Будто бы это Ори – вся ее жизнь и судьба – висели на браслете у той девицы. Ее подвесили на цепочку, и болтаться ей там веки вечные.

Я кивнула.

– И глаза у нее синие.

– Ох…

– Что такое?

– Как она здесь оказалась?

Если бы я знала…

– Она искала меня. Она звала меня.

Я кивнула. Да, думаю, так и было. Сон, сказала я. Скорее всего, просто сон. Галлюцинация. Сбой реальности. Сбой памяти. Обычный сбой.

Ори сидела на моей койке, приоткрыв рот. Я едва различала ее лицо в тусклом свете луны, пробивающемся через окно. У нее в голове это все не укладывалось. Да и у кого бы уложилось.

– А что она сказала обо мне? О том, что я сделала?

Вновь послышались шаги охранника, и Ори скользнула наверх. Мы дождались, пока он подойдет, посветит фонариком в дверное окошко и оставит нас в покое.

Наконец Ори свесилась с койки.

– Ее зовут Вайолет Дюмон. Из-за нее я здесь.

И замолчала. Видимо, решив, что и так сказала слишком много.

Вайолет Дюмон – одна из тех, кого она убила?.. Я все ждала, что она расскажет о том, что произошло, однако Ори молчала. Она хранила свой единственный секрет.